Текст книги "Многая лета"

– Где же я возьму помощниц? – невпопад залепетала Фаина, полностью сбитая с толку.

– А это уж твоё дело, – сказал Тетерин, как отрезал. – Дано поручение – значит, выполняй. Наша советская власть зря словами не разбрасывается. Завтра же и приступай.

Он шёл к выходу, а Фаина бежала сзади, мучительно думая, что сказать, чтобы Тетерин понял, что она не годится для работы, требующей учёности. Мыть, стирать, кашу варить – это, пожалуйста.

– Федя, Фёдор, послушай, – затеребила она его за рукав, удерживая на выходе.

Но он бережно отцепил её пальцы от тужурки и крепко по-мужски пожал руку.

– Давай, товарищ Фаина, действуй. В конце месяца потребую от тебя отчёт. Завтра жду за ключами от москательной.

Ночью Фаина проснулась, как от толчка. Села, схватилась за волосы и уткнулась головой в колени.

«Ну не чудо ли, что я теперь уполномоченная по детям! – подумала она и осеклась, вспомнив загаданное про Настюшу. – Жива, жива моя девочка! Слава Тебе, Господи! Воля Твоя! Неужто, мне послан знак, чтоб не отчаивалась?»

* * *

– Я не знаю, с чего начать! Господи Боже, я не знаю, с чего начать! – несколько раз повторила Фаина и прижала руки к пылающим щекам. – Я никакая не начальница, а обыкновенная подёнщица, пригодная разве что к чёрной работе: убрать, помыть, постирать, почистить картошку.

Смахнув слой пыли, она посадила Капитолину на высокий прилавок и осмотрелась по сторонам. Чтобы осветить помещение с забитыми окнами, пришлось оставить дверь открытой настежь.

Хотя бывшая москательная лавка купца Карякина была обчищена до голых стен, в воздухе всё ещё держался слабый запах керосина, намертво въевшийся в стены. Наверное, до Октябрьского переворота, который большевики называют революцией, полки были доверху заполнены ящиками с хозяйственным мылом и сапожной ваксой. Вон там, в углу, стояли жестяные бидоны с керосином. На крючках вдоль прилавка висели верёвки и верёвочки. Рядком лежали свечи: отдельно восковые с чудным тонким запахом мёда и отдельно белые – стеариновые.

Фаина посмотрела под ноги на осколки разбитой керосиновой лампы.

– Убрать-то я уберу, с этим я справлюсь. А дальше что? За ребятишками приглядывать уменье надо. Это тебе не тряпкой махать. Чтобы дети умными да радостными росли, им надо книжки читать, песни петь, с ними нужно хороводы водить. Воспитывать должны любящие люди, а не злыдни рода человеческого, как прежняя Капитолинина нянька или некоторые бабки по деревням.

Помнится, крёстная рассказывала, как во время сенокоса отдала своего сыночка бабке-пестунье. Та брала недорого, и дети у неё вели себя смирно, не баловались, не орали. Крёстная была рада-радёшенька той бабке в ноги кланяться за заботу о дитятке. Однажды пришла пораньше, а бабка её Серёжку из бутылочки кормит. Крёстную будто что-то под руку толкнуло. Взяла бутылочку, понюхала, а там разбавленный самогон!

– Блям-блям, – сказала Капитолина и весело застучала ногами по прилавку, выпуская изо рта струйку пара.

Фаина решительно взяла её за руку:

– Пойдём в Комбед добывать дрова, а то в таком холоде недолго и обморозиться.

Застать на месте Фёдора Тетерина было как выиграть по лотерейному билетику, что на ярмарках попугаи вынимают из стеклянного шара. Он нашелся только в третьем дворе, где неистово ругался с дворником.

Фаина немедленно приступила к делу:

– Фёдор, мне нужны дрова. Хоть пара охапок.

– Какие дрова? Глянь на солнце, скоро капель закапает, снег растает! Пролетарии должны уметь без дров обходиться.

– То пролетарии, – сказала Фаина, – они пусть хоть без штанов обходятся. А ты мне детей поручил. Чувствуешь разницу?

