Текст книги "Армагеддон № 3"

Поэтический накал

Сгустившаяся тьма милосердно скрывала, что по щекам сами собой прокладывали дорожки горячие, соленые слезы. Все ночное дежурство Седой старался не всхлипывать громко, глядя, как внизу стриженная наголо старая женщина в полосатом халате с номером пытается пришить ему на пиджак пуговицу, висевшую на одной нитке. Она приходила в каждую ночь его дежурства, знакомым движением заботливо поправляя на нем одеяло, стараясь никого не разбудить. Все свои дежурства Седой смотрел на голый затылок старухи, на ее оттопыренные крупные уши с багровыми прожилками и изо всех сил сдерживал рвущийся из самого нутра звериный вой… Слабый свет наступавшего зимнего утра неизменно начинал просвечивать сквозь лысую старушку, она бросала на него взгляд, полный покорного смирения, и исчезала. Только с ее уходом он забывался тяжелым сном без видений. Сном, больше похожим на смерть…

Днем Седого больше всего доставал бабский кружок, сформировавшийся возле Флика. Из их почти конспиративного купе эти бабы сделали какой-то проходной двор. Седой не мог заставить себя поставить на место наглую старуху, которая сразу же влезала в их купе, как только Ямщиков выходил покурить. Как только она с комфортом устраивалась на нижней полке напротив Флика, Седому приходило в голову, что зря он сам не курит, зря. Знает ведь лучше всех, даже лучше Флика и Ямщикова, что на этот раз почти никаких шансов у них не осталось. Поздно все, очень поздно. Потому можно было бы и покурить в тамбуре, чтобы лишний раз не мозолиться об эту старую кочерыжку из восьмого купе. Иногда старуха притаскивала с собой на руках какого-то маленького, пищавшего ребенка и, показывая пальцем на Седого, говорила: «Вот, Сашенька, дяденька в черных очках лежит! Загорает дяденька!» Флик тут же начинал рассыпаться перед куксившимся сопляком, совать яблочки и конфетки… Тогда становилось совсем невмоготу. От злостного табакокурения Седого удерживало только сознание, что если он начнет таскаться за Ямщиковым в тамбур, то сам окажется ничуть не лучше этой гнусной Серафимы Ивановны.

Спокойствие наступало только тогда, когда Флик, наконец, устраивался у себя на полке и засыпал, укутавшись одеялом с головой. Но, как только Луна прокладывала в купе свою дорожку, из ее холодного света к Седому спешила прозрачная лысая старушка, чтобы пришить открученные им за день пуговицы. Он знал, что спрашивать ее ни о чем нельзя, она все равно не ответит. В эти минуты он даже был благодарен Флику, бормотавшему под одеялом в каких-то своих тревожных снах: «Мама… мамочка… мама…»

* * *

Закрывшись одеялом с головой, в который раз обдумав ужасное положение, в которое она попала, Марина привычно всплакнула в подушку. Деваться ей все равно было некуда. Хотя с каждым днем все меньше хотелось ехать на Армагеддон. Но денег у нее совсем не было. Не было даже дорожной сумки, да и кошелька тоже не было. Естественно, кожаного бежевого плаща, сапог-чулок с пряжками на лодыжке и светло-зеленого кардигана-джерси не было и в помине. Также не было трусиков с переливающимися бусинками-висюльками, которые она видела на фотографии одной девушки в журнале у Анны. Никогда не было, а теперь уже и не будет. Что толку говорить о каких-то вещах, пусть необыкновенно прекрасных, если даже выхода у нее никакого не было… Надо было ехать со всеми, потому что Марина понятия не имела, куда ей еще можно было бы поехать, если бы она решилась хоть на один самостоятельный шаг в своей короткой жизни, а не тащилась бы, как дура, с Ямщиковым и Седым на этот поганый Армагеддон… Привычно прошептав в глубоком отчаянии «Мама… мамочка… мама…», Марина забылась тяжелым сном.

