Текст книги "Армагеддон № 3"

– Мы бы тоже, Винсент, не отказались пожить на небесах хотя бы в конюшнях, правда?

– Прошу прощения, господин капитан, но вряд ли нас допустят после ваших кутежей даже в конюшни. Разве что за топчан этому отроку нам найдут местечко в собачьей конуре? – съязвил слуга под смешок капитана.

Едва Хильда, кланяясь попеременно Винсенту и капитану, ушла, Грег тихо спросил Флика:

– Мальчик, ты говорить можешь?

Флик утвердительно кивнул. Капитан пододвинул к его топчану табурет, взял свечу у слуги и приказал ему посторожить у входа, чтобы их никто не потревожил.

– Скажи, тебе сестра дала эту бляху? Кто-то у нее оставил эту вещь на сохранение? Ты не помнишь его имени? – шепотом поинтересовался капитан.

Почему-то Флик сразу решил, что господину капитану можно доверять. Он сообщил, что у него еще имеется старинная ладанка с ржавым гвоздем и мотком ниток с узелками. Все это ему давным-давно ему повесила на шею матушка в память о ее дяде Гансе Вейде. Она сказала, что дядя Вейде погиб странной смертью от рук тех, кого не поминают на ночь.

Грег долго сидел молча в глубокой задумчивости. Потом он сказал, что таких блях почти совсем не осталось, поэтому идет война, которая поменяет лицо мира. Он расстегнул мундир и показал в точности такую же бляху у себя на груди. Пристально посмотрев на Флика, он спросил больше себя, нежели подростка с синяком на половину лица и перевязанной головой, – кем же он может быть в будущем тригоне? Флик мало что понял, но страстно хотел быть чем-то полезным господину капитану. Поэтому застенчиво признался, что вообще-то он может разжигать огонь. Всегда. Даже без щепок.

– Значит, нашелся Факельщик, – ласково потрепал Флика по плечу Грег. – Спи здесь, я к лейтенанту де Куиньи пока перейду. Лекарь приказал тебя не тревожить. Ночной горшок под топчаном. Никуда не ходи! Это служба Винсента! Ты меня понял? Теперь и я понял, голубчик, почему за тебя горой все бабы в гарнизоне, включая кобыл. То, что ты зажигаешь, мальчик, называется Светом Любви, его надо беречь. Спи и ни о чем не тревожься…

Капитан вышел. У Флика очень болела голова, поэтому он, совершенно обессиленный разговором, в изнеможении закрыл глаза. Почти сразу же он увидел знакомые холмы и свинцово-голубую массу всадников на распаленных вороных жеребцах. Они неслись без единого интервала, одной сомкнутой линией прямо на лагерь… Еще не было слышно ни звука, но Флик видел, как на обнаженных клинках и палашах с медными эфесами отражается неяркое солнце, почти скрытое низкими облаками. Внезапно центр войска перестроился в два ряда, разворачивая быстрые фланги гусар, над которыми холодный северный ветер крыльями поднял цветные ментики. Мир наполнился конским топотом, скрежетом штыковых ножен, ржанием коней, криками людей и командами унтеров…

Я свою Наталию узнаю по талии

Всю ночь Ямщикову снились поросшие низким кустарником холмы, по которым надвигалась свинцово-голубая масса всадников на распаленных вороных лошадях. Они неслись в один-два интервала, общей сомкнутой линией прямо на Ямщикова… Внезапно центр войска перестроился в два ряда, разворачивая быстрые фланги гусар, над которыми холодный северный ветер крыльями поднимал цветные ментики…

