Текст книги "Многая лета"

– Да, и видели, и слышали, – пискнула младшая Сухотина, сняв с губ шелуху от семечек. – Мамаша сейчас вам обскажет пролетарскую правду.

– А то! – Старуха Сухотина гордо выпрямилась, метнув в сторону Матрёны недобрый взгляд. – Била она вашу девочку. – Ольга Петровна побледнела, а Сухотина поддала жару: – Вот вам крест. – Взметнувшаяся рука старухи прочертила дугу в воздухе. – Колошматила ваша Матрёна ребёнка, ровно бы не дитё беззащитное, а вражеское отродье.

– Только голова болталась из стороны в сторону, – вклинилась младшая Сухотина.

– Точно так, Ольга Петровна, я тоже видел, как девчушку обижают, – забасил невесть откуда вынырнувший мужичок, что жил в полуподвальной комнате второго подъезда. – Хотел даже вас оповестить, но никак не мог время выбрать. – Он многозначительно кашлянул в сторону Матрёны, и та увидела, как рука Ольги Петровны непроизвольно сжалась в кулак.

* * *

Фаина опомнилась на Караванной, когда впереди разноцветными завитками выплыл из туч купол церкви Спаса на Крови. Навстречу шла женщина и вела за руки двух девочек, закутанных в бархатные шубки. Одна их девочек вдруг подняла голову и застенчиво улыбнулась улыбкой нищенки из благородных.

Перехватив взгляд, мать дёрнула её за руку и быстро сказала что-то по-французски. Девочка опустила голову:

– Да, мама.

– Мама, мама, – залепетала Капа на руках у Фаины. И тут Фаина остановилась.

«Боже, Боже, – что я делаю? – Она посмотрела на крест храма в тусклом осеннем золоте. – Да ведь я украла ребёнка!»

Она посмотрела на Капу и закусила губу. Тараща глазёнки, Капа сидела тихо, как мышка, теребя пальчиками воротник Фаининой душегрейки. Фаина сделала несколько шагов вперёд. Там, за поворотом, её дом, где найдётся пара поленьев протопить печурку и несколько ложек крупы, чтобы сварить кашу.

Подув на свои пальцы, она проверила, достаточно ли теплы руки у Капы. Ладошки были холодные, и она обмотала их шарфом.

– Понимаешь, кроме меня ты никому не нужна. Не бойся, я тебя больше не отдам. А ещё нам с тобой предстоит разыскать Настюшу. Я знаю, ты памятливая и помнишь свою молочную сестрёнку, – сказала она Капе. Та важно кивнула головой и попыталась поймать языком падающую снежинку. Вместо языка снежинка попала на кончик носа. Капа смешно поморщилась и чихнула.

* * *

В отличие от Фаины, чьё имущество вместилось в заплечный узелок, вещей у Матрёны набралось много.

Опершись спиной о дверной косяк, Ольга Петровна наблюдала за лихорадочными движениями крепких Матрёниных рук, с завидной сноровкой набивающих два огромных баула из льняных холстин. Первым на дно баула лёг отрез сатина, за ним отправился свёрнутый в скатку китайский халат, шитый драконами, какие-то мелочи типа батистовых панталон прошлого века, явно купленных с рук у обедневшей аристократки. В складки одежды Матрёна закопала коробочку духов Брокарда и пару тонкостенных чашек с блюдцами.

«Если бы у меня был наган, я бы её застрелила», – с резкой злостью подумала Ольга Петровна, ощущая нервную дрожь в груди.

Бить её ребёнка было равнозначно издевательству над ней самой, и от пережитого унижения хотелось прямо на месте растерзать эту мерзкую бабу с красным лицом и трясущимися щеками, около которых мотались дутые серьги-кольца цыганского золота.

Не поднимая головы, Матрёна перекинула через плечо лакированные ботинки, связанные за шнурки, и в тяжёлом молчании двинула к двери.

– Прощевайте, барыня.

Последнее слово было произнесено с явной издёвкой.

Барыня? Это она-то, которая с утра до ночи на службе, порой успевая за день выпить лишь чашку чаю с дешёвой карамелькой! Вчера, например, с ног сбивалась, рассылая директивы Всероссийского продовольственного съезда во главе с комиссаром продовольствия товарищем Шлихтером.

