Текст книги "Армагеддон № 3"

Камлание

Потрескивая, догорали смолистые факелы возле Шатра Божественного Послания. А дальше, за высокими лиственницами скрывалась непроглядная темень, хоть глаз выколи. И кто его знает, что скрывала в своих цепких объятиях?..

Разбудили как всегда, затемно, в четыре утра. Наскоро натянув на зимнюю одежду белые балахоны, все послушно построились в большой круг, в центре которого главный богослов, бывший редактор районной малотиражки Вадик Жаров, а ныне кодификатор учения, редактирующий тексты самого Живого Бога, принялся ругать братьев и сестер, все более распаляясь.

Несколько женщин возроптали и отказались накануне обливаться холодной водой и заниматься босохождением, хотя именно такое послушание наложил на них Вадим. Взъелся на этих баб Вадим, конечно, лишнего. Но ополчился он на них вовсе не как на баб, половых различий в послушании среди братства не допускалось. Более того, в Городе Живого Бога царил полный, абсолютный запрет на половую жизнь, дополняемый запретом на любые, даже случайные прикосновения, причем не только к людям, но и к домашним животным. Две старицы, прихватившие из Подтелково с собой собачек, до одури ходили теперь по улицам Лунных Цветов и Ласковых Снов на южном склоне сопки, очищаясь от бесовских прикосновений.

Недовольство Жарова вызвали женщины, прибывшие из одного поселка с Лихачки и дружно державшиеся вместе. А во всех, кто вместе держится, всегда заводится бес противоречия. Как Вадик с ними не боролся, женщины тихонько научили других баб надевать на бдения и литургию под белый балахон толстые свитера, куртки-ветровки и штаны с начесом. От обливаний на морозе на улице Поющих Гор и хождения босиком по улице Хрустальных Врат бабы категорически отказывались, хотя Вадим объяснял им, как людям, что заболевания, заработанные в таком святом месте, с резким повышением температуры трактуются учением как прохождение «огненного крещения», ведущего к омолаживанию и сожжению «внутренней скверны».

Но главное, все эти бабы постоянно приставали с вопросами к Сергею Кропоткину, бывшему ракетчику, полковнику в отставке, который ведал на Священной горе хозяйственными и финансовыми делами братства. Интересовали этих бабенок, конечно, не вопросы омоложивания и изгнания внутренней скверны, а когда им будут нормальные дома вместо чумов ставить и замуж за братьев разрешат выходить. Все они продали квартиры, хозяйство, вложив деньги в братство, и, мучимые скаредностью и корыстью, настойчиво вызнавали теперь у Кропоткина, куда же их денежки девали? Объяснения об огромной просветительской работе братства, теток не устраивали. Они считали, что раз они сдали в братство денег гораздо больше, чем другие, то пускай бы им хоть яйца покупали, не все же одну морковь и картошку мороженную жрать, как кроликам. Сергей смиренно им напоминал о запрете Ока Бога на мясо, рыбу, яйца, лук, чеснок, шоколад и все прочее, тогда бабы начинали выть и проситься домой. Хуже всего, просили деньги назад вернуть. А ведь знали, что не только домой, а с улицы на улицу было запрещено переходить братьям и сестрам без личного благословения Ока Живого Бога, передаваемого Вадиком Жаровым. Короче, искушали эти гадины Кропоткина довольно долго и даже склоняли к скверне сожительства. На литургиях откровенно зевали, а на ночных бдениях просто дрыхли, сбившись в кружок.

Вадим каждый день проводил им отдельные наставления: «Старайтесь, сестры, поститься во всем и всегда: мало спать, вести ночные молебны, бдения. Повсюду уже царят сатанинские энергии и превращение людей в биороботов! Только проповедь веры, чтение религиозной литературы, пение псалмов, моления, обсуждения божественных посланий в кругу братьев и сестер спасут вас от государственного кодирования! Земля уже начала переход в новый временной виток, скоро она выйдет из сферы материального мира окончательно, перейдёт в Мир Огненный, невидимый. Наступит Великое Преображение человечества. Под Новым Небом на Новой Земле останется лишь «золотой остаток» из праведников, признавших Око Живого Бога. Остальные, грешники, будут претерпевать муки ада!»