Проснулся Григорий совершенно разбитым, нисколько не отдохнув, с твердой уверенностью, что эти двое где-то совсем близко. С сосущим под ложечкой чувством, которое всегда раньше возникало при настоящей, серьезной опасности, он глянул вниз, на то, что раньше было Фликом. Трепетное и нежное создание, обещавшее караулить их сон до утра, безмятежно дрыхло на нижней полке, разметавшись во сне. Неяркое солнце освещало девичий овал симпатичного личика, обрамленного светло-русыми волосенками с волнительными кудряшками. С непонятным самому умилением Ямщиков пялился на ее слабенькие голые ручонки, стройную ножку, высунувшуюся из-под грязно-зеленого одеяла. Потом его очень сильно потянуло пристроиться рядом с девушкой на полку, просто посидеть. Одеяло поправить, помочь устроиться удобнее, проверить, не дует ли на нее из окна… Но главное Григорию отчего-то захотелось немедленно согреть небольшие, почти прозрачные пальчики с перламутровыми, как у младенца, ноготками. До того эти пальчики были крошечными, что они точно должны были все время подмерзать. Внимательно посмотрев на голую, узкую ступню девушки, Ямщиков понял, что и ножка у этой дурочки тоже замерзла. А она спит себе, улыбается… Про себя он даже удивился, насколько трогательными и беззащитными выглядят спящие женщины. До тех пор, пока не проснуться и по чужим карманам шарить не полезут… Он уткнулся в подушку и засмеялся, вспомнив, как эта девушка плакала и кричала, что больше не будет. Будет! Конечно, будет! Еще как будет, тут и сомневаться нечего! Только он теперь деньги в карман спрячет… И притворится спящим… В деталях он представил, как эта девица полезет к нему в карман своими пальчиками, а он поймает маленькую ручонку и спросит ее особенным голосом: «Ну, что же, Мариша? Попросить по-хорошему не можешь? Ты попроси меня по-хорошему, Мариша!..»

Нескромные мечты Ямщикова, как притянутая за ручонку зардевшаяся Маришка начнет по-хорошему просить его отдать заначку, были прерваны звуком отъехавшей в сторону двери купе и настойчивым стуком в окно.

Притворившийся спящим Ямщиков услышал, как какой-то мужик долбился Финистом в их окно снаружи с протяжными воплями: «Натуся-а! Натуся-а! Телеграмму отбей, как приедешь! Я уж соскучился, Натуся-а! Нельзя же вот так, среди ночи в командировки срываться!»

Казалось, это никогда не закончится. Ямщикову захотелось открыть упакованное на зиму окошко и настучать блеющему козлу по кумполу. Настырный стук Натусиного дятла, казалось, проникал под основание черепушки и вызывал понятное раздражение. Наконец, поезд тронулся, этот чудак с полустанка успел еще пару раз треснуть им в окно на прощание, от чего Ямщиков окончательно настроился против новой попутчицы, спокойно усевшейся на нижнюю полку напротив Флика.

Решив перекурить факт появления нежданной соседки, Ямщиков протер глаза, глянул вниз и столкнулся с пристальным женским взглядом. Напротив Флика, нога на ногу сидела… она. Это была Наташка. Его Наташка. Наталия Семеновна. Кровь двинула Ямщикову в голову, он страшно разозлился на себя, что даже не глянул, кто же к ним садится. Надо же! Лежать и сопеть в одну сопатку, пока эта сука им окно высаживала… Ни одного раза не подправить скулы хмыренышу, к которому от Ямщикова ушла Наташка.

Эх, Наташка! Что мне делать?.. И еще что-то про люстру в той песне было… Точно! «А луна глядит в окошко, словно люстра!» Как она могла! Как могла! Ведь он тогда только на три месяца в командировку в Чечню отъехал, а она тут же нашла этого идиота. «Телеграммку отбей!» Какой же это надо стать смирной овцой, чтобы не отбить этой сволочи печенку? Как? Вот она – старость не радость! Так и не заметишь, как окончательно станешь старым пердуном!

Ямщиков решительно спустился вниз, сел на полку, бесцеремонно отодвинув к стене дрыхнувшего Флика.

– Ну, здравствуй, Натали! – процедил он сквозь зубы глядевшей на него в упор Наташке. – Куда собралася? Не ожидала встретить старого друга? Ну-с, и какому это козлу ты телеграмму отбивать станешь?

– Здравствуй-здравствуй, Гриша! Да тебе-то, собственно, какое дело, куда я покатила? А телеграмму мужу дам, отчего же не дать? Он у меня замечательный! Любящий, ласковый, – женщина улыбнулась одними губами, по-прежнему не отрывая взгляда от Ямщикова. – Ты смотри, а я уж думала, что ты сгинул давным-давно… А он ничего еще, опять куда-то в командировку шарашится…

За спиной завозился Флик, прижатый к стенке задницей Ямщикова. Но Григорий с ненавистью цыкнул на него, и Флик сразу затих.

