Текст книги "Многая лета"

– Пустите, я не убегу.

За спиной Настя вновь услышала слова про ракетчика, и тут до неё дошла страшная истина, что пойманный ракетчик – это она.

* * *

Страх, что по законам военного времени её могли расстрелять на месте, пришёл позже, а тогда Настя с возмущением яростно выкрикнула:

– Пустите, я сотрудник Эрмитажа! А ракетчик там, его надо поймать. Он наводит на музей, как же вы не понимаете?! – Она хотела махнуть рукой в направлении зелёных цепочек, но смогла лишь судорожно дёрнуться.

Потом её развернули за плечи и повели вдоль Зимней канавки к Неве. За время, пока она бегала по улице, на шерстяных носках наросла ледяная корка, и она не шла, а волочилась, стараясь удержать равновесие. Проклятая каска на глазах позволяла лишь смотреть под ноги, где в темноте ночи на мостовую шлёпались мокрые хлопья снега. Больше она не пыталась вывернуться, а просто шла и тупо считала шаги: один два, десять, двадцать. Зачем? Сама не знала. Её конвоир остановился у служебного входа в Эрмитаж под выпуклым козырьком над тяжёлой дверью. Дежурная Анфиса Петровна стояла в дверях и при виде Насти с милиционером испуганно охнула:

– Что случилось?

Видимо, пока Настя ловила ракетчика, к Анфисе Петровне успело подойти подкрепление, потому что когда милиционер втолкнул Настю в помещение, на лестнице слышались движение и разговоры.

– Ваша сотрудница? – суровым голосом спросил милиционер, и ему нестройно откликнулся разномастный хор голосов:

– Наша, наша! Она побежала ракетчика искать!

– Это Настя Сабурова, то есть Анастасия Кондратьевна – младший научный сотрудник. Мы за неё ручаемся!

Настя почувствовала, как её руки стали свободны, и наконец смогла сдвинуть каску на затылок, чтоб разглядеть своего сопровождающего. На фоне синей форменной шинели его лицо казалось бледно-серым. Она строптиво нахмурилась:

– Вы ошиблись, товарищ милиционер! Ракетчик не я. Вы схватили меня, а его упустили, и он теперь снова начнёт наводить на Эрмитаж! А мы – объект особой важности, у нас сокровища, у нас…

Она не успела договорить, потому что милиционер устало сказал:

– Арестовали мы ракетчиков, товарищ младший научный сотрудник Сабурова, не кипятитесь. Их двое было – мужчина и женщина. Сигналили от двадцать шестого дома.

– Поймали! – эхом пронеслось по присутствующим.

– Поймали? Арестовали? – повторила Настя и почувствовала, словно из неё вынули все кости, а сама она превратилась в аморфную массу. – Слава Богу! Но почему тогда вы меня задержали?

– А у вас есть ночной пропуск? – вопросом на вопрос ответил милиционер.

– Нет, – ответила она механически, потому что сил объясняться и оправдываться не хватало, настолько вымотал её суматошный бег за ракетчиком.

– То-то и оно, что вы без пропуска. Это серьёзное нарушение. – Милиционер вдруг охнул. – Да вы никак босиком?

– Валенки бежать мешали, – нехотя призналась Настя, мечтая, чтоб её отпустили восвояси и больше не теребили.

Милиционер глянул на сотрудников и приказал:

– Быстро забирайте её к печке, или что там у вас есть тёплого. Хотя погодите. Вот, отхлебните! – Он быстро отстегнул от пояса фляжку и протянул Насте: – Пейте!

Она было заартачилась, но милиционер неумолимо поднёс фляжку к её губам и буквально влил несколько глотков, проскользнувших в желудок огненным шаром. Вверх по лестнице её уже вели под руки. На заплетающихся ногах Настя поднялась в тёплую комнатку с горящей буржуйкой, и только тогда до неё дошло, каковы могли бы быть последствия погони за диверсантом. Но всё обошлось. Ну не чудо ли, в самом деле?

* * *

К декабрю в городе стало совсем худо с продовольствием, и покойники на улицах превратились в обыденность, которой перестали ужасаться. Просто перешагивали через занесённого снегом и брели дальше в надежде скорее попасть в тепло, потому что город сковали сильные морозы. Стужа лютовала весь январь и ослабла лишь в конце февраля, когда день прибавился на воробьиный скок, а на деревьях закаркали вороны.

