Текст книги "Армагеддон № 3"

Удержись в седле!

Внезапно свет дрогнул и погас, сразу стало совершенно темно. Правда, испугаться Ямщиков не успел, потому что рядом с ним тепло и радостно плясало пламя топки. Через две-три минуты свет зажегся, но обмануться он не мог: прямо над ним, по крыше, кто-то осторожно продвигался от сцепки к середине вагона. Кинув сигарету в топку, он быстро пошел обсудить ситуацию к Седому.

– Седой, сколько можно ждать? – с ходу в карьер начал Григорий. – Давай ворвемся к ним! И ночи ждать нечего! Сейчас свет мигнул, я подумал, что электровоз не тянет, но надо мною четко кто-то процарапался наверху! Может, прикончим их, а? Пока есть силы, а? Хули мы с ними по стране мотаемся, терпим эту погань возле себя? Ведь мы теперь знаем, что это точно они! Кроме нас, Петровича с его опарышем и этих – в вагоне никого! Чего ждем-то?

– Не забывай, что прикончить их нельзя, Грег. Они бессмертны. Кстати, в отличие от нас. И мы посланы сюда не за этим. Мы только идем по их следу, – обречено ответил Седой. – Как только они попытаются открыть Врата, мы постараемся их закрыть. Непосредственно собой. Вот и все.

– Так ведь они нас точно того! Мы же теперь практически безоружны! Ты – чудо свое отдал! Флик окончательно стал бабой и… сам знаешь, какой с бабы в нашем деле прок, – сдавленным шепотом сказал Ямщиков.

– На Флика не наезжай! Если нам каюк будет, то ты – не меньше всех виноват! Да-да! Думаешь, твое крещение кровью или этот турпоход в тамбур для нас даром прокатит? «Наташенька, оставайтесь в нашем купе! Никто ведь не возражает! Вот здесь мы пентаграммы рисуем, тут у нас бляхи валяются, там – святая вода, а над головой мы каббалистическую нить с гвоздями из гроба Господня развесили… Так, на всякий случай с собой захватили. Мало ли чего в дороге приключиться может!»

– Ты меня и на том свете будешь попрекать, да? Ну и мелочное же ты существо, Седой! Сейчас-то что делать, если мы сидим здесь, как в мышеловке, а они явно сцепку проверяют и по крыше ползают! – повысил голос Григорий.

– Вот сиди и помалкивай! – зло ответил Седой. – Наша задача – дойти до Врат живыми. Понимаешь?

– Понимаю, – понуро пробурчал Ямщиков.

Седому стало немедленно жаль своего нестойкого в моральном отношении и слабого умом товарища, на котором длительное пребывание в замкнутом пространстве сказалось разлагающим образом. По поводу соседей в пятом купе он и сам испытывал не меньшую тревогу. Когда вагон последней покинула женщина с двумя орущими, бегающими по проходу, заглядывающими во все двери чумазыми ребятишками, он радовался ровно две минуты. От силы три. Странно, но он чувствовал, что постоянные шалости засидевшихся в вагоне детей сковывали и их противников. Как только стало тихо, вместо долгожданного спокойствия Седой почуял не только носом, но каждой клеточкой своего «мелочного существа» настоящую опасность. Пускай он – «мелочное существо», но все-таки до крупного геройства в тамбурах пока не докатился. Хотя до Тюмени они в таком малиннике катились, что докатиться до разнообразных блядских вариантов возможности предоставлялись на каждом шагу, было бы желание. При этом Седой понимал, что Ямщиков вовсе не такая уж сволочь. Исходя из своих максималистских запросов, он только искренне хочет спасти их всех, меньше всего думая о себе самом. Ну, в конце концов, драться-то ему.

– Мне, Ямщиков, на днях удав Петровича снился, будто я с ним разговаривал. Ты только не смотри на меня так. Мне там мысль у него одна понравилась. Он считает, что если миру суждено погибнуть, то никакие привратники его не удержат, – смущаясь, сказал Седой надувшемуся Ямщикову. – Мы лишь должны пытаться оказаться там, где они эти врата открывать будут. В таких делах решающими оказываются даже не секунды, а какая-нибудь самая незначительная, ничтожная хрень. Напролом здесь идти, наверно, глупо… Хотя я сам в растерянности! Вдруг ты прав, и идти напролом – это и есть изюминка наших действий? Но что-то непохоже… Ты вспомни, мы всегда за счет какой-то хрени выгребали… Так что сиди и жди свою хреновину, а дальше – сориентируемся по обстановке.