– И сколь долго мы будем пребывать в вашем приятном обществе? – ерничая, спросил Наталию Ямщиков.

– А разве это твое дело, Гришенька? – рассмеялась женщина и кокетливо добавила: – Или у тебя какие-то планы на вечер?

Флик все-таки вывернулся из-под него и теперь с любопытством рассматривал интересную худощавую женщину с крашенными хной волосами, в шубке из голубой норки. Наталия усмехнулась Ямщикову, как усмехаются женщины, сознающие свою силу и власть над слабой мужской натурой. Флик, то есть Марина, конечно, изо всех сил старалась запомнить, как Наталия Семеновна ломает брови дугой и с улыбкой пристально смотрит в глаза Ямщикову. Хотя именно сейчас Марине было даже представить невозможно, что она сможет так же неотрывно посмотреть Ямщикову в глаза. И вот так резко встряхивать головой, чтобы рыжие волосы рассыпались по плечам, Марина тоже не умела. А ей зачем-то это очень надо было. Именно сейчас. И то, что у нее никогда не получится то, что сейчас на ее глазах завязывалось между Наталией и Ямщиковым, вызывало только одно желание – уткнуться в подушку и завыть.

Фыркнув, Григорий вышел с сигаретами из купе. В ближнем тамбуре возился с углем донельзя довольный, мурлыкавший что-то под нос, Петрович. Увидев Григория, он вместо приветствия встал с корточек и пропел, не выпуская из рук угольный совок:

 
На тот большак, на перекресток
Уже не надо мне на все парах спешить!
Жить без любви, конечно, просто,
Но только на хер вхолостую жить!
 

– Ты чего такой, Григорий? – радостно спросил Петрович, прекратив петь. – Гляди, какая погодка чудесная!

Проводник неопределенно махнул рукой в окно позади себя, где вовсю злобствовала серая вьюга с мелким колючим снегом.

– Ты видел, кто к нам сел? – резко перешел к сути Ямщиков. – Я с этой бабой жил три года еще до Чечни, Петрович! Муж у нее, видите ли, теперь шибко ласковый! Я говорил тебе, что все бабы – суки, а ты мне не верил! Вот пойди и посмотри на нее!

– То есть как это она к вам села? – с тревогой спросил проводник. – Я ведь ей сразу сказал в восьмом купе устраиваться. Серафима Ивановна давно просила женщину к ней подсадить, скучно ей, поговорить не с кем… Причем ведь я ее попросил в другие купе не соваться, мол, люди спят еще… Странно это, Гриша.

– Да что странного? – в запальчивости повысил голос Ямщиков. – Говорю же, сука! Тут же нашла какого-то козла! Сидит сейчас, улыбается…

– А твоя-то как на такое смотрит? – перебил Петрович.

– Кто это? – не въехал сходу Ямщиков. – А-а… эта. Не знаю, не задумывался, кто еще в такой дурацкой ситуации за меня переживает. Ей-то какое дело?

– Гриша, ты что? – всплеснул руками проводник. – Мне кажется, что у вас только что-то наклевываться начало, я даже присмотрелся к ней… Решил, что она очень даже ничего… Зачем тебе какое-то старье в прошлом ворошить, Гриша?

– Да присматривайся ты, к кому хочешь, – сказал Григорий, потушив сигарету. – Мне, сам понимаешь, надо расставить кое-какие точки над «i».

– Ты ее любишь? – тихо спросил Петрович.

– Чо, совсем дурак? – в недоумении ответил вопросом Ямшиков.

– Тогда зачем ты это делаешь? – все так же тихо спросил проводник. – Знаешь, явись сейчас ко мне моя бывшая, я бы спокойно ее в восьмое купе отправил и ничего ломать в моей теперешней жизни не позволил. Хотя, спасибо ей большое, особо и ломать у меня нечего, но все равно бы не стал переживать эту лабуду заново. Было – и прошло!

