Текст книги "Многая лета"
Автор книги: Ирина Богданова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
– Да! Да! Да! – Лидочка едва не прыгала на одной ножке.
Фаина стиснула руки и обвела взглядом стены детского сада с неизменным лозунгом «Долой неграмотность» рядом с пейзажем французского художника из особняка княгини Вяземской, а потом медленно покачала головой:
– Я не знаю, что делать.
* * *
– Господи, нет предела Твоему милосердию, но есть ли предел Твоему терпению?
Отец Пётр посмотрел на прихожанку с маленькой девочкой, что ожидала у свечной лавки. На ней были надеты серая плюшевая жакетка и серая юбка, из-под которой выглядывали разбитые ботинки. Голубая косынка на голове с выбившимся русым локоном подчёркивала нежный цвет лица и глубину глаз под ровными стрелками тёмных бровей.
Совсем пичужка. Женщина выглядела оголодавшим подростком с растерянным взглядом сироты, которую хотелось приласкать и успокоить. Их приходило много – несчастных, мятущихся, нуждающихся в опоре и совете. И отец Пётр утешал, плакал вместе с ними, молил Бога, но как он мог успокоить всех страждущих, если в самой Церкви – теле Христовом – шёл разброд и шатание? Раскольники называли себя обновленцами, или «Живой церковью». Отец Пётр обратил взор к распятию и положил низкий поклон:
– Прости им, Господи, ибо не ведают что творят, – хотя чётко осознавал, что они ведают, ох как ведают! Разве можно в трудное для России время, когда рушатся устои и падают троны, допустить, чтобы единственный островок твердыни уходил из-под ног? Куда бежать людям? Где спасти свою смятенную душу, если само священство мечется, аки огонёк свечи на ветру?
Опустив голову, женщина покорно ждала. Потом наклонилась к девочке и что-то тихо сказала. Девочка кивнула, подошла к иконе и неловко приложилась лбом к киоту, крестообразно распластав по сторонам ручонки.
Отец Пётр вышел из алтаря и подошёл к женщине. Хотя она начала посещать службы недавно, он успел запомнить её лицо среди толпы прихожан. Женщину звали Фаина, и она хотела знать, пойти ей учиться или нет. Простой вопрос, на который прежде он ответил бы без колебаний: «Ну, конечно, учиться! Ученье – свет». Но теперь, когда идёт подмена понятий и совесть заменяется революционной необходимостью, а милосердие рекомендуется применять лишь для «своих», кто и, главное, чему может научить эту скромную женщину, и выстоит ли она под натиском пропаганды?
Вздохнув, отец Пётр положил руку на головку девочки, что осторожно, одним пальчиком, исследовала его епитрахиль.
– Фаина, а вы хотите учиться?
– Очень хочу, батюшка! – Она на секунду зажмурилась и тут же распахнула голубые глаза. – Но если вы не благословите, то не пойду.
«Удивительное смирение и прямота, – подумал отец Пётр. – Такая, пожалуй, выстоит, не сломается».
И всё же он медлил, понимая, что своим «да» обречёт её на сложный путь взлётов и падений. Гораздо более сложный, чем судьба тихих неприметных тружениц, с каких и спросу немного, а в том, что грядут грозные времена, отец Пётр не сомневался.
* * *
– В этот раз задание лёгкое, можно сказать, пустяковое, поможем раскулачить хутор и к обеду вернёмся, – произнёс Фёдор Тетерин вроде бы как не обращаясь ни к кому, а на самом деле для Маруси, которая крутилась рядом: то бегала со стопками белья, то убирала посуду со стола. Председатель Реввоенсовета верно скумекал, кого отправлять на обеспечение отряда чоновцев, и комсомолочки были как на подбор – ясноглазые, бойкие, краснощёкие. Сразу видать, что на вольном воздухе росли, а не у фабричных труб да по сырым подвалам.
На всякий случай комвзвода Перетрухин приказал взять на задание тачанку, запряжённую конной парой. Пустыми подводами для вывоза имущества обеспечивал местный Комитет бедноты. Вышли с обозом задолго до полудня. Утренний свежий ветерок ласково ерошил волосы и забирался за шиворот, холодя шею. Солнце пока не вошло в силу, поэтому по просёлку шагалось широко и упруго. Лес по сторонам дороги был по большей части густой, хвойный, с разлапистыми елями, что кололи своими иголками прозрачный воздух. Кое-где по низинам ещё остались бело-синие брызги подснежников, но в канавах уже набирали силу ярко-жёлтые бубенцы купальниц, и совсем скоро по всему лесу вспыхнет и заиграет праздничное летнее разнотравье, от которого захочется петь и любить.