С муками ада для оставшихся в Лихачке грешников и собственным спасением бабы были полностью согласны, но ждать Великого Преображения без бани, еды и мужиков – наотрез отказывались. Считали, что спать четыре часа – очень мало, что они от таких молитв и визгов на глазах дуреют. Главной среди них была Валентина Липкина, рослая видная баба, работавшая до вступления в братство заведующей детским садиком.

После длительных утренних молебнов Вадик отпустил всех до вечерней литургии, строго-настрого наказав братьям и сестрам не общаться с отщепенками и не перенимать их гнусных, искусительных помыслов.

Спускаясь к женскому бараку узкой дорожкой, расчищенной от снега, Валька Липкина, подхватив под руки своих подружек, со смешком сказала довольно громко, чтобы слышали остальные сестры, едва переставлявшие ноги от зимней бескормицы, будто бы она запросто может договориться с Колькой, чтобы он им яйца к вечерней баланде выдавал. Уж ей-то Колька никак не откажет. Почти никто из задумавшихся о прибавке к рациону сестер, посланных следить за тремя упорствующими в ереси, не услыхал, как Валентина шепотом прибавила подругам, что им надо плюнуть на деньги и успеть до вечерней литургии свалить в Подтелково, мол, сердце у нее что-то не на месте.

Сестры, плетущиеся немного позади трех подружек, увидели, как те, остановившись, стали о чем-то тихонько сговариваться. Однако узнать, что еще придумала Валька Липкина, никто из них так и не успел. Одна из сестер, сразу поняв, в чем дело, побежала донести Вадику Жарову в молельный чум. Валька, разглядев, что ее план раскрыт до осуществления, потянула подруг за руки. Вначале они лишь прибавили шагу, но, увидев, как, расталкивая сестер, из молельного чума к ним бегут крепкие братья в белоснежных балахонах, тоже побежали от лагеря к лесу, утопая по пояс в снегу…

Изумленные сестры увидели, как из-за женского барака им наперез выскочили братья, пропустившие утренний молебен. Рассудив, что яиц теперь к баланде от Вальки им теперь не дождаться, они с криком вцепились в волосья Вальке и ее подругам, которых пинками гнали перед собою браться, устроившие засаду на отступниц. С криками и плачем сестры потащили упиравшуюся Вальку и ее зло отбивавших чужие тычки подруг обратно в молельный чум. Там троицы из последних сил сопротивлялась, не желая в ожидании решения Кольки, стоять привязанными к столбу в самом центре. Однако общими усилиями их ожесточенное сопротивление было сломлено, и три несостоявшиеся беглянки остались стоять привязанными к столбу до позднего вечера под дырой вверху, откуда с белесого неба им сыпал и сыпал на головы мелкий колючий снежок.

Постепенно клочок неба наверху потемнел. А когда он стал совершенно черным, в чум стали набиваться после трудовых послушаний братья и сестры.

Изголодавшиеся за день, жмущиеся от холода друг к другу женщины были уверены, что все это задумано для того, чтобы сломить их, превратить в таких же безмолвных, покорных послушниц, тенями проскальзывавших в своих заснеженных балахонах с улицы, где, похоже, начиналась настоящая пурга. В принципе, ни Валентина, ни две ее подруги вовсе не отказывались жить в любви и дружбе на природе, вечерами сидеть в главном чуме у костра и думать о Боге. Но ведь при этом в костре картошку можно было бы печь, а молиться можно было бы вообще под гитару.

Женщины с нетерпением ждали прихода Кольки. Валентина шепотом заверяла товарок, что уж она-то сумеет выпросить им у Кольки послабление. А ночью они отсюда непременно свалят, лишь бы только улеглась вьюга, Лишь бы им самим не заболеть после всех этих кошмаров. Самое страшное, если заставят при всех обливаться на морозе.