…Она стояла посреди самой ночи, напоенной прохладой и запахами увядающих трав. Тихий теплый ветер пригибал росшую кустиками высокую траву с мягкими пушистыми головками на тонких стебельках и ласкал обнаженную кожу. Над самой головой низко провисал сверкающий шатер неба, сливаясь с землей у близкого горизонта. Под пение цикад и крики ночных птиц она сделала несколько неуверенных шагов, пока не услышала знакомое шипение: «Явилась не запылилась… Так и быть, садись… Но только молчи! Мне что-то нынче особенно херово.»

Змей лежал грустный и абсолютно трезвый. Пивом от него не пахло, глаза не поблескивали знакомым дерзким огоньком, шкура обвисла и покрылась шершавыми пятнами. Марина робко присела рядом. Змей слегка подвинулся, чтобы она могла устроиться удобнее, но больше никак не прореагировал на ее присутствие, пристально вглядываясь в небо.

– Каждый видит, конечно, то, что хочет… Но для посвященных небо – это, прежде всего, аллея Героев, – почесав хвостом скользкий подбородок, прервал молчание Кирилл. – С панорамами всех сражений, с именами Привратников… Как говорится, с паролями-явками, ксивами-легендами, вплоть до контрольных выстрелов в затылок. Кстати, я на эту тему по видаку Петровича видел очень правильный мультик, «Король Лев» называется. Там вся карта звездного неба трактуется в верном контексте. Возможно, кто-то из сценаристов в Ордене Приврата состоит. Ты, конечно, этот мультик не видела…

– Не видела, – грустным эхом откликнулась Марина.

– Да что ты видела-то? – раздражаясь, ответил змей. – Совсем уже нынче с вами с катушек съехали. Все впопыхах, все автогеном и через задний проход. Только реинкарнивали абы как, пивом напоили и в прицепной вагон сунули. Спасибо большое, паспортом снабдить не забыли. Катись, мол, милая! Развлекись немного!

– Так времени, наверно, не было, – сквозь слезы прошептала Марина, поражаясь, как этот Кирилл все тонко понимает. Главное, единственный, кто ее понимает до конца.

– Совести у них не было, это будет точнее, – конкретизировал ситуацию змей. – И как на твоих спутничков посмотрю… Думаю, а горите вы все синим пламенем! Я сам с такими ублюдками жить не хочу, понимаешь?

– Кира, они хорошие! – горячо, но не слишком уверено заступилась за попутчиков Марина.

– Ладно, не парься, – проворчал змей. – Я из этого бардака только тебя одну терплю без напряга. Чес слово. Остальные – напрягают до крайности! Петрович с катушек съехал окончательно! Пива не носит, зато стишки начал писать… До того довел, что рифмы ему подсказываю. Павиан облезлый. Макака бесхвостая.

– Он пишет… стихи? – виновато переспросила Марина.

– Он только этим и занимается! – зашипел змей, как масло на раскаленной сковородке. – А я этой… дряни… со времен Гомера терпеть не могу! Помнится, достал меня один подонок… как же это он писал?.. А!

 
Солнце, казалось, упало на землю!
Скалы, песок от жары расплавлялись…
Триста спартанцев, угрозам не внемля,
Прямо из Спарты сюда направлялись!
 

– И далее – о каждом из трехсот по списку, чтобы никому не было обидно. Кому – частушку, кому – акростих. Такая сволочь! – простонал змей.

– Это Петрович про спартанцев пишет? – с надеждой поинтересовалась Марина.

– Нет! Этот подонок пишет про бабу из третьего купе! – отрезал змей. – Если он начнет писать про триста спартанцев, я его… я ему… с ним… Я этого не вынесу!

– Кирюша, не расстраивайся так! – с глубоким сочувствием выговорила Марина и погладила змея по облезлой шкуре. От ее порыва змей неожиданно успокоился и доверчиво потерся головой о голую коленку Марины.

