Текст книги "Многая лета"

– И как ты успеваешь учиться при такой большой нагрузке? – восхитилась спутница. – Да ещё с ребёнком!

– Что ты, Лена, без Капитоши я бы сломалась! Она моя подпорка. – Фаина сделала паузу, во время которой Фёдор подошёл на расстояние, достаточное, чтобы уловить тихий вздох. – У меня есть ещё один человек. Я обещала ждать его с фронта.

«Это я! Она говорит обо мне!» – задрожал от радости Фёдор, не сдержав чувств, стянул с головы будёновку и вытер пот со лба.

* * *

Вопреки тревожным ожиданиям учёба давалась Фаине без малейших усилий. При возможности она училась бы с утра до ночи, впитывая в себя каждое слово, что произносили преподаватели. Особенно ей нравились уроки педагогики, которую читала кругленькая кудрявая дама с неизменной брошкой у ворота. Она рассказывала так интересно, что Фаина словно воочию видела великих педагогов Яна Амоса Коменского или Марию Монтессори.

Её, да и никого из слушателей, не смущали ни теснота в небольших классах, ни полуголодные обеды с куском хлеба и кипятком, ни отсутствие тетрадей и чернил – писали чем попало и на чём попало, хотя лично она догадалась соорудить тетрадку из разрезанной географической карты, случайно обнаруженной за вешалкой в прихожей.

На дошкольные курсы Фаину приняли как «лицо, не имеющее образования», и на первое занятие она пришла сама не своя от страха, что с первым же вопросом учителя навек покроет себя несмываемым позором полной неграмотности. Но к вящему облегчению оказалось, что среди студенток многие едва умели читать и писать, а учёба началась с самых азов, как если бы слушатели были семилетними детьми. Но там, где детям потребовался бы год, студентам отводился один месяц, поэтому дома приходилось изрядно пыхтеть над домашними заданиями, особенно по арифметике и чистописанию.

Сейчас смешно вспомнить, в каком великом смятении она собиралась на первое занятие: накануне ночью был перемерян весь нехитрый гардероб, включая валенки, и после долгих метаний выбор остановился на почти неношеном шерстяном платье Ольги Петровны, переданном вместе с пайком для Капитолины. Наверное, Ольге Петровне платье было узко, потому что Фаине пришлось лишь немного ушить его в талии и укоротить слишком длинный подол. Потом оказалось, что она пришла самая нарядная, и уже на следующий день Фаина перестала задумываться об одежде по той простой причине, что на посторонние мысли не оставалось времени. После занятий она неслась в сад за Капитолиной, хотя знала, что Надя или Лидочка с удовольствием заберут её к себе и накормят, а при необходимости уложат спать. Но Капитолина так трогательно ждала её у окошка и так горячо кидалась на шею, что ради этого краткого мига счастья Фаина была готова мчаться, как литерный поезд вне расписания.

Сокурсница Вера, что шла рядом, стала рассказывать, как во время войны мечтала сбежать на фронт и сбежала бы, если бы не переворот.

– В ту ночь, когда взяли Зимний дворец, мы с мамой ходили в гости на Английскую набережную и слышали выстрел крейсера «Авроры». А ты в ту пору где была?

У Фаины дыхание перехватило, так ясно встало в памяти, как она сидела на холодных ступеньках случайного дома и думала, что не доживёт до утра. Но делиться с Верой переживаниями не хотелось, и она перевела разговор на учёбу, о которой можно беседовать бесконечно. Когда обсуждение дошло до преподавателей, Вера вдруг наклонилась к Фаининому уху и прошептала:

– Не оборачивайся. Позади нас идёт какой-то красноармеец и не сводит с тебя глаз. Хочешь, я провожу тебя до дому?

– Красноармеец?!

Резко развернувшись, Фаина едва не сбила с ног прохожего с двумя сумками и замерла, не веря своим глазам. В зелёной гимнастёрке, будёновке с красной звёздочкой, в запылённых сапогах Фёдор выглядел измученным и уставшим. Много раз она представляла себе их встречу, а теперь почему-то молчала и не знала, что сказать.

От широкой улыбки на глаза Фёдора набежали лучики морщинок. Не обращая внимания на растерянную Веру, он сделал шаг вперёд и взял Фаину за руку:

– Ждала?