В голове Ольги Петровны вспыхнули и поплыли огненные круги. Первый удар пришёлся по лаку ботинок на шее Матрёны, но не достиг цели. Ольга Петровна вскинула руку во второй раз, но Матрёна легко перехватила её мощной дланью и ловко выкрутила назад, понуждая согнуться в три погибели.

От боли и ненависти у Ольги Петровны перехватило горло, и она глухо засипела слова проклятия.

Матрёна усмехнулась:

– Так-то, барыня, будет лучше. Закончилась ваше время. Теперя народ над вами верх держит. Ты думаешь, что раз в Советах работаешь, то ты власть? Ошибаешься! Власть ты, пока с наганом да с охраной, а без них – обычная баба.

Легонько оттолкнув поверженную Ольгу Петровну, Матрёна подобрала брошенный на пол тюк и неторопливо стала спускаться вниз по лестнице.

– Тварь! – стоя на коленях, провыла Ольга Петровна. – Тварь! Не забуду, не прощу! Вызову патруль, арестую, в бараний рог согну!

– Ха-ха, – коротким выстрелом прогромыхало в ответ с первого этажа. – И не таких начальников видели!

Нет, Ольга Петровна не была обижена – она была уничтожена и растоптана. Подвывая раненой собакой, она кое-как добралась до прихожей и рухнула на продавленный пуфик, который ещё до революции собирались сдать в ремонт, да никак руки не доходили. То плотник был в запое, то времени не хватало. Зеркало тускло отразило бледный овал лица с растрёпанными волосами и мокрыми щеками. Ольга Петровна посмотрела на телефон. Наверное, надо позвонить Кожухову, рассказать, что на неё совершено нападение. Задержать гадину, расстрелять, сгноить в подвале Чрезвычайки. Товарищ Бокий постарается ради товарища.

Дрожащими руками она кое-как заколола волосы. Нет, звонить нельзя. По комиссариату поползут нелепые слухи. Она представила, как машинистки перешёптываются ей в спину и подмигивают, слыхали, мол, неприступную товарищ Шаргунову избила неграмотная нянька её малолетней дочки?

Ольга Петровна внезапно вспомнила про Капитолину и поднесла к губам скрюченные пальцы, чтобы заткнуть крик. Ребёнок пропал?! Как же она забыла главное! Чувство раскаяния подняло её с места. Пошатываясь, Ольга Петровна поплелась в детскую, роняя на ходу шпильки из отросших за год волос. В последний раз она заглядывала в угловую комнату с месяц назад, когда у Капитолины резался зуб и та всю ночь металась в жару.

– Идите, Ольга Петровна, отдыхайте, – пропела Матрёна, оборачивая Капитолину в мокрую ткань. – У детей это обычное дело. К тому же зуб вот-вот вылезет, я уже и ложкой стучала.

Тогда она закрыла дверь и спокойно ушла с чувством, что ребёнок в надёжных руках, а теперь с ужасом подумала, что из сотни девочек одного возраста не смогла бы признать свою родную кровинку.

Ольга Петровна взяла из детской кроватки розовые пинетки с помпонами и поднесла к глазам. Точно такие же пинетки вязала для неё крёстная – кока Надя. Когда ножка выросла, мама надела пинетки на большую куклу, и они прожили ещё двадцать лет.

Ольга Петровна попыталась представить коку Надю и её звонкий дискант, выкликающий:

– Олюшка, Олюшка, беги скорее на веранду, посмотри на новую подружку! Только осторожно, не спугни. У неё пёстрые крылышки и длинные усики. Угадай, кто к нам прилетел?

Зажатой в кулаке пинеткой Ольга Петровна вытерла вспотевший лоб. Может быть, та детская радость при виде мотылька и есть высшая истина, в которой заключена правда жизни? Не абстрактное народное счастье, в кое приходится загонять людей штыками и пулями, а простое и ясное, как Божий день, счастье просыпаться и видеть небо над головой, слышать шорох травы и голос ребёнка?

«Что теперь делать? Где искать Капитолину?»

Ольга Петровна не сомневалась, что с Фаиной девочка в безопасности, и это помогало привести мысли в порядок. Склонив голову, она несколько раз глубоко вздохнула. То ли крик, то ли стон, застрявший глубоко внутри, царапал пересохшее горло. Согнувшись в дугу, Ольга Петровна потащилась на кухню глотнуть воды, но в этот момент зазвонил телефон.