Наверное, Тетерин разницу почувствовал, потому что задумчиво почесал пятернёй чуб:

– Понимаешь, какое дело. Чтобы добыть дрова, надо буржу… – Он запнулся и продолжил: – надо граждан на разбор ломья наладить, а народа у нас раз-два и обчёлся. Город-то, почитай, пустой. А по квартирам сидят те, кому деваться некуда, да большинство из них бабы с детьми. Пока за детьми присмотра нет, их на работу не выгнать. Вот и получается такая карусель. – Он покрутил пальцем в воздухе.

Фаина косо глянула в его озабоченное лицо, на котором солнечными брызгами пестрели веснушки.

– Давай дрова, и всё тут! Хочешь, пойдём вместе с тобой искать. На первое время надо хоть охапку раздобыть, иначе я москательную не отмою.

– Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! – шутовски воскликнул Тетерин. – Барыня какая нашлась, командовать тут будет!

– И буду! Я не для себя прошу, а для детей. А раз ты народная власть, твоё дело помощь народу оказывать, а не тычки раздавать.

– Ишь как заговорила. А я думал, что ты тихоня, слова лишнего не вымолвишь.

– Я тоже так думала, пока ты меня к делу не приспособил.

Запрокинув голову, Фёдор весело блеснул рядом белых зубов:

– Эх, товарищ Фаина, так и быть! Раздобуду чуток топлива. – Он вдруг озорно подмигнул. – А я в тебе не ошибся! Будет из тебя толк!

* * *

Из тёмной дыры сна выдернул настойчивый звонок в дверь. Притулившаяся рядом Капитолина вздрогнула и перевернулась на другой бочок. Фаина кинула взгляд на часы в массивном чугунном корпусе, украшенном фигурой петуха: шесть утра.

Часы она давно бы продала, если бы не их неимоверная тяжесть. Такую махину до рынка не дотащишь. Часы пользовались хорошим спросом, и крестьяне часто интересовались, нет ли на обмен господских ходиков. Себе можно оставить маленькие каретные с треснувшим стеклом. Показывают, и ладно, сейчас не до красоты.

– Кого принесло в такую рань?

Вскочив как на пожар, Фаина обнаружила, что заснула, не раздеваясь, так намаялась за вчерашний день. Шутка ли, с утра до ночи скоблить, мыть и вывозить мусор из изрядно загаженной москательной лавки.

Прикрыв одеялом Капитолину, она побежала по коридору, на ходу заплетая растрёпанную косу.

Звонок снова тренькнул и затих.

– Иду, иду. Кто там?

За дверью завозились:

– Пакет от товарища Ольги Петровны Шаргуновой.

Она распахнула дверь.

Пожилой мужчина со шрамом на щеке выглядел угрюмо и сонно. Отвернувшись в сторону, он широко зевнул и сплюнул с губ прилипшую крошку махорки:

– Ты, что ли, Фаина?

– Я. – Фаина поёжилась, потому что не успела сунуть ноги в валенки и стояла в одних чулках на ледяном полу.

– Коли ты, то получай. Товарищ Шаргунова наказала передать лично в руки.

Он протянул клеёнчатую кошёлку, прикрытую сверху бумаженцией с жирной надписью «Декрет». Сумка оказалась увесистая, и Фаина прижала её к животу.

– Что там?

– То мне не ведомо. – Посыльный снова зевнул. – Моё дело маленькое. Поступил приказ отнести и передать – я выполнил. Давай-ка лучше распишись в получении. – Он достал из отворота пальто клочок бумаги и карандаш. – Писать умеешь?

– Грамотная.

– Тогда пиши: получено в целости и сохранности. И имя. Да карандаш послюни, как следует, чтобы подпись покрепче была.

«Получено в целости и сохранности», – послушно вывела Фаина, хотя понятия не имела, что в целости – может, посыльный по дороге весь груз ополовинил. Поди знай, какого прощелыгу послала Ольга Петровна.

На миг она устыдилась своих предположений и горячо произнесла:

– Спасибо тебе, дяденька.

– Нашла дяденьку! Прощевай, племяшка. – Он хмыкнул. – А девка ты ладная. И коса у тебя хороша, как у моей Маруськи.

В сумке оказался мешочек пшённой крупы, штук десять крупных картошек, несколько вяловатых вобл с ржавым душком и пачка денег, которые в народе называли «пятаковками» за то, что были подписаны комиссаром Пятаковым. Кроме пятаковок, в ходу одновременно были керенки[19]19
  Денежные знаки, выпущенные Временным правительством под председательством А.Ф. Керенского.


