Текст книги "Многая лета"

Новосёлку звали Нюрка, и слово своё она сдержала. К середине лета в квартире бывшего надворного советника Окунева заквохтали куры, а когда сам Окунев обратился с жалобой в Домкомбед, то туда ворвалась разъярённая Нюрка и долго орала, что не для того, мол, мы за свободу стояли и царя скидывали, чтоб в квартире нельзя было кур держать. Потому как любому пролетарию домашняя скотина друг, товарищ и брат.

Следом за Нюркой в пустую квартиру бельэтажа заехала шумная семья Перепетуевых. Сам Перепетуй, непутёвый рыжий мужичонка, день-деньской тренькал на балалайке и пел матерные частушки, а Перепетуиха билась по немудрёному хозяйству, состоящему в основном из ребятишек мал мала меньше.

Однажды вечером к Фаине без предупреждения зашёл Фёдор Тетерин.

– Я, собственно, на минутку, дел много. – Он взял Фаину за запястье и невпопад спросил: – Не ждала?

– Я тебя всегда жду, – шёпотом отозвалась Фаина, потому что Капитолина уже спала. От горячей ладони Фёдора в крови вспыхивали и гасли огненные искорки. Чтобы избавиться от наваждения, она высвободилась. – Пойдём на кухню – я сварила щи из крапивы с настоящей перловкой.

Она не стала ждать ответа, а налив тарелку, молча смотрела, как Тетерин быстро и жадно ест, вытирая края тарелки корочкой хлеба.

Июньская жара шла на спад, просачиваясь в раскрытое окно приятным холодком. Недавно прошёл дождь и его капельки были бриллиантами рассыпаны по широкому подоконнику.

Если посмотреть на соседнюю крышу, то можно увидеть, как шелестит листьями проросший сквозь кровлю ивовый кустик.

– Теперь и не представить, какой тут стоял мороз! – вздохнула Фаина. – Я за зиму почти все книги сожгла, тумбочку и две рамы от картин. Иначе бы мы с Капитолиной в ледышки превратились.

– Ничего! Самое тяжёлое время перебедовали, теперь пойдёт веселее. Крепнет народная власть, и мы поднимается вместе с ней, – убеждённо произнёс Тетерин. – Погоди немного, увидишь, как счастливо заживёт народ: ни войны не будет, ни тюрем, ни угнетения человека человеком, работай где хочешь, учись где хочешь, живи где хочешь, люби кого хочешь! Никто силком замуж не погонит. – Он покраснел и осёкся. – А за щи спасибо, знатно ты стряпаешь, но я к тебе не подъедаться пришёл, а предупредить. – Он кашлянул в кулак, как показалось Фаине, чуть смущённо. – В общем, дело такое: завтра вселяю к тебе жилтоварищей. Так что ты подумай, на какую комнату им укажешь.

Фаина пожала плечами:

– А что тут выбирать – все комнаты свободны, кроме нашей с Капитолиной.

– Так о том и речь, дурья твоя голова! – горячо воскликнул Тетерин. – Зачем тебе ютиться в тесноте, если ты можешь перебраться в залу? Давай говори, какие вещи переносить, мы с тобой за ночь управимся.

– Ничего не хочу менять. – Фаина взяла со стола тарелку из-под щей и поставила в мойку. – Не успеем глазом моргнуть, как улицу снегом завалит, а комнатёнку куда легче протопить, чем хоромы. Да и печурка у меня славно приспособлена. Мы ведь вдвоём живём – много ли надо?

– Ну, ты не век одна будешь! – Тетерин опустил глаза и стал вычерчивать пальцем круги на столе.

Фаина ненадолго задумалась и туманно сказала:

– Понимаешь, если очень долго чего-то ждёшь, готовишься, подстилаешь соломку, то оно не случается. А когда всё идёт своим чередом и ты уже думаешь, что твои надежды пошли прахом, вдруг появится чудо.

Она так явственно увидела перед собой Настюшу, какой та была два года назад, когда пропала, что замолчала, а потом решительно взмахнула рукой. – Нет, не поедем мы в другую комнату. Останемся, где Бог судил.

* * *

Ни свет, ни заря в дверь квартиры забарабанили.

– Мама, мама, тук-тук. – Маленькие ручки затеребили Фаину за волосы, за уши, проехались тёплыми ладошками по щекам.