– Только села к нам в вагон не твоя бывшая, а моя! – окончательно решив для себя что-то, отрезал Ямщиков. – Это – судьба, Петрович, а от судьбы прятаться глупо. Давно сделал для себя вывод, что мужики делятся на цуциков, вроде тебя, и собственников, вроде меня. Объяснять разницу долго, да и ни к чему. Но только это – моя баба. Со всеми вытекающими.

Почти сразу за Ямщиковым, вернувшимся из тамбура, в купе влез Петрович, грязной тряпкой вытирая руки от угольной пыли. Он бесцеремонно уселся рядом с Наталией, вдумчиво проверил билет, а за постель попросил дать без сдачи, терпеливо ожидая, пока она найдет сорок четыре рубля мелочью в объемистом ридикюле.

– Здесь вам с двумя дамами шибко жирно будет, – сказал он, не глядя на вспыхнувшего Григория. – В восьмом купе бабушка едет, божий одуванчик… Ведь сразу сказал вам идти в восьмое купе. Предупредил, что люди спят. Потом вас вылавливай во всех купе… Шустрая вы дамочка, оказывается.

– Восьмое, так восьмое, – гордо сказала Наталия Семеновна, жестом останавливая Ямщикова, попытавшегося вставить за нее словечко.

Петрович вышел, и Наталия Семеновна, обиженно поджав полные губы, принялась медленно собирать уже разложенные вещи. Собственник Ямщиков, сидя на одной полке с мрачно глядевшей в окно Мариной, только попискивал, как цуцик:

– Наташ, да ты что? Что ты его слушаешь-то? Оставайся! Никто ведь не возражает!

Наталия с глубокими грудными вздохами еще более замедлила сборы. Она возилась бы до вечера, если бы неожиданно не вмешался Седой. Приподнявшись на локте, он тихо, но твердо сказал прямо в лицо стоявшей посреди купе Наталии Семеновне:

– А ну-ка, пошла отсюда, шалава наглая! Тюти-мути тут еще разводит! Ей проводник сказал в восьмое купе отправляться, так она сюда лезет! Здесь и без тебя дышать нечем!

Ямщиков и Марина с удивлением уставились на Седого, о котором решительно забыли в процессе мучительных душевных переживаний, вызванных появлением новой попутчицы.

– А зачем хамить? – попыталась быть гордой Наталия Семеновна.

– Ну ты уж вообще, Седой! Как-то нехорошо получается, – растерялся Григорий.

– Ты, Ямщиков, немедленно заткнешься и попытаешься работать головой! А ты – пошла вон отсюда! – безапелляционно приказал Седой, подкрепив слова довольно грубыми жестами.

Наталия вышла, резко дернув дверь, Ямщиков посмотрел ей вслед каким-то скучным, собачьим взглядом. От происходящего вокруг Марине было не по себе. Хуже всего, что она снова начала жалеть, что теперь уже только женщина. Что-то не соглашалось внутри с этим взглядом Григория, из-за которого ей было до слез обидно чувствовать себя глупой и беспомощной.

Седой спустился с верхней полки, будто невзначай болезненно пнув Ямщикова в лодыжку. С шумом принюхиваясь своим костистым носом, он произнес странную вещь, от которой Марине стало еще больше не по себе:

– Это сама Ложь к нам пожаловала… Сладеньким пахнет! Тлением! И такой белесой пудрой, как на чумных мертвецах… И от тебя, Ямщиков, уже идет слабенький запашок… Похоже, наш Факельщик прав, я теперь даже их чую!

– Да что ты врешь, Седой? На публику работаешь? – зло сказал Григорий, которого уже вовсю понесло. – Так скажи прямо, будто и от Наташки так пахнет! А потом попытайся пояснить свое собственное заявление о том, как ты нюх потерял. Чего ты Флику честно не скажешь, что ни хера не чуешь с момента посадки? Решил из этой вот матрешки – Факельщика воспитывать? Развивать педагогически в бабе всякие иллюзии и фантазии? Только мне не надо больше шаньги мазать, лады? Для начала сам разберись, когда ты врешь, а мне без надобности.