– Ждала, – произнесла она совсем тихо, только для него одного. – Ты надолго?

Фёдор коротко глянул и чуть улыбнулся:

– Надеюсь, навсегда.

* * *

Обычно Фаина оценивала свою внешность лишь мельком – недосуг вертеться перед зеркалом, тем более что нарядов нет и не предвидится. Но сегодня, когда вездесущая соседка баба Глаша покинула свой пост в прихожей, она зажгла припрятанную свечу и на цыпочках вышла в коридор. Колеблющийся огонёк отбрасывал на стены громадные колышущиеся тени, и казалось, что ноги ступают не по паркетному полу, а по таинственной пещере с тёмными призраками. Зеркало висело у входной двери. С серебряной глади в массивной деревянной раме на неё глянула ясноглазая женщина с чуть встревоженным взглядом и твёрдо сомкнутыми губами.

«Теперь ты невеста», – сказала сама себе Фаина и ещё раз пристально рассмотрела своё отражение, словно хотела найти там нечто новое, доселе невиданное.

То первое замужество почему-то совершенно вылетело из памяти, навсегда оставшись в старой России.

Фёдор так и сказал:

– Забудем, Файка, всё, что было, и начнём жизнь по-нашему, по-пролетарски, честно и справедливо. И дочку твою я буду любить как свою.

– Дочек, – поправила Фаина. – Не забывай, что у меня две дочки. – От лёгкого прикосновения его небритой щеки Фаину бросило в жар, и она быстро отстранилась: – Спасибо тебе, Федя, за правильные слова. Не сомневайся, я буду верной женой.

Он улыбнулся:

– Если бы сомневался, то не позвал бы в жёны. Завтра я в райком пойду, чтоб меня к месту определили, а там и решим, когда за свадебку. Ты пока себе платьице пошей и эту… – он пошевелил пальцами надо лбом, – …фату сооруди. Чтоб всё было как у людей. А то, знаешь, я хоть и комсомолец, но не люблю этой новой моды: сбежались – разбежались. Жениться надо один раз на всю жизнь. Согласна?

Стараясь сдержать слёзы, Фаина быстро закивала, чувствуя, что от радости сердце вот-вот вылетит из груди.

Чтобы ещё раз взглянуть в зеркало, Фаина подняла свечу повыше, озарив лёгкое облачко волос, рассыпанное по плечам, и грубую лямку ситцевой ночной рубашки, что немного приоткрывала гладкую кожу плеча.

– Невеста, – шепнула она едва слышно, и в голове тотчас тихонько зазвенел противный тонкий голосок: «Невеста без места. Невеста без места».

Она нахмурилась. Ну нет! На этот раз всё будет прекрасно. Фёдор вернулся, и её ладони ещё не остыли от тепла его рук. Кроме того, он сказал шить платье, а свадебный наряд не шьют ради шутки. Такими вещами грешно шутить.

Фаину спугнул скрип половиц в комнате Величко-Величковской, и она неслышно отступила назад, чтобы упасть на кровать и всю ночь раскладывать в уме свою будущую жизнь, которая, конечно же, будет прекрасной, как ночное небо, что сейчас сеет звёзды над спящим Петроградом.

* * *

Примерка свадебного платья состоялась поздно вечером в затихших комнатах детского сада. Привычно проверяя порядок, Фаина скользнула взглядом по длинному низкому столу, застеленному графскими скатертями, по ряду лавок вместо стульев – так детям удобнее, в дальнем углу ореховым блеском отсвечивало фортепьяно. Над головой – о чудо! – горела электрическая лампочка, потому что в прошлом месяце наконец заработала электрическая подстанция. С лозунга на стене на Фаину, Надю и Лидочку неодобрительно взирал усатый рабочий с огромным молотом в руках.

– Выпил самогона и пошёл крушить, – как-то раз контрреволюционно заметила Надя.

Фаине лозунг тоже не нравился, но уполномоченный по материнству и детству настоял, чтоб на стенах висела пролетарская наглядная агитация, поэтому пришлось подчиниться.

– Фаина, если ты будешь вертеться, то я уколю тебя булавкой. – Надя старательно прикалывала кружева к кокетке платья. Она обернулась к Лидочке. – Посмотри, ровно?

