Текст книги "Многая лета"

Когда Глеб наотрез отказался бежать из России, маман не удивилась. С театральным всплеском поднесла пальцы к вискам:

– Это твоё последнее слово?

– Да.

От её взгляда он почувствовал себя нашалившим мальчиком, по которому плачет розга.

– Помяни моё слово, Глеб, когда ты поумнеешь, будет уже поздно!

– Мама, я сделал свой выбор и не намерен менять решение. Моя судьба в России.

Если бы он уехал, то сейчас гулял бы по Елисейским Полям или по Фридрихштрассе под ручку с милой барышней из приличной семьи и ему не было бы никакого дела до смычки города с деревней или замены продразвёрстки продналогом. А ещё он никогда не познакомился бы с Фаиной.

Неторопливо попивая из кружки глоток за глотком, Глеб подумал, что не видел Фаину целых три дня и уже скучает без её бесхитростного взгляда и нежной улыбки, от которой у него голова идёт кругом. На прошлой неделе они мельком встречались в Свечном переулке возле детского сада. Фаина куда-то спешила и, как ему показалось, желала поскорее отделаться от его внимания. Тогда он дал себе зарок не видеться с Фаиной дней десять, в крайнем случае семь. Работы было много, и Глеб предположил, что срок пролетит незаметно. Ан нет! По какому-то невообразимому закону бытия время внезапно изменило своё течение и стало тянуться медленно, капля за каплей, отчётливо подталкивая к мысли, что в последний год его отрезки мерялись от Фаины до Фаины.

Знала бы маман!

* * *

Глеб не показывался, и Фаина подумала, что без его визитов время тянется куда медленнее, чем обычно: дни короче, а вечера длиннее и темнее, несмотря на его подарок – чудесную печурку особой конструкции, способную обогреть комнату одним-единственным поленом.

Мысленно возвращаясь к их последней встрече, она корила себя за скомканный разговор и слишком озабоченное выражение лица. Но не станешь же жаловаться, что буквально накануне соседский мальчишка подбросил к их двери дохлую крысу, чем сильно напугал Капитолину, а в детском садике Октябрина отчебучила представление революционного пожара и чуть не подожгла платье Вали Лядовой в роли трудового элемента на баррикадах из трёх стульев.

Сперва она подумала, что стоит сходить к Глебу извиниться, потом отбросила эту мысль как слишком бесстыдную, а затем в дверь детского садика стукнул мальчишка-курьер из Наробраза. Дети садились завтракать, и на столах стояли кружки с жидким чаем, подкрашенным молоком, и ломти хлеба с яблочным повидлом.

– Мне это… начальницу. – Зыркнув глазами на хлеб с повидлом, курьер достал из картуза мятый конверт и протянул Наде. Он очень старался не смотреть на еду, шмыгал носом, переминался с ноги на ногу, но голова, как флюгер, всё время поворачивалась в сторону жующих детей.

Вздохнув, Фаина достала из сумки пару оладьев, прихваченных из дому для себя, и протянула парнишке:

– Вот, возьми за труды. Я здесь начальница.

– При советской власти чаевые не положены, – пробурчал курьер, но оладьи взял и немедля впился в них зубами, даже зажмурился от удовольствия.

– Ты погоди, наверное, расписаться надо?

– Не, не надо. Велено так отдать.

Фаина вскрыла конверт.

– Что там? – спросила Надя.

Фаина пожала плечами:

– Срочно вызывают в отдел. Странно. Я у них позавчера была. Но ничего не поделаешь, придётся идти.

В отделе материнства и детства Фаину ожидал сюрприз в виде новой уполномоченной товарища Балясиной со столь туго затянутыми волосами, что уши топорщились в стороны на манер летучей мыши. Сесть товарищ Балясина не предложила, и Фаина стояла перед ней навытяжку. Маленький кабинетик с одним окном пестрел агитационными плакатами и плавал в табачном дыму, потому что в углу рта уполномоченной Балясиной торчала длинная вонючая папиросина. Несколько томительных минут Балясина курила, пролистывала какие-то бумаги, а потом вдруг резко пристукнула ребром ладони по столу.

– Ну-с, товарищ Усольцева, чем порадуете?

– Я не знаю, – растерялась Фаина. – Всё как обычно. Я недавно сдала отчёт о работе сада и получила ордер на питание для детей.