– Вот, блин! – в сердцах заметил Ямщиков. – Я этого гадского змея, который живет у Петровича, вообще на дух не воспринимаю. Представляешь, недавно он у меня в башке до утра хихикал над какой-то пакостью. Все шипел, что сюрприз меня ждет большой-пребольшой. Когда такой червяк говорящий про сюрпризы шипит, то, сам понимаешь, мало что хорошего ожидается… А что мужику вообще от этой гниды перепадает в смысле сюрпризов, мы знаем из сказочки про райские яблочки… Тоже, мля, такой сюрприз был!

– Какие там еще сюрпризы! Мы-то с тобой отлично знаем, что задницу нам надерут, вот и весь сюрприз будет. Наша задача – выиграть пару секунд, да, может, разжалобить кого, чтобы помогли малость… Помнишь, как мы морячков чем-то разжалобили, когда нас рыбам на прокорм отправили? И другие случаи тоже были, – вдохновенно повысил голос Седой. – Надо оптимистически ко всему относиться! Надо надеяться, Ямщиков! Надо верить! И по тамбурам с поездными шалавами не таскаться! Нечего рыло отворачивать! Тем более что мы, не смотря на все препоны, в кои-то веки напутствие прошли! Согласен, хреновое было напутствие, но оно было! И кришнаит что-то по поводу слезинки бормотал… Значит, надежда есть!

– Слушай ты этих кришнаитов! У кого нам слезу-то здесь вышибать? – цинично присвистнул Григорий. – Разве что у Флика… Я ведь надеялся, Седой, что отпустят нас на этот раз. И Флику даже пообещали, когда обратно сюда посылали.

– Да кто ему такое обещал? Думаешь, это от них зависит? – неожиданно рассмеялся Седой.

– А от кого это, блин, зависит? Я, Седой, почему-то очень это знать хочу! Для начала бы я тому, от кого это зависит, глотку бы вырвал, а потом бы серьезно поговорил!

– Разговорчики в строю! Неужели ты до сих пор не понял от кого это зависит? Дурак! От тебя это зависит! Понял? От тебя! Все бы глотки он рвал! Хрен рваный!

Дверь отъехала в сторону и в купе, прямо по ногам Ямщикова, с трудом втащились Марина, нежно обмотанная Кирюшей, и Петрович с сумками и дополнительными одеялами.

– Я сказала Алеше, чтобы он с нами последнюю ночь спал, – извиняющимся тоном сказала Марина, бережно снимая с себя Кирюшу и устраивая его на полке Ямщикова. – В вагоне страшно становится, тени какие-то… Алеша ближний туалет для нас открыл.

– Нет, а этого червяка обязательно надо на мое место?.. – возмутился Григорий, глядя как Кирилл по-хозяйски зарывается к нему под одеяло.

– Не переживай, Григорий, – весело сказал Петрович, выкладывая на столик колбасу, рыбу, сыр, какие-то пакетики и коробочки. Под стол он запихнул ногами большую клетчатую сумку, в которой явно что-то звенело и булькало. – Пускай Кирилл у тебя на полке отдохнет. Если к нам ваш очкастый друг не спустится, то он ему наверху компанию составит… Сам видишь сколько нам надо сожрать и выпить. Что же это врагам мира во всем мире оставлять, что ли?

– Да, в принципе, хрен с ним, с Кириллом, – согласился Григорий, пододвигаясь к столу. – Пускай греется. А про какого Алешу ты тут поясняла, Мариш? У нас еще какой-то Алексей в вагоне остался, что ли?

– Алексей – это я, – радушно пояснил Петрович. – Предлагаю выпить за знакомство!

– Ну, извини, друг, – смутился Ямщиков, открывая бутылки о край столика. – Слезай, Седой! Ресторана седни не будет!

Удивительно, но особых приглашений Седому не потребовалось. Однако и накануне полного и окончательного кердыка он продемонстрировал верность принципам, спустившись к ломившемуся столику с картой в руках.