[Закрыть]и старые николаевки, причём последние ценились выше бумажных фантиков новой власти.

– Пригодятся, когда сковырнут эту шелупонь, – сказала одна крестьянка на рынке, намекая на власть большевиков, – недолго им осталось над народом измываться. Погляди, до чего дошло, за тысячу керенок можно купить один коробок спичек, и те сырые!

«Значит, Ольга Петровна поставила нас на довольствие», – подумала Фаина, но мысли тут же перескочили на насущное: где найти людей для работы в новом детском саду и кто разберёт для выноса огромный прилавок, насквозь пропахший хозяйственным мылом и керосином.

* * *

Новое дело Фаина начала с молитвы. Если будет на то Господня воля, то Он надоумит, как поступить.

И действительно, вместе с последним поклоном она поняла, что перво-наперво надо обойти всех жильцов, посмотреть, сколько детей могут привести, порасспросить, не хочет ли кто в помощники, да пообещать, что в москательной лавке за ребятишками будет хороший пригляд. В самом деле, не декрет же издавать: так, мол, и так, сдавайте детей в домдетсад! Нормальным родителям надо на няньку глянуть, удостовериться, что она не запьёт, не загуляет и детей одних не бросит на произвол судьбы.

Сказано – сделано. Пошли. Капитолина на руках крутилась, вертелась, хныкала и стучала ногами, но Фаина строго-настрого урезонила:

– Не мешай, сиди тихо. Мы с тобой теперь трудящиеся, поэтому не должны капризничать. Что бы Настюша сказала, если бы увидела, как ты балуешь?

При упоминании Насти Капитолина всегда затихала, а потом долго смотрела куда-то вдаль, словно видела за горизонтом нечто этакое, куда взрослым догляда нет.

Сегодняшнее утро зародилось бледное, будто больное, с чахоточным румянцем солнца на обветшалой крыше, с которой март уже успел согнать ледяные слёзы сосулек.

В первой же квартире механический рычажок звонка был вырван напрочь, стучать пришлось долго. Сначала стучала ладонью, а потом каблуком в дверь.

По звукам и шорохам Фаина чувствовала, что за дверью есть жизнь. Пустые, вымершие квартиры узнавались сразу по особому нежилому духу с оглушительной тишиной внутри, какая бывает в пустых колодцах.

– Откройте, свои!

«Какие теперь свои, и кто эти свои?» – мелькнуло в голове, когда скрипучий голос вопросил:

– Вы к кому?

– К вам. Я из Домкомбеда, – выпалила Фаина заготовленное начало речи. Дальше она запнулась и уже скороговоркой протараторила: – Я хочу узнать насчёт детей.

Дверь резко распахнулась, и в клубах сырого холода на пороге возник старик в шубе до пят. За время жительства в этом доме Фаина его прежде не встречала. Был он очень высокий, худой, с всклокоченной бородкой и слезящимися глазами. На щеках темнели пятна от обморожения, что в выстуженном городе стало почти привычным в облике горожан. Хотя был в шубе, он зябко прятал руки в рукава. Фаина постаралась улыбнуться как можно дружелюбнее:

– Здравствуйте. Я пришла спросить, есть ли у вас дети?

– Дети? – Лицо старика исказила пробежавшая по щеке судорога. Дёрнув плечами, он прокричал, обращаясь в глубину коридора: – Мусенька, тут барышня интересуется нашими детьми.

Женщину, появившуюся позади старика, Фаина несколько раз замечала во дворе то с охапкой деревянного лома на растопку, то с баулом, то с ведром воды. Она куталась в серый пуховый платок, крест-накрест завязанный на спине.

– Сашенька, иди, иди, родной, я разберусь.

С лаской прикоснувшись к старику, женщина выпроводила его в комнату и посмотрела на Фаину.

– Вы спрашивали про детей?

Её взгляд пробежался по Капитолине, притихшей на руках.

Фаина кивнула:

– Да, я хотела пригласить детей в домовой детский сад. Там, где была москательная лавка.

Женщина не позволила ей договорить:

– Детей у нас нет. Их убили. Ваши.

– Какие наши? – Фаина непроизвольно сжалась, и Капитолина тотчас захныкала. Она всегда чувствовала перемену тона и настроения.