– Проехали, Мариш. Как видишь, раньше было намного проще: Привратник был всегда один, а прорывающееся в мир Зло – принимало легко идентифицируемое обличье. Ну, что было репу парить при виде Лернейской Гидры, по преданию обитавшей у источника Лерны в Аргосе? Вон она! Экваториальное созвездие, обозначаемое Hya, – продолжил экскурсию по огромному планетарию Кирилл. – Красивое, да? Если это девятиглавое порождение Тифона и Эхидны одним дыханием уничтожало всё живое в округе, то какие могли быть сомнения в том, что вопрос с Армагеддоном поставлен ребром, верно?

– А почему тогда Привратник был один? Ты представь, Кирилл, как бы это я одна пошла против Гидры? – зябко передернула голыми плечиками Марина. – У меня же только одна голова, а у этой… вон сколько!

– Ой, да куда бы ты пошла-то? Куда? – захихикал змей. – Пошла бы она на Гидру… «Спасибо, Зена, ты опять спасла мир!» – я перед отъездом такой сериал каждое утро смотрел по телику у Петровича в конуре. Признаюсь, мне импонирует, когда симпатичные бабы визжат и прыгают. Но это все не то… Глупости! Этот ваш нынешний феминизм… все эти «женские движения»… Такая хрень! Могли бы и сами сообразить, что показательные женские прыжки на Гидру – в целом прикольное зрелище для мужской части телевизионной аудитории… Но никакого философского подтекста в себе не несут. Я никак не могут понять, почему ты-то реинкарнировалась… столь неудачно? Впрочем, мне хоть не так скучно в этой блевотине участвовать. Неважно.

– А она красивая? Эта Зена – красивая? А что она носит? – засыпала Кирилла вопросами Марина.

– Да какая разница? Главное, что ведет себя, как дура. Впрочем, как все бабы из этих «женских движений», про которых в новостях передают, – отмахнулся от нее пятнистым хвостом Кирилл. – На их прыжки посмотришь, так на прическе и фасоне пальтишек уже не фокусируешься… Запомни, Мариша, лучшее женское движение – это синхронное с мужчиной! И без вариантов! Просто выучи наизусть, чтобы дров не наломать. Ну, ладно… об чем это я? Не хочу, чтобы ты вообразила, будто раньше были такие мужики, каких тут целая портретная галерея выстроилась, а нынче, мол, такая мелочь пузатая пошла, что ни в одном не помещается весь тригон Веры, Надежды и Любви… Это превратное представление, хотя… Раздражает меня почему-то эта тема. Не хочу портить такую ночь теми, кто у нас в пятом купе едет… Ты меня понимаешь?

– Понимаю, можешь не продолжать, – важно ответила Марина, с удовлетворением отмечая, что в вагоне нашелся еще кто-то, кто видит обитателей пятого купе в точности так же, как и она.

– Твои спутники вовсе не такие уж дураки, – озвучил змей продолжение ее мстительных размышлений. – Просто у вашего хлюста в черных очках – нюх отбит начисто. Учти, я тебе этого не говорил! Короче, как только возникла дуада – ей был противопоставлен тригон. Вот и все, что я могу здесь обсуждать из тактики Армагеддонов. Закончим на этом.

– А мы… А про нас… А я тут есть? – наконец, решилась спросить Марина то, что ее волновало больше всего.

– Поищи сама, мне это уже обрыдло, если честно, – вновь впадая в меланхолию, ответил Кирилл. – Вот здесь, с экватора, идет описание всех Армагеддонов нового времени.

– Это что такое? – спросила Марина, не отрываясь от звездного скопления от созвездия Рака до Весов.