Балясина вынула папиросу изо рта и винтом затушила в медной пепельнице, полной окурков.

Фаине стало жарко в пальто. Она расстегнула пару верхних пуговиц и спустила на плечи платок.

– Говорите, не знаете! Зато я знаю! – с угрозой в голосе произнесла Балясина. Привстав с места, она помахала в воздухе листком бумаги. – В этом письме говорится, что лично вы, товарищ Усольцева, совместно с музыкальным руководителем из рядов буржуазии Надеждой Яковлевной Вишняковой оказываете скрытый саботаж советской власти и не претворяете в жизнь постановления руководящих органов. – Когда Балясина говорила, её уши ходили ходуном. – Перед годовщиной Октябрьского переворота вы сорвали демонстрацию детей. – Во время паузы Балясина достала из портсигара папиросу и стала разминать её пальцами. – А недавно запретили агитацию революционной борьбы.

– Но во время этой агитации две воспитательницы едва не устроили пожар, – попыталась оправдаться Фаина, – у меня не было злого умысла.

– У вас может быть и не было, вы комсомолка, – немного смягчила тон товарищ Балясина, – но ваш музыкальный работник. Как её… – Балясина посмотрела в бумагу, – Надежда Вешнякова, громко высказывала своё неодобрение. И вы, между прочим, её поддержали.

Прикурив, Балясина подошла к окну и широко распахнула форточку. Фаина жадно вдохнула в себя струю студёного воздуха, спасительным холодком скользнувшую по шее. В мыслях крутилось только одно – защитить Надю. Даже не думалось о том, кто написал донос. Хотя и так ясно – Октябрина. Кто же ещё? А они с Надей так радовались, когда Наробраз прислал подкрепление!

– Товарищ Усольцева, вы меня слышите? – гаркнула над ухом Балясина. – Вы поняли, что с сегодняшнего дня я отстраняю вас с Вешняковой от работы.

До Фаина не сразу дошёл смысл сказанного. Как отстраняю? Почему? За что? Ведь детям хорошо в детском саду, их любят, о них заботятся, и это главное в воспитании!

Она подняла глаза на раскрасневшееся лицо Балясиной с белыми пятнами на скулах. Та, не мигая, встретила её взгляд.

– Думаю, товарищ Усольцева, что вам ещё предстоит разбирательство в комсомольской организации.

Она несколько раз подряд глубоко затянулась папиросой, неопрятно роняя на юбку столбики пепла.

Опустив голову, Фаина тупо посмотрела на свои ботинки, вокруг которых расплывалась грязная лужа. Оправдываться, просить, спорить не хотелось. Пусть всё идёт своим чередом. Но тут её пробила мысль о Наде, и Фаина резко выпрямилась.

– Товарищ Балясина, я не знаю, что написано в письме, – кивком головы она указала на стол с листком бумаги посредине, – но даю вам честное слово, что Надежда Вишнякова на редкость добросовестный сотрудник и никогда не вела недозволенных разговоров. Кроме того, музыкального работника очень трудно сыскать. Я вас очень прошу, накажите меня одну, потому что только я несу ответственность за запрещение тех двух несчастных праздников.

– Несчастных? – Докуренная папироса снова оказалась во рту Балясиной. – Вы подбирайте выражения, товарищ Фаина.

– Извините, – с трудом выговорила Фаина, так велико было желание сказать этой Балясиной пару крепких словечек из лексикона петроградских извозчиков. Да ещё ожечь бы хлыстом поперёк спины, как поступали с доносчиками и неправедными судьями. Чтобы упросить за Надю, ей потребовалось сделать над собой усилие и дышать ровно. Фаина перевела дух. – Товарищ Балясина, Христом Богом прошу не увольнять Вешнякову.

Она подумала, что зря упомянула Имя Господне всуе, тем более что коммунисты отменили Бога, а уполномоченная совершенно точно член партии. Но Балясина внезапно как-то потускнела и закашлялась, словно поперхнулась табачным дымом из потухшей папиросы.

– Хорошо, будь по-вашему. Оставлю Вешнякову, но только до первого замечания. А вы с сегодня свободны. Попрошу вас сдать дела Октябрине Кошкиной и больше в детском саду не появляться.