Возле привязанных к столбу женщин молча рассаживались в круг все сестры, некоторых они хорошо знали еще по прежней жизни. За ними встали братья со смурными, ничего не выражавшими лицами. И все-таки каждая из отступниц надеялась, что, как только придет сам Колька, так он поставит на место явно зарвавшегося Вадика и объяснит при всех, что никаких таких делов на их счет Вадику не приказывал. Ведь не нищетрепками они в секту пришли, как некоторые! Сам-то Колька морковь и картошку не жрал, у него рацион был иной, специальный. Валентина знала, что каждый день ему приносили теплую дичь. Око теперь жрал только парное, сырое мясо. В сущности, все три женщины довольно давно, больше трех недель не видели самого Николая, поэтому впились в него взглядом, когда он вошел в чум в сопровождении Вадика Жарова и Сергея Кропоткина. Братья и сестры, расположившиеся вокруг них, напротив, еще ниже опустили головы.

Одутловатое лицо Кольки поражало в свете факелов неестественной бледностью. Без того мелкие черты его лица будто еще более разгладились, тонкой скорлупой растянулись так, что небольшой нос превратился в едва заметный бугорок с вывернутыми дырочками ноздрей. Колька тяжело, с присвистом дышал, кутаясь в накинутое сверху балахона одеяло. Наказанные женщины все пытались поймать его взгляд, с жалкими улыбками стараясь обратить на себя внимание Живого Бога.

Но глаза у Кольки и раньше-то были узкими. Теперь бородавка на его переносице покраснела и неестественно набухла. Она будто привстала теперь над всей его бывшей личностью, а кожица над нею стала тонкой, восковой. Казалось, будто под этой глянцевой багровой кожицей что-то шевелится. И с затаенным восторгом братья и сестры ждали, что же будет, когда она однажды прорвется…

Сквозь слезы, которыми обливались у столба привязанные женщины, лицо Кольки казалось – огромным белым яйцом с багровой шишкой посредине. Этот Колька вряд ли мог им чем-нибудь помочь. С его появлением в чуме что-то неуловимо изменилось. Будто у всех, кто сидел и стоял рядом, исчезли знакомые прежде имена. Будто эти люди никогда не жили когда-то рядом, не были бухгалтерами, ракетчиками, шахтерами, учителями музыки… Будто и у самих рыдавших отступниц не было никакой жизни прежде, а чтобы жить другой, надо было знать какую-то тайну, которую никто так и не открыл. Женщины почувствовали, как холод, терзавший их целый день через влажные свитера, сонным туманом просачивается в душу.

Из-за бородавки Николай мог видеть теперь только прямо перед собой, неловко поворачиваясь всем корпусом. Слишком маленькими для его теперешнего тела цепкими пальцами с давно нестрижеными, грязными ногтями он с видимым усилием удерживал на груди огромное ворсистое одеяло. От его взгляда сердца начинали неистово биться в такт барабанам и бубнам, в которые застучали все братья и сестры, затянув нудную песню, как только он вошел в чум. Привязанные к столбу женщины почувствовали, как от такой песни у них помутилось в голове, стены чума начали раскачиваться, то удаляясь, от приближаясь вплотную, а лица камлавших вдруг начали расплываться в сплошное серое пятно. Последним усилием воли женщины пытались удержаться от цепкого безразличия, накатывавшего на них от односложного мотива и лихорадочного ритма песнопений.

Свозь белесый туман, заславший глаза, они различили, что тот, кто еще утром был Вадиком Жаровым, выступил из общего круга вперед и знакомым птичьим голоском обратился к братьям и сестрам, сказав, что будто бы земля давно от них ждала жертвы, что без этой жертвы Хозяина им не пробудить. Барабаны и бубны застучали быстрее, в их сухую дробь исподволь примешались какие-то странные звуки, будто внутри, прямо под их ногами начинает медленно колотиться чье-то страшное, исполинское сердце… Обессиленные женщины с ужасом глядели на Кольку, с невнятным мычанием топавшего в исступлении ногами, все плотнее сжимавшего на себе одеяло. Он будто старался достучаться до какого-то Хозяина, с каждым шагом продвигаясь все ближе и ближе к отступницам, безвольно повисшим на веревках. Глядя, как переваливается, вздрагивая от топота, что-то скрытое под одеялом, женщины разом завизжали, пытаясь хотя бы криком из последних сил упросить всех братьев и сестер, все быстрее бивших в бубны и барабаны, чтобы это что-то к ним ни за что не подошло.