– Все эти созвездия до второго Армагеддона носили название Корабль Арго. Видишь, будто бы корабль вплывает? Корабль – это древнейший символ мироздания… Соединение времен, культур… Типа путешествия во времени. В астральном плане обозначает – «бескорыстное объединение усилий лучших людей ради достижения идеальной цели с эгрегором поддержки и защиты в экстремальных ситуациях», – задумчиво ответил Кирилл. – Но на вас посмотришь, так вздрогнешь, ей-богу! После вас, наверно, таким символом станет прицепной вагон. Если они еще и прицепной вагон на небо повесят, я, Мариша, удавлюсь…

– А почему это корабль… не целый, а кучками какими-то? – внимательно вглядываясь в небо, спросила Марина.

– Не «кучками», а обломками, – проворчал змей. – После того, как Россия в начале прошлого века проиграла свой Армагеддон, в преддверии общей битвы I Конгресс Международного астрономического союза в 1922 году, наконец, осознал, что с древних времен, когда эти созвездия представляли одно целое, кое-что уже произошло… Корабль разбился! Вот и выделили тогда Киль, Корму, Парус…

– А остальное куда девалось? Ну, от того корабля? Где остальное, Кирилл? – с непонятным волнением спросила Марина.

– Остальное поглотила пучина, – тихо и торжественно сказал змей. – Но вот то созвездие, описанное Лакайлем как раз после первого Армагеддона нового времени, называется Компас. В древних картах его не было, да и Корабль Арго никогда компаса не имел, по крайней мере, в видимой части небосклона… Как только Корабль разбился, выплыл его Компас с обломками руля.

– А что за две звездочки возле этого… Компаса? – спросила Марина.

– Это – привязавший себя к рулю дневальный матрос и лоцман, спрятавший Компас за пазухой, – ответил Кирилл. – Грустная история с нравоучительным подтекстом. Лично я против такой навязчивой агитации и агрессивного маркетинга… Но решаю в этом случае не я.

– Кирилл, а что такое Великий год, Великий месяц и Великий день? – после продолжительного молчания грустно спросила Марина, понимая, что выяснить это другого случая не представится.

– Баба Фима наплела? Седой приказал тебе уточнить ее показания, а старуха чушь несет, да? – догадался змей. – Это вовсе не сказки Серафимы Ивановны, Мариша. Стишок-то старушка запомнила, а объяснить своими словами предскание – вару в репке не хватает. Дело обстоит следующим образом. Ты в курсе, что все планеты вращаются по своим законам? В принципе, этой научной базы вполне довольно, чтобы адекватно воспринять все остальное. Но для начала хочу тебя спросить… Как ты думаешь, вот эти звезды в момент Сотворения нашего мира – были?

– Не знаю, – промямлила Марина, захваченная врасплох прямым вопросом.

– Можешь мне поверить, основные звезды в момент Творения уже были, – с нажимом сказал змей. – Всяким придуркам, несущими хрень о плевках из Солнца – не верь. Я лучше ихнего об этом знаю. Сам там был.

Марина с изумлением поглядела на Кирилла, и тот важно подтвердил свои слова кивком плоской головы.

– Итак, с момента Творения отсчитывается Великий день – промежуток времени, равный 1/30 части Великого месяца, длящийся около 72 лет, – заученно сказал Кирилл. – Есть собственно Великий месяц – равный 1/12 части Великого года, который длится около 2150 лет. И, наконец, есть сам Великий год или Мировой год, по теософской терминологии – некий жизненный цикл цепи, охватывающей период семи Кругов. После чего все события будут повторяться. В обратном порядке. Я тебя не слишком утомил?

– Не слишком, – соврала Марина. – А это… когда?

– Да прямо на днях, – ответил змей. – Ты не впадай в истерику, все просто! Есть некий год, в нем – месяц, а в нем – день. Заметь, все числа, отсчитывающие эти промежутки времени, строго делятся на шесть. Итак, собираются три шестерки, тебе это о чем-нибудь говорит? Свободный проход в восьмой части циферблата, и Нижние Врата открываются. «Пожар охватывает землю, когда определяющие судьбу мира звёзды, которые теперь блуждают по разным путям, соберутся в Раке… А наводнение грозит, когда то же множество звёзд встречается в Козероге, но при этом Плутон находится в Раке. Первое объясняется летним солнцестоянием, последнее – зимним солнцестоянием», – как писал про это Сенека. Платон объяснял проще. Это момент, когда все планеты собираются в точке, откуда они начали движения в момент Сотворения.