– А вот тут ты здорово ошибаешься, дорогой! – саркастически заметил Седой. – Я отрицать не стану, что с нюхом у меня были большие проблемы… Отчего бы Флику заодно не сообщить, из-за чего у меня такие проблемы возникли. Чего замолчал? Расскажи, как под руководством двух полковников кровью крестился! Ты этой ночью дрых без задних ног. А между тем в нашем купе среди ночи что-то полыхнуло. Свет был какой-то… Что даже я видеть немного начал. Неважно. В этот момент всю защиту купе пробило – посмотри на обрывки ниток! Факельщика я не виню! Уверен, что мы все вечером сделали правильно. Это было нечто странное… Будто источник света оказался прямо в купе. Здесь еще надо головой над таким фактом поработать, крепко поразмыслить. Марина свалилась без памяти, а я в этот момент почувствовал, как ко мне нюх возвращается. А это такое… Откуда тебе знать, что это такое?.. Сам себе удивляюсь, как такой кошмар пережил. Скорее всего, мне так нюх возвратили. Для работы, конечно. Уверен, другого способа, после твоих выходок в спецназе, не было. Значит, ценят наши общие усилия! А ты со всякой мухабелью лезешь, уже весь в какой-то дряни вывозился…

– Да полно мифы и легенды рассказывать, Седой! – с нескрываемым недоверием прервал его Ямщиков. – Да-да! Тут же выясняется, что ему как раз накануне застарелый гайморит подлечили с фейерверками, салютами, танцами живота и стриптизом. Заодно удалили без наркоза и чуму XXI века – геморрой, кариес и аденому простаты. Ну, и гад же ты, Седой! Вот как мне сейчас к Наташке подкатывать? И перед Фликом заложил… Чувствую, вам обоим не терпится испакостить мне последние деньки на свободе. Вы-то накануне посадки появились, ни жизни за вами, ни памяти… А какие сволочи оказались на проверку? Маринка решила деньги стянуть, чтобы я одну растворимую лапшу жрал перед смертью, а ты – чтобы я тут с вами окончательно сдвинулся… Отвечу тебе, дорогой, твоим же любимым девизом: «Не дождетесь!»

– Какую-то дрянь она здесь бросила, – не обращая на него внимая, пробормотал Седой, поводя своим ожившим румпелем. – И от тебя явно пахнет! Ты, Ямщиков, либо сидишь с нами, либо… не знаю, что я с тобой сделаю!

– А ни хера ты со мной не сделаешь! – ответил Ямщиков, хлопнув дверью.

* * *

…И к чему всю дорогу Седой долдонил им о дисциплине и субординации? Никакой дисциплины сразу не стало после заселения Наталии Семеновны в восьмое купе. Да и конспирация ихняя сразу стала ни к черту. Отмахиваясь от увещеваний Седого, Ямщиков целыми днями начал пропадать в восьмом купе. Несмотря на настойчивые намеки Григория, Серафима Ивановна явно не желала оставлять его наедине с Наталией Семеновной, поясняя, что ей надо успеть довязать носки с длинной цветной резинкой. Так они и сидели сладкой парочкой рядом, прижимаясь друг к другу, слушая бесконечные рассказы Серафимы Ивановны о детях и внуках, разгадывании снов и грядущем Конце Света.

Проходя мимо предусмотрительно распахнутой Серафимой Ивановной дверью предпоследнего купе, Марина видела, как Ямщиков смотрел на Наталию Семеновну. Никого он уже вокруг себя не замечал, ничего не помнил. А Наталия Семеновна громко, на весь вагон заливисто хохотала. И почему-то Марине надо было обязательно пройти мимо, стараясь встретить этот взгляд Ямщикова, пусть и предназначавшийся уже совсем другой женщине…

В вагоне появился новый противный мужик. На вид он был очень даже ничего, но весь какой-то… озабоченный. Он, как и Марина, тоже неприкаянно бродил по коридору, стараясь заглянуть во все купе, не только в восьмое. И очень часто звонил кому-то по мобильному, без конца приставая к Петровичу с просьбой зарядить мобилу.