Машинально сняв трубку, Ольга Петровна прокашлялась:

– У аппарата.

– Оля, – после пережитого кошмара слова Кожухова прозвучали мягко, почти нежно, – я выслал за тобой машину. Приезжает товарищ из Московского ЦК, будем решать вопрос обороны Петрограда. Мне необходимо иметь своего человека на заседании.

Прежде чем ответить, Ольга Петровна поправила скромную брошь, скалывавшую концы воротничка, и уже ровным тоном сказала:

– Да, Савелий. Я непременно буду.

Обратно домой Ольга Петровна вернулась уже под утро и долго возилась с керосиновой лампой, потому что электричества не было давно, ещё с начала осени. Воды ополоснуть руки тоже не нашлось. Она видела разорванные клочья труб в парадных, но не придавала особого значения отсутствию воды, потому что дома о хозяйстве заботилась няня, а в исполкоме водопровод исправно работал. Наверное, теперь придётся приносить воду самой. Интересно, откуда?

Обнаружив в чайнике остатки холодной воды, Ольга Петровна подумала, что ради чаю придётся растопить печку. Подумав о горячем, она обнаружила, что в квартире стоит ледяной холод, а сама она начинает подмерзать, несмотря на тёплое суконное пальто, добротно подбитое лисьим мехом.

Голова гудела, отдаваясь болью в висках. Она настолько вымоталась, что едва слушала речь председателя Реввоенсовета товарища Иосифа Давыдовича Троцкого, который истерично настаивал на активных действиях против генерала Юденича. Зиновьев при этом выглядел явно растерянным и то и дело бросал тревожные взгляды на товарища Кожина и Ольгу Петровну.

– Зиновьев ждёт поддержку, хочет переложить ответственность на чужие плечи, – уголком рта шепнул Кожин, – но Йося прав, надо рубить сплеча и не оглядываться назад.

– Затруднением для нас является право прибежища Юденича в Финляндии! – кричал Троцкий. – Мы должны сорганизовать сильные духом рабочие коммунистические отряды и бросить их в гущу борьбы. Сейчас нет места расхлябанности и нерешительности. Вперёд и только вперёд, без жалости крушить белогвардейцев нашим революционным кулаком!

Сняв с плиты холодный чайник, Ольга Петровна попила из носика, потому что не оставалось сил потянуться за стаканом.

«Да что же это со мной? – вяло подумала она, пробиваясь сквозь нарастающий шум в ушах. Дышать вдруг стало трудно и больно. – Неужели испанка?[18]18
  Испанский грипп, или «испанка», вспыхнувший в 1918 году, был самой массовой пандемией гриппа за всю историю человечества и унёс около 100 млн жизней.


[Закрыть]Тогда смерть. Смерть…»

Ольге Петровне стало жутко, но не от страха смерти, а оттого, что не отпоют на похоронах. Зароют в стылую землю, выстрелят салютом над свежей могилой, а потом протяжно, с волчьей монотонностью прорыдают «Мы жертвою пали в борьбе роковой!»

И никто не проронит ни слезинки. Никто.

Господи! Не допусти.

Засуетившись, Ольга Петровна стала копаться в карманах пальто в поисках клочка бумаги – написать последнюю волю, потом вспомнила про бювар с почтовыми листами и пошла в комнату. Перед глазами плыли радужные круги.

– Нет-нет, только не это! Я не хочу умирать как коммунистка, хочу по-людски, по-христиански.

Дверь в комнату оказалась закрытой. Из последних сил Ольга Петровна несколько раз дёрнула за ручку, а потом медленно осела на ледяной пол и закрыла глаза.

* * *

Вокруг преобладали синие тона, изредка подкрашенные тёмно-лиловым оттенком, похожим на одеяло в спальне. Было очень жарко, и хотелось пить, но губы запеклись жжёной коркой, и Ольга Петровна никак не могла их разомкнуть. Откуда-то сверху она слышала тонкий звук колокольчика и голос мужа, который терпеливо повторял её имя:

– Оля, Оля, иди за мной.