– Хутор дюже богатый, – сыпал словами местный активист Митька Гвоздь, – ихний хозяин был управляющим у барина, да ещё пенькой приторговывал и сало топил. Говорят, погреба у них по сию пору бочками с салом заставлены. И картоха у них лучше всех в округе родилась.
Это я доподлинно знаю, потому что маманя моя завсегда к ним по осени нанималась на подмогу.
– Хорошо платили мамаше? – спросил Перетрухин.
– Не обижалась, – откликнулся Гвоздь и потешно собрал губы в трубочку, – но всё равно кулаки– мироеды и эксплуататоры, потому как нет в них революционной сознательности. У нас, бедноты, ведь как? Мы горой за счастье народное, а они только о своей шкуре заботятся, любое зёрнышко в свою нору тащат. Ведь несправедливо это, когда у одних три лошади в конюшне стоят, а другие на козе пашут! – Он взмахнул сжатым кулаком. – Как есть эти Орликовы – мироеды!
Тетерину не нравился Митька Гвоздь с противной ухмылкой и бегающими глазами и не нравилось участвовать в раскулачивании. Одно дело – бой с вооружённым противником, и совершенно иное – слушать рёв детей и рыдания их мамок. В последний раз, когда раскулачивали хозяйство церковного старосты, в доме были две бабы – молодая и старая, парализованный дед и мальчонка лет семи-восьми. Дед на широкой деревянной кровати мычал, пытался встать и вращал глазами, явно не понимая происходящее. Молодая баба сидела посреди избы, опустив голову, и вскинулась только тогда, когда во дворе замычала корова.
– Корову берите, а козёнку оставьте. Дед окромя молока ничего в рот не берёт, – попросила старуха. Она была высокая, костистая, с яркими глазами и какой-то особенной, очень белой сединой, схожей с гусиным пухом.
Старуха покорно стояла рядом с мальчонкой, и её большие натруженные руки плетями висели вдоль тела. Фёдор старался не смотреть на её руки, похожие на руки его матери, с узловатыми костяшками, стёртыми от бесконечной работы.
Он как можно безразличнее сказал Перетрухину, что пойдёт во двор проследить за погрузкой.
Тот кивнул:
– Иди, там ребята погреб вскрыли, помоги выносить.
Закинув на плечо винтовку, Фёдор заглянул в погреб, где копошились приданные отряду комсомольцы, и убедился, что вся добыча составила пару мешков картошки, мешок зерна и половину бочонка растительного масла.
Когда бойкая девка в красной косынке выволокла в подводу часы с кукушкой, Фёдор отвернулся и достал папиросу.
– Что, жалеешь их? – протянув огонёк, кивнул в сторону дома комиссар отряда. – Зря. Они нас при случае не пожалеют – ткнут вилами в спину и поминай как звали. Вот, смотри, что товарищ Ленин прислал нашим пензенским товарищам, так и нам надо действовать.
Комиссар достал из кармана сложенную бумагу, бережно разгладил её ладонью и протянул Фёдору.
«Товарищам Кураеву, Бош, Минкину и другим пензенским коммунистам. Товарищи! Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес всей революции, ибо теперь взят «последний решительный бой» с кулачьем. Образец надо дать. Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. Опубликовать их имена. Отнять у них весь хлеб. Назначить заложников – согласно вчерашней телеграмме. Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц кулаков. Телеграфируйте получение и исполнение. Ваш Ленин»1.
– Да я понимаю, – вяло отозвался Тетерин, – меня агитировать не надо.
– Неуверенно говоришь, Федя. Не ожидал от тебя такой мягкотелости.
– Я бы лучше в бой. – Тетерин жадно затянулся дымом. – А с бабами да с мальцами воевать с души воротит.
– Кулацкие элементы не мужики и не бабы, а враги.
– Так-то оно так, но знаешь, комиссар, посмотрю на них, и то своих сестрёнок вспомню, то мать-старуху.
– Наши матери зерно в подполах не прячут и риги не поджигают. Вспомни, как на прошлой неделе едва не сгорел вместе с зерном! Вон, у тебя брови до сих пор подпалены.