– Что это такое у вас? – тут же заинтересовался Петрович. – Клады на свою задницу собираете, товарищ? Вы, господа, пиво свое пейте, а я, пока электричество не вырубили, вашу карту посмотрю. Не возражаете? Я ведь как бы тоже лицо заинтересованное…

– Нет-нет! Я пива не хочу, на меня не открывайте! – перебивая его, возбужденно заверещала Марина, нарезая колбасу. – Алексей для меня спрайт и пепси оставил. Извините, но я уже все про Армагеддон Алексею рассказала. Раз он все равно с нами до конца едет, имеет право знать… Кстати, Серафима Ивановна сказала, что до разъезда на 855-м километре мы точно не доедем.

– Правильно, она уже все Алеше рассказала! А Серафима ей ответила! – передразнил Марину Ямщиков и уже на полном серьезе поинтересовался у проводника: – Как ты думаешь, Алексей, где нас отцепят и под откос спустят?

– Очень может быть, что Серафима права, – задумчиво пробормотал Петрович внимательно прислушивающимся собутыльникам. – У вас ведь как раз это хорошо по карте видно… Но с откоса спустить можно только по боковой ветке на Лихачку… Удобнее всего. Утром как раз в этом месте окажемся. Здесь много боковых веток, часть из них давно заброшена. Их еще зэки построили. У меня сосед по дому в аккурат из здешних мест. И как-то по пьяни мне рассказывал, что в детстве они с отцом на дрезине в тайгу за ягодами и на охоту ездили по таким веткам. Я тогда хорошо запомнил, что он мне сказал насчет этой ветки, они старались никогда туда не ходить!.. То ли там лешие какие-то, то ли еще какая-то дрянь… Но люди оттуда, как правило, не возвращались. Места здесь глухие. Может, медведь-шатун там жил? Какой-нибудь «Злой дух Ямбуя». Что-то в этом роде. Хотя здесь чего только не водится, если честно.

– Где ты говоришь, Леха? – уточнил по карте Ямщиков.

– Да вот же! Видишь? И на вашей карте маршрут как раз до этой ветки пунктиром прочерчен, а дальше – обрывается!

Склонившиеся над картой Седой и Ямщиков переглянулись. Эту линию они заметили впервые. Не было смысла вглядываться в пройденный маршрут, поэтому оба как-то упустили из вида, что все загогулины их сложных пересцепок отмечаются на карте сплошной линией. По основной железнодорожной ветке прицепному вагону оставалось катиться всего-ничего, а далее, между ответвлявшимися тонкими линиями, шел пунктир, обрывавшийся возле спланированного участка с конической возвышенностью в центре. Седой, чуть не носом уткнувшийся в карту, даже отодвинулся из-за резкого запаха, шибанувшего в ноздри.

– А мы с тобой, Седой, пытались без пива этот ребус решить, – озабочено пошутил Ямщиков. – Видишь, как славно под пиво пошло?

Обернувшись к проводнику, он озабоченно спросил:

– Алеша, а как вагон на ходу отцепить? Такое вообще возможно, хотя бы в теории?

– В теории возможно все, Григорий! – бодро ответил Петрович, вскрывая очередную бутылку. – Если бы у меня был хвост, как у обезьяны, чтобы им за поручни цепляться… Крылья бы тоже не помешали… Но главное в этом деле – башкой вниз висеть, как мышке летучей, а ручонками свое подлое дело делать… Тогда и проблем никаких. Ой, прошу прощения, Мариш! Не хотел! – извинился проводник за вспенившееся на колени попутчице пиво.

– Это, Алексей Петрович, как раз наш случай, – мрачно заявил Седой, прихлебывая пиво. – Думаю, Марина вам не сказала, что мы имеем дело непосредственно с гигантскими мышками вниз головой, которым, как оказывается, нет проблем отцепить вагон. Ладно, господа хорошие, пока окончательно не спились, надо купе закрывать. Рекомендую всем посетить открытый на случай Армагеддона сортир. Дальше – санитарная зона перед восьмой частью… Давайте! Организовано, гуськом…

– Любишь же ты покомандовать, Седой, – из чувства противоречия вставил шпильку Ямщиков, отдавая себе отчет в том, что Седой по большому счету прав. Как и раньше он всегда оказывался по большому счету правым во всех незначительных, с точки зрения Ямщикова, вещах.