* * *

– Как же так? Как же так? Почему? За что? – Скорчившись в комочек на кресле, Надя повторяла эти слова, как механическая кукла с ключом в спине.

Мученически подняв глаза, она посмотрела на портрет мужа на стене, словно ища у него помощи и защиты. Слёзы она забывала вытирать, и крупные капли свободно лились по щекам, оставляя на подбородке мокрые полосы.

– Ведь это твой садик, Фаина. Понимаешь, твой! Ты его открыла, оснастила, выносила, вынянчила, а тебя по доносу какой-то гадины вышвыривают на улицу. – Сжав кулак, Надя яростно стукнула им по коленке и поморщилась. – Знаешь, я тоже уволюсь. – Она с отчаянием взглянула на Фаину, которая сидела на подоконнике и смотрела в окно.

– Даже не вздумай! В стране безработица, ты не найдёшь другую работу и будешь погибать от голода и холода.

– Не погибну. – Надя упрямо наклонила голову. Даже сейчас, в горе, её волосы лежали красивыми ровными волнами, спускаясь на уши. – Но если ты уйдёшь, то и я уйду.

– Я другое дело! – Фаина попыталась подавить охватившее её смятение, соскочила с подоконника, подошла к Наде и присела на ручку кресла. – Я не боюсь никакой работы. Встану на биржу труда, я пролетарка, меня поставят на довольствие в первую очередь. Кроме того, у нас с Капитолиной есть паёк от Ольги Петровны. – Она нежно посмотрела в сторону Капитолины, которая с упоением рылась в Надиной шкатулке с рукоделием.

– Я тоже могу встать на биржу труда, – не сдавалась Надя, – и чёрной работы не боюсь.

Фаина погладила её по плечу:

– Да у тебя гимназия на лбу написана. Подумай сама, какая ты пролетарка?

Всхлипнув, Надя уткнулась ей в плечо:

– Всё равно уволюсь. Не смогу каждый день смотреть на доносчиц. Ты подумай, ведь с ними придётся общаться, разговаривать, делать общее дело.

– Смирись, Наденька. Деваться некуда. Кроме того, там наши дети. Мы не можем их оставить. Вспомни, маленькая Люба признаёт только тебя, а Федюнька Большунов постоянно дерётся и за ним нужен глаз да глаз. А музыку кто им станет играть? Октябрина? Или новая Валя Лядова?

Фаина уговаривала и утешала, а сама чувствовала, как сердце в груди тревожно замирает от неизвестности. Почему-то в гостях у Нади к ней часто приходили тягостные воспоминания. То вдруг встанет перед глазами грудной ребёнок в зелёном одеяльце, то холодные ступеньки лестницы и ревущая толпа солдат, что бежали мимо неё на штурм Зимнего дворца.

Больше для себя, чем для Нади, она медленно сказала:

– Моя дочка появилась на свет в день Октябрьского переворота. Мне некуда было идти. Я сидела на улице возле парадной и думала, что не доживу до утра, – она глубоко вздохнула, – наверное, так оно бы и случилось, если бы не молодой доктор, что подобрал меня со ступенек и едва не волоком притащил меня в квартиру к другой роженице. В ту ночь одновременно родились две девочки – моя Настя и Капитолина.

Надя внезапно наклонила голову к коленям, словно хотела сжаться в комочек, а затем резко выпрямилась.

– Серёжа! Серёжа! – Она вскочила с кресла и порывисто обняла Фаину. – Тот доктор был мой Серёжа! Посмотри, узнаёшь?

Надина рука указала на портрет в тонкой серебряной рамке.

Фаина покачала головой:

– Я не помню лица доктора, у меня всё сливалось перед глазами, и к тому же было темно. Я помню только его тёплые руки и мягкий голос, который уговаривал и подбадривал. – Она почувствовала тепло в груди. – Век буду молиться за того доктора. – Фаина глотнула воздуха. – Неужели это был твой Сергей? Опомниться не могу! Недаром мы с тобой как родные!

– Недаром, – эхом откликнулась Надя, и обе громко и сладостно заплакали.

Потом они долго пили чай и снова плакали, пока Фаина наконец не сказала:

– Пойду, Капитолине спать пора, да и на работу вставать рано. – Она вдруг осеклась. Потому что вспомнила, что на работу больше не надо и впереди лежит огромная и тёмная неизвестность.