Лидочка критически вгляделась в крой и нахмурила лоб:

– Мне кажется, надо бы немного повыше.

Взяв портновскую линейку, она показала несколько сантиметров и мечтательно посмотрела в окно, за которым маячил призрак ночи.

– Ах, если бы я была невестой! – Лидочка всплеснула руками и покружилась вокруг себя в беззвучном танце. – Но мне никто не предлагает. Даже противный сын маминой подруги, который прежде был влюблён в меня до печёнок. Правда, его любовь приключилась ещё в гимназии и закончилась вместе с мятным пряником, который он стащил у меня из ридикюля.

– Ещё успеешь стать и невестой, и женой, – успокоила её Фаина и, конечно, шевельнулась. – Ой!

– Предупреждала же, что уколю, – нахмурилась Надя, но тут же рассмеялась, – говорят, если портниха уколется, то обновка понравится. Вспомни об этой примете, когда будешь дошивать наряд.

– Сейчас вернусь домой и простегаю подол, пока Капитолина спит, – пообещала Фаина, хотя совсем не была уверена, что не задремлет от усталости. С помощью Нади и Лидочки она шила свадебный наряд уже почти десять дней. Точнее не шила, а перешивала из огромного шёлкового платья, купленного на рынке. Перешивать всегда труднее, чем шить новое, поэтому несколько дней ушло на распарывание, стирку и глажку деталей. Подбадривало то, что ширины юбки хватит не только для неё, но и для Капитолины, которую тоже надо принарядить к торжеству.

Жениха Фаина видела совсем мало. Он получил назначение в какую-то комиссию, забегал к ней утром – наскоро поцеловать – и вечером – второпях поужинать и сообщить, что устал как собака, но жизнь кипит, и ребята в его подчинении оказались боевые и активные.

Капитолина лезла к нему на колени, а сама Фаина, подперев щёку ладонью, смотрела, как он ест, и думала, что женское счастье в том и заключается, чтобы покормить любимого, утешить, отереть полотенцем пот со лба и со спокойной улыбкой сказать: «Пока мы вместе, всё будет хорошо, родной. Главное – слышать и понимать друг друга».

* * *

– Через две недели свадьба, ля-ля-ля, – в такт шагам беззвучно напевала Фаина, идя вдоль длинного Загородного проспекта к любимому храму. Храм стоял в глубине зелёного дворика недалеко от Владимирской площади, где чудом сохранились старые деревья, не спиленные в суровую зиму двадцатого года. Летом там чудесно щебетали птицы, а осенью листья клёнов кружили по мостовой затейливые прощальные танцы.

Погода выдалась под стать мыслям: ясная, тёплая, с нежным ветерком, качающим в воздухе лёгкий запах зелени. Интересно, какая погода будет в день свадьбы? Говорят, дождик идёт к счастью, но лучше бы такая, как сегодня. Воображая себя в фате, Фаина скользнула рукой по волосам. Жаль, что нет новых туфель, придётся со свадебным платьем обувать старые ботинки.

С Фёдором они не говорили про венчание, но Фаина была уверена, что он не откажется. Сам же сказал: «Хочу по-людски, по-настоящему, чтоб на всю жизнь». Представив жениха с венцом на голове, она улыбнулась. Надя и Лидочка обещали похлопотать насчёт праздничного стола, Капитолина в предчувствии праздника носилась по комнате и то и дело примеряла фату, которую великодушно пожертвовала Надя. Из родни ожидались сёстры Фёдора и несколько комсомольцев с его новой работы.

Толпу около церкви Фаина увидела издалека, и сердце тревожно ёкнуло. По всему Петрограду летели слухи об изъятии церковных ценностей, газеты кричали о несметных сокровищах, припрятанных попами, батюшек уводили в ЧК, и они исчезали в неизвестном направлении, а в июне город потрясла страшная новость, что арестован сам Владыка – Митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин. Верующие день и ночь стояли перед дверями бывшего Дворянского собрания, где проходил суд, уповая на справедливость. Но Владыку и ещё двадцать девять человек приговорили к расстрелу, и стало ясно, что от безбожной власти невозможно дождаться милости.