– А зачем, Кирилл? – с недоумением спросила Марина. – Зачем? Неужели не было бы проще сделать так, чтобы звезды в этой точке никогда больше не встретились? Зачем вообще в этой точке Нижние Врата раскрывать? Кому от этого польза?

– Я не отвечу на эти вопросы, – грустно сказал змей. – Сам, Мариша, пью, чтобы об этом не думать. Нет, можно, конечно, все объяснить. Ну, что для мира – это необходимая проверка на прочность… Возможно, некоторое обновление… Типа, как я кожу меняю. Вполне допускаю существование некой договоренности с несущими небытие… Ведь в любом движении жизни – уже изначально присутствует смерть. Это придает особую остроту каждому невозвратному мигу бытия… Возможно, что это – один из элементов равновесия мироздания… Но, когда размышляешь об этом в прицепном вагоне накануне этого самого… сразу же очень хочется выпить, Марина. Слушай, а твои подонки-попутчики пива не держат? Ты бы не могла мне вынести пару бутылок?

– Посмотрю, Кирилл, – с готовностью пообещала Марина. – Если у них нет, я у Серафимы Ивановны возьму, у нее еще две литровые бутылки остались.

– Ты, Мариша, настоящий Привратник! Спасибо за наводку! У Серафимы я и сам выжру, – растрогался змей. – Знаешь, тут есть такая заковыка… Поскольку движения планет подвержены различным возмущениям, точно время совпадения трех шестерок не знает никто. Можно только отследить по звездам уже перед самым Концом. Поскольку возмущения многими путями вызвать можно. К примеру, заранее определив место циферблата и восьмой части будущего Армагеддона…

– А кто такое может знать? – растерянно спросила Марина и, не дожидаясь шипения «Кони в пальто», тут же вспомнила о командировочных из пятого купе. – А если они толкают мир… То какое же тогда… равновесие?

– Раз кто-то завладевает ключами от Нижних Врат не по праву, а затем совершает это возмущение, значит, в результате возникает и какое-то противодействие, вне логики и общих правил игры. Оно все должно расставить по своим местам, – нравоучительно заметил змей. – Хуже всего, что в складывающейся сейчас ситуации я не вижу никакой возможности… никакой перспективы для такого… противодействия. Ни одного шанса! Ты знаешь, что один из вас на общий сбор явился крещеным кровью?

– Н-нет, – с запинкой сказала Марина.

– Да уж, конечно, – с пониманием поддакнул змей. – Ничего она не знает, ничего не видит.

– Кирилл, а как ты определяешь, что… уже пора? – поспешила перевести тему на астрономию Марина. И почти льстиво добавила: – Как ты в этом разбираешься? Где же здесь можно увидеть, что на днях начнется Армагеддон?

– Ну, еще Антиох, по свидетельству Ретория, утверждал, что «Когда все судьбоносные светила встречаются в Раке, в одной части мира будет потоп», – тут же поддался на ее удочку змей. – Вот, сама полюбуйся!

– Так все-таки пожар или потоп? – уточнила Марина.

– А какая разница? – со скукой спросил змей. – Лично мне разницы нет – сожгут меня или утопят. Один конец – один писец. Все равно два раза не прикончат.