Как ни странно, но почта доставляла письма в блокадный город. Если бы сегодня Фаине не принесли треугольничек от Глеба, она не дожила бы до обеда. Вчера у неё начался голодный понос – предвестник скорой смерти. Но она не могла, не имела права умереть, не прочитав письма с фронта. Распухшими пальцами Фаина разгладила на столе листок бумаги с пятнами от масляной коптилки.

«Милая моя Фаечка! Не беспокойся обо мне. Я был легко ранен, вышел из окружения и теперь снова в строю…»

Слава Богу, Глебушка жив и здоров. По крайней мере, был жив, когда писал это письмо.

Откинувшись на спинку стула, Фаина медленно обвела глазами стены, оклеенные зеленоватыми обоями, окно с полосками газетной бумаги по стеклу, широкий подоконник, откуда две голубоглазые болтушки любили смотреть на улицу. Ей не хотелось умирать в этой комнате, иначе семье будет трудно вернуться в дом, где лежала мёртвая мама. Тем более неизвестно, через сколько времени её найдут. Вполне может быть, что через несколько месяцев. Соседи умерли, и квартира полностью опустела, если не считать, что её жизнь пока не закончена. Пока.

Очень медленно, потому что каждый шаг давался с трудом, она спустилась во двор и уселась на ступени. Сквозь затуманенную голову вспомнились семнадцатый год и молодой доктор Сергей – муж Наденьки. Слава Богу, что Надюша сейчас в безопасности. Наверное, у них уже есть детки, которых Надюша учит играть на рояле. Фаина попыталась вызвать в памяти звуки музыки, но их заглушали гул в ушах и медленные удары сердца, которые ощущались в биении пульса на шее.

Интересно, случилась бы блокада, если бы не революция? Странно, но перед смертью аморфные мысли внезапно обрели чёткость и связность.

Фаина прислонилась головой к косяку и подставила лицо под луч солнца. Перед глазами маячила проталина, оставленная недавней оттепелью. Обидно, протянув всю голодную зиму, умереть на пороге весны. Хорошо, что на прошлой неделе нашлись силы дойти до церкви: теперь не так страшно умирать.

Мимо, не останавливаясь, брели люди, похожие на тени. В Ленинграде привыкли к смерти. Но один, высокий командир, внезапно остановился и присел на корточки. Его глаза оказались вровень с Фаиниными.

– Вам помочь?

Наверное, этот командир только что прибыл в город, иначе бы знал, что помочь умирающему от голода может только кусок хлеба, размоченного в кипятке, или глоток жидкой каши.

Прикрыв глаза, Фаина не стала тратить время на ответ. Но офицер не уходил.

– Вот, возьмите.

На колени Фаине легло что-то тяжёлое. Она открыла глаза. Военный доставал из заплечного мешка и выкладывал банку тушёнки, коробочку бульонных кубиков, гороховый концентрат.

– Это мне? Почему? – почти теряя сознание, прошептала Фаина.

Командир запихал продукты Фаине за пазуху, благо пальто болталось на ней, как мешок.

– Почему? Потому что когда-то давно, в восемнадцатом году, незнакомая девушка накормила меня баранкой и подала милостыню. Теперь я возвращаю этот долг вам.

– Почему мне?

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Мы не всегда можем объяснить свои поступки.

Военный помог Фаине подняться и проводил до двери.

– Прощайте, – он широко улыбнулся, – мне пора в полк. Постарайтесь дожить до победы!

«Храни тебя Бог. А кусок хлеба, что нам не пожалела, к тебе вернётся. Помяни моё слово», – ясно, словно это было вчера, вспомнила Фаина слова нищенки, которой он подала милостыню в далёком восемнадцатом. Рядом с ней стоял мальчик и смотрел на неё глазами, полными горя. Неужели это действительно было?

Потрясённая, она замерла, и горячие слёзы на щеках омывали и очищали душу от всего того дурного и тёмного, что наросло за блокадное время.