– Господи, только не это! – горячо взмолилась Фаина, в глубине души осознавая, что права и прямо сейчас церковь безжалостно разоряют и потрошат злые руки.

Сгрудившийся народ стоял в молчании, как над свежей могилой, женщины плакали. Фаина протолкалась в середину толпы и отыскала взглядом отца Петра. Очень бледный, но спокойный, он стоял между двумя красноармейцами и отрешённо смотрел, как на кресте над куполом играют блики летнего солнца, будто бы запоминая и этот ясный летний день, и полёт облаков по синему небу, и шелест листвы старого клёна над стрельчатой аркой окна.

– Поберегись! – раздался чей-то бодрый голос из глубины церкви. Сразу вслед за ним раздался стук и грохот, словно внутри ломали стену огромным молотом.

В распахнутых настежь дверях церкви сновали красноармейцы с иконами в руках. Один из них, коренастый и низенький, с весёлым задором сорвал серебряную ризу с образа Богоматери и закинул её в грузовик, а саму икону бросил на землю, где уже лежала груда других икон.

– Ироды, – едва слышно выдохнула стоящая рядом женщина.

«И вправду ироды», – подумала Фаина и вдруг увидела Фёдора.

Нет! Нет! Не может быть! От ужаса у неё задрожал подбородок, и она подпёрла его рукой.

По-хозяйски расставив ноги, Фёдор стоял в огненно-красных галифе и в светлой гимнастёрке, которую она вчера выстирала и выгладила, тщательно распрямляя огромным чугунным утюгом каждую складочку. Один из красноармейцев подошёл к нему и что-то спросил. Фёдор согласно кивнул головой в рогатой будёновке с красной звездой и показал рукой в направлении алтаря. Чтобы не осесть на землю, Фаина вцепилась руками в чей-то рукав.

– Эй, гражданочка, тебе плохо, что ли? Смотри не упади, – произнёс рядом сиплый голос, Фаина не разобрала – мужской или женский, потому что на миг вообще утратила способность соображать. Она всё ещё надеялась, что произошла ошибка, Фёдор сейчас отдаст приказ и красноармейцы сядут в грузовик и уедут. Но он скрылся внутри притвора и вскоре вышел с иконой святителя Николая, выдранной из богатого серебряного оклада с рубинами. Около этой иконы Фаина, заливаясь слезами, молилась о возвращении Фёдора целым и невредимым, поверяя святому старцу свои самые сокровенные мечты и тайны.

– Николу не трожь! – выкрикнула из толпы высокая женщина в чёрном платке.

– Николу не трожь! – заволновалась толпа.

Фёдор развернулся и встретился глазами с Фаиной. Она увидела, как на его скулах огнём вспыхнули два красных пятна. Он шевельнул губами:

– Ты?

Держа в руках икону, Фёдор шагнул к людям, и толпа отшатнулась от него, как от прокажённого.

– Откуда ты здесь, Фаина?

– Федя, как ты мог? – Ей не хватило воздуха сказать больше.

– Ступай домой, вечером поговорим, – хрипло оборвал Фёдор. – Приду и всё обсудим.

В глазах Фаины стало темно, и, чтобы разглядеть лицо Фёдора, она сощурилась.

– Не приходи, Федя. – Чтобы произнести это, Фаине пришлось собрать все силы. – Никогда больше не приходи.

Он перехватил её взгляд, скользнувший по иконе святителя Николая.

– Ах так! – Дёрнувшись, словно от удара хлыстом, Фёдор резким движением бросил икону в общую груду и вразвалку пошёл к грузовику.

* * *

Не узнавая знакомые улицы, Фаина быстрым шагом шла вперёд и остановилась только один раз, чтобы попытаться вздохнуть, потому что горло словно забили деревянной плашкой. На углу Свечного переулка старый генерал в кителе со срезанными погонами торговал газетами. Рядом крутилась девочка-цветочница с корзиной пионов. Фаина посмотрела на них дикими глазами, как на пришельцев из иных миров.