– Значит, все основные звезды соберутся возле Рака… Вот там? – ткнула пальцем в черное небо Марина. – Ой! А они уже собрались…

– Знаешь, что меня с этим Раком нервирует? Глубоко личное… Знаешь? – вдруг склочно сверкнул глазами Кирилл. – За что этого Рака поместили на небо? По преданию, он ухватил за пятку вон того Привратника по имени Геракл, когда тот душил Лернейскую Гидру. Никакого больше значения эта политическая проститутка не несет, поверь мне. Но главное, его тут же в зодиакальный цикл поместили! Мол, ведь не всем героями рождаться! Угу, кому-то надо и дерьмом уродиться, для общего равновесия. Мое созвездие Змееносца делит пополам созвездие Змеи, кстати, единственное созвездие, состоящее из разомкнутых частей. Да куда ты смотришь-то? Вон там! Рядом с созвездиями Дракона и Гидры. Мое созвездие всегда было зодиакальным, всегда! Нет, ради этого засранца Рака меня исключают из Зодиака, поясняя, что, мол, не стоит кое-чего афишировать! Дескать, ведь месяцев двенадцать, куда еще народу тринадцатое созвездие? Нет, ты отдаешь себе отчет? Что хотят, то и делают! А я потом – смыкай разомкнутую Змею! За здоров живешь! Когда этот Рак на горе свистнет! Мило, да?

– Это очень несправедливо, – подтвердила Марина, думая про себя, что с этой галереей героев не с одним Кириллом получалась огромная несправедливость.

– Как ты меня понимаешь, дорогая! – окончательно растрогался Кирилл. – Ну, хэрэ на сегодня. Ползи к себе, а я пока нашу народную сказительницу обшманаю…

* * *

Стенки тамбура и потолок были покрыты густым инеем, окна чернели непроглядной темнотой. Ямщиков наслаждался редкими минутами полного, абсолютного одиночества. Марина и Седой спали или прикидывались. Но, закуривая перед ночным дежурством, Ямщиков с удовлетворением мысленно констатировал оптимистический факт бытия: никто из его боевых, мля, соратников – до утра к нему уже не прицепится…

– Григорий! Гриша, можно тебя на минутку? – неожиданно возник в проеме тамбура проводник. – Очень твое мнение необходимо узнать!

– Ну, чо еще надо, вожатый? – раздраженно спросил Григорий, который только хотел, чтобы на эти пять минут от него все отстали.

– Слушай, ты бы не мог прочесть вот это? – с наглой, бестактной просьбой обратился к нему Петрович, подсовывая какой-то куцый листочек с неровными буквами. Ямщиков поднес листок к тусклой лампочке тамбура.

 
Я помню чудное мгновенье,
И вечно буду вспоминать,
Как вы, не согласуясь с моим мненьем,
Полезли место занимать!
 

– Это чо такое, Петрович? Это ты про меня, козел, такое написал, что ли? Да я же билеты покупал! Еще бы я твоим мнением интересовался! – возмутился Григорий.

– Да при чем здесь ты? Григорий, я больше не могу! Горю, прямо заживо горю… Никогда не думал, что такое со мной может случиться, – со слезой вдруг бросился убеждать его Петрович. – Давеча пассажирка одна в вагон полезла, а я ее почему-то пускать не хотел. Не то, что мне в падлу с пассажирками возиться, а по жизни заколебали… Лезут и лезут… Твоя эта… в тамбуре крутилась, воздухом вроде дышала. У меня на твою куклу прямо аллергия, раздражение… Ты меня уж прости! Поэтому нарочно сходни не выставил. Думаю, как бы еще какую трихомудию не подцепить. А тут как раз Аннушка с перрона лезет, царапается по поручню, чемоданчик никак закинуть не может… И вдруг как поглядит на меня так… пронзительно… Я только послать ее хотел… к голове состава, но в этот момент меня будто молния пронзает! Даже такое мнение у меня возникло, будто всю жизнь только и ждал, когда она ко мне в вагон полезет, представляешь? Сам прыгнул на перрон, конечно… Кто бы раньше сказал, ни за что не поверил! А тебе стихи понравились?

– С календаря списал, что ли? – недоверчиво поинтересовался Ямщиков, потушив сигарету в жестянке, висевшей на тамбурной двери.

– Сам! Представляешь, сам сочинил! – не столько с гордостью, сколько с искренним удивлением себе самому ответил проводник.