Фаина вскочила и заметалась в поисках юбки и кофты. Спешно сунула ноги в ботинки – другой обуви не было.

– Иду! Не ломайте дверь!

– Открывай, хозяйка, принимай соседушек.

Сперва Фаина увидела огромную бутыль мутного самогона и только потом прижавшегося к ней щекой мужичка с помятым лицом и блаженной улыбкой деревенского весельчака. Ногой в грязных лаптях мужичок решительно ступил на паркет, но его остановил суровый оклик:

– Да куда тебя, Колька, несёт нелёгкая! Кошку, кошку сперва!

Он обернулся:

– Нишкни, Акулька, сам знаю.

Тут же под ноги Фаине метнулось нечто рыжее и всклокоченное, на поверку оказавшееся не кошкой, а мальчишкой, вслед за которым ошалело неслась кошка. С диким мяуканьем она стрелой взлетела на вешалку для шляп и зло зашипела.

Кроме мужичка, мальчишки, женщины и кошки в семье Кобылкиных были две старухи – баба Маша и баба Глаша. Как позже выяснилось, старухи друг с другом не ладили, поэтому баба Маша постоянно ошивалась на кухне, а баба Глаша с вязаньем сидела в прихожей, поэтому куда бы Фаина ни сунулась – везде натыкалась на кого-нибудь из Кобылкиных.

Мать семейства звали Акулиной. Знакомясь, она подала Фаине ладошку лодочкой и церемонно поклонилась:

– Милости прошу к нам на новоселье. Чтоб, значится, веселее жилось на новом месте.

– Эх, и погуляем! – Мужичок радостно потряс бутылью и покосился на жену, а потом перевёл взгляд на Фаину. – Да ты не сомневайся, красавица, закуска тоже будет: картошечка, капустка квашеная, грибочки солёные. Не каждый день в барские хоромы вселяемся!

От перечисления еды, которую давно не видывала, у Фаины слюнки потекли. И капусту, и картошечку, а особенно грибочков – с хрустинкой да со смородиновым листом – ой как хотелось.

Но она нашла в себе силы отказаться:

– Спасибо, я целый день на работе. Да и дочка у меня мала, чтоб с ней по гостям ходить.

– Тю, дочка! – перебила новая соседка. – Дочке тоже хорошая кумпания не помешает. – Она довольно хохотнула. – Значит, нашему Тишке здеся невеста подрастёт.

От её дружественного тычка в спину Фаина едва не присела. Скинув на пол мешок с плеча, Акулина зычно крикнула сына, и когда взлохмаченное чучело лет семи появилось, подтолкнула его к Фаине. – Глянь, каков красавчик! Что наливное яблочко.

Надувшись, Тишка исподлобья зыркнул глазами:

– Сама ты яблочко. – Перекосив рот, он скорчил рожу и сообщил: – Печку-то я, маманя, не нашёл, кашу варить негде, а у меня уже пузо свело.

Для наглядности он задрал рубаху и показал тощий живот, исполосованный царапинами и грязными полосами.

– Дитё, что с ним сделаешь? – мягко пропела Акулина, одной рукой отпустив отпрыску затрещину. – Ну, да ладно, недосуг балакать. – Она посмотрела на Фаину: – Показывай нам, суседушка, куда путь держать.

* * *

– Фаина Михайловна, сегодня в сад пришли пятнадцать детей, – сообщила Лидочка. – Тринадцать наших и два новеньких. Попросились из соседней коммуны. Взять?

Она показала на мальчика и девочку, что настороженно смотрели по сторонам. Мальчику было лет семь, девочке чуть поменьше. Черноволосые, черноглазые, они походили на двух галчат, впервые покинувших родное гнездо.

Фаина погладила их по голове.

– Конечно, возьмём. Что же, мы их стоять под дверями оставим? – Она показала брату с сестрой на скамейку с ребятами. – Идите слушать сказку. Тётя Лида вам почитает книжку.

Она вскользь подумала: надо посоветовать Лидочке выбирать книжки не про еду, потому что дети сидели и голодными глазами смотрели на картинку, где на широком блюде золотистой грудой лежали бублики с маковыми веснушками.

– Хлебушка хочу, – тихонько всхлипнула маленькая Лиза с исхудалым сморщенным личиком.