* * *

– Анастасия Кондратьевна, вас ожидают на проходной, – сообщила Насте Екатерина Семёновна из отдела нумизматики. Опираясь на палку, Екатерина Семёновна поднялась на чердак, где сотрудники Эрмитажа ликвидировали последствия дневного обстрела. Удивительно, но двухсотлетняя кладка, выполненная на века, выдерживала попадания снарядов. Благом оказалось и то, что осенью сотрудники подняли на чердак многие тонны песка и равномерно рассыпали их по всему потолку. Но сейчас один из снарядов перебил строительную ферму над Николаевским залом, и Настю послали на подмогу ремонтникам: подай, принеси, подержи и всё такое прочее.

От слов Екатерины Семёновны она помертвела – с хорошими вестями приходили редко. Ноги сразу стали ватными: когда она на прошлой неделе видела маму, та была очень слаба. Насте с трудом удалось уговорить её выпить кипятка с разведёнными сухариками, сэкономленными в эрмитажной столовой от своего пайка.

Резко повернувшись, так что потемнело в глазах, она глухо спросила:

– Кто пришёл?

– Милиционер. – В голосе Екатерины Семёновны прозвучало неодобрение. Весь Эрмитаж знал о Настином преследовании ракетчика и о её позорном приводе в родные пенаты.

– Вместо того, чтоб наградить, теперь по следствиям затаскают, – высказала общее мнение повариха и подлила Насте лишнюю ложку дрожжевого супа.

Уф! Можно выдохнуть, потому что о несчастье с родными милиция нынче не извещает, а остальные беды она уж как-нибудь переживёт. По пути Настя решила, что не даст себя запугать, потому что правда на её стороне: ракетчиков задержали, подозрения с неё сняты и нечего трепать нервы порядочным людям. Хвала небесам, что в данный момент она без каски на глазах и прилично обута в резиновые боты.

На проходной навстречу ей поднялся невысокий хмурый мужчина со впалыми щеками и жёстким ртом, словно прочерченным резцом на граните. Судя по знакам отличия в петлицах – старший лейтенант. Хотя они виделись совсем короткое время, она сразу узнала своего конвоира. Удивительно, но в суматохе погони запомнились ясно-серые глаза под густыми ресницами и крепкая рука с длинными музыкальными пальцами, похожими на пальцы папы Глеба.

Остановившись напротив милиционера, Настя выжидательно молчала, предоставляя ему возможность заговорить первому.

Он чуть смущённо улыбнулся:

– Был неподалёку и решил зайти, поинтересоваться вашим самочувствием. Не каждый день встречаются отважные девушки, готовые босиком по снегу преследовать диверсантов.

От удивления Настя не сразу нашлась с ответом. Видимо, он понял её замешательство как нежелание общаться и понурил голову:

– Ну, если у вас всё в порядке, я пойду. Рад, что вы здоровы, Анастасия Кондратьевна.

– Просто Настя, – быстро сказала Настя и смягчила тон. – Подождите, не уходите!

– Тогда я просто Илья. Илья Карогодов, оперативный уполномоченный Центрального отделения милиции.

– Что означает оперативный уполномоченный?

Он слегка пожал плечами:

– Сыщик. Раньше ловил уголовников, а теперь приходится ракетчиков. Хотя и уголовников тоже хватает, особенно спекулянтов. – На его лоб набежала тень, и Настя сразу же поняла почему, как понял бы любой ленинградец, что получает в день сто двадцать пять граммов тяжёлого блокадного хлеба с запахом жмыха и хвои.

Насте захотелось хоть ненадолго отвлечь его от горьких мыслей, но как? Немного поколебавшись, она предложила:

– Илья, хотите, я покажу вам Эрмитаж?

– А можно? – Его лицо посветлело и немедленно стало очень симпатичным и молодым.

Она пожала плечами:

– Честно сказать, не знаю, но думаю, что Иосиф Абгарович, наш директор, не станет возражать. Ведь это именно вы спасли Эрмитаж от ракетчиков.

– Ну, всё же не совсем я, – оживился Илья и внезапно просиял как ребёнок. – Вы не представляете, как я люблю Эрмитаж. Особенно рыцарский зал. Ребёнком мне он даже снился, и я представлял себя рыцарем в сияющих доспехах на белом коне. Но нас водили всего пару раз. Зато когда стал студентом, то бегал в Эрмитаж едва ли не каждые выходные.