«Как он мог? Как мог? – беспрестанно вопрошала она сама себя и не находила ответа. – Фёдор же был добрым, честным, любящим. А разве может такой человек, пусть даже и неверующий, поругать то, что дорого многим тысячам людей, включая собственную невесту? И как поругать: глумясь, ухмыляясь!.. – От внезапно стукнувшей в голову мысли Фаина похолодела. – Господи! Я же чуть не вышла за него замуж! Он прикасался бы ко мне теми же самыми руками, что бросал в грязь иконы!..»

Её колотила нервная дрожь. Горький комок из горла соскользнул вниз и придавил грудь около сердца. Перед глазами закачалось бледное лицо отца Петра и сваленные в кучу иконы, перед которыми она столько молилась и плакала. Невидящими глазами Фаина посмотрела на смутно знакомый дворик и мужчину, что шёл ей навстречу. Приблизившись вплотную, он становился:

– Фаина, да на вас лица нет! Что произошло?

Она не сразу узнала Глеба, но потом безвольно позволила увести себя в мастерскую, заставленную листами железа и буржуйками. На широком верстаке курчавились светлые металлические стружки. Она увидела маленький стол в тёмном углу и пару венских стульев.

В тонкостенную фарфоровую чашку Глеб налил тёплого чаю, щедро бросил туда три куска колотого сахара и подал ей в руки.

– Возьмите. Вам надо прийти в себя. Я могу вам помочь?

Отпив большой глоток, немного ожививший кровь, Фаина помотала головой:

– Нет.

Он заглянул ей в глаза:

– Тогда просто расскажите.

– Нет, – резко отказалась Фаина, потому что рассказывать было слишком больно и стыдно. Но слова сами собой просились наружу. Она захлебнулась чаем и выпалила. – Нашу церковь громят! Отца Петра арестовали. Ценности вывозят, а иконы бросают в грязь: Спаситель, Богородица, святитель Николай – всё в грязь, под ноги, под колёса грузовика. И забрать нельзя – кругом оцепление. – Она сдавила руками виски. – Уму непостижимо. Я не могу понять, что случилось с людьми. Ведь они были самые обыкновенные. Кто-то добрый, кто-то не очень, но их тоже крестили в церкви, и родителей их крестили, и дедушек, бабушек. Как же можно всё это?!

Тело внезапно скрутило болью, и чтобы справиться с собой, Фаине пришлось прильнуть к чашке с чаем. Чай был настоящий и сладкий. Она посмотрела на Глеба.

Он встал и прошёлся по мастерской. Тронул лоб, откинув назад волосы.

– Знаете что? Я попробую забрать иконы. Если они, конечно, долежат до вечера. Ну, может не все, но уж, как говорится, что Бог даст.

– Как? – ахнула она.

Глеб улыбнулся:

– У нас, жестянщиков, свои секреты.

Фаина поставила чашку на стол и встала:

– Я с вами.

– Категорическое нет, – так решительно отрезал Глеб, что Фаина поняла – спорить бесполезно. Он прошёлся по мастерской и уже более мягко сказал: – У вас на руках ребёнок, и ему нужна забота. А я одинокий волк и имею право на риск.

* * *

С самого утра настроение Ивана Сероводова было неважным, но с тех пор, как команда по изъятию церковных ценностей отбыла восвояси, а его оставили на посту у закрытого храма – испортилось хуже некуда. Одно благо, что летом в Петрограде ночи светлые – всё просматривается, а то стой впотьмах и жди, когда тебя поразит гром небесный. Те комбедовцы, что в его родной деревне колокол с церкви сбросили, на следующий день в бане сгорели. Правда, самогонки выпили немало, но самогон многие потребляют, иные до одури: тонуть по пьяному делу – тонут, но в банях не горят! О пожаре опосля весь уезд языки мочалил, а соседка Машка Кобякина так испугалась, что из комсомола выписалась, потому как в той бане её жених голову сложил.

Сероводов с опаской покосился на груду икон у ограды и затянулся табаком, попутно отметив лёгкую дрожь в руках. Хотя он и стоял на твёрдой комсомольской платформе, но гнева Божиего маленько побаивался. Обычно у пустых церквей охрану не оставляли, а тут командир сказал, что надо. Мол, какая-то комиссия должна приехать да и сама церковь теперь пойдёт под клуб, а там поди знай, что внутри припрятано. Поговаривают, что в некоторых столичных церквях купола сделаны из золота, а поверх масляной краской закрашены, чтоб никто не догадался. Одно слово – мироеды и мракобесы.