– Это верно, – Фёдор дотронулся пальцем до опалённых бровей и хмыкнул, – до свадьбы заживёт.
– Эх, дожить бы до наших свадеб! – Комиссар резко развернулся к крыльцу, куда вышли старуха с мальцом, и скомандовал:
– Возьмите её в заложники, чтобы вражеский элемент на хутор не сунулся.
Старуха даже не посмотрела в их сторону. Головы не повернула. Молча прошла и села на телегу.
– Бабаня, куда? – закричал мальчонка и вцепился в телегу так, что рук не отодрать.
– А ну иди к мамке, пока я тебя кнутом не огрел, – рявкнул на него один из комбедовцев. – Взрослые без тебя разберутся.
– Иди, Митяйка, – разомкнула губы бабка, – мамане без тебя с дедом не справиться.
Мальчонка упрямо сжал рот в горошину:
– Нет.
Он шёл позади обоза вёрст пять. Падал, подымался, утирал рукавом слёзы и сопли и снова бежал за своей бабкой, пока комвзвода не осадил лошадь.
– Нет моих больше сил глядеть на это безобразие! – Перетрухин обвёл взглядом угрюмых красноармейцев, что отводили глаза от мальчонки и смотрели куда угодно, только не на заострившееся детское личико. Даже комиссар молчал.
Перетрухин сузил глаза и стукнул кулаком по мешку с картошкой рядом с бабкой:
– Что, старая, расселась? Слезай и шуруй отсюда, чтоб глаза тебя не видели.
Фёдор заметил, как лица красноармейцев дрогнули и помягчели.
– Отпускаешь, что ли, вражину? – встрял Митька Гвоздь, но Перетрухин коротко цыкнул:
– Тебя не спрашивают, потому как я здесь командую.
Когда дошли до кромки дальнего поля, Фёдор оборотился, успев заметить, как бабка с внуком вступают в зелёную чащу, где их укрыли и спрятали еловые лапы.
* * *
Утром, спеша на работу, Надя увидела, как на длинном заборе около церкви комсомольцы растягивают лозунг «Поможем голодающим Поволжья».
Газеты сообщали о голоде страшные вести: двадцать пять миллионов голодающих, вымершие деревни, в которых съедены даже соломенные крыши, беженцы, сироты, мёртвые люди вдоль дорог. Несколько раз Наде довелось видеть на улицах оборванных людей, похожих на живые скелеты, вырвавшиеся из голодного ада. Тогда она положила в протянутую руку женщины с совершенно чёрным лицом весь хлеб, что был у неё с собой. А сейчас помочь нечем – у самой всё прожито за зиму едва не до голых стен. Но потом вспомнила про золотую цепочку с крестиком и остановилась. Цепочку можно отдать, а крестик повесить на кожаный шнур. Господь не обидится.
Расстегнув цепочку, она протянула её одной из девушек с весёлыми синими глазами.
– Возьмите в пользу голодающих.
– Спасибо за сознательность. – Девушка опустила цепочку в карман и крикнула в сторону высокого комсомольца в картузе: – Лазарев, занеси в акт одну золотую цепочку! – Она посмотрела на Надю: – У нас ничего не пропадёт. – Её интонация стала серьёзной. – Мы не только лозунги развешиваем, но и на субботниках работаем, восстанавливаем заводы и фабрики. Ничего, что тяжело, ведь мы же молодые, сильные. Правда?
– Правда, – согласилась Надя, хотя лишь в последнее время, после посещения театра, перестала чувствовать себя бессильной старухой с трясущейся головой. Удивительно, что музыке дарована власть расправлять душе поникшие крылья. Она посмотрела на девушку: – Можно мне прийти на субботник? Я тоже хочу помочь.
– Конечно, можно, – обрадовалась девушка, – чем больше народу, тем лучше – работы у нас непочатый край! И ребята все как один боевые, дружные. – Она окинула Надю взглядом и вдруг спросила: – А ты на рояле играешь?
Надя удивилась:
– А вы почему спрашиваете?
– Да ты мне не выкай, – девушка засмеялась, блеснув ровным рядом белых зубов, – давай с тобой по-простому, как товарищи. Тут, понимаешь, дело такое. – Она подошла ближе. – Мы собираемся агитспектакль ставить антирелигиозный, чтоб немного попов расшевелить, – девушка указала на паперть, где сидели несколько нищих. – Рояль есть, а играть некому. Так умеешь?