Она подала ему руку, ставшую невесомой, и внезапно очутилась на выпускном балу в гимназии. Тогда мама в первый раз позволила украсить наряд тонкой ниткой жемчуга. Она надела бусы под кружевной воротник. И хотя жемчуг был не виден, Ольга Петровна всё равно считала себя самой нарядной девушкой в классе.

– Оля, Оля, Ольга Петровна, – снова зазвучало извне, перебивая плавное течение мыслей. Когда на лицо хлопнулось что-то холодное и мокрое, Ольга Петровна сумела разлепить веки. Оказывается, уже наступил рассвет и в полутьме коридора смутно виднелись силуэты людей. Когда по лбу и щекам снова проехалось влажное полотенце, она попыталась приподняться.

– Очнулась! – радостно произнес мужчина, в котором она с трудом узнала Савелия Кожухова. – Я уж было думал, что потерял боевого товарища. Поживём ещё, Оленька! У нас много дел впереди. А сейчас в больницу, в больницу, и не спорь.

Спорить Ольга Петровна не смогла, даже если бы захотела, и безропотно позволила подхватить себя на руки.

– У неё жар, горит вся, – пробормотал кто-то рядом с Кожуховым, – надо бы кислым морсом попоить.

– Всё сделаем, не беспокойся, – с пыхтением отозвался Кожухов. – А тебе большое спасибо. Вовремя появилась. Ты здесь останешься?

– Нет, к себе пойду, – ответил смутно знакомый женский голос, – не хочу по чужим углам околачиваться.

Ольга Петровна прометалась в жару три недели. Очнулась, когда в окно застучали весенние капли первого дождя. Словно смывая остатки болезни, дождь принёс облегчение и отменный аппетит. Спасибо товарищам из Петросовета за усиленный паёк по болезни. Очищая яйцо или намазывая маслом ноздреватый клейкий хлеб, она ловила себя на мысли, что руки трясутся от нетерпения поскорее затолкать еду в рот. Организм брал своё, и, едва поднявшись на ноги, она запросилась на выписку.

– Мало того, что голод, холод, так ещё и эта проклятая испанка людей косит, – сказала Ольге Петровне сестра милосердия, провожая её к выходу, – прямо «Десять казней египетских». Вы выжили, потому что питались хорошо и организм не ослаблен. Да ещё в отдельной палате лежали. А другим что прикажете делать? – она кивнула головой в сторону длинного коридора, где вдоль стен лежали люди, которым суждено в ближайшие сутки стать покойниками.

Полупрезрительная интонация сестры и дерзкий взгляд извещали Ольгу Петровну о том, что, по мнению сестры, в эпидемии испанки виновата она лично, как представитель новой власти.

– Я не знаю, – сказала Ольга Петровна.

Проигнорировать вопрос и промолчать не получалось, потому что именно эта сестра выпаивала её с ложечки и меняла нижнее бельё, перепачканное нечистотами.

Сестра усмехнулась:

– Не знаете, а декреты выпускаете. – Она постучала пальцем по листку газетной бумаги на стене.

Ольга Петровна опустила голову:

– Мне пора, меня ждёт машина. Спасибо вам за всё.

Про машину упомянула, чтоб скорее уйти и не продолжать тягостный разговор, полный обидных намёков. Но у больничной проходной и впрямь стояла машина с развесёлым шофёром Васей в неизменной кожаной кепке.

– С выздоровлением, товарищ Шаргунова! Куда прикажете? Вам тут товарищ Кожин записку передал. Сказал, что от вашей спасительницы.

Мельком взглянув на ровную строчку, старательно выписанную крупным детским почерком, Ольга Петровна скомандовала:

– Едем в Свечной переулок, дом семнадцать.

Машина катила по пустынным улицам с редкими пешеходами. Навстречу прогромыхало несколько подвод, а возле столовой номер один змеилась длинная очередь людей с бидончиками и плошками.

«Ах, да, с месяц назад вышла директива Петросовета, что все жители на шесть рублей пятьдесят копеек имеют право получить обед из одного блюда», – вспомнила Ольга Петровна.

– Знаю я эти обеды, – пробурчал Вася, словно подслушав её мысли, – моя мамаша приносит. Вода и картофельные очистки без соли. Я ей говорю: вылей эту бурду, мамаша, у меня паёк есть. Так ведь нет! Хлебает, а к моему запасу не притрагивается. Говорит – как народ, так и я. С норовом тётка! Железная!