– Большевики. – Голос женщины стал жёстким. – Пришли, взяли в заложники двух наших мальчиков, Володю и Кирилла, а утром расстреляли. Кирилл был инженером, а Володя гимназистом. А теперь вы приходите и сообщаете, что убийцы решили начать заботиться о детях. Могу себе представить! Наверное, научат крошек петь хором «Марсельезу» и резать буржуев.

– Нет! – закричала Фаина, готовая вот-вот заплакать.

– Да! – жёстко возразила женщина. – И знаете, самое ужасное то, что я лично приветствовала революцию и отречение императора.

Едва дверь закрылась, Фаина поставила на пол Капитолину и прислонилась спиной к стене.

– Мама, мама. – Капитолина тянула её за подол и просилась гулять.

– Подожди, скоро пойдём. – Фаина достала из кармана половину сушки и протянула Капитолине: – На, погрызи пока.

Разговор со старой женщиной вымотал её до основания. Она не сразу смогла собраться с мыслями, а когда поднялась на этаж вверх, то долго стояла на лестнице, не решаясь постучать.

* * *

– Из Домкомбеда? – быстро спросил тонкий девичий голосок и, не дожидаясь ответа, предположил: – На трудработы? Я сейчас соберусь, только, пожалуйста, не тревожьте маму.

В дверном проёме стояла высокая худенькая девушка в синем капоре и суконной юбке. Руки она прятала в потёртую заячью муфту и, заметив Фаинин взгляд, пояснила: – Топить нечем, вот и спасаемся, чем можем. У меня была другая муфта, лисья, но я её на продукты выменяла.

У девушки был остренький подбородок и широко распахнутые голубые глаза над стрельчатыми бровями.

– Я не собираю на трудработы, – пояснила Фаина, заметив, что девушка на миг повеселела.

Но та вдруг испуганно вскинулась:

– А куда? Выселять? У меня мама совсем больна, уже не встает. И ноги опухли. Ой, что я болтаю! – Она прикрыла рот рукой. – Извините, я вас слушаю.

– На днях в нашем доме открывается детский сад. Там, где была москательная лавка.

И если у вас есть дети, то со следующей недели можете приводить их туда.

– Детей нет, – покачала головой девушка. – У меня мама, – она покосилась на Капитолину, что стояла рядом, и доверчиво прикоснулась к Фаининому плечу, – знаете, мне совсем-совсем нечем кормить маму. Мы ведь нетрудовой элемент, нам даже хлеба не положено. Вчера удалось купить две щучьи головы. Говорят, если их посушить и растолочь в муку, но можно потом размешивать в кипятке и пить как бульон.

– А вещи почему не меняешь? – перейдя на «ты», сказала Фаина. – Я меняю. Правда, один раз чуть в облаву не попала.

– А у нас уже ничего не осталось, матросы конфисковали. – Девушка опустила голову. – А то, что осталось, никому не интересно. Но я не жалуюсь, что вы, я рада, что матросы нас с мамой не тронули. Нас ведь некому защитить. Папа давно умер, мы жили на сиротский пенсион.

Девушка снова посмотрела на Капитолину, которая набила рот сушкой и тыкала пальцем в щёку.

Фаина нащупала в кармане другую сушку и протянула девушке.

– Возьми, больше у меня ничего нет.

– Что вы, не надо, – девушка спрятала руки за спину. – Я ведь не побираюсь, я с вами как с подругой поделилась. А у вас дочка… – Она помолчала. – Трудно с ребёнком? Хотите, я помогу, если надо куда-то отлучиться? Я люблю малышей.

– Послушай, – остановила её Фаина, – приходи-ка ты завтра с утра в москательную лавку. Поможешь мне по работе, а там посмотрим.

Бледное личико девушки вспыхнула румянцем:

– Правда? Спасибо! Я с удовольствием приду, если не пошлют на трудработы.

– Не пошлют, я договорюсь в Домкомбеде. Работы у нас и в лавке хватит выше крыши, так что жду. Уговор?

– Уговор!

«Я не я буду, если не выбью у Тетерина паёк для неё. Зубами выгрызу!» – подумала Фаина, и на сердце сразу же полегчало.