За пару шатких тяжелых шагов до женщин, бившихся в истерике с закатившимися белками глаз, ставшие давно не по размеру ручки Кольки будто против силы раздвинулись, голова откинулась назад и с жадным вздохом к женщинам потянулось щупальцами то, что пытался Колька скрыть одеялом. Оставшаяся от прежнего Кольки голова будто пыталась что-то сказать беспомощно разинутым ртом, забитым сизой слизью. Но щупальца, которыми было обвито все его тело под одеялом, тащили его вплотную к оравшим в ужасе жертвам…

Как им и приказали, камлавшие люди опустили лица и закрыли глаза, чтобы глубже уйти в литургический транс. Внезапно коленей одной из женщин быстро коснулось что-то. Приоткрыв зажмуренные глаза, она столкнулась с пустым мертвым взглядом оторванной от тела головы Валентины Липкиной. Удивительно, но глаза Валентины остались целы, хотя нижней части лица практически не было. В накатывающей дурноте женщина закрыла глаза, продолжая бить в бубен. Но и с закрытыми глазами сквозь слишком тонкие веки она видела, как на голову Валентины оттащила в сторону чья-то страшная лапа. Женщина пыталась вернуть себе прежнее чувство восторга и смирения перед грядущим явлением Хозяина, гордость причастности к Тайнам Мироздания… Но за темнотой плотно сомкнутых век перед ней маячило то, что осталось от лица Вальки-скандалистки.

Позади, перекрикивая хор камлавших, Вадик Жаров выкрикнул, что так будет с каждым сомневающимся и что можно теперь открывать глаза.

Кольки в чуме уже не было, к выходу наружу от столба тянулся кровавый след. Никаких отступниц тоже не было, только на веревках остались кровавые отметки балахонов и неизменных свитеров. Впрочем, яркими отметинами крови были испачканы балахоны почти у всех камлавших.

Вадик Жаров сказал, что всем сейчас надо возрадоваться, потому что жертва их принята. Очевидно, многие смогли подсмотреть, как именно принималась жертва, поэтому стояли, со страхом рассматривая основание столба, пропитанное черной кровью.

Не видя явной радости среди братьев и сестер, камлавших о чуде избавления от ереси, Вадик прошелся перед людьми, пристально вглядываясь им в лица. Потом он встал у столба и, еще раз окинув тех, кто пытался отвернуть от него лицо, тяжелым взглядом, сказал, что останки корыстолюбивых дьяволиц, пожелавших осквернить их помыслы, надо тщательно втоптать в землю. Будто и не было их никогда. А потом всем братьям и сестрам надо любовно поздравить друг друга и радоваться победе над искушением.

К каждой сестре тут же с готовностью кинулся брат с любовным поздравлением. Люди катались по черной земле, залитой кровью… Вадик Жаров, взглянув на Сергея Кропоткина, прилипшего к какой-то сестре с поздравлением, с безразличием пожав плечами, вышел из чума.

…Даже после любовного братского поздравления страх почему-то все равно остался где-то далеко в глубине. Только говорить об этом было нельзя. Ведь ее давно уже не должно было быть. Око обещал, что всех избавит от нее, потому что толку в ней никогда не было никакого. Она умела только болеть. Душа… Болела и мешала жить легко и радостно. В преддверии новых, радостных перемен в самых темных закоулках сознания вставал дикий, ни с чем не сообразующийся вопрос: «А в ком еще жива душа?»