Хотя комендантский час недавно отменили, народ по привычке по улицам не шлялся и пустынные улицы стояли в лёгкой дымке ночной прохлады, что парным молоком стелилась по каменной мостовой, утекая в подвальные этажи.

Докурив, Сероводов привалился спиной к стене, опёрся на винтовку и стал смотреть, как в доме на другой стороне улицы пляшет в окне огонёк свечи. Свет то приближался, то отдалялся.

Потом окно распахнулось и показалась тонкая девичья фигура в белом платье. Сероводов приободрился. Девушка села на подоконник, распустила косу и стала расчёсывать волосы.

«Эх, хороша девка, – подумал Сероводов, хотя не мог рассмотреть лица. – Взять бы такую кралю под ручку да прогуляться по деревне! Парней бы от зависти узлом скрутило, а уж про невест и говорить нечего».

Незаметно для него мысли перекинулись на сестрёнку Аниску, которой надо справить приданое, и на крышу родительской избы, что настырно требовала починки. Скоро осень, в поле рожь вызревает, а ветерок качает золотые волны с пятнами синих васильков. Здесь, в Петрограде, ветер другой – штормовой, неласковый. Как задует, так жди наводнения.

От неспешных дум Сероводова разморило, и он опустился на ступени паперти. В голове закружился хоровод воспоминаний о босоногом малолетстве да об огромных раках в речке Налойке. И дух в деревне пряный, луговой, не то что здесь, в Петрограде. Сероводов с тоской втянул ноздрями воздух с запахом большого города, как вдруг заметил, что у стены церкви что-то шевельнулось.

– Свят-свят-свят! – закрестился Сероводов, напрочь забыв о коммунистическом безбожии. – Свят-свят-свят!

Тёмная фигура шевельнулась снова, отделилась от стены и выдвинулась вперёд. Вытаращив глаза, Сероводов увидел, что одна рука у фигуры светится малым огоньком, вроде как от церковной свечи.

«Это конец, – молнией пронеслось в раскалённом мозгу, – Бога попирать никому не дозволено».

Похолодев от ужаса, он схватился за штык:

– Стой, кто идёт? Стрелять буду.

– Не суетись, браток, – вполне человеческим голосом сказала фигура, – разговор есть.

От радости, что миновал кары небесной, Сероводов забыл, что по инструкции обязан задержать нарушителя и при попытке сопротивления уничтожить на месте. Тем временем фигура преобразовалась в молодого мужика в рабочей одежде. Хотя с первого взгляда становилось ясно, что пришелец свой, рабоче-крестьянский, Сероводов поднял винтовку на изготовку.

– Да ладно тебе, браток, свои, – примирительно сказал мужик и спокойно присел на скамейку возле куста сирени. – Ты мне лучше скажи, куда это добро денут? – он кивнул на груду икон вблизи ограды.

– А я почём знаю, – нехотя ответил Сероводов, тем более что на посту болтать с посторонними не полагалось. – Кому сейчас Бог нужен, окромя старух? В костёр бросят.

Незнакомец покачал ногой, перекинутой через ногу.

– Вот и я думаю, что сожгут. Поэтому и пришёл к тебе с просьбой. Раз этот хлам всё равно никому не нужен, разреши мне взять себе парочку. Я, понимаешь, жестянщик, буржуйки делаю, мне дрова во как нужны, – мужик чиркнул ладонью по горлу.

– Ишь какой шустрый, – ощетинился Сероводов. – Я не для того к охране приставлен, чтоб имущество раздавать направо и налево.

– Ну как хочешь, – покладисто сказал мужик. – Давай закурим, что ли. – Неторопливым движением он достал из кармана пачку «Дуката» и вытряхнул одну папиросу. – Угощайся.

Сероводов немного поколебался, поскольку хорошего курева давненько не куривал. Пайковые папиросы выдавались копеечные, а то и вовсе махорка. В самом деле, не убудет от караула, если со своим братом-пролетарием чуток побалакать, тем более что мужик нападать не собирался и на вверенное добро не зарился.