– А я каши, – сказал Федюнька – пятилетний оборвыш с вечно текущим носом. Он вытер сопли рукавом и нахохлился.

Лидочка с треском захлопнула книгу, принесённую из дома, и стала мучительно подыскивать в памяти какую-нибудь сказку без еды. Но Красная Шапочка несла бабушке пирожки и молоко, хитрый солдат варил кашу из топора, Белоснежка ела яблоко, пусть ядовитое, но румяное и наливное. Лидочка и сама мучительно хотела есть. Хоть что-нибудь, например, распаренной гречки с постным маслом, а ещё лучше капустного пирога с запёкшейся корочкой, какой подавали в кафетерии на Литейном проспекте. В кафетерий они с мамой заглядывали в воскресенье после обедни. Кофе подавали красивые девушки с кружевными наколками на волосах, а в углу стоял рояль, куда мог сесть любой желающий и сыграть вальс или польку.

С тех пор как она поступила на службу в детский сад и стала получать хоть крошечный, но паёк, исчезла угроза голодной смерти, но желание наесться досыта оставалась недосягаемой мечтой из заоблачной выси. Лидочке было ужасно жалко котлет, не доеденных в детстве, и киселя, который она ненавидела и тайно выливала в ватерклозет. Сейчас бы она ни за что не выбросила продукты. Съела бы всё до последней крошечки и вычистила тарелку корочкой хлеба или булки. Лучше, конечно, булкой. Настоящей, филипповской, с тонким хрустящим бочком, посыпанным маком.

Наконец Лидочка вспомнила, что можно пересказать детям сказку про деревянного мальчишку Пиноккио, который совершенно точно ничем не питался, и вздохнула свободнее.

* * *

Хлопотами Фаины детский сад постепенно обрастал имуществом. Из вымершей квартиры верхнего этажа позаимствовали венские стулья и детскую лошадку на колёсиках. Фёдор Тетерин собственноручно повесил на стену алый лозунг «Да здравствует социалистическая революция!» и принёс конфискованный на рынке горшок с геранью. Большинство книг для ребят за зиму сгорели в печках, поэтому уцелевшие ценились едва ли не на вес золота. Но тем не менее Фаине удалось добыть несколько книг и подшивку дореволюционного журнала «Игрушечка» для детского чтения. Правда, книги оказались на французском языке, но Лидочка уверила, что справится с чтением, и в знак доказательства бодро спела весёлую французскую песенку, которая потом долго звучала в голове занятными переливами, наподобие жур-тужур.

Уполномоченный Отдела народного образования, к которому прикрепили детский сад, велел взять в особняке княгини Вяземской скатерти и посуду.

– Бери, товарищ Фаина, сколько надо, не стесняйся, теперь всё народное.

И всё же, выбирая вещи, в Фаининой голове беспрестанно крутилась заповедь «не укради и не пожелай добра ближнего твоего». Чужое оно и есть чужое – не заработанное и не подаренное, а взятое без дозволения хозяев. С острым чувством неловкости она набрала охапку скатертей с вензелями и несколько ящиков посуды, в основном тарелок и чашек. Очень хотелось взять себе маленькую кофейную чашечку, похожую на лепесток розы, но она сурово отодвинула её в сторону.

– Если надо ложки, то ищи в другом месте, – сказал сторож, который проверял ордера на реквизированное имущество, – ложки и вилки товарищи в первый же день растащили. Ложку ведь что – сунь в карман, и готово. Это тебе не сервиз какой или ваза с голыми девками. – Кривым пальцем с чёрным ногтем он ткнул в угол зала, где стояла синяя ваза едва ли не в рост самой Фаины.

– Да, такую не утащишь, – согласилась она.

– То-то и оно! – Сторож с довольным видом уселся в глубокое кресло, на шёлковой обивке которого явственно виднелись подпалины от солдатских самокруток, и уставился в расписной потолок, созерцая телеса кое-как прикрытых нимф и сатиров, что плясали в круг, взявшись за руки.

Сама княгиня Вяземская жила тут же в одной из комнат для прислуги. Толстая, старая, с трясущимися щеками, её сиятельство смотрела сквозь узорчатое стекло двери и качала головой из стороны в сторону. Когда Фаина выносила коробки с чашками, казалось, что взгляд княгини простреливает ей спину, и она потом долго чувствовала между лопаток неприятный холодок презрения и ненависти.