– Иди ты! Ты меня не перестаешь поражать, Петрович!

– Скажи, как тебе стихи, а? Только честно!

– Если честно, Петрович, стихи в целом неплохие, доходчивые, – нерешительно промямлил Ямщиков. – Вот только эта первая строчка… Извини, Петрович, если ты хочешь узнать мое честное мнение, то скажу, что такое мог только какой-нибудь педрилка написать! Ну, что это за хрень: «Я помню чудное мгновенье»? Тебе самому такое писать не стыдно? Ты все же мужик, а не гамадрил какой-то!

– Сам не знаю, откуда эта строчка вылезла… Показалась удачной, – сокрушался Петрович, перебирая листочки.

– Ладно, не переживай, – разрешил Ямщиков и нахмурился, разом вспомнив обо всех своих неприятностях. – Слышь, Петрович, а мною никто не интересовался? Учти, из чистого любопытства спрашиваю.

– Я понял, Гриша, – просто ответил проводник. – Конечно, интересовались. Да всю дорогу только тобою и интересуются. Но я у того типа, которого ты чуть в купе не придушил, билет отобрал, а твой выкинул. Зачем ему билет в Чучково да еще на кладбище? Он даже постель не брал, скотина. Первый раз с конвоем дорожных ментов интересовались. Я сказал, что ты в Бабичах, в Белорусси с вещами вышел, постель сдал. На всякий случай сказал, чисто на автомате выдал. У меня, знаешь, какой нюх на железке выработался? Я всех насквозь вижу! Тобою больше шпики из военной прокуратуры интересуются. А я им нанимался – ихние интересы удовлетворять? Нет, главное, сменщика не дают, да еще перед всеми интересующимися шестеренкой дергаться, да? Я тебя знаю, а кто они такие – мне неинтересно.

– Спасибо, друг! – расчувствовался Григорий. – Так и быть, читай! Что там еще у тебя?

 
Долго ездил железной дорогой,
А такую еще не встречал!
Дорогая моя недотрога!
Вы – судьбы моей вечный причал!
 

– Ни хрена себе, Петрович! Это ведь просто песня! Прямо садишься и сам пишешь? С ума сойти! Когда ты успеваешь-то? – искренне удивился Ямщиков.

– Я теперь все время сочиняю, а уже потом записываю, – сказал проводник и посмотрел так беззащитно и доверчиво, что Ямщикову захотелось немедленно придушить ту суку, которая довела Петровича до такого состояния. – Гриш, тебе правда нравится? Прочти еще, а? Оно короткое!

Петрович вынул из кармана кителя стопку бумажных обрывков. На первом Ямщиков не без внутреннего содрогания прочел:

 
Подарите мне свое лобзанье!
До чего ж вы, Анна, хороши!
Приходите в тамбур на свиданье,
Отзовитесь мне на крик души!
 

– Слушай, Петрович, а это даже меня зажигает! Сукой эта твоя зазноба будет, если в тамбур не пойдет, – дипломатично выразил свое мнение Ямщиков.

– Гриша, у нас в голове состава есть магазин на колесах, я там хочу цветочный букет купить, на карточке это написать и вручить Аннушке! Как в заграничных фильмах, представляешь? – поделился мечтой Петрович.

– Это какой Аннушке? – спросил Ямщиков и чуть не поперхнулся, вспомнив маленькое крысиное личико пассажирки из третьего купе. – Которая через купе от нас, что ли? Маленькая такая брюнеточка с узенькими глазками? Ну, тебя и растащило, вожатый! Это действительно из области фантастики… Петрович, да ты просто орел! Только это такие суки, я тебе скажу… Вдруг твоя Аннушка подумает на нефтяников из шестого купе? Или на тех извращенцев, которые в пятом купе закрылись и не вылезают который день?.. Пойдет в тамбур вовсе не тебе лобзание дарить? Ведь даже я никогда бы не подумал, что ты такой талант!