* * *

За время, проведённое в гостях у Нади, на улице похолодало. Задувая в проход арки, ветер толкал в спину и забирался под пальто, звонко хрустя льдинками под каблуками ботинок.

– Мама, я замёрзла, – пожаловалась Капитолина.

Фаина прибавила шагу:

– Сейчас будем дома, согреемся и поужинаем.

Она подумала, что скорее всего, в ближайшее время ужин станет гораздо скуднее, чем прежде. Хотя она сама легко может есть один раз в день – не привыкать сидеть на хлебе и воде, и впадать в уныние не стоит, а то опустишь крылья и разобьёшься оземь, хотя ещё есть силы взлететь.

Какой-то мужчина стоял посреди двора и неотрывно смотрел на окна третьего этажа. Фаина прошла мимо, но в последний момент оглянулась:

– Глеб?

Он слегка развёл руками:

– Проходил мимо и решил заглянуть, – увидев сведённые брови Фаины, быстро исправился, – проходил я действительно случайно, но во двор вошёл намеренно. Не знаю почему, но меня сегодня не оставляет тревожное чувство. Вам нужна помощь? – Он посмотрел на утомлённую Капитолину, цепляющуюся за край Фаининого пальто. – Позвольте, я доставлю барышню до самой двери.

Играючи он поднял Капитолину на руки и сделал шаг в сторону парадной.

– Уже поздно, а вам, наверно, рано вставать на работу?

– Нет, мне больше не надо на работу. – Как Фаина ни крепилась, голос дрогнул. – Мне отказали от места.

– Как? – Он негромко охнул. – Ведь этот детский сад – ваше создание. А впрочем… – он оборвал фразу, – пора перестать удивляться происходящему в театре абсурда.

Посторонившись, он пропустил Фаину вперёд, с Капитолиной на руках пошёл по лестнице позади неё. Недавно в разбитые окна вставили стёкла, и через них луна бросала на перила длинные косые лучи.

Пока Фаина доставала ключи, Глеб опустил Капитолину на пол и негромко произнёс:

– Позвольте мне вам помогать?

– Нет! Ни за что на свете! – выпалила Фаина. Её выкрик прозвучал, как если бы она ударила его наотмашь.

С болью на лице Глеб отшатнулся:

– Фаина, вы неправы. Чтоб не потонуть в одиночку, людям надо вместе строить плот. Сегодня я вам помогаю, а завтра – вы мне. – Тёплыми крепкими пальцами он взял её руку и поднёс к губам, но поцеловал не запястье, а ладонь. – Помните, я вас всегда жду. В любую минуту, – он серьёзно взглянул на Капитолину, – и вас, барышня, разумеется, тоже.

– Мама, мне не нравится, когда меня называют барышней, – пробурчала Капитолина, перед тем как лечь спать. – Я вовсе не барышня, а будущая пионерка, так Октябрина Ивановна сказала.

* * *

Когда Глеб ушёл, Фаина принялась грызть себя за то, что уже в который раз говорила с ним нетерпимо и резко.

«Он больше не придёт, – с тоской подумала она, сидя на кровати рядом со спящей Капитолиной. – Почему, едва я хочу сказать ему что-то ласковое и благодарное, язык произносит совершенно иные слова?»

Сон не приходил, и мысли перебивались воспоминаниями. Вот она впервые подходит к двери москательной лавки и с трудом распахивает приржавевшие ставни. А вот в детский сад приводят первого мальчика Алёшу. Он идёт, вцепившись в материнскую руку, и оживляется только при виде Капитолины. Тут они с Глебом и Надей разбирают стенку смежной квартиры и расширяют помещение, а потом Глеб приглашает их в театр. Она отказалась, а Надя с Лидочкой пошли. Они вернулись оживлённые, праздничные и потом долго делились впечатлениями о спектакле. Да, счастливое было время! Наполненное стремлением вперёд и радостным ожиданием.

Прохлада в комнате забиралась под ночную рубашку, и чтобы согреться, Фаина обняла согнутые ноги и уткнулась подбородком в колени. В кухне грохотала кастрюлями баба Глаша. Как только баба Глаша угомонится, из своей комнаты выползет Величко-Величковская и станет звякать чашками, шаркать подошвами и сухо кашлять, бормоча под нос длинные витиеватые ругательства. Часы показывали время новой, безработной жизни, в которой надо опять начинать всё сначала.