– Нет, я не умею, – сказала Надя. Ей стало противно, что не хватило смелости ответить честно, и пришлось соврать. Она вспыхнула и быстро пробормотала: – Я в Бога верю.
– Ну, как знаешь! – опустив голову, девушка ковырнула ботинком засохшую грязь и потопала ногами, стряхивая на землю коричневые ошмётки. – А на субботник все-таки приходи. Сбор в семь утра у Комитета комсомола на Коломенской улице.
* * *
С приходом лета двадцать второго года Петроград чудесным образом ожил, словно каменный цветок, который несколько лет провёл под ледяной коркой и вдруг вырвался к солнцу из своего мрачного подземелья. Почти каждый день на улицах обнаруживались вновь открытые магазины и лавки. Откуда-то появились ломовые извозчики с худосочными, но резвыми лошадками. Кое-кто из извозчиков достал из сундуков синие форменные кафтаны, припрятанные до лучших времён, и орлом озирал толпу, выискивая пассажиров побогаче:
– Эх, прокачу!
Блестели лакированными боками автомобили, но те предназначались лишь для начальства в кожаных тужурках. По рельсам застучали колёса новых трамвайных маршрутов. Екатерининский садик на проспекте 25 Октября, который жители упорно продолжали именовать Невским, оккупировали фотографы. Натянув холсты с нарисованными пейзажами, они зазывали прохожих сделать фотографическую карточку на долгую память: хочешь – среди пальм и цветов, хочешь – на фоне звёздного неба, многие соблазнялись сунуть лицо в дырку и запечатлеть свою личность в виде пилота аэроплана. Дошло до того, что на углу Фонтанки открылся ресторан, откуда по вечерам разносились громкая музыка и заливистый женский смех. В ресторанах в основном гуляли нэпманы, многие «из грязи да в князи», поэтому в народе о них отзывались по большинству презрительно, хотя и признавали, что экономика страны пошла на подъем и совсем скоро можно будет вздохнуть свободно, а не торговаться на рынке из-за катушки ниток или отреза мануфактуры.
Хотя сейчас ресторан был закрыт, около него стояла девочка с букетиками сирени, и когда Фаина поравнялась с ней, та сказала:
– Купите цветы. Я недорого возьму.
Девочка была очень маленькая, чуть повыше Капитолины. Наверное, такая сейчас и Настенька. Подавив приступ острой тоски по дочке, Фаина достала деньги:
– Вот, возьми.
Девочка протянула букет, но её руку опередила другая, мужская, с красивыми длинными пальцами:
– Я куплю все твои цветы, девочка. – Фаина обернулась и встретилась взглядом с Глебом. Он улыбнулся: – А я смотрю, вы или не вы? – Он сгрёб в охапку цветы из ведёрка и протянул Фаине.
– Разрешите вам преподнести?
Она покачала головой:
– Нет.
Он ненадолго огорчился, но тут же просиял:
– Ну и не надо. Раздадим цветы тем, кто грустит.
Он выбрал в толпе прохожих женщину с усталым лицом и протянул ей несколько веточек:
– Разрешите вам подарить. И вам, и вам.
Глеб дарил цветы, и Фаина видела, как глаза женщин вспыхивают радостным изумлением. Последняя сирень досталась маленькой старушке в чёрном платье, и она приняла её со старомодным величием.
– Благодарю вас, молодой человек. – Подслеповато заслонившись от солнца, старушка посмотрела на Глеба и удивлённо сморщила лоб. – Ну и ну, не ожидала увидеть вас здесь, Глеб Васильевич. Уж вы-то точно должны гулять по Елисейским Полям.
– Увы, мадам. – Исподлобья глянув на Фаину, наблюдавшую за раздачей сирени, он коротко произнёс: – Наверное, я должен объясниться?
– Вовсе нет. – Фаина пошла вперёд, и он встал рядом. – Мне нет дела до вашей жизни, товарищ Глеб.