– Ничего, ради большевистской идеи можно несколько лет претерпеть лишения, – дежурно ответила Ольга Петровна, хотя теперь, после больницы, была совершенно не уверена: а надо ли было тысячами морить народ ради неясного светлого будущего. Ведь тех, кто погиб, уже не ждёт никакое будущее, ни светлое, ни тёмное. И дети у них не родятся, и старики не состарятся. Неужели прав был покойный Василий и вся эта фантасмагория произошла от дьявольских помыслов и жажды власти?

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Ольга Петровна стала смотреть на стены домов, тёмных от сырости. Несмотря на ранние сумерки, свет в окнах не зажигался, мрачно отсвечивая тёмными стёклами. На улице Марата, бывшей Николаевской, Вася пропустил на повороте похоронные дроги. Покосился на Ольгу Петровну и перекрестился:

– Господи, спаси и сохрани.

Отвернувшись – на покойников в лазарете насмотрелась, Ольга Петровна скользнула взглядом по фасаду дома издательства «Шиповник», затянутому огромным полотнищем революционного лозунга: «Пролетариату нечего терять, кроме собственных цепей. Завоюет же он весь мир». Некоторые буквы были заляпаны рыжими пятнами ржавчины, получалось: «Завоет же весь мир».

Ольга Петровна вздохнула. Прежде она могла бесконечно любоваться городскими пейзажами. Прежде… Пожалуй, слишком часто за последнее время в мысли стало вторгаться это теребящее душу словечко – «прежде». К прошлому нет возврата. Как любит повторять Владимир Ильич: вперёд и только вперёд, под руководством партии большевиков.

* * *

– Сейчас мы будем есть кашку, – сообщила Фаина, усаживая Капу на стол, застеленный зелёной плюшевой скатертью с бахромой.

От радости Капа заболтала ножками и засмеялась, показывая два верхних зуба. Она любила сидеть на столе, откуда хорошо были видны разные статуэтки на комоде. Особенно её завораживал абажур настольной лампы, набранный из разноцветных стёклышек в тонкой металлической оправе. Если Капа капризничала, то Фаина ставила перед ней лампу, и ребёнок немедленно угомонялся. Ещё Капе нравилось тянуть в рот костяного болванчика с хитрыми узкими глазами и играть крышкой серебряной спичечницы, в которой давно не было спичек.

Чтобы быстрее остыло, Фаина помешала ложкой в тарелке и подумала, что на завтра, на послезавтра и послепослезавтра осталась всего пара ложек крупы. Если срочно не достать продуктов, Капа останется голодной. О себе Фаина не беспокоилась – ей было не привыкать к лишениям, а ребёнку не объяснишь, почему в кастрюле пусто. Счастье, что недавно удалось выменять пару кочанов капусты на какого-то фарфорового пастушка. Если запарить листья кипятком да покрошить хлеба, то получится настоящая тюря, какой на Руси перебивались в голодные годы. Бывало, когда отец запьет, так они с мамой только тюрей и спасались. Покрошит мама мякиша в пшённую болтушку, капнет льняного масла, чтоб посытнее было, да скажет:

– Ешь, Файка, что Бог послал.

А сама сядет, подопрёт щёку рукой и смотрит долгим взглядом, будто наперёд знает, какое тяжёлое бремя выпадет на долю дочери.

Первое время после ареста хозяина Фаина существовала посреди множества мелочей, подобно хрустальным вазочкам, фарфоровым статуэткам, медным фигуркам, у которых из спины торчало несколько пар рук, и всяких прочих штучек, которые боялась сдвинуть с места. Менять вещи на продукты она начала лишь тогда, когда окончательно поняла, что Мартемьян Григорьевич сгинул без возврата. Если бы не хозяйское добро, она бы не выжила. И всё же, каждый раз расставаясь с чужим, она считала себя воровкой, а после шла в церковь и горячо молилась за упокой грешной Мартемьяновой души, что, без сомнения, наблюдала за ней с небес с немым укором.

Нынче все жители Петрограда были разделены на три категории: по первой категории шли рабочие, старики и дети до четырнадцати лет. Им полагалось по фунту хлеба в день и фунт соли и сахара раз в месяц. Ко второй категории относились совслужащие, они тоже получали фунт хлеба, но соли и сахару половину. Третья категория – все остальные. Они получают фунт хлеба и больше ничего. Красноармейцам и партийцам изредка прибавляли в паёк варенья, солёных огурцов или икру.