– Можно и закурить. – Сероводов присел рядом и зашарил по карманам в поисках спичек, но мужик вытянул руку, и в прозрачной полутьме блеснул огонёк зажигалки. У Сероводова захватило дух. На ладони у мужика лежала прозрачная коробочка с два спичечных коробка, внутри которой за стеклянным оконцем плавала – вы только подумайте! – крошечная русалка с голубым рыбьим хвостом. Словно дразнясь, мужик потряс зажигалкой, и русалка поплыла, затрепетала, поднимая вверх прозрачные пузырьки.

– Ну и ну! – только и выдавил Сероводов, не в силах отвести взгляд от диковинки.

– Нравится? – Сероводов кивнул. – Ну и давай меняться. Я тебе зажигалку, а ты мне иконки.

Сероводов хотел было заартачиться: мол, не положено, я человек казённый, красноармеец и всё такое, но в его руку прохладным стеклом легла зажигалка, и он согласно прикрыл глаза:

– Ладно, только давай быстро и бери что помельче. Какая разница, где им гореть.

– Тебе это зачтётся, – туманно сказал мужик и метнулся в сторону сваленных икон.

* * *

Поздно вечером явился Фёдор и забил кулаками в дверь Фаининой комнаты, крича пьяным голосом:

– Открывай, не прячься! Соседи сказали, что ты дома!

От каждого удара в дверь к сердцу приливала горячая волна страха, смешанного с отвращением и жалостью. Фаина не могла разобраться в своих чувствах, но знала только одно – она никогда больше не хочет видеть этого человека.

– Открывай! Не то дверь вышибу!

Фаина прижала к себе Капитолину:

– Ничего, ничего, дядя Федя сейчас уйдёт.

В округлившихся глазах Капитолины метался испуг:

– Мама, дядя Федя заболел?

– Да, заболел! Конечно, заболел! Разве может здоровый человек творить этакое?

Превозмогая себя, она подошла к двери и сказала негромко, но так, чтобы он услышал:

– Фёдор, прошу тебя, уходи. Я не хочу за тебя замуж. – Она зачем-то вытерла сухие глаза. Во рту тоже было сухо, и очень хотелось пить. Она облизала губы и добавила: – Я вообще не хочу замуж.

Он прекратил барабанить в дверь и зло проорал:

– Чистенькой голубицей хочешь остаться? Не выйдет, моя милая. Советская власть на крови стоит. Ох на какой кровушке: на белой и на красной! И ты бы без этой власти была сейчас портомойкой, а не в институте училась и людьми командовала.

Ссутулив плечи, Фаина закрыла лицо руками: в чём-то он прав, в чём-то неправ – не разобраться, не разложить по полочкам то, что сейчас творится в России и в душе. Помоги, Господи, укрепи!

– Федя, свадьбы не будет, – произнесла Фаина. Чтобы придать голосу ледяное спокойствие, ей пришлось несколько раз глубоко вздохнуть. – Уходи и никогда больше не приходи.

На несколько мгновений в коридоре воцарилось молчание, взорвавшееся яростным выкриком:

– Пропади ты пропадом!

Звуки за дверью затихли, и она услышала громкий топот по коридору, а потом хлопок входной двери. Тотчас где-то в кухне раздались возбуждённые пересуды бабы Маши и бабы Глаши, сквозь которые прорезался быстрый говорок соседки Акулины:

– Файка, слышь, Файка, ты что, сдурела – такого хорошего мужика упускать? Головой подумай, кому ты с ребёнком нужна?

– У меня два ребёнка, – прошептала сама себе Фаина. Её била нервная дрожь, но от упоминания потерянной Настеньки буря в душе стала стихать. Зачем девочкам отец, который церкви крушит?

Спать не спалось, и некоторое время прометавшись по комнате, Фаина потеплее укутала сопящую Капитолину и вышла из дома. В голове беспрестанной лентой крутились слова, которые она хотела бы высказать Фёдору, но промолчала. Она объясняла ему, ругала, уговаривала, даже мысленно вставала на колени, хотя умом понимала бесполезность тягостного для обоих разговора. На войну ушёл один Фёдор, а вернулся совершенно другой, и пока он сам не поймёт всю бездну своего падения – убеждения бесполезны. Никто не может силком заставить человека любить или верить. Любовь и веру можно только убить.