– И всё-таки я расскажу, а вы решите, стоит ли вам дальше со мной общаться или лучше перейти на другую сторону тротуара. – Он ненадолго замолчал, пропуская вперёд гибкую девушку в зелёном платье. – Дело в том, что моя фамилия Сабуров. – Он скользнул взглядом по массивному зданию на набережной, и Фаина вдруг обратила внимание, что на фасаде тусклым золотом горит потёртая надпись «Банкирский Дом Сабуровых». – Да-да. Этих самых, – подтвердил он. – Я младший сын и единственный из семьи, кто остался в России. Родители успели уехать из страны в самом начале революции, брат пару лет назад подался в Крым, оттуда эвакуировался в Турцию и, по слухам, благополучно осел в Америке. А я решил остаться. – Он слегка развёл руками.
– Жалеете? – тихо спросила Фаина.
– Нисколько. – Он пожал плечами. – В эпоху перемен жить трудно, но интересно. И кроме прочего, – он иронично улыбнулся, – мне нравится работать жестянщиком.
«А ведь пять лет назад я называла бы его барином, – вскользь подумала Фаина, – а теперь беседуем на равных».
Однажды ей довелось мыть лестницу в роскошном особняке одного банкира. Ступеньки были из чистого мрамора, с какими-то особенными, серебристыми прожилками, напоминающими ледовую корочку. Витые перила украшены коваными чугунными розами, а на резной камин в зале хотелось любоваться, как на картину. Сама банкирша несколько раз прошла мимо, едва не задев Фаину краешком лилового шёлкового платья и обдав тонким ароматом духов.
– Говорят, её туфли подбиты золотыми подковами, – шепнула напарница, что чистила бронзовые прутья, которые придерживали ковровую дорожку.
Где теперь та банкирша?
В промелькнувшем автомобиле Фаина внезапно увидела Ольгу Петровну. Ольга Петровна тоже её заметила и скупо кивнула.
– Знакомая? – спросил Глеб.
– Мать моей дочки, той, для которой я доставала барсучий жир.
Глеб в изумлении поднял брови:
– Фаина, вы говорите загадками.
Фаина пожалела о своих словах, потому что не хотела делиться горем с посторонними, но коли уж он первым открылся ей, то ничего не осталось сделать, как вздохнуть и начать рассказывать.
* * *
«Удивительно, что я сумела заметить Фаину среди толпы», – вяло подумала Ольга Петровна, потому что засыпала на ходу. Она пыталась бороться со сном, тупо уставившись на дорогу. Но дома сливались в одну линию, и сознание на несколько секунд проваливалось в чёрную дыру, откуда его возвращал автомобильный сигнал – шофёр Григорий обожал нажимать на клаксон.
Полчаса назад Ольга Петровна с группой товарищей вернулась из Москвы, где провела несколько утомительных дней, наполненных выматывающей суетой и интригами. Как заметил Савелий Кожухов, Ленина перестало устраивать усиление наркомвоенмора Троцкого, и он стал сколачивать твёрдое большинство в ЦК, возвысив врагов Троцкого – Зиновьева, Каменева и Сталина. Троцкий, само собой, возмущался, направо и налево рассыпая обвинения в двурушничестве и стараясь привлечь на свою сторону колеблющихся.
Не обошлось и без скандала. Возмущённая разгромом Одесской партии анархистов, анархистка Эмма Гольдман в знак протеста пронесла на заседание цепь и собралась приковать себя к сиденью на трибунах. Насилу отговорили. Кронштадтское восстание, НЭП, продолжение террора и нетерпимости сеяли панику у многих партийцев. Крупный деятель Коминтерна Новомирский швырнул свой членский билет на стол и хлопнул дверью. Другой коминтерновец сбежал через польскую границу во Францию, оставив записку, что уехал в «привлекательную загнивающую буржуазную демократию, где по крайней мере можно думать вслух»[30]30
Из мемуаров Виктора Кибальчича. Виктор Львович Кибальчич – революционер, деятель Коммунистической партии и Коминтерна.
[Закрыть].
Волей-неволей им, товарищам из Петрограда, приходилось приспосабливаться и лавировать между группировками, и к окончанию поездки Ольга Петровна поняла, что ещё чуть-чуть, и она свалится с приступом мигрени. Одна радость – в Москве не донимали звонками с просьбами о помощи. В Петрограде звонили приятели и приятели приятелей, бывшие друзья, сослуживцы мужа, соседи по даче – словом, все, кому было известно её место службы в Петросовете.