Марина взяла полотенце, зубную пасту и щетку. Потом положила их на место. А потом, будто окончательно решив для себя что-то очень важное, опять взяла в руки. Ямщиков, широко расставив ноги для устойчивости, встал посреди коридора, охраняя проход. Первым в туалет отправился Седой, за ним вышел деликатный Петрович. Марина осталась в купе одна. Замедленными движениями она подняла нижнюю полку и взяла с собой давно подготовленный яркий пакет. В тяжелой задумчивости она вышла вслед за всеми из купе, не замечая свесившуюся с верхней полки плоскую голову Кирюши, внимательно наблюдавшего за происходящим…

Серафима Ивановна напомнила ей одну важную вещь, которую она стала забывать в женских делах и заботах. Правда, еще перед памятным походом в магазин на колесах она твердо решила встретить конец во всеоружии. Мало ли что там может разорваться из одежды? Или вообще с корнем оторваться… Всякое ведь бывает. Поэтому она решила непременно надеть на Армагеддон… уж не халатик с тапочками. Качественно она решила одеться, согласно изменившемуся Ордонансу. Как одевались девушки в журнале, который от нефтяников из шестого купе остался. Или от того мужика, что за всеми шпионил. Но главное, Марина решила, во чтобы то ни стало, удержаться в седле назло Ямщикову, давно списавшему ее со счетов. Только представив, как ошалеют соратники, когда она распахнет этот халат и выйдет к вратам в шелковой блузке с кружевами, в бусах с бирюзой и брошкой в виде стеклянной стрекозки, она сразу почувствовала себя значительно лучше. Естественно, для удобства она оденется по-походному, в джинсовые капри и бархатный жилетик. А на бедрах у нее будет металлический пояс с висюльками… Скромно и практично.

Бочком проходя мимо мужчин в коридоре в освободившийся туалет с огромным пакетом в руках, она даже пожалела, что Армагеддона придется ждать еще целую ночь.

Собравшиеся после туалета в купе мужчины особо не обратили внимания на кутавшуюся в халат Марину. Закрыв купе с особой тщательностью, договорились до утра дежурить парами. Вернее, предложил дежурить парами, как всегда, Седой, а остальные согласились по причине отсутствия инициативы или неумения ее проявить. По той же причине Седой за всех вслух решил, что бодрствовать вначале останется он сам вместе с Мариной.

Явно недовольный таким раскладом Ямщиков с невнятным ворчанием про инвалидов умственного труда лег на полку Седого, а Петрович безропотно устроился внизу на полке Марины.

В глубине души Ямщиков вновь понимал, что Седой прав, отсылая его выспаться перед схваткой. Неизвестно, доведется ли им самим поспать. Наверно, было очень важно для всех, чтобы успел отдохнуть именно он. Раз Седой так сказал, значит резон в этом есть. Умеет он, зараза, выбрать самое важное именно для всех так, что и не пикнешь лишний раз. Да кому еще может важно, как Маринка посмотрела на него? Будто хотела что-то сказать, важное только для нее, а, может, и для него… В любом случае, ему было важно успеть выслушать ее до этого самого. Мог бы ведь Седой их оставить вместе подежурить. Напоследок хотя бы…

Сам бы тоже мог вполне подежурить с Петровичем, катившемся с ними за компанию к общему кердыку под горою… Ямщиков укрылся одеялом с головой и вдруг вспомнил, как у них в части сводный хор старослужащих исполнял на День Советской Армии какую-то песню про такого же Петровича по имени Алеша, стоявшего под горой в Болгарии русским солдатом… Цветов он не дарит девчатам, они ему дарят цветы. Ямщиков выглянул из-под одеяла сверху на плешь проводника, покорно вдавленную в рыхлую подушку, и тяжело вздохнул. Мало ли сколько непоняток накопилось перед горою у этого Алеши, как и у того? Причем, возможно, очень важных. Но кому на хрен важно, что было важным для какого-нибудь Алеши? И кого волнует, чего было для них когда-то важным? А город подумает, как в песне про огромное небо, будто где-то в тайге «ученья идут». Да забудут, блядь, и даже не вспомнят, что были где-то такие, по железной дороге катались… Правильно! Сейчас они с Лехой все свои важности подальше засунут, и будет им писец вместе со всем, что накануне было только для них важнее всего. Как говорится, пускай мы погибнем, но город спасем… Окончательно засыпая, Ямщиков вновь, до острой боли под левой лопаткой пожалел, что так и не успел сказать Марине нечто особенно важное со своей частной точки зрения, которая больше неинтересна абсолютно никому. Причем не факт, что это окажется столь же важным для Марины, срезанным стеблем привалившейся к Седому, как только он поднялся наверх.