В ком еще жива душа

Возле прицепного вагона Петрович героически сдерживал толпу из трех человек. Вообще понять его было можно. Только этих чудиков еще и не хватало для полного счастья в прицепном вагоне. Странный мужик в длинном обшарпанном полушубке и фатоватом кожаном кепи, выглядывал из-за очкастого рыжего еврея в черном драповом пальто. На голове еврея красовалась вальяжная велюровая шляпа. Непосредственно на Петровича настойчиво наседал татарин в добротном китайском пуховике. Татарин был, пожалуй, за старшего, поскольку вел себя гораздо развязнее остальных.

– Билет когда брал, мне ничего про места девка в окошке не квакала! – орал татарин на Петровича, замахиваясь на него свободной от поклажи рукой.

– Я тебе сейчас сам по одному месту квакну, – шипел на него Петрович. – Нету для вас в вагоне места! Валите отсюда!

– Па-азвольте! – высокомерно протянул еврей.

– Я сейчас с тобою такое себе позволю, морда жидовская! – сверкнув желтыми глазами, повернулся к нему Петрович. Неестественно длинным пальцем он выразительно чикнул себе по серому морщинистому горлу, выставлявшемуся из воротника заношенной рубашки. Еврей отступил и беспомощно посмотрел на прятавшегося за ним товарища.

– Значица, так! Раз ты слов не понимашь, бить буду! – угрожающе произнес татарин.

– Марсель, не надо горячиться! – проблеял мужчина в полушубке.

– Заткнись, – ответил ему Марсель, даже не обернувшись, и заорал еще громче: – У нас, голубчик, говорят: «Мулла всегда знает больше простого татарина!» Потому как только Аллах сведущ о всякой вещи! А ты даже не татарин! Что ты можешь про места знать такое секретное, задница? Раз говорю, там наше место, значица, заткнись! Щас морду твою бить стану! Нам, татарам, все равно, лишь бы крови было побольше! У-уйди с дороги!

Слова Марсель под конец тирады стал выговаривать с плотно сжатыми зубами, нехорошо надвигаясь на проводника. Петрович неестественно дернулся корпусом в ответ на оскорбительное поведение пассажира и вдруг издал горлом тонкий, пронзительный звук. На перрон тут же спустился второй Петрович, нацелился на Марселя и принялся пихать его в сторону от вагона. Не говоря ни слова, а главное, даже не предупредив Марка Израилевича и Порфирия Дормидонтовича, татарин бросил свою котомку в снег и вцепился второму Петровичу в горло. Второй Петрович, не ожидавший молниеносного нападения, замахал руками, как крыльями, и за его спиной начал расти и набухать силой горб. Первый Петрович бросился своему сменщику на выручку, раздирая когтями на татарине пуховик.

– Лезьте, заднисы! В вагон лезьте, дуры! Алла сказала, что они в этом вагоне сидят! – захлебываясь кровью, сквозь зубы заорал татарин представителям дружественных конфессий и старым приятелям в одном лице.

– Так как же… Марсельчик! – растерянно пролепетал дьячок. – Втроем ведь надо… Сам знаешь…

Мулла ответил им забористым матом, из которого Марк Израилевич и Порфирий Дормидонтович заключили, что втроем, конечно, сподручнее, но и двое ради такого случая вполне сойдут. Преодолев какое-то внутреннее оцепенение и возникшую неловкость, Марк Израилевич толкнул Порфирия Дормидонтовича к вагону, и, семеня за дрогнувшим всем телом составом, они вдвоем полезли в тамбур, с тревогой оглядываясь на остервенело пинавшегося и царапавшегося татарского муллу, бывшего профорга горного факультета Марселя Шарифуллина.

Поезд начал медленно двигаться. Неожиданно из здания вокзала к нему выскочил еще более странный мужик с двумя большими алюминиевыми флягами наперевес. Из-под почти детского пальто с цигейковым воротником у него торчала грязная розовая юбка. Пробегая мимо дерущихся, он успел хорошо приложить первого Петровича бидоном, от чего тот сразу перестал представлять какую-либо опасность для муллы. Закинув на бегу бидоны в тамбур, мужик, путаясь в юбке, сноровисто уцепился за поручень и забрался вслед за бывшими сокурсниками в вагон. Поезд набирал ход.