Когда сквозь тучи пробилась первая полоса рассвета, Фаина стояла в длинном хвосте очереди у Петроградского губернского комитета биржи труда и пыталась угадать, успеет она до вечера попасть к заветному оконцу или придётся уйти не солоно хлебавши. Очередь начиналась у серого здания с колоннами и простиралась к набережной Фонтанки, где на Аничковом мосту били копытами медные кони барона Клодта.

До открытия заветной двери очередь всё набухала и набухала людьми, то многоголосо бурля разговорами, то затихая в угрюмом молчании. Несколько мастеровых в заячьих треухах по очереди попивали из одной бутылки. Нервная девушка в беличьей шубке с пролысинами теребила в руках перчатки и напряжённо всматривалась в толпу. Кого-то увидела, вспыхнула радостью и, подняв руку, прокричала:

– Сюда, сюда! Я здесь!

Дама, стоящая впереди, расстегнула пальто и выпростала на ладонь часы на цепочке.

– Сколько на ваших натикало? Долго ещё? – спросил мужчина в старом офицерском башлыке поверх шарфа.

– Осталось полчаса. – Дама мученически вздохнула. – Похоже, сегодня не успеем пройти. В прошлый раз на руках номера писали, и порядка было куда больше. Нынче здесь форменное столпотворение.

Ещё целых огромных полчаса! Стараясь не замёрзнуть на ледяном ветру, Фаина постучала каблуком о каблук и спрятала руки в рукава. Те, кто поумнее, укутались в три слоя, а она, глупая, выскочила в лёгком пальтишке, не сообразив поддеть вниз пару кофт и повязать на голову зимний платок. Выйти из очереди нельзя – обратно не пустят. Съежившись, она ненадолго ушла в сонное оцепенение и оживилась, когда очередь всколыхнулась гомоном:

– Конторщики идут! Недолго ждать осталось!

Фаина сунула руку за пазуху и проверила документы, положенные в холщовую сумочку с вышитым букетом – подарок Нади. Отказываться от предложенной работы не полагалось, иначе соискатель должности снимался с пособия и больше не имел права пользоваться биржей.

Оборотившись назад, Фаина посмотрела в конец очереди и встретилась взглядом с молодой женщиной, которая медленно двигалась вдоль вереницы людей, пытливо всматриваясь в лица. Женщина была одета в длинное кожаное пальто с меховым воротником, и в гордом выражении глаз читалось, что в услугах биржи труда она не нуждается, а напротив, может предложить кому-то свою вакансию.

– Ишь выбирает, что цыган лошадей, – произнёс за спиной чей-то голос.

Женщина прошла мимо, остановилась, будто в раздумье, и повернула к Фаине.

* * *

Уполномоченная товарищ Балясина уходила с работы, когда глубокая пепельница наполнялась окурками до краёв. Она могла сутками не есть и не пить, но без курева моментально начинала чувствовать внутреннюю нервозность, лоб становился влажным, а ноги ватными, с пульсирующей под коленками жилкой.

Удивительно, с какой скоростью можно пристраститься к табаку, ведь первую папиросу она выкурила лишь во время революции, когда по заданию большевиков доставляла прокламации в солдатские казармы. Агитаторам всегда приходилось входить в доверие к народу, вот и пришлось свернуть первую самокрутку из солдатского кисета. Как сейчас помнятся корявые пальцы усатого солдата и обрывок газеты с полоской жёлтого табака: «Закурим, товарищ агитаторша? С табачком-то оно сподручнее вести беседу».

Детей у Балясиной не было, и когда партия бросила её в отдел материнства и детства Наробраза, она в первый момент растерялась, но, твёрдо взвесив все «за» и «против», решила, что революция для всех одна и защищать свободу необходимо везде, в том числе и на образовательном фронте.

– В общем, тебе, Раиса, и карты в руки, – напутствовал её товарищ Кожухов, а его помощница Ольга Петровна крепко пожала руку и пожелала ни пуха ни пера.