– Пойдёмте!

Настя повела его по лестнице мимо приколотого кнопками листа в чёрной рамке: «Младший лейтенант Аносов пал смертью героя». Рядом с траурным бюллетенем– объявление для эрмитажной команды МПВО и приказ свободным сотрудникам собраться у запасного выхода для разбора завалов и заготовки топлива.

Огромные окна, выходящие на Неву, светомаскировкой не закрывали, и свет зажигать строго воспрещалось, поэтому тусклый зимний полдень бледно отсвечивал сквозь стёкла намёком на солнечную погоду. Остановившимся взглядом Илья смотрел на мешки, ящики и кульки, в которые укутывали сокровища, на пустые рамы на стенах. В зале Лебедя на мозаичном полу лежали алебарды и пики, и снова рамы, рамы, рамы – словно ослепшие глаза, разучившиеся плакать.

В промороженном помещении шаги гулко разлетались по наборным паркетам, эхом отражаясь в высоких витринах. Сразу за Двадцатиколонным залом одиноким стражем стояла огромная Колыванская ваза из зелёной яшмы.

– Её вес девятнадцать тонн, – сказала Настя, – естественно, что нашими силами такой груз не сдвинуть.

– Понимаю, – кивнул Илья, – этакую махину не спрячешь. – Он обвёл рукой пространство музея: – Представляю, сколько вам пришлось работать, чтобы укрыть ценности!

– И не говорите! – горячо подхватила Настя. – Мне казалось, что я никогда не смогу выпрямить спину и навек останусь горбатой, как верблюд.

Неосознанным движением она дотронулась до носа, проверяя, не идёт ли кровь. Слишком ярко встали в памяти беспокойные дни отправки эшелонов в эвакуацию.

Прямо посреди зала они обошли кучу песка с воткнутой посредине лопатой.

– Зажигалки? – понимающе спросил Илья, и Настя утвердительно кивнула:

– Да, у нас каждое помещение приготовлено к обороне. – Она немного подумала. – Но, пожалуй, одну картину я могу вам показать.

Деревянные щиты наглухо закрывали все тринадцать окон Лоджий Рафаэля вдоль Зимней канавки, и, проводя Илью по тёмной галерее, ей пришлось взять его за руку. Он сжал её пальцы, и Настя почувствовала, как от его ладони по телу побежало обжигающее тепло.

Фреска Фра Анджелико «Мадонна с младенцем, святым Домиником и святым Фомой Аквинским» была закреплена на стене в зале итальянской живописи, и от вражеских снарядов её защищали лишь бумажные полоски на окнах невской стороны Эрмитажа. Фреска была слишком тяжела и хрупка для упаковки.

Настя много раз любовалась на тонкие черты Мадонны, выписанные пятьсот лет назад, но сегодня ей показалась, что святая Мадонна особенно задумчива и грустна.

– Символично, – благоговейным полушёпотом сказал Илья.

И Настя еле слышно откликнулась:

– Я верю в Бога.

Илья помолчал, а потом медленно и веско произнёс, как говорят люди, тщательно обдумавшие свои слова:

– Я с недавних пор тоже верю.

Прощаясь, он серьёзно взглянул ей в глаза:

– Настя, скажите прямо, у вас есть семья?

– Конечно! – Выражение его лица на миг стало беспомощным, и она с радостью перечислила: – У меня есть родители, сестра и брат. А у вас?

– А я, знаете ли, из беспризорников, потому один как перст. – Он снял с головы ушанку, обнажив коротко стриженную голову.

– Что вы, Илья, такой холод! Немедленно наденьте!

Скрывая смущение, он нахлобучил шапку низко на лоб и протянул Насте руку для прощания:

– Вы разрешите мне вас навещать?

Солнечный луч, пробившийся через заиндевевшее стекло на двери, лёг ей под ноги. Она наступила ногой на золотую полоску света и уверенно сказала:

– Буду ждать. Главное – постарайтесь остаться в живых.

* * *

Март 1942 года. Далеко от Ленинграда.

«Дорогие мама и сестрёнки!