После Кронштадтских событий террор усилился. ЧК в поте лица выискивала и ликвидировала заговорщиков, не особенно разбирая, кто прав, кто виноват. Ольга Петровна была потрясена, когда узнала, что расстреляли профессора географии Таганцева с женой, милой и мягкой Наденькой. Ну какие они заговорщики? Как-то раз они с мужем пили у Таганцевых чай, и Владимир Николаевич горячо расписывал своё исследование почвенных зон в Фергане и азиатских ледников.
Но окончательно Ольгу Петровну добило известие, что среди девяноста шести человек, казнённых по делу Таганцева, оказался поэт Николай Гумилёв. Нельзя сказать, чтобы она его близко знала – виделись пару раз у общих знакомых, но ещё со времён незабвенного Пушкина смерть поэта представлялась каждому русскому интеллигенту подлинной трагедией нации.
«Государство, убивающее профессоров и поэтов, обречено», – подумала она тогда. Вслед за Таганцевым и Гумилевым некстати вспомнились убиенные священники – отец Пётр Скипетров и отец Философ Орнатский. К отцу Философу[31]31
Священномученик о. Философ Николаевич Орнатский, настоятель Казанского собора, был арестован в августе 1918 года. Вместе с ним были арестованы сыновья Николай и Борис. Прихожане требовали освободить священника; власти в ответ перевезли его с сыновьями из Петрограда в Кронштадт, где расстреляли.
[Закрыть]она однажды подходила под благословение, а с его расстрелянными сыновьями Борисом и Николаем дружил сослуживец мужа. После тех новостей Ольге Петровне стало так тошно, что она забилась с головой под одеяло и долго и страшно рыдала, терзая зубами уголок подушки. Одна надежда – что новая экономическая политика повернёт страну на нужные рельсы и прекратит репрессии: пока результаты экономического эксперимента казались превосходными. Один за другим, как грибы после живительного дождя, открывались коммерческие магазины и рестораны, а на рубль можно было купить неслыханную вещь – вполне съедобные пирожные с масляным кремом. Вот что значит денежная реформа и обеспечение рубля золотом! Год назад, когда правительство стало обсуждать реорганизацию Госбанка, подобное казалось невероятным.
Народ вздохнул свободно, люди заговорили о возвращении к благополучию. Но зато в партии чувствовалась растерянность и летел ропот участников Гражданской войны, которые не понимали, за что они проливали кровь, если буржуи и лавочники возвращаются на заводы и за прилавки?
От мыслей, кружащих голову, Ольга Петровна стала временами впадать в тяжёлую хандру, спасаясь лишь тем, что загружала голову работой.
– Что-то ты, старушка, совсем загрустила, – заметил Кожухов. С места рядом с водителем он повернулся вполоборота и посмотрел в Ольге Петровне в глаза. – Знаю, о чём ты думаешь, сам не в восторге от многого. – Он покосился на шофёра, явно раздумывая, продолжать ли разговор при нём. Но потом грустно усмехнулся. – Но подожди, образуется из этой кровавой каши великое дело наше. Выдюжим, выстоим. Россия ещё покажет всему миру, каков должен быть путь в будущее!
Ольга Петровна бездумно кивнула, потому что не знала, что ответить. Она хотела горячего чаю, ванну и спать, да так, что не вылезать из постели целые сутки.
* * *
Накануне переформирования подразделения ЧОН Фёдор Тетерин попал в нешуточный переплёт, который вполне мог закончиться на кладбище под звуки выстрелов траурного салюта. Едва он вышел покурить на крыльцо, как из ельника навстречу шагнули двое.
В кромешной тьме Фёдор смог разглядеть лишь огонёк своей папиросы, что упала из рук на траву. Ни лиц, ни голосов обидчиков не запомнил, но молотили его знатно, что горох в крупорушке. С последним ударом – он пришёлся как раз в раненое плечо – раздался негромкий голос: «Это тебе за Марусю».
Зажимая рукой рану, набухающую кровью, Тетерин отшатнулся на ступеньки:
– Не нужна мне ваша Маруся!
– Потому и получил.
Тени исчезли в шорохе листвы так же крадучись, как и возникли, а он сидел, раскачивался от боли и понимал, что бит по заслугам. Если бы с его сестрёнками кто решил побаловаться, то он бы не так отделал, а тут хоть в живых оставили.
К утру у Тетерина начался жар, и командир отправил его в лазарет, где местный доктор покачал головой, едва касаясь кончиками пальцев, исследовал рану и негромко сообщил:
– Уж не знаю, обрадует это вас, товарищ красноармеец, или огорчит, но на ближайший год вы отвоевались.