Второй и третий этажи в доходных домах испокон века считались господскими. Бедный люд ютился в полуподвалах и на верхотуре. Вот там-то Фаина и нашла будущих питомцев. У прачки Маврушки из мансарды обнаружилось трое сопливых огольцов мал мала меньше. В семье чернорабочего Босолыгина подрастали две девчушки с голодным взглядом и золотушными щеками. Угловым жильцом у чёрной лестницы оказалась вдова с пятилетней Глашкой.

Хотя Капитолине нужно было спать, Фаина обежала ещё парочку квартир, а потом решила заглянуть в Домкомбед. Сидя в глубоком кожаном кресле с подголовником, Фёдор Тетерин зашивал себе штаны на коленке. Игла в его руках летала, как у хорошего портного. При виде Фаины он вскочил, укололся, потешно сморщился и засмеялся:

– Испугала! Чуть через тебя калекой не стал!

Его веселье заражало почище «испанки», и Фаине тоже стало легко и радостно, словно не лежали на слуху тяжёлые слова женщины об убитых сыновьях и не цеплялись за подол оголодавшие ребятишки пьяненького Босолыгина.

Она стянула с головы платок, который немедленно схватила Капитолина.

– Я пришла по делу.

– Ясен день, – подхватил Фёдор, – сейчас чайку попьём и изложишь мне свою нужду.

А потом сделал то, от чего Фаину бросило в жар: протянул руку и одним пальцем заправил ей за ухо прядь растрепавшихся волос.

* * *

Новую помощницу Фаины звали Лида Бокарева. В год Октябрьского переворота она перешла в последний класс Первой женской гимназии, что на Троицкой улице, и мечтала поступить на Аларчинские женские курсы господина Паульсона или выйти замуж по большой любви. Счастливое замужество представлялась в виде серенад под балконом, букетами роз, что забрасывают с коня на скаку, катаниями на лодке в Таврическом саду и, конечно, чтением вслух упоительных стихов, типа «утомлённая луна закатилась за сирени»[20]20
  Зинаида Гиппиус. Коростель.


[Закрыть].

С кандидатурой будущего мужа Лидочка пока не определилась. Но уж это точно не увалень Гриша Мордасов, хотя его папа и купец первой гильдии. Сейчас Гриша Мордасов воюет где-то в Белой гвардии, а старый Мордасов, говорят, успел сбежать в Ревель с одним баулом, набитым нижним бельём. Всё остальное было конфисковано в пользу Советов рабочих и крестьян.

Оглядываясь на пару лет назад, Лидочке казалось, что гимназисткой в белом фартучке с бантом в волосах была не она, а совсем другая девочка. Та девочка горячо приняла революцию, жаждала перемен и пекла печенье, чтобы раздать его протестующим. Ещё в большой тайне мечтала стать свободной гражданкой, дабы не пришлось хлопотать о заграничном паспорте для поездки в Париж, и на торговой улице Рю де Риволи купить кружевные панталоны с прошивками розовой тесьмой и рюшками вокруг колена. Впрочем, грёзы о панталонах Лидочка не поверяла даже дневнику, спрятанному в диванную подушку.

Щучьи головы на крохотной железной печурке ужасно воняли. Кухонным ножом Лида перевернула их на другую сторону и поморщилась.

– Лида, Лидуша!

– Да, мама!

Лида налила из остывшего чайника стакан кипятка и пошла за ротанговую ширму, прикрывавшую кровать с высоким подголовником. Полусидя в подушках, мама пристально разглядывала потолок с полосой копоти от печурки.

– Лидуша, что так холодно? У меня замёрзли ноги.

Лида поставила на жардиньерку стакан с водой и поправила сползшее на пол пальто, накинутое поверх одеяла. Тонкой, почти бестелесной ладонью мама скользнула по её запястью:

– Я встану, Лидуша, или умру, чтобы тебя не мучить.

Лида закусила дрожащую губу:

– Не говори так. Вот увидишь, скоро станет лучше. Я устроюсь на службу и получу паёк. Ты потерпи. Договорились?