Ваш любимец Волька жив, здоров и довольно упитан, так что не беспокойтесь о моём здоровье! День и ночь занимаемся строевой подготовкой. У нас тихо, по улицам бродят ишаки, а за дувалами кричат петухи и квохчут куры. На улицах появилось много эвакуированных, довелось встречать и ленинградцев. От их рассказов о блокаде сжимается сердце и хочется скорее оказаться на фронте и мстить, мстить, мстить! Мамочка, дорогая, я всей душой надеюсь, что ты и Капа с Настей сумеете выжить в сплошном кошмаре огня и голода. И главное, не смейте переживать за меня. Даю торжественное обещание вернуться домой с победой! Мне почему-то кажется, что победа придёт обязательно весной вместе с хорошей погодой и первыми цветами. Давайте всей семьёй дружно будем в это верить, и тогда всё сбудется!

Мама, ты помнишь нашу поездку к бабушке на Чёрное море? В последнее время я часто вспоминаю Кавказ и твёрдо знаю, что враг не должен любоваться красотой наших гор.

Обязательно передавайте от меня привет папе. Думаю о нём каждый день. Жаль, что неизвестен адрес его полевой почты, черкнул бы ему пару строк.

Целую вас всех, мои дорогие, больше писать нет времени – пора в строй. Держитесь! Не поддавайтесь унынию! Помните, как папа говорил, что всегда надо видеть радугу на горизонте!

Всегда ваш сын и брат».

Фаина поцеловала бесценный треугольничек и прижала к груди. Долго же письмо добиралось из Средней Азии в блокадный город! Хитрец Володя, догадался, как рассказать, куда переводят их соединение, ведь никакой бабушки, тем более на Чёрном море, и в помине нет. Она меньше бы удивилась весточке от настоящей бабушки из Парижа, хотя та и ведать не ведает о внуке. Значит, Южный фронт…

Сейчас сводки Информбюро сообщали, что враг рвётся к нефтяным скважинам, к топливу для своих танков и машин – значит, бои там будут страшные и много бойцов поляжет в безымянные могилы. Господи, спаси и сохрани!

* * *

На своём посту начальника домового хозяйства Фаина сражалась как могла, отбивая атаки смертельного холода и голода. В бомбоубежище был организован обогревательный пункт с горячим кипятком, по квартирам ходили дежурные и проверяли, нет ли покойников. Отопление и канализация не работали, света не было. Дежурства группы самозащиты прекратились без приказа: вода в бочках превратилась в лёд, а песок смёрзся на камень.

Тех, кто остался один, Фаина уговорила съехаться вместе ради экономии топлива. Таких добровольных коммун получилось пять, и люди там пока держались, хотя и из последних сил.

Жужжа ручным фонариком, Фаина кое-как спустилась с обледеневшей лестницы и порадовалась жидкой полосе рассвета над крышей дома. В феврале день начинал прибавляться, и в шесть часов утра уже можно было добрести до булочной засветло, не рискуя упасть в сугроб, с тем чтобы больше никогда не подняться – обессиленные люди замерзали на морозе мгновенно. У неё до такой степени опухли ноги, что пришлось разрезать голенища валенок, но всё равно день сегодня чудесный: одиннадцатое февраля, прибавка нормы хлеба. С сегодняшнего дня рабочим полагается пятьсот граммов, служащим четыреста, а детям триста! Дорога жизни через Ладогу работала в полную силу, и защищал её смешной рыжий Тишка – Тихон Кобылкин, её зять, а значит, в каждой буханке хлеба есть малая крошечка вклада их семьи в общую победу над смертью. То здесь, то там слышалось тяжёлое шарканье ног, которые шли в одном направлении – к булочной. До открытия оставалось ещё два часа, а хвост уже длинный.

Фаина поплотнее запахнула пальто, под которым ухитрилась укутаться платком крест-накрест, и подняла воротник. Главное – не потерять карточки. Заученным жестом она проверила внутренний карман, застёгнутый на булавку, и сунула руки в рукава. Слава Богу, что Настюша и Капа на казарменном положении и им не приходится по полдня выстаивать за кусочком хлеба. Хоть и скудно кормят в столовых, но всё же вскладчину легче выжить, чем одному.

Над молчаливой очередью клубился пар от дыхания. Люди переминались с ноги на ногу, жались друг к другу в надежде на толику тепла от соседа. Где-то далеко, в противоположном конце улицы, протарахтел грузовик, и очередь заволновалась: хлеб, хлеб везут. Но звук мотора затих, и люди снова погрузились в оцепенение.