В купе к Серафиме Ивановне идти теперь было нельзя, а при новом пассажире Марина оказалась лишенной даже коротких прогулок в ближний тамбур. Она бы с удовольствием посмотрела, как загружает титан сочувственно вздыхающий Петрович. Теперь он разрешал ей глядеть на желтые языки пламени, специально раздвинув металлическую ширму перед топкой. Новый пассажир выходил в тамбур сразу же, как только она устраивалась перед огнем в нарушении пожарной безопасности. И от его пристального взгляда Марина чувствовала себя мухой, по несчастью попавшуюся в вязкую, прочную паутину.

Анна шепотом сказала ей у туалета, будто Петрович всех видит насквозь, будто он увидел, что новый пассажир из ментовки, ну, или из других органов. Много их нынче развелось, а толку никакого. Петрович просил передать, что этот чекист точно их «пасет». Поэтому, если они чего везут недозволенного, пускай лучше сразу Петровичу отдадут, он в тайнике холодного склада спрячет. У него там уже нефтяники что-то прячут.

Анна вся светилась желанием помочь, тем особым душевным порывом переполненного счастьем человека, которому хотелось бы, чтобы вокруг нее были счастливы все без исключения. Глядя на нее, ставшую почти хорошенькой, Марина не смогла сдержать слез. Она сказала Аннушке, что новый пассажир их явно с кем-то перепутал. Стволов у нее для Петровича не было, но сил терпеть это все – тоже… В этот момент в восьмом купе громко рассмеялась Наталия Семеновна, и Марина закрыла лицо руками. Анна заботливо обняла ее за плечи так же, как невыносимо давно ее так же обнимал Ямщиков.

За плотно запертой дверью пятого купе Марина почти не чувствовала движения. Иногда она настолько теряла всякую уверенность в себе, что ей начало уже казаться, будто все это – чушь собачья. Просто она такая идиотка, что ничего не помнит из собственного прошлого. Ей становилось вдруг не по себе, что она едет куда-то в прицепном вагоне с двумя незнакомыми ей мужчинами. Конечно, только такое ничтожество, как она, могла дать себя увлечь ветреному Ямщикову… А он теперь на нее даже не смотрит. Только сидит и улыбается, глядя на хохочущую Наталию Семеновну.

Но так она думала только днем. Как только садилось солнце, она начинала видеть. Она видела шевеление странных крыльев в пятом купе, кольца сворачивающего кармические круги змея за спиной Петровича, видела огромную гору, покрытую снегом и лесом, где стояло большое конусообразное сооружение. Под завывание вьюги множество народа там камлали против них. И чем ближе они продвигались по направлению к горе, тем громче становились голоса странных людей, беспечно предавших свою природу…

В возвратившийся нюх Седого Марина поверила сразу, поскольку Седой извинился перед ней за то, что с самого начала не поверил ее сообщению о пятом купе, сославшись на паскудное влияние Ямщикова. Извинения были настолько не в характере Седого, что Марине в очередной раз стало очень страшно. Ямщиков оставил их совершенно без защиты, все больше пропитываясь сладковатым трупным запахом, от которого у Седого начался изнурительный сухой кашель.

– Это и есть то, чего я больше всего боялся, – сказал ей Седой, когда Ямщиков в очередной раз хлопнул дверью купе. – За ним пришла Ложь и заявила на него свои права. Не могу не отметить единственный положительный момент происходящего: Серафима больше не таскается по всему вагону. Удивительно, но свое дело она знает. Не переживай, Флик, это бессмысленно. В сложившейся ситуации мы с тобою полностью лишены маневра. Давай-ка, пока подобьем бабки. Итак, что эта бабка наплела тебе по поводу жертвоприношений и Ока Бога?.. Что нам пробарабанил источник «Серафима-1»?

Марина тихо сообщила всю тщательно отфильтрованную информацию, выданную ей Серафимой Ивановной до заселения в вагон Наталии Семеновны.

Жертвоприношение человека во все времена считалось высшим ритуальным актом, увенчивающим иерархию прочих жертв. Само ритуальное расчленение жертвы – символизировало акт Сотворения мира. В частности, источник Серафима-1 сослалась на какой-то мотив некого русского стиха из «Голубиной книги», где описывалось, как из тела первосущества (предположительно Бога или Адама) творится весь мир в следующей последовательности: из лица – солнце, от груди – месяц, а все сословия – из частей тела Адама и т. д. Таким образом, акт сотворения нового мира непременно увенчается человеческим жертвоприношением. Единичным или множественным.