Привычный спать ровно столько, сколько он мог себе позволить, проводник проснулся ровно через три часа. Напротив, обмотавшись одеялами, мирно посапывали Марина и Седой. В вагоне стало уже довольно холодно. Стараясь не разбудить закемаривших стражей, Петрович принялся осторожно распихивать Ямщикова, тут же забормотавшего спросонок: «Ну, вы, блин, даете! Ну, ни хрена себе!»

…Седой перестал героически бороться с дремой, как только почувствовал, что проводник начал просыпаться. Натянув на себя кусочек одеяла, которым накрыл прижавшуюся к нему, почти сразу уснувшую Марину, он все дальше проваливался в сон, терпко пахнувший умирающей хвоей и дымом костра. Сознание тут же услужливо дорисовало для него огромный, конусообразный чум, наполненный людьми, нараспев повторяющими странные слова заклинания…

Слезинка

Огромный, конусообразный чум, стоящий в центре будущего города Живого Бога был наполнен людьми, нараспев повторяющими странные слова заклинания, которые они твердили ночами последний месяц. В центре, двумя смыкающимися неровными окружностями были разложены костры. Сизый полупрозрачный дым от поленьев поднимался по ободранным стволам, терпко пахнувших умирающей хвоей, к кусочку насыщенной небесной сини, видневшейся из чума до захода солнца. Изредка с ветром в чум залетали легкие, колючие снежинки. Они тут же таяли, холодной росой оседая на лицах.

Женщины в белых балахонах подползали на коленях ближе к кострищам и затягивали заунывный речитатив, будто старались убедить кого-то там, внизу, что миг пробуждения настал. Выхватывая остывающий пепел кострищ, они посыпали им волосы, натирали щеки. Их высокие визгливые голоса сливались в непрерывный зов, разносившийся далеко в округе. Он проникал в стволы деревьев, которые на морозе вторили ему нестройным гудением. Но еще дальше, в самую их сердцевину проникал ритм бубнов. В них изо всей силы, в забытьи били мужчины, сидевшие вокруг женщин у самых расшитых пологов. Толпа камлала. Они знали, что, как только придет Хозяин, как только он вернется, все будет у них хорошо. У них, у единственных, ведь они давно все поняли и успели раньше других. А вот тем, другим, которые когда-то в оставленной внизу жизни делали им плохо, сразу станет так плохо, что тогда они узнают, как плохо было им.

На середину кострищ медленно выходил Око Живого Бога. Он давно уже отказался от прежнего имени, да и никому из сидевших вокруг костра братьев и сестер не пришло бы в голову назвать его прежним именем. Та жизнь закончилась. Впрочем, пока еще нет. Но последние минуты этой жизни истекали. Сама жизнь заканчивалась. Они это чувствовали. Они отходили от этой жизни к какому-то иному существованию. Око Бога обещал, что у них вырастут крылья, что они будут неимоверно счастливы. И они чувствовали, что он прав, ведь по ночам, когда они пели свои молитвы, у них нестерпимо чесались лопатки, будто сквозь спину действительно пробивались странные кожистые крылья.

– А-а-а… – истерично завыли женщины, не чувствуя подступающего холода, неотрывно глядя слезящимися глазами на расплывающееся пятно затухающего пепелища посреди чума. Они раскачивались под рокот бубнов в своих белых хламидах, и чувствовали, что Хозяин уже близко.

Над раскрытым зевом огромного чума собирались свинцовые тучи. Дым уже не удерживал снег, который каплями шипел на остывающих углях.