– Хоть и прибавили хлеба, а всё одно к весне поумираем, – раздражённо сказал старик со сгорбленной спиной, – останутся одни спекулянты, да начальство. Им любая осада нипочём.

– Ты, дед, погоди умирать. Сегодня хлебушка прибавили, завтра крупки подкинут, послезавтра сахарку подвезут: как-нибудь выдюжим, – возразила костлявая старуха в дворницком тулупе. Она была настолько худа, что скулы казались натянутыми на уши.

– Какой я тебе дед? – буркнул старик. – На себя погляди, молодуха. Я тебя небось лет на десять моложе.

– Нынче мы все старики, – сказал кто-то, и над очередью снова повисло молчание.

С каждой минутой хвост очереди удлинялся, достигнув перекрёстка на улице Правды. Какая-то женщина пришла с грудным ребёнком, завёрнутым в несколько одеял, и встала с ним в конец очереди.

– Не могу дома оставить, крысы съедят, – сказала она, не обращаясь ни к кому.

«Надо бы её пропустить вперёд», – подумала Фаина, но не сдвинулась с места, потому что от холода свело все внутренности. Ребёнок в кульке тихонько вякнул, словно котёнок, и вдруг из середины очереди отделилась высокая женщина и властно сказала:

– Гражданка с ребёнком, проходите вперёд.

– У нас небось тоже дети! – зло выкрикнул женский голос.

– Будете держать детей на руках, – и вас пропустим, – парировала женщина. – Мы же советские люди, правда? – Она пристально оглядела очередь, встретилась глазами с Фаиной и внезапно охнула. – Фаина Михайловна, вы?

Женщина, пропустившая вперёд маму с ребёнком, вызывала уважение. Фаина вгляделась в тёмное лицо женщины с седыми прядями из-под платка и запавшим ртом. Та поняла, что её не узнали, и подсказала:

– Я Октябрина.

– Октябрина?

– Знаю, что изменилась. Но ничего, разобьём фашистов и снова станем сами собой. Правда, Фаина Михайловна?

– Правда.

Выбравшись из очереди, Октябрина строго наказала соседям держать её место и подошла к Фаине.

– Хорошо, что я вас встретила. Я ведь собиралась зайти к вам домой, да не знала, живёте ли вы ещё в Свечном.

– Живу, – коротко сказала Фаина.

С тех пор как её уволили, она старалась обходить детский сад стороной и с облегчением восприняла его переезд в отдельный дом близ Витебского вокзала. Слишком больно отзывались в памяти горячие дни ремонта бывшей москательной и то, как обновлённые стены постепенно наполнялись детским смехом, задушевные беседы с милой Наденькой, плач Лидочки о замужестве с Тетериным, приём на работу огненной Октябрины и тихой Вали Лядовой, учёба в институте и как кирпичом в лицо – грязный донос, повернувший судьбу в иное русло.

– Я прежде тебя здесь не видела, – сказала Фаина, чтобы не промолчать в ответ.

– Я тут и не живу, – ответила Октябрина, – неподалёку мои родители. – Она запнулась. – Теперь осталась одна мама. Вот отовариваю её карточки. Сама она уже не ходит.

В блокаду люди часто черствели, потому что не оставалось сил на эмоции, и неподдельное горе в голосе Октябрины тронуло Фаину.

Она скупо кивнула:

– Да, много смертей. Вся надежда на прибавку хлебной нормы.

– Фаина Михайловна, – свистящим шёпотом сказала Октябрина, потому что разговаривать на морозе было трудно. – Я знаю, вы думаете, что я писала на вас доносы. Ведь правда?

Фаина кивнула:

– Правда.

– Так вот! Несколько дней назад на моих руках умерла Валя Лядова и перед смертью призналась, что это она писала подмётные письма.

– Валя? – ужаснулась Фаина. – Но как же так? Почему?

Октябрина нахмурилась:

– Не знаю. Она не успела сказать, умоляла только, чтоб я вас разыскала и выпросила у вас для неё прощение.