– Ну ты скажешь, Григорий, – польщено застеснялся Петрович. Но сразу встревоженно спросил: – А что же тогда делать?

– Во-первых, цветы – это же мещанство какое-то, прошлый век, – бодро сказал Ямщиков, наконец-то почувствовав себя в своей стихии. Вовсе не желая делать больно разнежившемуся Петровичу замечанием, что вряд ли эта Анька поймет цветочки со стишками, он деловито спросил:

– А во-вторых, что там у вас в магазине кроме цветов продается?

– А все! Шмотки всякие женские… Косметика… какая-то, – с усилием принялся вспоминать Петрович. – Все продается, что покупается! Но я в тряпках ничего не понимаю.

– Так это меняет дело, Петрович! – принялся отдавать команды Ямщиков. – И не надо никаких тряпок! Надо взять духи! Причем такие, какие она выкинуть точно пожлобится. И это уже будет твой запах. Неважно, как ты пахнешь в натуре! Раз ты духи дарил, так, где на нее этими духами не пахнет, она сразу тебя вспомнит.

– Гриша, помоги мне выбрать… Я не знаю, как ей духи подобрать… А вдруг, если мы упаковку откроем, нам не понравится, а нас все равно купить заставят? – заныл проводник. – Не могу, Гриша! Пошли со мной!

– Спокойно, Петрович, не надо так суетиться и дезавуировать намерения. Запах не имеет никакого значения. Духи должны быть дорогими, непременно французскими и принадлежать известному дому моделей. Так нас замполит учил. И сколько я потом ни срывался с катушек, каждый раз благодарил его за науку. Это, можно сказать, важнейшее достижение советских наступательных доктрин и всего военно-промышленного комплекса. Учитывает буквально все мотивации предполагаемого противника, всю непредсказуемость амплитуды бабских колебаний возле собственной оси. Ты продавцу сверху сотню накинь и по-свойски спроси, где у него польская подделка, а где настоящий парфюм – и все! Пойми, что бабе неважно, пользуется она этими духами или нет, ей надо это иметь, понимаешь? Не понимаешь? Я, впрочем, тоже не понимаю. Но действует безотказно! А лютики-цветочки твои завянут через день. Сам же их из мусорки и понесешь на помойку.

– Я об этом совсем не подумал. Конечно, ты абсолютно прав… Гриша! – с благодарно повлажневшими глазами прижал свое творчество к сердцу Петрович. – Ты меня просто выручил! Сам не понимаю, что со мной творится… То петь хочется, то плакать… Слушай, а твой попутчик очкастый стихов на память не знает, а?

– Да мне про такое его как-то неловко спрашивать, Петрович, ты чо в натуре? – растерялся Ямщиков.

– Спроси для меня, а? – уже из дверей тамбура попросил проводник.

– Не, дорогой! Извини! – отрезал Ямщиков. – До такой ручки я пока не дошел. Надо – так сам иди и спрашивай. Мне пока вполне «Ленина и печника» для полного счастья хватает: «Ленин?! Тут и сел печник!»

За Петровичем захлопнулась дверь тамбура. Ямщиков еще постоял один, не торопясь к соратникам. Несложно было представить, как Седой, пока вагон то почти сутками стоит в какой-то заднице, то за чью-то задницу цепляется, так и будет бубнить над ухом, что никто вокруг него пока еще не научился работать… В отчаянии Ямщиков даже подумал, а не поселиться ли ему на хрен в тамбуре? Потом, вспомнив последнюю просьбу проводника, он представил, как ему с Фликом редкостно подфартит, если он вдобавок у Седого стишками поинтересуется.

Ямщиков сплюнул и выразил искреннее сочувствие своему отражению в темном окошке двери: «До такого мы еще с тобой, брателло, не докатились. Но пока неизвестно, до чего докатимся… Вполне возможно, что и не до такого докатимся… Как говорится, все лучшее у нас спереди!»