Через две недели с продовольственным аттестатом в кармане и литерой на проезд Фёдор прощался с товарищами. В вещевом мешке за плечами лежали пара сухих таранек, полтора фунта чёрного кислого хлеба с просяной лузгой и три пачки фабричной махорки.
– Сперва доедешь до Калуги, оттуль до Москвы. Потом добирайся до Твери, а там до Петрограда рукой подать. Ты парень сообразительный, не пропадёшь. – Комиссар пытливо заглянул в глаза. – На гражданке чем заняться собираешься? Опять в Домком пойдешь?
– Не знаю, – честно признался Фёдор, крепко пожимая протянутую руку. – Куда партия пошлёт, туда и пойду.
– Это ты правильно сказал, красноармеец Тетерин, партии виднее, к какому делу человека приставить. Ну, бывай! – Комиссар замахнулся хлопнуть Тетерина по плечу, вспомнил про ранение и засмеялся. – Чуть не зашиб напоследок!
Выгоняя пот на лбу, в затылок светило летнее солнце. Ветра почти не было, и Фёдор с тоской вспомнил крепкий балтийский бриз, что не дозволяет жаре взять верх над каменным городом. Кирпичное здание вокзала и деревянная платформа оказались под завязку забиты народом, словно бы вся губерния разом собралась сняться с насиженных мест и рвануть в неведомые дали за лучшей жизнью.
Фёдор решил уехать с первым попавшимся поездом в нужную сторону. И ему повезло! Пять часов до Калуги он доехал на крыше пассажирского вагона, сплошь облепленного спекулянтами и мешочниками, пробирающимися в Москву. С высоты хорошо виднелись раздольные поля и леса в молодой листве. От разливов рек и высоты облаков захватывало дух и начинало казаться, будто он не красноармеец Тетерин, бывший чоновец, а свободная птица, что вольна лететь рядом с ветром. К вечеру, когда глаза стали слипаться, он положил голову на вещмешок и собрался прикорнуть, как вдруг поднялась паника. Вскочив на ноги, Фёдор увидел, как паровоз с их состава отцепляют и подают на второй путь, где бурлил голосами воинский эшелон, а пассажиры с мешками, кутылями и корзинками вприскочку через рельсы несутся к солдатским теплушкам мимо дымящихся железных камер-вошебоек[32]32
Жаровая камера, где одежда и вещи обрабатывались горячим воздухом. В войсках были специальные машины с закрытыми фургонами. В тылу «вошебойки» имелись при общественных банях и на ж/д станциях.
[Закрыть]и кипятильников.
– Эй, служивый, слазь, приехали! – крикнул Тетерину какой-то бородатый мужичок с сундуком за плечами. – А не то три дня сидеть будешь.
Цепляясь за поручни, Фёдор спрыгнул на землю, сразу почувствовав, как плечо запульсировало болью. Только этого ещё не хватало! Он в сердцах сплюнул на землю и стал проталкиваться сквозь толпу к солдатской теплушке, откуда разносились разливы тальянки.
– Товарищи, выручите! Добираюсь домой после ранения.
Тальянка смолкла, и из двери вагона высунулся высокий чернобровый парень. Оценив обстановку, он протянул Фёдору руку, помогая взобраться внутрь, и только потом неуверенно сказал:
– Требуется взводного спросить да и документы твои проверить. Ты уж, браток, не обессудь, а то много буржуйской швали вокруг отирается. Третьего дня на станции Любань паровоз взорвали. Сам понимаешь – время неспокойное.
Проснулся Фёдор поздно ночью. Со стуком лязгнули буфера, заскрежетали колодки, поезд остановился. Из распахнутой двери теплушки тёмное небо высыпало на землю ведро звёзд одна другой ярче. Где-то далеко в лесу кричала кукушка, и вдоль состава летели крики часовых:
– Так точно! Всё в порядке, товарищ командир.
Подбив под голову вещмешок, Фёдор подумал, что не пройдёт и недели, как он войдёт в родной двор, взлетит вверх по лестнице и покрутит рычажок дверного звонка:
– Встречай, дорогая! Я вернулся!
* * *
Пройдя через замусоренные перроны Николаевского вокзала, Тетерин вышел на площадь Восстания, прежде Знаменскую, вдохнул запах городской пыли и зажмурился – до того стало хорошо!