В знак согласия мама прикрыла веки, ставшие за время болезни прозрачными, как крылья мотылька. Глядя на маму, Лида часто жалела, что человеку не позволено делиться с другими своей жизнью. Как было бы славно отщипнуть от срока, отмеренного Богом, несколько лет и отдать их мамочке, словно лекарство от всех болезней и горестей. Мама слегла во время обыска, учинённого пьяными матросами. Они ворвались в квартиру гомонящей ордой, швыряли вещи, копошились в ящиках с бельём. На руках у некоторых матросов звенели дамские браслеты. Пальцы были унизаны кольцами. От ужаса Лида забилась в щель за шкафом и оттуда наблюдала за разгромом. Один из матросов, совсем пьяный, взял в руки куклу Лару, подаренную крёстной. Оторопело, с дикой гримасой, матрос смотрел, как кукла открывает и закрывает глаза. По-видимому, механическая игрушка привела его в ярость. С размахом, как бросают камень, матрос разбил фарфоровый лоб Лары о каминную полку и закопошился в её голове:

– Ишь что удумали, буржуи проклятые! Кукла, как живая, зенки пялит! – Каблуком ботинка он раздавил на полу кукольные глаза и достал револьвер с длинным чёрным дулом. В мигающем свете электрической лампы – электричество тогда еще подавали – его черты казались прочерчеными оранжево-красными линиями с чёрный дырой рта.

– Убью! Всех перестреляю!

Матрос резко дёрнул головой и пьяно покачнулся.

– Нет, не трогайте девочку! – истошно и страшно закричала мама.

Дуло пистолета развернулось и нацелилось ей в лицо.

Оцепенев, Лидочка на миг перестала понимать происходящее. Но выстрела не последовало. Другие матросы уволокли этого в коридор и вскоре ушли, а мама вдруг вцепилась в портьеру и начала хохотать таким ужасным смехом, от которого Лидочке стало окончательно жутко.

С того дня у мамы стало болеть сердце. Первое время она ещё бодрилась и ходила на трудработы, но с каждым днём её всё больше донимала одышка, пока однажды утром мама не смогла подняться с кровати.

* * *

Фаина сердилась на себя, ругала, старалась выкидывать пустые мысли из головы, но благие намерения шли прахом. Раз за разом она видела себя в конторе Домкомбеда, и раз за разом Фёдор Тетерин заправлял ей за ухо прядь волос.

«Влюбилась, что ли? – наконец решилась она спросить себя напрямик и тут же решительно ответила; – Нет! Нет и нет! Вот ещё глупости! Какая может быть любовь, когда на дворе революция? Да и кому нужна вдова с ребёнком, если в городе одиноких пролетарок пруд пруди?»

И всё же утром, собираясь на работу, Фаина поняла, что весело напевает «Маруся отравилась».

Когда они с мужем женихались, то «Марусю» не пел разве что Медный всадник, и то только потому, что железные уста тяжко разомкнуть. А уж на свадьбах или на похоронах – милое дело. Хоть разок, да пропоют с протяжной жалостью: «В мастерской бедняжка на машинке шила и про детство своё вспоминать любила». Бабы вздохнут, мужики приосанятся орлами, а гармонист знай, наяривает по кнопкам, вышибая слезу из слушателей.

– Хоть и жалко Марусю, а глупость она сделала, – произнесла вслух Фаина, когда допела последний куплет. – Самое распоследнее дело лишать себя жизни из-за кавалера. Правда, Капа?

Капитолина занималась тем, что заталкивала тряпицу в носик старого чайника, поэтому только коротко взглянула на Фаину и снова принялась за дело.

Холод в комнате не донимал, заря занималась ясная и светлая, Капитолина не капризничала, на хлеб капнуто льняным маслом. Для полного счастья не хватало только Настюши. Обернувшись к иконе, Фаина с надеждой посмотрела в спокойные глаза Богоматери – а вдруг сегодня случится чудо? Просить не стала, знала, что все душевные чаяния и без слов известны Всемилостивой.

* * *

В семь часов утра на двери Домкомбеда ещё висел замок. Кое-где в доме сонно поднимались дымки из труб, выведенных в форточки. На улице проскрипела колёсами телега. Где-то в глубине двора частой дробью стучал молоток. На крыше заходились в истоме голуби.

Фаина остановилась и поправила Капитолине воротничок на пальтишке. Хотя она намеревалась гордо пройти мимо домкомбедовской конторы, но не удержалась от соблазна и бегло взглянула, нет ли рядом коренастой фигуры Тетерина в неизменном сером картузе с лаковым козырьком. Серая кошка из-под скамейки посмотрела на неё долгим заинтересованным взглядом. Фаина сердито нахмурилась, но тут же мысленно оправдалась:

«А что такого? Должна же я знать, где начальство. Мало ли какая нужда возникнет? Я теперь не простая подёнщица, а человек при деле!»