Космогоническому акту близок по символике и строительный смысл жертвоприношения. В этом случае жертва необходима для успешного завершения строительства нового дома или вместилища, крепости и т. п. По дохристианской, традиционной картине мира считается, что человеческая жертва воплощает образ мирового древа, центра мира и космической оси: на жертве, добровольно принесенной у основания мирового древа, стоит весь мир. Именно поэтому повторное привнесение насильственной человеческой жертвы у Нижних Врат (как правило, Врата символизируют некий столб), – является попыткой опорочить, принизить жертву мировому древу, которая являлась добровольным актом подвижничества и монашеского подвига.

Человеческое жертвоприношение призвано обеспечить нормальный взаимообмен с миром сверхъестественного, существенно «обновить» и упрочить новое, формирующее по иным законам мироздание в целом.

Жертвоприношение называлось мольба, жертва, а так же – братчина. В этом случае особое значение приобретает само название приносящих жертву. Лучше всего, если они будут называться каким-нибудь «братством», а при самом жертвоприношении называть друг друга «сестрами» и «братьями».

– Или просто, – братишками, – с горечью заметил Седой совершенно некстати. – Что там известно про Око?

Про само Око источник Серафима-1 предпочла не распространяться, опасаясь сглаза. Источник лишь сослалась на заветы предков, беречь родную землю как зеницу Ока, подтверждая предположения других источников, что если ставится вопрос о самой зенице Ока, то Армагеддон можно считать проигранным. Далее источник употреблял исключительно более обтекаемое выражение – Глаз. В аксиологии источника Глаз наделяется высшей оценкой. По представлению источника, это – орган зрения, при помощи которого можно воздействовать на окружающий мир и людей, главным образом, отрицательно. В системе этих представлений Глаз не только соотносится с внутренним миром человека и считается вместилищем души. Источник искренне верил, что в момент смерти душа выходит из тела через глаза. Аномалии глаз (косоглазие, сросшиеся брови, слишком длинные веки, отсутствие ресниц, краснота, перевернутое отражение в зрачке и др.), подобно другим телесным недостаткам, трактовались им как знак принадлежности человека к демоническому миру.

Кроме того, источник сообщил, что имеет жесткое табу на вязание носок в пятницу, поскольку от этого действия глаза засоряются и колются предположительно святой Параскевой Пятницей. Всем, кто не соблюдает данный запрет, «матушка Прасковея» непременно засорит глаза куделью.

Открытые глаза покойника воспринимались источником как предвестие еще одной смерти. Поскольку именно через открытые глаза покойного несущие смерть «высматривают» нового покойника. В родных Ванюках источника Серафима-1 на Троицу ходили на кладбище всей деревней обметать могилы, полагая что «прочищают глаза у родителей», а по вечерам жгли на могилах свечи, чтобы покойникам «там было все видно».

– Не густо, но, за неимением других источников, и этот сойдет, – проворчал Седой замолчавшей Марине. – А ты заранее не вешай нос! Я все равно верю! Пусть Боец у нас нынче показал себя отъявленным мудаком, но что-то в этом раскладе должно возникнуть… Лазейка должна быть!

На третий день этого кошмара Ямщиков впервые даже не подготовил их купе к ночи. Седой с Мариной молча начертали пентаграммы и разложили гвозди. Ямщиков в это время, повернувшись к ним задницей, бесцеремонно рылся у нее в косметичке в поисках дезодоранта. В купе он ненадолго зашел уже чисто выбритым. Поменяв рубашку, он, ничего не сказав попутчикам, решительно направился в дальний тамбур.

Марина посмотрела в непроницаемые темные очки Седого и опустила глаза. Седой равнодушно приказал ей заканчивать подготовку без него, а сам отправился куда-то в конец вагона, видно, по надобности. Сил вынести еще что-то у нее уже не было. Обливаясь слезами, Марина упала на свою полку. Боже мой, какой же горькой оказалась ее никому не нужная любовь… И сердце ее разрывалось от беспричинной жалости к себе и еще какого-то сладостного, мучительно щемящего чувства…