Магазины закрыты, торговля уничтожена. Много купцов расстреляно и сидит по тюрьмам. Купить еду можно только на рынке или очень осторожно на квартирах у спекулянтов.

На рынок надо ходить с оглядкой, потому что Советы ежедневно делают облавы: оцепляют чекистами рынок, отбирают купленное и всех попавших под руку отправляют на принудительные работы, не считаясь с возрастом и здоровьем.

Третьего дня Фаина с Капой на руках едва ноги унесла с Кузнечного рынка. Слава тебе, Господи, мир не без добрых людей. Их выпустил через боковую дверь совсем молоденький чекист с нежной щетинкой усов над верхней губой. С напускной суровостью рявкнул: «Марш отсюдова, пока не заарестовал!» Дважды ему повторять не пришлось. Бежала до дому так, что только мешок с капустой по спине стучал.

– Ням-ням, – напомнила о себе Капитолина.

Краешком губ Фаина попробовала, не горяча ли каша, и принялась кормить, приговаривая:

– За Ангела Хранителя, за папу, за Настеньку.

Она раз и навсегда расположила их в таком порядке: Ангел Хранитель, Василий Пантелеевич и пропавшая Настенька. Пробовала было сказать Капитолине ложку за маму, но язык не повернулся упомянуть Ольгу Петровну. От одной мысли о ней руки начинали замедлять движение, зависая в воздухе.

Звонок в дверь раздался вместе с последней ложкой – за серого зайку в лесу.

Отставив тарелку в сторону, Фаина сгребла Капитолину в охапку. Наверняка это Домкомбед пришёл сгонять на трудработы, хотя, сказать по чести, её пока не трогали. Председатель Фёдор Тетерин заходил пару раз, стоял в дверях, мял фуражку, спрашивал, не надо ли помочь мужской силой, но о расчистке улиц или мытье лестниц не заикался. Правда, вчера задержал её во дворе и сказал, что есть серьёзный разговор.

Фаина настолько уверилась в приходе Тетерина, что отпрянула, когда в дверном проёме увидела совсем другое лицо – решительное и очень бледное.

– Позволь войти?

Пропуская Ольгу Петровну, Фаина посторонилась и теснее прижала к себе Капитолину.

В ледяном холоде полутёмного коридора Ольга Петровна безошибочно угадала направление к единственному тёплому углу и прошла вперёд, громко стуча каблуками по натёртому паркету. Зайдя в комнату, она резко повернулась, так что Фаина едва не наткнулась на её плечо.

– Кажется, я должна поблагодарить тебя за спасение.

– Не за что, Ольга Петровна, – произнесла в ответ Фаина, чувствуя, как дрогнул голос. – Я ведь к вам туда не ради вас пришла, а ради себя и вот её, Капитолины. Хотела просить, чтоб вы нас с ней не разлучали. Но знаете что?

– Что?

Фаина собралась с духом:

– Я вам ребёнка больше не отдам, можете лютой казнью меня казнить, а не отдам. Её ведь эта ваша нянька едва не убила: так трясла, что только головёнка во все стороны моталась, чудом шея не переломилась. В общем, Ольга Петровна, губить Капитолину вам не позволено, хоть вы и мать.

– Тётя, – сказала Капитолина. Приподняв подол платьица, она попыталась натянуть его себе на голову и спрятать лицо.

– Это твоя мама, – поправила Фаина.

Капитолина надула губу и отрицательно помотала головой:

– Тётя.

Фаина увидела, как у Ольги Петровны запылали кончики ушей. Она летуче прикоснулась к ним рукой, будто поправляя причёску, и по-птичьи быстро осмотрела комнату, а потом взглянула на Фаину:

– А где твоя дочка? Неужели… – Тут её голос понизился до шёпота, и Фаина поняла, что она подумала обо всех тех несчастных, кто не пережил голодную и холодную зиму.

– Моя Настенька потерялась в тот день, когда вы меня выгнали, – сказала она ровным голосом. – Я упала без чувств, а когда опомнилась, то Насти не было. Но я обязательно её найду.