От этой короткой думки новое существо внутри неё горделиво расправило крылья и встрепенулось, словно птенец, собирающийся выпорхнуть в большой мир. Может, новая власть и впрямь народная, если может поднять из грязи маленького человека и поручить ему серьёзное дело?

У дверей москательной лавки её уже поджидали трое: новенькая девушка, что приглашена в помощницы, грузная дама в каракулевой шляпке с собольей опушкой и пожилой мужчина с длинными усами чуть ли не до подбородка.

– Вы все сюда? – растерянно спросила Фаина, хотя и без вопроса было ясно, что пришедшие ждут её.

– А как же! – ядовито сказал мужчина. – Председатель Домкомбеда чуть не ночью наряд на трудработы выдал. Приписаны в ваше распоряжение. – Рекомендуясь, он коротко кивнул головой: – Алексей Игоревич.

– Марина Александровна, – представилась дама.

– Лида, – пискнула девушка.

– А я Фаина, – представилась Фаина. Она показала глазами на Капу, что держалась за подол, и добавила: – И Капитолина.

– Хорошая барышня, – одобрил Капитолину Алексей Игоревич, – у меня внучка такая же. – Он поднял голову к небу и зажмурился. – Солнце-то сегодня какое! А ведь не чаяли, что доживём до весны. А вот, поди ж ты, стоим, нежимся под лучами и видим, что они одинаково греют и большевиков, и меньшевиков, и эсеров, и нас, грешных.

– И не говорите, милейший господин Ярцев, – охотно откликнулась дама и быстро залопотала что-то на французском.

Он ответил также на французском и криво улыбнулся.

Обычно господа разговаривали на иностранном языке, если не хотели, чтобы их понимала прислуга. Это было обидно, как щелчок по носу. Видимо, Лида уловила её состояние, потому что тихо шепнула:

– Не подумайте ничего плохого, они обсуждают, где можно достать катушку ниток, чтоб сделать штопку.

Фаина пожала плечами:

– Я и не думаю.

Она открыла дверь и впустила всех в помещение, откуда успела вывезти самую большую грязь. Работы предстояло много, и к обеду Фаинин платок насквозь промок от пота. Они с Лидой перетаскивали, скоблили, приколачивали и обдирали, в то время как Марина Александровна с Алексеем Игоревичем работали ни шатко, ни валко. Марина Александровна, поджав губы, недовольно махала веником, а Алексей Игоревич рассеянно поглядывал в окно и часто присаживался на единственный стул, где обмахивался большим носовым платком в красную клетку и громогласно разглагольствовал на тему, что каждый должен заниматься своим делом и заставлять банковского служащего становиться дворником – крайнее расточительство.

Фёдора Тетерина Фаина увидала из-под прилавка, откуда выволакивала тяжеленную железную балку. Стоя на коленях, она подняла голову. Он перехватил её взгляд, но не кивнул, а обвёл глазами помещение, оценил вальяжную позу Алексея Игоревича, недовольный вид Марины Александровны и тихо спросил:

– Саботаж?

Посреди наступившей тишины стали слышны сопение Капитолины и тарахтящий звук автомобиля на соседней улице. Алексей Игоревич резво вскочил и одним махом вытащил железяку, над которой Фаина с Лидой пыхтели чуть не полдня.

– Зря вы так, товарищ председатель, мы трудимся в поте лица. Вот, полюбуйтесь, – он обвёл рукой стены лавки, словно их чистота была исключительно его заслуга.

– Ты, Файка, буржуям спуску не давай, – сказал Тетерин, когда Фаина вышла за ним на крыльцо. – Их надо в кулаке держать, иначе снова сядут на шею трудовому народу. Ты поставлена над ними начальницей, вот и гоняй их в хвост и в гриву, как прежде они нас. Отошло их времечко!

Через арку двор насквозь продувался весенним ветром. Он шутя сковыривал с крыш слежавшиеся остатки снега, что растекались по земле грязными лужами. В ярком полуденном свете Фаина заметила мокрые сапоги Тетерина и потёртые рукава на тужурке. Он поднял воротник.