Вслед за посудой предстояло добиться питания для детей. Здесь Фаина была настроена очень решительно.

– До наркома дойду или до самого Зиновьева, но по куску хлеба для детей власть должна найти, – сказала она Лидочке после того, как посуда и скатерти заняли свои места на полках. – Раз дали тарелки, то пусть обеспечат что в них положить. Не могу смотреть, как дети с голоду пухнут. Сяду на пороге в Петросовете и буду сидеть, пока не примут. Народная они власть или нет?

Поход Фаина начала с Домкомбеда, хотя знала, что Тетерин всей душой рад бы помочь, но нет у него полномочий распределять продовольствие.

– Бумагу пиши, – велела она, когда Фёдор с огорчением покачал головой. – Так, мол и так, прошу выделить в бедняцкий детский сад пять фунтов хлеба ежедневно, фунт повидла и льняного масла. И ещё припиши что-нибудь этакое, жалостливое, чтоб рука не поднялась отказать.

– Жалостливое! – Он хмыкнул и с иронией посмотрел ей в глаза. – Да в Петросовете таких просителей знаешь сколько? Под горлышко! – Он провёл ладонью под подбородком. – И все на жалость давят. Всем надо. Я недавно на митинге Путиловского завода был, так рабочие уполномоченного по хлебу едва не на тряпки порвали. Глотки лужёные, орут, кулаками машут! Думал, отряд красноармейцев пришлют, чтоб усмирить толпу. Голод в стране, сама знаешь. Кроме того, тебя охрана дальше порога не пустит.

– Посмотрим, – упрямо сказала Фаина, – я не для себя прошу, а для ребятишек. Думаешь, их дома досыта кормят? Да у них у всех от голода рёбра можно пересчитать и цыпки на руках. А самый мелкий мальчонка, сынишка Дуськи из десятой квартиры, будто столетний дед ходит и на палочку опирается. Лето на дворе, а дети ни одного яблочка в глаза не видели! Знают только щи из крапивы да лебеды.

От пристального взгляда Тетерина у неё горели щёки и казалось, что он видит её всю насквозь вместе с тайными мыслями о робкой нежности от заправленной за ухо пряди волос, которые она прятала даже от самой себя.

– Ты давно не приходил пить чай, – брякнула она пришедшую в голову глупость и тут же смутилась до слёз. – То есть я хотела сказать, что вчера, когда привозили дрова на зиму, я не могла найти тебя и подумала, что давно не видела. – Она всё больше запутывалась в словах, пока окончательно не сбилась с мысли и замолчала.

– А ты хочешь, чтобы я пришёл? – Тетерин сделал шаг вперёд и подошёл к ней вплотную.

У Фаины перехватило дыхание. Она хотела отшутиться, перевести разговор на пустяшное, но вместо этого утвердительно кивнула:

– Да. Буду ждать. Отчитаюсь о том, как сходила в Петросовет.

– Ну, тогда до вечера? – то ли спросил, то ли пообещал Фёдор. – Кстати, посмотрю на твоих новых соседей. Приструню их, если надо.

– Соседи… – Фаина подняла глаза к небу. – Они вроде бы неплохие, но очень шумные. Представляешь, в ванной уложили спать мальчишку. Сказали, всё равно воды нет, так зачем месту зря пропадать. А ночью он проснулся, видать испугался, и ну орать. Да ещё головой ударился в корыто для стирки. Ох, и шуму было! Капитолина после переполоха полночи не спала. Угомонилась под утро, так я не знала, как её в сад растолкать.

– Ты соседей не распускай, – посоветовал Фёдор, – а то привыкнут хозяйничать, потом не выкуришь с насиженных мест. Тем более что на следующей неделе к вам ещё жиличка въедет. Вчера приходила с ордером. Сказала – старая партийка, ссыльнокаторжная. Ты там будь с ней поосторожнее. Похоже, она малость того, – он покрутил пальцами в воздухе и вздохнул. – Эх, и ломали людей в царских острогах! Не зря мы буржуев и дворян сковырнули с власти. Вот увидишь, наша советская, рабоче-крестьянская тюрьма будет самой справедливой тюрьмой на свете!