Утро только начиналось, и пока пепельница зияла пустотой. Перед приёмом посетителей товарищ Балясина планировала просмотреть анкеты заведующей детским приютом с очень сомнительным происхождением и попутно решить вопрос о поощрении персонала путём выделения путёвки на педагогическую конференцию в Москву. Но едва она взялась за карандаш, как дверь отворилась и в кабинет влетела долговязая растрёпанная девица с угольно-чёрными глазами и бумагой в руке.

– Вот! – Девица шмякнула бумагу на середину стола и дерзко выпрямилась. – Это вам протест, товарищ Балясина!

От подобной наглости Балясина на миг утратила способность быстро соображать и оторопело уставилась на вошедшую:

– Какой такой протест? Вы кто?

– Я секретарь комячейки детского сада на Свечном, товарищ Октябрина Кошкина, – выпалила девица. – И от лица нашей организации заявляю вам протест на увольнение Фаины Михайловны Усольцевой. Товарищ Ленин говорил, что нельзя разбрасываться кадрами!

– А ещё товарищ Ленин призывал к бдительности, – вышла из ступора Балясина. – А вы у себя под носом развели контрреволюцию. Кроме того, кто, как не ты, товарищ Кошкина, секретарь комсомола, должна была вовремя сигнализировать о срыве детских демонстраций? Может быть, ты тоже хочешь присоединиться к саботажникам?

– Да я эти демонстрации и придумала! – задохнулась от ярости Октябрина. – Я их подготовила и провела. – Она понизила голос. – Но в первый раз дети начали драться, а во второй раз едва не возник пожар.

– Это хорошо, что ты признаешь ошибки, – задушевно сказала Балясина. Она вышла из-за стола и сделала несколько шагов по кабинету, думая о том, чтобы девица скорее убралась и не шумела. А то и без неё в голове словно рой пчёл поселился. Она посмотрела на Октябрину. – Я вижу, ты девушка умная, ответственная и как никто должна понимать, что надо распознавать врага в любом обличье.

– Но товарищ Усольцева не враг, – запротестовала Октябрина. – Это у меня ничего не получается с педагогикой, а Фаину Михайловну дети любят! И она их любит, не то что я, – добавила она чуть тише и замолчала, впервые осознав нехитрую истину, что для работы с детьми необходимо не только желание, но и дарование, подкреплённое разумной строгостью.

Балясина вспыхнула:

– Неверно рассуждаете, товарищ комсомолка. В деле революции лучше лишний раз проявить бдительность, чем поддаться мягкотелости. Мы с вами находимся на передовой борьбы за народной дело, а значит, без колебаний должны идти за командиром – коммунистической партией в лице руководящих товарищей. А вы вместо этого ворвались ко мне в кабинет и стали затевать спор насчёт правильности моих действий. Вам всё понятно, товарищ Октябрина?

– Всё, – мотнула головой Октябрина и упёрлась взглядом в лицо Балясиной. – Вы поступили несправедливо и обязаны восстановить товарища Усольцеву на службе.

– На коле мочало – начинай сначала! – Балясина вытащила из портсигара папиросу, покрутила в руках и сунула обратно. – Объясните мне вот что, товарищ Октябрина: если в вашем саду дела с агитацией идут прекрасно, то почему к нам поступают жалобы от пролетарских матерей? Нынешнее письмо – уже третья корреспонденция. Вот, извольте полюбопытствовать.

Балясина достала из папки листок бумаги в крупную клетку и протянула Октябрине.

Та быстро пробежала глазами мелко написанный текст:

«Мы, пролетарские матери Свечного переулка, хотим сообщить о вражеских действиях гражданки Фаины Усольцевой в отношении советской власти…»

– Но это же враньё! Все родители очень довольны Фаиной Михайловной, и если среди них оказалась одна зараза! – яростно выпалила Октябрина.

– Ц-ц-ц-ц, – поцокала языком Балясина, – товарищ нам сигнализирует о нарушениях, а вы его заразой обзываете? – Поняв, что нежданная посетительница не собирается уходить, она резко возвысила голос до железного скрежета: – Идите, товарищ Кошкина, занимайтесь делами и предоставьте нам решать кадровые вопросы без вашего участия. До свидания.

Сжав губы, настырная Кошкина прожгла её взглядом:

– Вы совершаете большую ошибку! И помяните моё слово: я выведу на чистую воду эту самую пролетарскую мать. Хоть через десять лет, но выведу!