Второй Петрович с сожалением оставил бесчувственного татарина на залитом кровью перроне, подхватил своего товарища и мощными, звериными скачками стал догонять прицепной вагон…

* * *

Возвращаясь из очередного похода в ресторан, они столкнулись с наголо бритым человеком в расстегнутом пальто, надетом поверх розового сатинового сарафана, с трудом тащившим две огромных молочных фляги из коридора прямо к ним в купе.

– Бидоны подбери, урод, – сказал Ямщиков. – Совсем уже забурели! Свободных мест полно, так они нарочно к нам таращатся.

– Ну, если к вам, – сказал бритый, поворачиваясь к Ямщикову и слегка распахивая пальтецо, – тогда заткнись и более не возникай, товарищ! Прорываться к вам… тоже радость небольшая.

Ямщиков, увидев прикрепленную к подкладке пальто знакомую бляху, действительно предпочел больше не возникать. Он только заглянул в купе и тихо присвистнул. Там уже сидел дьячок в видавшей виды рясе и рыжий еврей в солидном двубортном костюме. Они тихонько заворчали, когда вплотную к их ногам бритый притиснул свои фляги.

– Заходите, заходите! – радушно пригласил их бритый. – Все в норме!

Они уже ничему не удивлялись, поэтому Марина присела на свою полку рядом с евреем, который тут же насыпал ей горсть цветных печенюшек с цветным сахаром и кокосовой стружкой. Ямщиков с Седым, видно, были уже сыты всем по горло, поэтому молча сняли обувь и полезли на свои места.

– Слушай, Фира! А нам надо с ними знакомиться или как? – тихонько спросил Марк Израилевич, пытаясь завязать какие-то узелки на мотке пестрых ниток, вставляя в них гвозди.

– Так… не знаю, – сказал дьячок, застенчиво взглянув на жующую Марину.

– Этот узелок у вас неправильно вывязан, – вдруг ткнул пальцем в ритуальную цепь из узелков и гвоздей кришнаит.

– А ты бы вообще молчал! – сказал ему Марк Израилевич с раздражением. – Фира! Я уже не могу! Это Марсель отлично делал, а я совершенно не в курсе. И этот лезет еще чего-то! У нас проблемы религиозного характера, а у вас, гражданин, вообще религии нет, вы – язычник! Без яиц они пончики жрут! Колобок на сметане мешен! С бидонами еще в чужое купе лезет!

– И в самом деле, помолчали бы, товарищ! Русский мужик, а на кого похож-то стал? Безобразие! Сметану таскают бидонами! – осуждающе сказал дьячок соплеменнику, взглядом обращаясь за поддержкой забиравшимся на верхние полки Ямщикову и Седому.

– Среди евреев тоже такие развелись, Фира, представь себе! – поддакнул ему Марк. – В меньшей степени, но встречаются. А это уже, согласитесь, явное подтверждение, что мы живем в эру Машиаха, что близится суд! Близится! Всем достанется! Когда такое еще было-то? Ведь без стыда в юбках по вагонам шастают!

– Встречаются и евреи среди наших братьев. Только они хитрые, сами за сметаной не ездят. А я уже второй раз за зиму в Малаховку мотаюсь. Нам из-за этих вот, – мотнул головой на дьячка кришнаит, – старухи сметану не продают. Сахар и муку запасти можно, курагу и чернослив мы с лета заготовили…

– И про анашу не забудь! – едко вставил дьячок.

– Ты меня с упертыми буддистами в один флакон не сливай, папаша! – веско сказал кришнаит. – А то я тебе такую харе рама покажу!

– И кама сутру еще покажи! – тут же подцепился рыжий Марк.

– Девушки бы постеснялись, – сказал им кришнаит, снимая с подкладки пальто бляху и вешая ее на грудь. Насмешливо глядя на оторопевших Фиру и Марка, он веско добавил: – За вас на вокзале мулла героически дрался, а вы тут развели… Меня братья для подстраховки послали. Ну, и за сметаной. По пути.