Фаина таки выбила продовольствие. Прибежала в детский сад, когда сумерки уже перемешивали бледное небо с серой водой рек и каналов, а по кровле скользили последние солнечные лучи. Лидочка с Капитолиной ждали её на скамейке перед входом.

– Ну что? – спросили Лидочкины глаза, и в ответ Фаина победно улыбнулась:

– Будем кормить детей! Обещали со следующей недели поставить нас на довольствие. Сам товарищ Кожухов хлопотал перед наркомом просвещения. Ох, и устала я! – Она притянула к себе Капитолину и пригладила ладонями её светлые волосёнки. – Побежали мы, Лидочка, у нас ещё дела.

– Доброй ночи, Фаина Михайловна.

* * *

Фёдор давно ушёл, а Фаина всё сидела на стуле и улыбалась. Если бы кто-нибудь год назад, да какой там год – пару месяцев назад предсказал, что она сможет беспечно улыбаться, то Фаина стала бы спорить. Она была уверена, что после потери Настеньки никогда – вы слышите! – никогда её губы не сложатся в улыбку.

Время шло к полуночи, Капитолина давно спала, и комната освещалась лишь кругляшом луны сквозь оконное стекло. Фаина посмотрела на пустую чашку, из которой пил Фёдор, и потом на свою руку, которую он держал в своей руке.

Помнится, свидания с мужем не оставляли в душе чувства тёплого покоя и умиротворения. Тогда она боялась отца, боялась людской молвы, боялась за мужа, который уходил на фронт, оставляя её одинокой и бесприютной, боялась за себя и за не родившегося ребёнка. Казалось, что прежняя жизнь состояла из одних страхов, как матрёшка замкнутых один в другом.

А нынче голодно, холодно, иногда горько, иногда отчаянно, но где-то там, впереди, белой голубкой летит надежда на лучшее будущее. Кроме того, впереди её ждут встреча с дочкой, Капитолина и ещё кое-кто с серыми глазами и негромким голосом. Фаина встала и выглянула на улицу – посмотреть, не зажглась ли керосинка в окне Домкомбеда.

Ночью Фаине снились цветные сны, в которых она плела венки из ромашек с тугими золотыми сердцевинками и пускала их по воде: «Ты плыви, плыви, венок, плыви, не тони, мне счастье примани».

Последнее августовское утро выдалось росным и солнечным, с лёгким веянием осеннего холодка, что постепенно наползал на город вместе с плеском невской волны.

Проходя мимо Домкомбеда, Фаина улыбнулась.

– Мама, сегодня дядя Федя к нам придёт? – спросила Капитолина.

– Не знаю. Ты хочешь, чтобы пришёл?

Капитолина закивала головой, так что по плечам запрыгали тугие косички, которые они стали заплетать с недавних пор.

– Хочу.

– Я тоже хочу, – беззвучно ответила Фаина, поймав губами глоток ветра, но вслух сказала совсем другое, правильное и нужное: – Нынче нам некогда принимать гостей, ты же знаешь, что я учусь и мне надо делать уроки по Лидочкиным учебникам.

Во дворе на скамейке сидела неопрятная старуха, очень похожая на комнатную собачку – маленькую, седенькую, в буйных спутанных кудряшках. Старуха пристроилась в тени, и едва к ней придвигалось солнце, как она перемещалась в противоположную сторону, словно бы освобождая место для лучей. Когда скамейка оказалась вся залита светом, старуха встала и посеменила к парадной. Если бы Фаина не видела её ноги в тяжёлых ботинках, то подумала бы, что у той связаны щиколотки, как у резвого коня, чтобы не убежал.

Немного постояв на пороге, старуха спряталась за дверь и через некоторое время выглянула наружу, скоренько обежав взглядом пустой двор с одинокой скамейкой и несколькими чахлыми кустиками на месте бывшей клумбы.

«Странная», – подумала Фаина, и тут её осенила догадка, что старуха и есть та новая соседка, о которой предупреждал Тетерин. Но закончить мысль не удалось, потому что Лидочка позвала раскладывать на кусочки хлеба для детей (о, чудо!) тонкие ломтики серой массы, именуемой чайной колбасой. Трёхвёдерный самовар, откуда-то принесённый Тетериным, уже кипел, выплёвывая вверх клубы пушистого пара.