Опасаясь увидеть Фёдора, она кралась через двор, как кошка, шарахаясь по сторонам от каждой тени, сбегавшей к углам дома. Подумалось, что если стремглав помчаться проходными дворами, то можно напрямки выйти к дому Глеба. Даже если в окнах не будет света, то она всё равно поймёт, все ли благополучно, сумел ли он спасти иконы. Сердце стучало так, что казалось – его слышат даже жильцы верхних этажей. Фаина оглянулась по сторонам и перешла через дорогу.

– Эй, я здесь.

Развернувшись на тихий отклик, Фаина увидела тёмный силуэт на скамейке в глубине скверика.

– Глеб!

Стараясь унять бешеный ток крови, она прижала пальцы к вискам. Глеб приподнялся:

– Я знал, что вы не выдержите и пойдёте узнавать о судьбе икон, поэтому явился сам.

Без всяких сил Фаина рухнула на скамейку рядом с ним.

Хотя лицо Глеба скрывала темнота, она уловила в его голосе улыбку:

– Кое-что удалось спасти и спрятать в надёжном месте.

– Но как?

Глеб усмехнулся:

– Пригодилась одна забавная вещица, которую давным-давно друзья привезли мне из Парижа. – Он бережно дотронулся до её руки. – А вы, Фаина, как себя чувствуете?

– Я себя не чувствую, – Фаина опустила голову и вытерла сухие глаза, – но я выживу. Я не могу позволить себе раскисать. Спасибо Вам, Глеб.

Она поднялась, и он следом тут же вскочил на ноги:

– Нет-нет, это вам спасибо. Уверен, что спасённые иконы когда-нибудь обязательно вернутся на своё место. Иначе и быть не должно!

* * *

От холодной воды ныли и немели запястья, застуженные в ледяную зиму девятнадцатого года, но Надя заставила себя снова отпустить тряпку в ведро и туго отжать. Она ненавидела заплёванные лестницы с кучками шелухи от семечек и раз в неделю мыла ступеньки в своём подъезде.

– Ишь как барыня старается, – хохотнуло за спиной высокое женское контральто.

– Ничего, пусть и они поработают, чай, не сахарные, не растают, – ответил густой мужской бас.

Оставляя коричневые следы, двое протопали наверх по свежевымытому полу.

Надя вздохнула, вытерла свежую грязь и пошла на улицу вылить ведро в сточный люк.

Около дверей напротив стояла полковница Урванцева и смотрела, как пара мужиков споро вытаскивает из парадной длинный резной комод. Прислонённое к стене на земле стояло овальное зеркало в дубовой раме и рядом крошечный ломберный столик под зелёным сукном. За время революции полная Урванцева так похудела, что напрашивалось сравнение с девочкой-старушкой с тонкими ножками и крохотным морщинистым личиком.

Надя вопросительно взглянула на Урванцеву. В ответ та чуть качнула головой:

– Уплотняют.

– А вы куда, Дарья Петровна?

– Я перебралась в спальню. Там хоть тесновато, но окна на переулок и по утрам солнце заглядывает, – она зябко повела плечами, – терпеть не могу дворы-колодцы.

– Прекрасно вас понимаю, – сказала Надя, потому что утешить Урванцеву было нечем, а отмалчиваться не хотелось. – А вещи зачем выносят?

– Не знаю, – Урванцева вздохнула, – новые хозяева распоряжаются. Мне комоды всё равно ни к чему, в спальню много мебели не вобьёшь.

– Можно я возьму зеркало в детский сад?

– Берите, Наденька, что хотите. Кстати, – Урванцева положила руку на сердце и быстрым шёпотом спросила, – от вашего мужа по-прежнему нет вестей?

– Нет, – Надя постаралась, чтобы голос не дрогнул.

– Может, ещё получите, – без уверенности предположила Урванцева, – знаете, в войну происходят невероятные вещи. Буквально на днях моя приятельница получила весточку, от кого бы вы думали? – она сделала многозначительную паузу. – От бывшего кавалера, что пропал лет двадцать назад. Так что чудеса, Наденька, случаются, да ещё какие! – она вздохнула. – Хороший был доктор Сергей Александрович, душевный и безотказный, нам всем его не хватает.