– Нет! – заорал вдруг Око Живого Бога. И все братья и сестры разом поняли, что ему внезапно резко расхотелось становиться этим самым Оком, что он сам вспомнил, некоторые светлые моменты в бывшей невозвратимой уже жизни Кольки-якута. Но было поздно. Надувшийся на его лбу чирей лопнул, отчего глаза бывшего Кольки утратили всякий смысл и застыли, а из сукровицы на лбу вдруг вылез странный шевелящийся отросток и, качаясь на тонкой ножке, леденящим взглядом внимательно посмотрел на каждого, и каждому, камлавшему о нем, заглянув в душу. От одного мимолетного взгляда в каждом тонкой папиросной бумажкой вспыхивала и тут же гасла навеки его душа.

* * *

– Гриш, не ори ты так! Тише! Люди спят, – увещевал Петрович матерящегося Ямщикова.

– Петрович, я сейчас такую хрень во сне видел, так реально… Вот как тебя! – ответил приходящий в себя Ямщиков, с усилием растирая глаза и подавляя зевоту. – Снилось, будто по вагону ползет твой гаденыш Кирилл, а рядом… Маришка наша… Голая в натуре! Ну, в принципе она, конечно, ничего так себе, относительно. Но голая. Такой сон дурацкий… Не поймешь даже – к чему это? Если бы хоть какой-то смысл в эту обнаженку был вложен. Политический хотя бы. А то ведь в вагоне довольно зябко, ощущаешь? Я хотел сказать им, чтобы этот Чингачгук отстал от Маришки, она ведь простыть может, а он, главное, говорит мне: «Кыш-шш!» И я ответить ничего не могу! Представляешь?

– И что? – заинтересованно спросил Петрович.

– А ничего, – махнул рукой Ямщиков, спускаясь с полки. – До того, как ты меня трясти начал, всю дорогу ползал за ними, молча… Ну, смотри! Конечно, она спит! Она до сих пор с твоим Кирюшей во сне. Дурдом. Ты меня разбудил как раз на том месте, когда Кирилл ей объяснял, что надо везде песок сыпать. На всякий пожарный случай. Филиал Кащенко на колесах…

– Мне от нефтяников из шестого купе мужской журнальчик остался, с картинками в таком же ракурсе, – совершенно некстати вспомнил Петрович. – Художник рисовал. Голые девицы вперемешку с гадами разными и динозавриками. Вокруг природа фантастическая изображена, а производства – никакого.

– Хочешь сказать, что женщине в таком месте одеться не во что? – догадался Ямщиков. – Типа только с гадами и остается дружить? В целом подобный художественный прием я считаю оправданным. В особенности, для мужских журналов. С дурацкими советами лично я к художникам не полезу. Но ведь в этих фантазиях тепло и даже жарко, наверно, а? И это, Петрович, природа! А не прицепной вагон ЖД России!..

Внезапно вагон резко тряхнуло. С противным скрежетом и визгом, слегка накренившись, он остановился. Свет над полками тут же погас. Замерший на минуту вагон вначале медленно, а затем все быстрее покатился куда-то в противоположную сторону…

Петрович хотел выбежать в коридор, но Ямщиков тут же схватил его за рукав.

– Тихо, Леха, сиди тихо! – приказал он проводнику, порывавшемуся спасти вверенную ему государственную собственность. – Мы здесь в относительной безопасности, они ждут прямо за дверью.

– Кто? – с нескрываемым страхом спросил Петрович, действительно услышав чье-то щелканье, шипение и поскребывание в обшивку двери.

– Мышки летучие, – ответил Ямщиков, бесцеремонно расталкивая Марину и Седого. – Необыкновенно огромных размеров. Сам увидишь.

Пока Марина и Седой приходили в себя, Ямщиков поднял дерматиновый полог над окном, за которым еще не прояснило. Вагон скатывался по каким-то незнакомым диким местам с огромными кучами валежника и непроходимой тайгой сразу за высокой насыпью. Вокруг было удивительно тихо. Исподволь, постепенно накатывала смиряющее всякое движение апатия. Хотелось укрыться одеялом и спать, спать, уснуть навсегда… В воздухе заискрились тончайшие золотинки сонной пыли, которую толчет с Начала Всех Времен на Луне бессмертный Синий Кролик в ступе бессмертия… Время останавливалось, только за окном одна картинка медленно сменяла другую. И даже в кромешной тьме Ямщиков разглядел, что с неба жирной сажей валил черный снег…

Вдруг вагон вновь резко дернулся и остановился. К замерзающим людям, почти подчинившимся сонным чарам, звуки вернулись визгом тормозов и режущими слух гортанными криками саров за прогибающейся перегодкой.