* * *

– Файка, свари кофе!

Фаина разожгла примус, отмерила в турку две ложки молотого кофе, залила кипятком из чайника и поставила на огонь. Когда кофе начнёт закипать, надо приподнять турку, немного остудить и снова довести до кипения.

Как правильно варить кофе, научила Анна – та женщина, что нанимала прислугу для семьи членов Коминтерна[38]38
  Коммунистический интернационал (Коминтерн, III Интернационал) – международная организация, объединявшая коммунистические партии различных стран в 1919–1943 годах. По Ленину – «союз рабочих всего мира, стремящихся к установлению Советской власти во всех странах».


[Закрыть], временно прибывших в Петроград. Работа всего на пару месяцев, но это лучше, чем ничего.

Жена товарища Ярвинена – молчаливого сумрачного финна – была русской. Звали её Тамара Андреевна. Судя по повадкам и вульгарной манере поведения, до замужества Тамара

Андреевна вела разбитной образ жизни и от души успела исследовать притоны и злачные места города. Она была красивая, кудрявая, с глубокими томными очами и хрипловато-низким голосом. По вечерам, когда товарищ Ярвинен приходил со службы, Тамара Андреевна надевала бархатное платье с широким вырезом, брала гитару и устраивалась на диване, рассеянно перебирая струны. Товарищ Ярвинен смотрел на неё, боясь шевельнуться, и его синие глаза с припухлыми веками выражали такую откровенную муку, что Фаине становилось неудобно, словно бы она подглядывала за супругами в замочную скважину.

Обед и ужин в коминтерновскую квартиру доставляли в судках из прикреплённой столовой, а завтрак готовила Фаина, ей же приходилось ходить в магазин за продуктами. Вместо денег на продукты Тамара Андреевна выдала три книжечки: одна предъявлялась в мясном государственном магазине, другая в бакалейном, третья в рыбной лавке.

Чтобы купить продукты, обычной хозяйке приходилось отоваривать талоны и выстаивать длинные очереди, в то время как владельцы продуктовых книжечек могли получать всё и без ограничений. Хочешь сливочное масло – пожалуйста, колбасу – сколько угодно. Ранним утром перед магазинами выстраивались очереди, которые регулировал милиционер. Когда один покупатель выходил из магазина, милиционер запускал следующего, но с книжечками можно было пройти без очереди[39]39
  Автор использовала мемуары Айно Куусинен, жены одного из руководителей Коминтерна. «Господь низвергает своих ангелов». – Петрозаводск, Карелия, 1991.


[Закрыть].

Фаина ненавидела ходить в магазин, потому что в спину неслись насмешки и ругань, и она понимала их справедливость, хотя хотелось громко крикнуть в своё оправдание: «Не шумите, я всего лишь прислуга! И из этих продуктов мне не перепадёт ни крошечки».

Получалось, что от чего ушли, к тому и пришли, только вместо одних богачей появились другие – «красные» богачи, которые во время революции громче всех драли глотки за равноправие. Да и сама она как была подёнщицей, так и осталась.

– Файка, я жду кофе!

Фаина выставила на поднос прозрачную фарфоровую чашку и крошечный молочник с желтоватыми сливками. Время шло к полудню. Сейчас в детском саду готовятся к обеду, и Надя, Валя и Октябрина раскладывают по столам куски чёрного хлеба с повидлом и разливают по кружкам жидкий чай из вёдерного самовара. От одного упоминания Октябрины сердце начинало колотиться короткими злыми толчками, поэтому Фаина постаралась сосредоточиться на варке кофе и думать о хорошем. Например, о Глебе. Турка с кофе покачнулась в руке. Вчера вечером, когда она прибежала за Капитолиной, Надя сказала, что её забрал Глеб.

Глеб! Пришёл! Нечаянную радость испортила мимолётная Надина улыбка, и Фаина нахмурилась:

– И ты отпустила Капитолину с чужим человеком?

– Конечно. А что здесь такого? Он заверил, что отведёт Капитолину к вам домой. Кроме того, он твой друг.