Чашки с вензелем князей Вяземских горкой стояли на столах. Тарелки расставлены, ложки разложены, ребятишки нетерпеливо гомонят на пороге, а значит, пора начинать новый день с его радостями и бедами.

* * *

Солнечный свет прорвался сквозь грязное стекло и нахально прильнул к лестничным перилам. Едва не соскользнув ногой со ступеньки, Розалия Ивановна шарахнулась в сторону. Тяжёлый заплечный мешок ударил по спине, и она втянула голову в плечи, словно ожидая удара прикладом. В последнее время от света у неё болели глаза, привыкшие к темноте. Там, где она провела последние несколько месяцев, солнце заменяла тусклая лампочка под потолком – одна на огромную переполненную камеру с нарами в три яруса и жгучими клопами, кусавшими до крови. Придя к власти, большевики решили устранить конкурентов в лице анархистов и эсеров, и она, эсерка, «тётушка русской революции», оказалась в числе арестованных прямо на Всероссийском Съезде Советов.

В ушах ещё стоял резкий выкрик охранника, взорвавший шум Лубянской тюрьмы:

– Величко-Величковская, с вещами на выход!

Перед тем как уйти, Розалия Ивановна крепко сжала пальцами запястье своей давней товарки по революционной борьбе Татьяны Самойловой, тоже эсерки, как и она.

– Прощай, Танюша, больше не увидимся. Сказала бы – «храни Господь», да в Бога не верю.

– И всё-таки скажите так. – Самойлова горячими губами приникла к её руке, грязной и вонючей.

Розалия Ивановна высвободила задрожавшие вдруг пальцы – когда в девятьсот шестом стреляла в полицмейстера Кушелева, рука была тверда как сталь. Она выпустила в него четыре пули, прямо в сердце. Пятую оставила себе, но не успела. Подбежавший казак оглушил её ударом приклада.

«Буря, пусть скорее грянет буря!» – продекламировала она на суде слова писателя Горького, не сожалея ни капли о содеянном.

Кушелев особенно отличился при подавлении рабочих волнений девятьсот пятого года и прилюдно дал пощёчину студенту-народнику Степану Козорезову. Сказать правду, студентишка был хлипкий и истеричный, склонный к экзальтации. Посудите сами – возгласил разбитную мотальщицу с Трёхгорной мануфактуры Музой свободы, равенства и братства. Таскался за ней как приклеенный, на коленях стоял, плакал, стихи писал. Поговаривали, что головой вниз с моста он сиганул не из-за пощёчины, а от неразделённой любви к своей пассии, которая предпочла вместо него банального сына приказчика суконной лавки купца Телищева.

Адвокат на процессе попался продажный – защищал Розалию столь отвратительно, что впору было назначить его обвинителем. Ни слова о попранной чести студента, ни слова о кровавых расправах Кушелева над бунтовщиками, мямлил что-то о человеколюбии, о молодой жизни своей подзащитной, напрочь загубленной революционными идеями. Дошло до того, что зрители процесса стали с мест выкрикивать пожелания арестовать всех руководителей подпольных ячеек, дабы не сбивали с пути истинного девиц благородного поведения.

После недельных слушаний суд постановил признать Розалию Ивановну Величко-Величковскую виновной и приговорить к смертной казни через повешение. Розалия была раздавлена. Одно дело – героическая смерть на виду у всех во время акции революционного возмездия, и совершенно иное, когда тебя как бездомную кошку тихо удавят в подвалах тюрьмы, хочешь пищи, хочешь, скреби коготками в бессильном ужасе – никто не узнает.

День за днём в камере смертников она вслушивалась в каждый шорох за дверью и представляла, как идёт на эшафот длинным тёмным коридором, понимая, что ловит последние секунды прожитой жизни. И каждый шаг станет отсчитывать удары сердца. Едва ли не ежеминутно она гладила ладонями шею, в кожу которой вот-вот вонзится грубое волокно пеньковой верёвки. Когда стены камеры начинали сужаться и пульсировать, она барабанила в железную дверь и кричала:

– Убийцы! Сатрапы! Да здравствует революция!

Чтобы привыкнуть к мысли о повешении, Розалия вылепила из мякиша хлебного человечка и часами раскачивала его на волоске туда-сюда, туда-сюда. От мелькания коричневого тельца становилось дурно, но тошнота немного вытесняла из души страх провалиться в чёрную бездну.