Некоторое время все сидели в замешательстве, молча. Но уж кто-кто, а Марк Израилевич долго молчать не мог. В продолжение спора, очевидно начатого еще до их прихода, раввин безапелляционно заявил дьячку, что первый Армагеддон нового времени, в котором привратники принимали когда-то участие драгунами, вовсе не был никаким Армагеддоном. И вообще, Армагеддон – это не извечная война со злом, а борьба духовной культуры Израиля против плотской культуры Запада. А все, кто станет по такому бесспорному поводу возражать – антисемиты.

– Уважаемый Марк! – прервал его излияния дьячок. – Поскольку отношение евреев к деньгам широко известно, я понимаю, почему вы игнорируете первый Армагеддон, после которого деньги окончательно, по низким промыслам диаволов, стали управлять миром. Но я послан всеми христианскими конфессиями, чтобы поддержать Бойца и Факельщика, которые уже принимали участие в том Армагеддоне!

– А я должен поддержать Нюхача, который принимал участие еще в нашем первом Армагеддоне! – торжественно возразил ему Марк Израилевич, показывая обеими руками на Седого. – Он, если хочешь знать, вообще во всех Армагеддонах участвовал!

– Дело принимает весьма подозрительный оборот, – саркастически заметил дьячок. – Мне всегда была подозрительна дотошная старушка мисс Марпл у Агаты Кристи. Куда только не приедет, в какой дом случаем не заглянет – там убийство или грабеж. Естественно, пройдошливая бабушка тут же рассказывает полиции, как все было на самом деле. Титаническими усилиями выходит сухой из воды. Будь английские полицейские поумнее, они бы немедленно повесили старуху, и убийства сразу бы закончились!

– Ну, ты даешь, Фира! Это уже шовинизм какой-то, – сказал еврей с нескрываемым возмущением. – Надо же так все превратно понимать… Просто такая уж сложилась тогда в обществе криминальная обстановка… При Агате Кристи. А мисс Марпл все время везло. Публика любит литературные произведения с элементами везения и хэппи эндом. А вообще, прекрати базар немедленно и дай мне гвозди!

– Опять двадцать пять! Ты ведь знал, куда идем, а свои гвозди не взял? Не верю! – с патетикой Станиславского ответил ему Фира. – Теперь на мои гвоздики заришься! Лапы убери, говорю! Когда Христа распять решили, так у них сразу гвоздики нашлись! На вот! Последнее выгребай!

– Слушайте, клоуны монотеистические! Вы давайте скорее! Время-то истекает! Скоро остановка, до заката солнца мы должны покинуть вагон! Вот выйдем отсюда живыми, так и ссорьтесь там сколько влезет! – оборвал их кришнаит.

Раввин и дьячок сразу смешались и резко примолкли. Ритуальную цепь закончили без споров, а после разместили ее с помощью кришнаита.

– Это символизирует поддержку всего сущего, – шепотом пояснил дьячок их действия жующей Марине. – Старинный ритуал, его элементы вошли во многие обряды.

Марк Израилевич сочным баритоном начал произносить полуденную молитву Минха, делая особый упор на словах «Шма Йисраэль: адонай – элохим, адонай – эхад!», пристально глядя на Седого. Дьячок, истово крестясь, тут же принялся молиться пресвятой Богородице-заступнице, всовывая в руки Марины какой-то образок. Только кришнаит закрыл глаза и полностью ушел в себя. На его лице было написана такая отрешенность, что, казалось, душа его витает далеко от этого места. Но как только раввин и дьячок закончили молиться, он со вздохом сказал:

– Славно молиться вместе! Прямо чувствуешь какую-то особую вибрацию… Впрочем, неважно. Надеюсь, коллеги, на счет второго Армагеддона у вас разногласий не случится?

– Так ведь евреи считают, что он проигран! – возразил дьячок.