У Фаины в голове всё смешалось. Неожиданное откровение Вали её ошеломило. Она не сразу собралась с мыслями сказать:

– Тогда я тоже должна просить у тебя прощения, Октябрина. Ведь я столько лет думала о тебе плохо. Хороший урок для меня. Как говорится: «Не судите, да не судимы будете».

Глаза Октябрины повлажнели:

– Я очень благодарна Вале за признание и за то, что смогла повидать вас. Вдруг умру, а тяжко уходить с недобрым грузом. Меня всё время мучило, что вы меня подозреваете, но я не могла оправдаться.

Фаина сжала задрожавшие губы, чувствуя, что у неё вот-вот брызнут слёзы из глаз:

– Октябрина, милая, живи долго. Мы обязательно встретимся после войны и будем пить чай с баранками и конфетами. А Валя пусть спит спокойно, я её прощаю от всей души. Мы нынче одна семья – все блокадники: и правые, и виноватые.

– Хлеб! Хлеб везут! Дорогу хлебушку! – закричали в очереди.

Октябрина быстро пожала Фаине руку и отошла на своё место.

– Четыреста граммов! Это целая буханка на троих! – с ликованием летело по очереди из конца в конец.

Двери магазина распахнулись, и Фаину подхватил людской поток серых лиц с глазами, горящими в предвкушении пайки хлеба.

* * *

Апрель 1942 года.

«Здравствуйте уважаемая Фаина Михайловна! Низкий поклон от боевых товарищей вашего сына Владимира!

Очень трудно сообщать родителям о гибели сына, но вы должны знать, что Володя погиб как герой, когда группа немцев прорвалась на наши позиции. Завязался рукопашный бой, в котором Володя убил четверых фашистов, но сам был тяжело ранен. И хотя мы успели доставить его в полевой госпиталь, раны оказались слишком тяжёлыми.

Похоронили мы Володю на берегу Дона, обильно политом кровью русских солдат.

Наш взвод клянётся достойно отомстить за нашего друга Владимира Сабурова и ещё крепче бить фашистскую гадину, покуда руки держат оружие и покуда в груди бьётся сердце.

Вечная память герою!

Иван Голиков,

Левон Ашордия,

Андрей Масленников,

Иосиф Менакер,

Расул Керимов,

Сергей Иванов».

* * *

Весна приходила в город медленно, тягуче, возвращаясь крепкими морозами и ломкими сосульками на крышах домов. Во время оттепели то здесь, то там вытаивали покойники и лежали тёмные, страшные, с пустыми глазницами и вмерзшими в лёд волосами. Ленинград надо было срочно спасать от эпидемий и приниматься за уборку. На улицах застучали ломы, которые обессиленные люди держали вдвоём, заскрипели санки, гружённые мусором; от стен отскребались нечистоты, и, как апофеоз весны, в город вернулись птицы. Это было похоже на настоящее чудо.

После получения похоронки Фаина заболела и с неделю не могла подняться с кровати. Лежала, молча уставившись в потолок, и горько молчала, не отвечая на вопросы. Настя с Капитолиной думали, что это конец. Но Фаина поднялась и ещё яростнее принялась за свою работу начальника объекта. Казалось, что она могла быть одновременно в нескольких местах, и глядя на неё, жильцы тоже постепенно вставали на ноги и перебарывали своё горе.

Теперь Настя и Капитолина старались бывать с мамой как можно чаще, и в один из дней мая Настя вытащила из почтового ящика конверт. Самый настоящий, довоенный конверт, а не фронтовой треугольничек, что почиталось за счастье обнаружить в почтовом ящике. Она распечатала письмо с удивлением и с ещё большим удивлением прочла:

«Районный военный комиссариат с получением сего просит вас явиться с 10.00 до 12.00 по адресу улица Рубинштейна, дом 40».

Повестка!

Буквы запрыгали у Насти перед глазами. Как многие, она стремилась на фронт, но никогда не предполагала, что это произойдёт вот так, обыденно и просто, после дождичка в четверг.

Капитолина едва не взорвалась от ярости.

– Нет, ты подумай! – металась она по комнате. – Я сто раз бегала в военкомат, писала прошения, доказывала, что нужна на войне, а повестку принесли тебе! Ну нет! – Резко развернувшись, она поставила руки в боки. – Так дело не пойдёт! Мы идём вместе, и точка! Отговорок не принимаю.