В ответ Ольга Петровна хотела сказать нечто дежурное о революции, которая требует жертв, о том, что сейчас всем тяжело и сироты множатся не по дням, а по часам, а зато потом, в скором будущем, настанет всеобщее счастье под знаменем партии большевиков. Но здесь, в крохотной комнате с печуркой из железного ящика, обыденные слова, накрепко вбитые в голову за время работы в Петросовете, казались вселенской глупостью.

– Тётя, – снова сказала Капитолина и показала пальцем на Ольгу Петровну. – Тётя, тётя, тётя.

– Может быть, так и лучше. – Ольга Петровна рванула воротник пальто, будто ей не хватало воздуха. – Оставайтесь тут. По крайней мере, моя дочь свой выбор сделала.

* * *

Словно во сне, Фаина опустила Капитолину с рук на пол и села на стул, глядя на то, как девочка пытается дотянуться до ручки комода. Ручка была высоко, и Капитолина сообразила встать ногами на шляпную коробку из гнутой фанеры.

– Не лезь, упадёшь, – деревянным голосом сказала Фаина, хотя Капитолине не грозила опасность.

Мысленно она всё ещё беседовала с Ольгой Петровной, выплёскивая ей варево из слов, которые накопились в душе и просились наружу. Она хотела выкрикнуть их ей в лицо ещё тогда, когда выдрала Капитолину из рук отвратительной бабы с красными щеками и жёлтыми глазами бодливой козы. Но увидев Ольгу Петровну, лежащую на полу в кухне, единственным решением было снять трубку и вызвать номер товарища Кожухова. Номер был записан в телефонном блокноте наискосок листа.

Ольгу Петровну увезли в больницу, и разговор отложился. А потом долгими пустыми ночами Фаина лежала, прижав в себе Капитолину, и пыталась предугадать, как обернётся предстоящая встреча. Знала одно: как бы то ни было, ребёнок должен воспитываться в любви и заботе, а не жаться по углам забитой зверюшкой, на которую родная мать не обращает внимания. Готова была защищать Капитолину едва ли не силой, плакать, уговаривать, стращать, но не иначе, как Сам Господь помог уладить дело миром. От избытка чувств Фаина немного всплакнула сладкими слезами освобождения и загадала, что если сегодня произойдёт ещё что-то необычное, какое-нибудь маленькое чудо, пусть хоть смешное или глупое, то Настенька жива и здорова.

Упомянув про дочку, Фаина заплакала снова, но уже с горечью, и, чтобы не захлебнуться плачем, пошла стирать Капитолинино платьишко, предусмотрительно забранное из дома Ольги Петровны.

«Ребёнок растёт, вещей не напасёшься, и совсем скоро придётся идти на рынок и выменивать на детскую одежду очередную безделушку», – подумала Фаина, благо к обмену была предусмотрена совершенно бесполезная в хозяйстве мраморная морская дева с рыбьим хвостом, мирно спящая в створке морской раковины. Дева была, срам сказать, почти голая, поэтому расставаться с ней приходилось без жалости.

Постиранное бельё Фаина пристроила сохнуть на остывающую печурку, что выходила трубой в форточку. Чтобы не выстудить комнату, когда печь не топилась, Фаина затыкала щели в форточке кожаной подушкой с дивана хозяина. Экономная буржуйка появилась недавно на замену кухонной плите. Чугун хоть и держал тепло, но топка за раз сжирала целую охапку дров.

Звонок в дверь застал Фаину возле окна с лиловыми сумерками за оконным стеклом. Длинными языками они наползали на стену дома напротив, темнотой приколачивая к земле линию полуподвального этажа. Неужели вернулась Ольга Петровна? Неужели передумала? Хотя ум подсказывал, что возврата нет, сердце испуганно ёкнуло.

– Кто там?

– Открывай, товарищ Фаина, свои, – раздался знакомый голос Фёдора Тетерина.

Фаина откинула цепочку.

– Ты одна? – Вытянув шею, он попытался заглянуть в глубь квартиры.

– С ребёнком, – сказала Фаина, – с кем мне ещё быть?

– Ну, мало ли кто к тебе ходит, я ведь не караулю. – Он угрюмо насупился, а потом вскинул голову: – Чаем напоишь? У меня сахар есть. На, возьми, девчонке дашь пососать.

Он протянул на ладони тугой кулёчек размером с куриное яйцо.