– Может быть и так, раз дело дошло до такой войны… – задумчиво сказал кришнаит. – У нас секта солнцепоклонников есть в соседнем райцентре, так они утверждают, что в ту войну уже имелись шесть признаков личного присутствия Демона Зла на земле: лишение свободной воли, крещение кровью и еще там чего-то… Концлагеря эти всякие…

– Я считаю, что если человек не хотел бы участвовать в таком откровенном зле, то он бы не участвовал! В таком случае Бог бы простил ему даже самоубийство! – непривычно тихо сказал Марк Израилевич.

– Да, первый признак личностного присутствия зла – когда самоубийство не считается грехом, – заметил кришнаит.

– У каждого времени свой Армагеддон, у каждого народа – свой! – вдруг смиренно сказал дьячок, неожиданно обняв опечаленного друга с размягченным молитвой сердцем. – А второй Армагеддон пускай всем народам послужит уроком! Россия залила вселенский пожар реками своей крови, проиграв к тому времени свой собственный Армагеддон… Из-под гнета диаволов, сквозь муки, привнесла спокойствие в сердца праведных… Да будет всем воинам и невинным земля пухом и царствие небесное!

Марк Израилевич только согласно покачал головой, благодарно похлопав дьячка по видавшей виды рясе. Он обвел взглядом троих привратников, привстав с места, чтобы взглянуть на Ямщикова. На его лице отразились внутренняя борьба и сомнение, но, мотнув рыжей головой, он стал доставать из дерматинового чемодана какие-то свитки.

– Вот это, гражданин, непременно держите за пазухой до самого конца, – строго сказал он насупившемуся Ямщикову.

Неожиданно в купе всунулась голова Петровича. На его плечах, уже ни от кого не таясь, сидел разжиревший Кирюша. Порфирий Дормидонтович перекрестился, а Марк Израилевич пристально посмотрел на Кирюшу.

– Чай будете? – независимо спросил общество нетрезвым голосом Петрович.

– Гляди! Вообще третий! Со змеюкой! И еще не битый! – радостно сказал ему кришнаит.

– Ты у меня сейчас на ходу вылетишь, вместе с бидонами! – оборвал его Петрович. – Гриша! Я на вас чай принесу, а эти маразматики пускай сами из титана в ладошах лакают!

Но чай он все-таки принес на всех. Марк Израилевич, прочитав все свитки на непонятном языке по порядку, со дна чемодана достал какую-то помятую домашнюю стряпню. Ни Седого, ни, тем более Ямщикова, он не угощал, настойчиво подсовывая все одной Марине. Дьячка он тоже полностью игнорировал на этот раз, но тот сам нахально отломил из рук Марины кусочек большого печенья. С восхищением зацокав языком, спросил:

– Софья Мироновна пекли?

В купе темнело, стоял удушливый жар от набившихся в него людей. Но почему-то никто не догадался отодвинуть дверь.

– «Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях» – тихо прошептал дьячок. Потом, обращаясь к Марку, сказал: – Давай, друже, за муллу, за Марсельчика словечко вставь, авось поможет! Для тех, в ком еще жива душа!

– «И отправили Мы по следам их Ису, сына Мариам, с подтверждением истинности того, что ниспослано до него в Торе, и даровали Мы ему Евангелие, в котором – Руководство и Свет, и с подтверждением истинности того, что ниспослано до него в Торе, и руководством и увещанием для богобоязненных. И пусть судят обладатели Евангелия по тому, что низвел в нем Аллах…», – торжественным речитативом начал читать наизусть стихи Корана раввин. – Я это должен читать, да?

– Читай! Разве это плохое чтение в сумерках душевных? – неожиданно с издевательским смешком ответил ему с верхней полки Седой. – «Аллах – друг тех, которые уверовали: Он выводит их из мрака к свету».

Сумерки сгущались, трое непрошеных гостей принялись закладывать в полки купе какие-то небольшие свертки с ладанками, бормоча при этом свои молитвы.

– «И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем», – тихонько бурчал себе под нос дьячок, раскладывая на газетке оставшиеся гвозди. Эту вязанку Ямщиков, по их просьбе, спрятал в глубине верхнего багажного отделения. Марк заверил присутствующих, что с этой вязанкой до самого Армагеддона вагон непременно доедет без крушений и других мелких неприятностей.