Военком был совсем молодой, с седыми висками и свежим шрамом на лбу. Держа на отлёте их документы, он бегло пробежал глазами по строчкам:

– Так, Сабурова и Кобылкина. А почему вместе? Родственницы?

– Сёстры, – сказала Настя.

Военком хмуро потёр лоб и неожиданно спросил:

– Скажите, вы любите животных?

«Он что, издевается?» – подумала Капитолина. Но судя по усталому выражению лица, военком не шутил.

Она посмотрела на прислонённые за спиной военкома костыли с ручками, обёрнутыми мягкой тканью, на стакан чая, остывающий на подоконнике, и с запинкой ответила:

– Люблю. Но какое это имеет отношение к моему заявлению? Я на фронт прошусь, а не на прогулку в зоопарк.

Он проигнорировал её сарказм и посмотрел на Настю:

– А вы любите животных?

Она ответила с некоторой запинкой:

– Да, люблю. У нас кот Фугас был.

– И белая крыса Кукуруза, – добавила Капитолина.

– Крысы с котами вам не понадобятся, – военком внезапно улыбнулся, – но если хотите послужить Родине, то с собачками придётся подружиться. – Он посерьёзнел. – Ну а если отложить шутки в сторону, то мы формируем особый батальон минно-розыскной службы и нам нужны девушки-минёры – вожатые собак. Неволить вас никто не станет, сами понимаете, работа с животными дело добровольное. Согласны?

Капитолина с Настей переглянулись и не сговариваясь произнесли хором:

– Конечно, согласны.

– Ну вот и хорошо! Осталось пройти медкомиссию. – Как бы подбивая итог, военком хлопнул печатью по служебному предписанию и отчеканил: – Добро пожаловать на службу, товарищи Сабурова и Кобылкина.

* * *

– Фамилия? Имя? Отчество? – коротко спрашивал старшина с рыжими моржовыми усами и толстым носом картошкой. Послюнив химический карандаш, ответы он заносил в перекидной блокнот с коленкоровым переплётом.

– Анастасия Кондратьевна Сабурова.

– Капитолина Васильевна Кобылкина.

– Ираида Павловна Сураева.

– Марина Алексеевна Ивлева…

Девушки старались стоять ровно, но строй всё равно выглядел потрёпанным и гражданским.

Старшина сухо проинструктировал:

– Сейчас вам выдадут форму, а потом пойдёте в баню. Всё своё дамское одеяние снимите и переоденьтесь согласно уставу. Всем ясно?

– Так точно, товарищ командир! – задорно выкрикнула Марина Ивлева. Чуть скосив голову, она подмигнула Насте и еле заметно шевельнула губами: – Суровый у нас начальник.

Старшина не мог её слышать, но, видимо, уловил, о чём речь, и нахмурился:

– Разговорчики в строю отставить! Запомните, обмундирование вам выдано второго срока, не новое, но и в нём вы должны выглядеть подтянуто и опрятно. Неряха – не боец! Ремень должен быть крепко затянут, чтоб под него нельзя было подсунуть больше двух пальцев. Да смотрите, чтобы пряжки смотрели в одну сторону, а не вразнобой. Уяснили? – Он прошёлся вдоль ряда девушек, придирчиво осматривая подчинённых.

– На курс молодого бойца вам отводится десять дней. Подъем в шесть утра, отбой в одиннадцать вечера. Личного времени – полчаса. Потом пойдёт специальная подготовка с более напряжённым графиком учёбы. Предупреждаю – будет трудно, но нытья я не потерплю.

– Мы же ленинградки, – тихо сказал кто-то из девушек, и старшина на мгновение замолчал, словно поперхнулся.

Старшина старался говорить веско и назидательно, как подобает командиру подразделения, но было видно, что он совсем молодой, лет двадцати пяти, и при первой же возможности повесит свою серьёзность на крючок, сбреет усы и сразу станет весёлым и обаятельным.

В стиранных-перестиранных гимнастёрках и юбках дистрофичные ленинградки утонули. Но гимнастёрка – это полбеды: её можно ушить, но вот сапоги!

Капитолина вставила ногу в сапог и охнула:

– Да туда две мои ноги влезут!