Воевал, стрелял и отстреливался, валялся в госпитале и не задумывался, как сильно скучает по дому, по серому балтийскому небу, по извозчикам с красным кушаками (и когда они успели появиться?), даже по памятнику Александру Третьему, восседавшему на тяжёлом каменном битюге посреди пятачка на шумной площади.
Давно ли они с мальчишками бегали смотреть, как его устанавливают, а поди же ты – прошла целая эпоха, и не цари теперь правят в России, а народ! «Смело мы в бой пойдём за власть Советов», – прокрутился в голове мотивчик и затих, поглощённый звуками людского моря.
По кругу площади со скрипом бежали переполненные трамваи с «зайцами» на «колбасе»[33]33
Колбасой называли кольцо сцепки, приделанной к наружному концу вагона.
[Закрыть].
Закинув вещевой мешок, он перехватил цепкий взгляд беспризорника, который тут же отвёл глаза и демонстративно отвернулся.
«Знаешь, дружок, что здесь тебе не обломится», – подумал Фёдор.
– Эй, товарищ, тебе куда? Прокачу как барина, – дохнул чесноком ражий извозчик с каурой кобылой, у которой на уздечке кокетливо трепалась синяя бумажная розочка.
Фёдор махнул рукой:
– Мне близко, пешком дойду.
Ноги сами вышагивали по мостовой мимо новых лавок с зазывными вывесками (и когда успели открыться?), мимо пивной «Живые раки», мимо огромного рисунка мужика, состоящего из треугольников и квадратов.
Девочка в обмалившемся платье, похожая на кузнечика, торговала цветами возле ресторана:
– Дяденька, купите букет за пять копеек.
От вида нежных нарциссов с дрожащими лепестками его резанула внезапная злость. Пока мы там под бандитскими пулями гибнем, здесь, оказывается, цветочки нюхают.
Он косо взглянул в детские глаза, с ожиданием смотревшие в его сторону:
– Не пролетарское дело – цветы покупать.
Цветочницу заслонила мужская спина в синей тужурке:
– Выбери-ка мне, дочка, букетик, да попышнее.
Детский голосок в ответ прозвучал радостью:
– Спасибо, дяденька. Дай тебе Бог здоровья!
Фёдор ухмыльнулся одними губами и поправил вещмешок на одном плече. Чуток здоровья и ему бы не помешал. Купить, что ли, цветочков?
Поджившую рану глухо саднило. Он вспомнил, за что получил трёпку, и заволновался: а ну как Фаина тоже не блюла себя и заглядывалась куда не надо? Хотя нет, она не такая, она настоящая. Ему ненадолго стало стыдно. Верил бы в Бога – сходил бы в церковь, покаялся, авось полегчает на душе, к комиссару ведь не пойдёшь свечку ставить.
Время шло к закату. За день солнце разогрело стены домов, и они дышали теплом, как огромные кирпичные печи. Кое-где в раскрытых окнах колыхались занавески. На углу Лиговки Фёдор остановился закурить и тут увидел Фаину. В белой блузке и синей юбке она шла по другой стороне улицы вместе с высокой белокурой девушкой, по виду из работниц. Жадным взглядом он подметил, как за время их расставания она изменилась и похорошела. Наверное, теперь ни у кого не повернётся язык называть Файкой эту красивую, уверенную женщину с тонким нежным румянцем и глянцевым блеском тёмно-русых волос.
Тетерин не стал её окликать, а притушил папиросу и пошёл позади, держась чуть поодаль.
Видимо, женщины обсуждали что-то важное, потому что до Тетерина донеслись взволнованные слова Фаины:
– Понимаешь, у нас сейчас почти полсотни душ, и мы втроём уже не справляемся в такой тесноте. Кроме того, для питания детей к хлебу прибавили крупу, и теперь мы по очереди приходим на работу к пяти утра, чтобы успеть растопить плиту и сварить кашу. Спасибо, хоть старшие дети посуду моют и наводят порядок, иначе мы бы совсем с ног сбились. На прошлой неделе я разделила ребят на две группы, чтобы в разное время ели и гуляли. Со старшими справляется Надя, а с младшими Лидочка, ну а я мечусь между ними. Завтра пойду в райком добиваться, чтобы нам выделили весь первый этаж дома! И будь уверена – от своего не отступлюсь.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.