– Ну ладно, я побежал. Надо ещё организовать очистку канализации, а то не сегодня-завтра подвалы зальёт талым снегом. Будет время – загляну к тебе. Доложишь обстановку.

То ли день выдался удачным, то ли солнце резко поворотило на лето, то ли ветер что-то нашептал, но только работа в будущем детском саду внезапно стала спориться без сучка и без задоринки.

– Как вас по батюшке? – прощаясь, спросила Марина Александровна.

– Михайловна. А вам зачем? – не поняла Фаина. – Меня все Файкой зовут.

– Так вот, Фаина Михайловна, – Марина Александровна водрузила на нос пенсне и с высоты своего роста посмотрела на Фаину сверху вниз, – если вы собираетесь стать педагогом, а тем паче начальствовать, то навсегда забудьте про Файку. – Её голос зазвучал железными нотками. – Вы должны именоваться только Фаиной Михайловной и никак иначе. Уяснили?

Не дожидаясь ответа, Марина Александровна скупо кивнула и побрела в Домкомбед получать заработанный за день талон на фунт хлеба.

* * *

За зиму продразвёрстка почти вчистую разорила крестьянство. Продовольственные отряды шныряли по губерниям из села в село, изымая запасы до последнего зёрнышка. Кое-где народ пытался бунтовать, но зачинщиков сразу расстреливали, не глядя, кто перед ними – мужик ли, баба беременная или малец от горшка два вершка. К весне оказалось, что сеять нечего, а голод, как известно, не тётка, и деревня хлынула в город.

Так во дворе Свечного переулка появился петух. Увидев гостя, Фаина так и охнула:

– Что за чудо! Не снится ли мне?

Белый, с рыжими подпалинами по горлышку, кочеток неспешно прогуливался вдоль подвального окна и ковырял носом сырую землю. Когда петух поворачивал голову, то гребень на петушиной голове колебался ярким красным огоньком, от которого Капитолина пришла в полный восторг.

– Мама, мама! – Она показывала на петуха пальцем и подпрыгивала от нетерпения. – Дай! Дай! Дай!

– Ишь какая проворная. Сразу дай! Петух-то у нас клевачий! – заметила молодуха в тяжёлых сапогах, что, видно, долго месили грязь на раскисшей дороге. Весна стояла ой какая мокрая. Почитай, каждый день дожди.

Перехватив взгляд Фаины, молодуха скинула с плеча мешок с мягкой рухлядью и пристроила его на выступ подоконника.

– Обустраиваюсь на новое место жительства, – она похлопала по карману юбки, – начальник ваш ордер выписал, куда путь держать. – Запрокинув голову, молодуха обозрела верх четвёртого этажа: – Ну и высотища! Поди, голову кружит на такой верхотуре обитать.

В этот момент петух забил крыльями и выдал длинную трель с переливами хрипотцы. Фаина уж и не упомнит, когда в последний раз слышала кукареканье. Разве что у крёстной, в глуши Крестовского острова, сплошь застроенного бедняцкими избами. И сразу показалось, что кругом не разорённый революцией Петроград, а деревенская улица с плетнём, на котором сушатся крынки. И сладковато тянет хлебным дымком из печных труб, и крёстная с подойником идёт из хлева и зовёт: «Бери кружку, Файка, пей, пока молоко живое!»

Петух словно почувствовал свою власть над мыслями зрителей и гордо выкатил грудь с пёстрыми перьями. От восхищения Капитолина пронзительно взвизгнула.

– Никак твоя девчонка петухов раньше не видала? – удивилась молодайка. – Ну и дикие же вы здесь в городе! Может, она и корову никогда не встречала?

– Нет тут коров, – ответила Фаина, – и коз тоже нет. Только на картинках.

Молодайка пригорюнилась:

– Эх, надо было кур с собой захватить! Думала, прикуплю у соседей! Я и петуха-то взяла только потому, что он у нас приставучий, навроде собачки – куда ты, туда и он. Как же теперь быть? Как быть? Не знаешь, кто тут курей разводит? Не может быть, чтоб во всём Петрограде кур никто не держал! – Она лихо подбоченилась. – Ну, да не беда! Я знаешь какая бойкая! Ежели что решу, то от своего никогда не отступлюсь. Сказала разведу кур – значит, разведу!