Слабое существо человек: когда в камеру внезапно заявился начальник тюрьмы с судебным приставом, Розалия свалилась в обморок. Но казни не последовало. Повешение заменили бессрочной каторгой в Нерчинском заводе, и она снова с головой ушла в революционною борьбу.

Именно на каторге Розалия и познакомилась с чудесной, мягкой и тихой Машей Спиридоновой[21]21
  Мария Александровна Спиридонова, Александра Адольфовна Измайлович и Мария Марковна Школьник – известные террористки, состоявшие в партии левых эсеров.


[Закрыть]. Та отбывала срок за убийство советника Луженковского, которого долго выслеживала, рискуя свободой. Другой подругой стала Сашенька Измайлович – она бросила бомбу в минского губернатора Курлова. К сожалению, Курлов остался жив, а случайными жертвами оказались люди из толпы. Сашенька переживала ужасно.

Позже к их тесному кружку присоединилась Маша Школьник. Та самая, что вместе с Аароном Шпайзманом и Яшей Лейкиным покушались на нижегородского губернатора Хвостова.

Да, хорошее было время: молодость, идеалы и верная дружба, спаянная великой целью.

Разве может быть в жизни женщины что-то лучше, чем борьба за народное счастье? Нет, нет и нет!

Розалия Ивановна наконец, преодолела два лестничных пролёта и остановилась перед дверью с кругляшом механического звонка. Значит, вот оно, её новое жилище. Ну что же, товарищи, выпустившие её из Лубянской тюрьмы за былые заслуги, не обещали царских хором.

Со вздохом подняв руку, Розалия Ивановна несколько раз покрутила рычажок.

Голос у звонка оказался с противным металлическим скрежетом, напоминающим о звоне кандалов.

Дверь распахнуло всклокоченное существо в лаптях на босу ногу и с хитрыми озорными глазами. Вдумчиво поковыряв в носу, мальчишка звонко выкрикнул в глубину квартиры:

– Мамка, подь сюды. Тут какая-то старая ведьма пришла. – Он втянул ноздрями воздух и собрал губы в гармошку. – А чем от тебя воняет?

«Сволочёнок растёт. А я за него жизнь под откос пустила», – подумала Розалия Ивановна и криво усмехнулась:

– Тюрьмой.

* * *

Фаина не ошиблась. Неопрятная старуха, что сторонилась солнца, оказалась новой соседкой. Она заселилась в кабинет бывшего хозяина, где на книжных полках ещё оставались кое-какие книги, избежавшие печки, а около окна стоял массивный письменный стол на круглых ножках. Оставшись единственной распорядительницей имущества, Фаина много раз заглядывала в кабинет, но старалась ничего не трогать без острой необходимости. Одно время хотела разломать и сжечь ящик из письменного стола, но обошлась корягой, выловленной в речке, и двумя щепами от спиленного дерева в сквере Елизаветинской больницы.

Хотя самое ценное и дорогое было конфисковано в пользу революции или обменяно на продовольствие, на столе стояла красивая лампа с фарфоровым основанием, хрустальный чернильный прибор без чернил и малахитовое пресс-папье, по крышке которого извивалась медная ящерица.

Проходя коридором, Фаина едва не споткнулась о ноги бабы Глаши, что пристроилась вязать в тёмном уголке за зеркалом. Вязала баба Глаша на ощупь и с беспримерной скоростью. Если бы не лёгкое постукивание спиц, то бабу Глашу можно было принять за огородное пугало, в шутку притащенное из деревни в городскую квартиру.

Кивнув бабе Глаше, Фаина легонько постучала в дверь новой соседки.

– Войдите.

Старуха сидела на кушетке и, отставив руку с книгой, подслеповато всматривалась в страницу. Видимо, все её личные вещи помещались в заплечный мешок, который лежал на полу у стены.

При виде Фаины старуха спустила с глаз пенсне, и оно повисло на шнурке, потерявшись в складках вязаной кофты бурого цвета. Глядя в слезящиеся глаза с тяжёлыми веками, Фаина представилась:

– Здравствуйте. Меня зовут Фаина, а мою дочку Капитолина. Наша комната около кухни, если вам что-то понадобится, то заходите. Чем могу – помогу.