Фаина помчалась домой, в уме давая себе обещания раз и навсегда разобраться с непрошеными визитами непрошеных гостей. Но в комнате с блаженным теплом потрескивала печурка, а Капитолина с Глебом увлечённо рисовали что-то на листке бумаги. При виде Фаины Глеб немедленно встал и чуть виновато объяснил:

– Не гневайтесь на меня, Фаина, но не мог утерпеть. Дело в том, что со мной расплатились весьма необычным образом, – он указал на кастрюльку под подушкой, – настоящим узбекским пловом с тутом и бараниной, а в одиночку такие яства вкушать грустно и невкусно. – Он засмеялся. – Видите, я даже стал говорить стихами.

– Мама, я есть хочу, – с бровками домиком заверещала Капитолина, и Фаина махнула рукой. – Доставай тарелки. Хозяйничай.

От тёплого плова шёл головокружительный аромат трав и распаренного риса. Щедро зачерпывая из кастрюли большой ложкой, Глеб раскладывал плов горкой по тарелкам, а она смотрела на его чуткие пальцы, которые одинаково хорошо умеют гнуть железо и играть на фортепьяно, и думала, что редко когда на душе бывает так хорошо и спокойно.

– Файка, ты что там умерла?

– Иду, Тамара Андреевна.

Фаина понесла поднос с кофе в спальню. Хозяйка в кружевном пеньюаре сидела перед большим зеркалом и, высунув кончик языка, подрисовывала себе брови. Кофе она пила, отставив на отлёт мизинец.

Фаина посмотрела в окно на островерхую башню углового дома, на которую мягко ложились лёгкие тени от зимнего солнца. В прозрачном воздухе неспешно кружились снежные хлопья.

– Ты постирала моё бельё?

– Постирала.

– Опять, наверно, копалась целую вечность. И откуда вас, таких кулём, нанимают? В стране безработица, люди за любую работу цепляются, казалось бы, радуйся, что тебя в приличный дом взяли, старайся изо всех сил. Так нет! Кофе не допросишься!

Во время выволочки Фаина подняла глаза к потолку и тщательно изучила завитки на хрустальной люстре с фарфоровыми плафонами бледно-голубого цвета. Каждую минуту, проведённую рядом с Тамарой Андреевной, ей приходилось сдерживать себя, чтобы не сорваться и не высказать всё, что думается о равноправии и о тех, кто не работает, но ест, причём очень много и сытно. Она с облегчением побежала на звонок в дверь, чтобы принять несколько тёплых судков с обедом из правительственной столовой и отдать обратно пустые и вымытые.

– Файка, чем кормят?

Фаина заглянула под крышки:

– Куриный суп с гренками, тушёная капуста с котлетами и жареная рыба.

– Какая гадость! – С одной накрашенной бровью Тамара Андреевна вплыла в кухню и недовольно уставилась на судки. – На прошлой неделе была капуста – и снова капуста! Там, наверно, думают, что мы кролики.

Фаина отвернулась и мысленно стала читать «Отче наш», подолгу проговаривая в уме каждое слово. Краем глаза она видела, как Тамара Андреевна двумя пальцами выудила из судка котлету, откусила кусок и бросила обратно. Фаина взмолилась про себя: «Господи, дай мне сил продержаться!»

Тамара Андреевна ушла, но через пять минут позвала снова:

– Файка!

Фаина заглянула в спальню.

Вытянув одну ногу в шёлковом чулке, Тамара Андреевна покрутила ступнёй в воздухе:

– Принеси мне из прихожих лаковые туфли и помоги надеть.

Фаина пошла в прихожую, где на полке стоял целый ряд обуви, и выбрала лакированные лодочки легчайшей кожи. Они лежали в руках, как две игрушечки – маленькие, востроносые, с каблучком-рюмочкой.

– Файка!

Фаина подошла к двери и с размаху швырнула туфли к ногам Тамары Андреевны:

– Сама наденешь, чай, не барыня!

«Вот и снова безработная! – подумалось вскользь с какой-то бесшабашной весёлостью. Но мысль о предстоящих поисках работы больше не тяготила. – Ничего, как-нибудь выкручусь. Господь не оставит».

* * *

Тамара Андреевна вспомнит недоеденную котлету в Акмолинском лагере для жён врагов народа – знаменитом А.Л.Ж.И.Ре, когда осколком стекла будет счищать клопов с соломенного тюфяка, кое-как залатанного по краям.