Фаина покосилась на гостинец, вспомнила, что накануне Фёдор сулил серьёзный разговор, и сказала:

– Напою, воды не жалко. Только чай у меня морковный. Проходи, а то здесь холодно.

Фаина с удивлением заметила, как при виде Капитолины лицо Фёдора преобразила улыбка, словно бы по карим глазам пробежала золотая искорка.

Присев на корточки, он внимательно смотрел, как Капитолина сворачивает в трубочку старое полотенце.

– Давай я. – Ловко выдернув из ткани нитку, он мигом скрутил подобие куклы. – На, играй. Не мешай взрослым. У меня пять сестрёнок, – пояснил он Фаине на её изумление и без приглашения сел за стол. – Ты вроде кипятку обещала.

Хотя в комнате было почти темно, он внезапно сощурился, словно от яркого света, а потом резко помотал головой:

– Слыхала, что третьего дня барынька с балкона выбросилась?

– Нет! – охнула Фаина. – Я и из дома-то не выходила, у меня ребёнок кашлял. Я видела, что народ во дворе бегает, но не поняла, почему.

– Покойницу забирали, – глухо бросил Тетерин. – На подводу погрузили и вывезли.

Фаине показалось, что он вот-вот стукнет кулаком по столу, и поспешно поставила на стол чашку с тёплой водой, в которой плавало несколько кусочков сушёной моркови.

Тетерин кивнул головой в знак благодарности, но к чаю не прикоснулся.

– Я к ней пришёл звать на трудработы, а она ни в какую. Не буду, говорит, на вашу власть работать, я лёд колоть не нанималась. Я на фортепьяно играю и не хочу руки утруждать. – Тетерин глубоко вздохнул и посмотрел Фаине в глаза. – Тут меня зло взяло. Говорю ей – контрреволюционные речи ведёте, гражданочка. По новым законам обязаны все работать, и даже те, кто на фортепьянах умеет. Хотите – не хотите, а завтра поутру чтоб явились в контору Домкомбеда за заданием. А дамочка уперлась – не пойду, хоть стреляйте. Едва я шевельнулся, как она метнулась на балкон, крикнула «будьте вы прокляты» и бац вниз. Может, решила – я полез оружие доставать. А у меня и нагана-то нет…

– Господи, помилуй, – растерялась Фаина, – какой ужас! Я не знаю, что и сказать на такие страшные события. Хотя сейчас всем радости мало.

Тетерин взял себя в руки и зло дёрнул ртом:

– Ежели бы я вместо того, чтоб на работу выйти, стал с балкона сигать, то давно бы уже в могиле лежал, потому что отец меня в семь лет на завод отвёл тележки катать да тумаки от мастера получать.

– Я тоже сызмальства работала. – Фаина посмотрела на свои пальцы, побелевшие от стирки. – У меня мама рано умерла, а отец пил и бил меня смертным боем. Я потому и замуж выскочила за первого, кто позвал, чтоб из дома уйти. Сам знаешь, девка у плохого родителя, что мебель: хочешь – в красный угол ставь, хочешь – топором изруби. Своей воли нет.

– Не так теперь будет! – хлопнул кулаком Тетерин. Оглянулся на Капитолину, что успела раскрутить сооружённую им куклу, и горячо проговорил: – Понимаешь, советская власть всех людей равными сделала. Нет больше воли одному над другим измываться. Теперь будет по-честному: кто не работает, тот не ест, а баба или мужик – без разницы. Человек, и всё тут! – Он одним махом осушил чашку с чаем и провёл пальцем по затейливому узору из роз. – Ишь, красота какая. Хорошо господа жили. А я ведь, Фаина, по делу пришёл, – он поставил чашку на скатерть. – Есть у меня к тебе поручение организовать наш, большевистский детский сад, чтоб, значит, матери детьми не прикрывались и от трудработ не отлынивали.

– Какой такой сад?

Фаине показалось, что её стукнули по шее, настолько спутались мысли.

– Уж не знаю какой, тебе видней. Подбери себе парочку помощниц, помойте бывшую москательную лавку, что возле арки, да приглядывайте за детишками, пока мамки заняты. Рабочий паёк для тебя я выхлопочу да и дровишек подкину, чтоб лавку протопить. Будешь в нашем Домкомбеде числиться уполномоченной по детскому вопросу.