– Грег, высаживай окно! – слабым голосом скомандовал Седой. – В коридор нам не прорваться… Вынимаем бляхи! Они нашли щель, вдувают нам сонную пыльцу…

– Гриша, окно ты так просто не пробьешь, – из последних сил сказал Петрович, заставив себя подняться и шаря обеими руками по полке, куда Марина с вечера уложила Кирюшу. – Вынь у меня ключ из кармана, у меня чего-то руки плохо слушаются…

Ямщиков, стараясь не дышать, достал из кармана проводника металлический штырь с полым углублением с одного конца. Плохо соображая, он все-таки нашел на раме две скважины с металлическими пипками внутри. Легко отвернув их странным обрубком, он тупо уставился на окно, пытаясь сообразить, почему же оно все-таки не открылось после его титанических усилий. В ушах застучала кровь, и вновь проваливаясь в черный, как снег за окном, сон, Ямщиков всей тяжестью повис на поручне вверху окна…

Законы физики все еще действовали в восьмой части, поэтому окно начало медленно отъезжать вниз. Люди в купе с кашлем хватали свежий, обжигавший холодом воздух.

В дверь купе кто-то с силой вгрызался снаружи. Хотя до конца раму дотянуть так и не удалось, Ямщиков принялся по очереди подсаживать все еще беспомощных спутников в узкий оконный проем, потому что дверь вдруг начала надуваться пузырем в разных местах, ежась тонкими морщинками лишь там, где были с вечера начертаны защитные пентаграммы. Первым по откосу покатился Седой, за ним из окна вылетела Марина в развевающейся дубленке и каких-то дурацких коротких штанах. Дверь теперь держали только пентаграммы и красные шерстяные нити, сквозь которые уже просвечивали очертания тварей, пытающихся прорваться в купе. А Ямщиков все никак не мог оттащить от верхней полки Петровича.

– Кирюши нигде нет! – стонал Петрович, растопыривая руки. – Без Кирюши не пойду!

Однако увидев, что за мышки лезут к ним через натянутые струною нити, он сам выскочил в окно. Ямщиков, повиснув руками на плоскости окна уже с другой стороны вагона, даже зажмурился, когда дверь все-таки лопнула большим ядовитым пузырем, растекаясь по пластиковым стенкам купе…

– Что это вагон-то вдруг встал? – через силу спросил запыхавшийся Ямщиков, подбегая к стоявшей поодаль троице. И шутки ради добавил: – Кто-то ночью песку, что ли, в буксы сыпанул?

– Ага! Мы с Кирюшей, – каким-то безразличным тоном сказала Марина. – Кира сказал, что надо на всякий пожарный случай… Говорил, что в пожарных случаях – песок первым делом помогает… Смотри!

Тут Ямщиков, наконец, повернул голову от вагона, где в зияющем проеме окна с минуту на минуту могли появиться сары, и обомлел. Вагон почти вплотную подъехал к сопке с проплешинами выгоревшего леса на вершине. Белевшая в утреннем сумраке сопка медленно покрывалась шалью черного снега. А с самой вершины, будто пробудившийся вулкан, в небо бил поток холодного алого пламени.

– Им сейчас туда только долететь осталось, – с отчаянием сказал Ямщиков. – А мы снизу будем подпрыгивать, как цуцики… Нам бы там надо быть! Вот же непруха… Не везет, так не везет… Может, хоть пики удастся добросить?

– Врата открыты, – сказал Седой, вынимая из-за пазухи литой трезубец, сноровисто привинчивая к нему довольно длинный черенок. – Все-таки, думаю, они не откажут себе в удовольствии нас прикончить… Чем они рискуют? Да ничем! Так что сейчас начнется… Флик, не стой дурочкой! Поджигай все, что может гореть! Вы бы схоронились пока куда-нибудь, Алексей Петрович!