Голос у старухи оказался неожиданно низким и густым:

– Розалия Ивановна Величко-Величковская.

«Ей бы на клиросе басы выпевать», – мельком подумала Фаина, отпихивая от двери любопытную Капу, что норовила просочиться в комнату и навести там порядок.

– До свидания. Не будем мешать.

Старуха кивнула головой, отчего кудряшки упали ей на лоб, и снова водрузила пенсне на нос, показывая, что не расположена к дальнейшей беседе.

На кухне в два голоса орали соседи, потом что-то с ужасным грохотом стукнуло.

– Тишка упал, – заметила Капитолина.

С каждым днём Капа говорила всё лучше и лучше. Недавно, забравшись к Фаине под одеяло, она быстрым шёпотом пробормотала целую главу из детской книги. От уютного детского тепла на сердце наплывала привычная тоска по Насте, которая с течением времени стала зыбкой и призрачной, как туманная дымка.

* * *

Ненастная осень нагнала с Финского залива в Неву потоки воды, готовые вот-вот перелиться через парапет на набережную. Тёмная волна длинным языком лизала розово-серый гранит берегов и струями захлёстывала на мостовую. Разметав в стороны чёрные крылья туч, ветер с размаху бился о колонну Александрийского столпа на Дворцовой площади.

– Нынче это площадь Урицкого, – с издёвкой сообщил Фаине господин из благородных. Он кутал шею в шёлковое кашне, намотанное до подбородка.

Фаина промолчала, но, видно, господину очень хотелось выговориться, потому что он воздел к небу зонтик и, ни к кому не обращаясь, изрёк: – Что за мода пошла на переименования? Моровое поветрие, иначе не назовёшь! Офицерская улица теперь – Декабристов, Дворянская – улица Деревенской бедноты, Николаевская – улица Марата. – Он фыркнул: – Только подумайте, какая несусветная чушь! Насколько я помню, сей деятель Французской революции принимал посетителей, сидя в ванной, где его и заколола некая дама Шарлотта Корде. Царь Пётр, наверное, в гробу переворачивается от сих новшеств. – Господин ткнул зонтиком в направлении Медного всадника. – Такие, знаете ли, фортели до добра не доводят. Скажите, кто дал право господам-товарищам издеваться над созидателями града сего? Помяните моё слово, однажды их кости восстанут из могил и призовут к ответу и тех, кто поругал их творение, – кивком головы господин указал на солдат в будёновках с красной звездой, а затем ткнул себя пальцем в грудь, – и тех, кто дозволял поругание, то есть нас с вами, милая девушка!

Собеседник осёкся и посмотрел на неё долгим взглядом, полным немой укоризны.

От странных пророчеств Фаине стало жутковато, и она прибавила шагу, стараясь поскорее избавиться от навязчивого внимания, и обрадовалась, когда позади раздался знакомый голос:

– Фая, Фаина, постой! Погоди! Да куда же ты так бежишь? – Догнав Фаину, Тетерин придержал её за локоть и пошёл рядом. – Я тебе кричу, машу, а ты не слышишь! Домой?

– Домой. – Фаина поправила сползающий платок. – Иду с Васильевского, получала в распределителе брошюры товарища Крупской о народных детских садах.

– Жена и соратник Ильича, – уважительно кивнул Фёдор и покосился на толстую сумку. – Читать будешь или в стол запрячешь?

– Что ты! Разве можно?! – От возмущения Фаину бросило в жар. – Читать, конечно! Я знаешь как много читаю! Если не понимаю, мне Лидочка помогает разобраться. Времени только мало. Но учиться очень хочется. – Она взмахнула рукой. – Очень! Ну, посуди сам, какая из меня, полуграмотной, начальница? Мне теперь надо тянуться к знанию и до полной учёности науку изучать.

– А ты стала другой. – Фёдор пошёл медленнее. – Когда я прихожу к тебе чай пить, ты обыкновенная, такая, как всегда. А сейчас увидел со стороны и понял: ты – уже не ты!

– А кто? – Фаина откинула голову и рассмеялась, чувствуя себя лёгкой пушинкой, которую вот-вот подхватит и унесёт ветер. Если, конечно, Фёдор не догадается удержать её на земле.