Петрович не ответил ему и даже не удивился, как это очкарик всю дорогу хранил на себе такое внушительное холодное оружие. Все его внимание было приковано к происходящему на крыше прицепного вагона. Не обращая внимания на предостережение Седого, он заторможено, нелепо выкидывая руки, побежал вовсе не прятаться. Огибая вспыхивающий и тут же гаснущий валежник, продолжавший тлеть ленивым полумертвым огнем, он бежал прямиком к вагону, с трудом переставляя в разряженном воздухе ноги. На бегу Петрович надрывно кричал двум крылатым гадюкам на крыше:

– Кирюша! Мальчик мой! Не трогайте моего удавчика, ироды!

Ямщиков отвернулся от сопки и обомлел, глянув, куда поскакал их проводник. Прицепной вагон на глазах проседал на осыпающейся насыпи, а по его крыше два сара, неловко подпрыгивая на странных лапах с желтоватыми копытцами, пытались скинуть на черный снег бившего их мощным хвостом Кирилла. Одного из них змею удалось ухватить за копыто. Свернувшись в плотное кольцо, он, непрерывно орудуя пятнистым хвостом, надежно удерживал отчаянно вырывавшегося из его тисков сара. И резкий, пронзительный крик неразлучника, пытающегося взлететь, будил засыпавшую вечным сном непроходимую тайгу.

Второй сар вдруг расправил крылья, балансируя на самом краю крыши накренившегося вагона. Желтые глаза его блестели. Втягивая воздух рваными ноздрями с бахромой шевелящихся волосков, он внимательно посмотрел на вершину сопки. Время истекало, и скоро все эти странные фигурки, смешно подпрыгивающие внизу, тщетно пытавшиеся разжечь пламя, уснут навеки, включая неизвестно откуда взявшегося Хранителя…

Неразлучник, чью ногу, резко мотая всем телом, выворачивал Хранитель, пронзительно вскрикнул, и сразу за его воплем раздался подозрительный хруст. Крылья попавшего в Кирюшин капкан сара безнадежно повисли, и каждый удар змеиного хвоста причинял ему нестерпимую боль, все глубже загоняя небольшие коготки на краях крыльев в еще не успевшую загрубеть кожу.

Свободный сар легко взмыл в неподвижный воздух. Вокруг него стаей взметались черные снежинки, висевшие в воздухе, словно заснув на лету. Сделав несколько кругов над непрерывно визжащим от боли неразлучным, сар внезапно спикировал вниз, вытянув вперед две узловатые, покрытые рыжей шерстью лапы с необыкновенно острыми длинными когтями. Ударив ими рядом с неразлучником, сиплые крики которого слились в сиплый вой, сар и сам взвыл от боли и разочарования, поскольку ему тут же прилетело по сморщенной, заросшей клочковатой шерстью сопатке вертким пятнистым хвостом. Несколько раз сар поднимался, переваливаясь на копытцах, отходя для взлета на край вагона, подальше от молотящего хвостом удава. От визга пикировавшего неразлучника, пытающегося освободить собрата из железной хватки Кирюши, закладывало уши. Внезапно второй сар, воспользовавшись тем, что Кирюша на мгновение освободил голову из колец, отслеживая пикирующего противника, всем телом упал на него, выкинув вперед уродливые когтистые лапы… Хвост удава резко взвился и тут же бессильно упал, неловко свесившись с крыши вагона…

– Кирюшенька! Мальчик мой! – с мукой в голосе застонал внизу Петрович. Он чувствовал, что, подобно всему тому, что его окружало в этом ужасном месте, в нем самом медленно замирает жизнь. Но безысходное горе от одного вида безжизненно повисшего хвоста безрассудного проказника Кирюши, ползком просочившегося в душу Петровича со своей нелегкой судьбой, не имело границ. Проводник принялся в отчаянии стучать кулаками по обшивке вагона в такт угасающему ритму своего сердца. С крыши к самому его лицу неожиданно свесилась страшная ушастая голова с небольшими ветвистыми рожками и двумя рядами острых кривых зубов, с которых стекала ядовитая слюна… Мельком глянув в переполненные ненавистью глаза неразлучника, Петрович потрясенно прошептал: «Товарищ Циферблатов!..» и провалился в гулкую пустоту.