Текст книги "Армагеддон № 3"

Месяц спустя Флик с матушкой видели высокую озабоченную женщину, ходившую возле домика Монсов с покупателем – полным, неопрятного вида стариком. Они тогда подумали, что это и есть тетка Хильды. Матушка сказала, что тетка вовремя продала дом, крыша-то требует серьезного ремонта, да и погреба давно пора чистить. А так у Хильды хоть будут деньги на черный день. Ни матушка, ни Флик вслух не высказали опаску, что, судя по виду этой суровой женщины, малышку ожидает впереди очень много черных дней.

Новый хозяин мызы Монсов не вложил ни одного су в починку. Дом он использовал для ремонта и просушки снастей и ночлега поденщиков, в которые он набирал всякий сброд в сезон на рыбную ловлю. Отъезжая с товаром в город, он бросал ветшающее, когда-то вполне крепкое хозяйство на людей, никогда не имевших собственного дома. Они будто мстили за свою бесприютность осиротевшему дому. Флику и матушке страшно было слышать пьяные крики, доносившиеся с мызы, жалобный визг давно не смазанных петель, треск разламываемого штакетника. Когда начинало штормить, старик-рыбник распускал поденщиков нищенствовать по дорогам, выгонял всех вон, а дом запирал. И все зиму дом стоял нетопленым, ветшая на глазах. Перед смертью матушки, на самую Пасху рухнула крыша. Вначале раздался оглушительный треск наводопевших стропил, а когда крыша провалилась, то весь дом будто вздохнул с облегчением. Матушка начала креститься и просить Бога за сиротку Монс… Флик вспомнил это так ясно! Оказывается, совсем недавно и матушка была еще жива…

– У вашего дома крыша провалилась, – сказал Флик, вытирая рукавом набежавшие слезы, продолжавшей беззаботно трещать девушке.

– Ты же… сын матушки Вейде! – выдохнула в ответ Хильда.

Девушка протяжно охнула и истошно завыла с причитаниями, как плакали все женщины побережья на похоронах. Глядя на нее, больше не смог сдерживаться и Флик. Они плакали в голос вместе, каждый о своем, но больше всего – о том невозвратном времени, когда они тащили матушкину тележку, а теплый соленый ветер бил им в лицо…

Первой закончила рыдать Хильда, опасаясь, что кролик может подгореть. Продолжая горестно шмыгать носом, она сняла кролика с огня и стала неторопливо делить его деревянной лопаткой на листке лопуха. Из узелка, висевшего на поясе, тяжело вздыхая, достала кусок ржаного хлеба и тряпочку с солью. Флик тут же почувствовал спазмы голода, подступившего к самой гортани. Он понимал, что девушка на него совершенно не рассчитывала, что ему надо отказаться, но отказаться не было сил, когда Хильда принялась подсовывать ему самые аппетитные кусочки. Это был самый вкусный кролик, которого когда-либо пробовал Флик, выросший неподалеку от вересковых холмов, сплошь изрытых кроличьими норами… Настолько вкусным, что они уже почти без слез рассказали друг другу о том, что с ними случилось после прорыва плотины.

Деньги, как и опасались матушка и Флик, тетка Хильде не отдала. Она попрекала ее каждым куском. Конечно, деньги никогда лишними не бывают, а у тетки была большая семья. Поэтому, как только на Хильду начали засматриваться соседские парни, тетка продала ее матушке Лизе в услужение.

Подвесив воду в котелке на толстой ветке у костра, Хильда поделилась с Фликом своими планами. Она бы с удовольствием держала в полку походную кухню, как тилбургская грязнуля – матушка Сара, которая даже котлов не чистит. У той столовались многие драгуны, поскольку это было намного дешевле и вкуснее похлебки из общего котла. Хильда отлично знала, где покупать припасы. С первых дней в полку ей довелось ходить по всем рынкам и ярмаркам округи, продавая стираную амуницию и за матушку Лизу и… за себя, конечно. Потому что оставлять немного денег себе Хильда считала справедливым. Во-первых, потому что матушка Лиза купила ее в качестве швеи и прачки, а хотела бы, чтобы она еще была… такой. А тогда ей надо прежде выплатить 80 ливров и справить платья, как у других фламандских девок. А раз эта скряга ей на платья не потратилась, так пускай сама в таких обносках выходит вечером на плац, и весь разговор!

Во-вторых, как с ехидством заметила Хильда, она гораздо лучше матушки Лизы умеет считать. Спасибо родной тетушке, научила! Хорошо же некоторые решили устроиться за ее счет! А она накопит деньги на походную кухню и переманит всех едоков у матушки Сары.

Хильда не считала зазорным обворовывать и интендантские повозки. Потому что считала несправедливым, когда такие порядочные девушки, как она, сидят голодом, а всякие такие пьют сладкое бургундское вино с интендантами и заедают солониной.

Той же справедливости ради Хильда сквозь зубы заметила, что даже такие девушки, правда, всегда помогают захворавшим драгунам. А лекарственные травы сушит и собирает весь женский лагерь. Хильда тоже была не прочь помочь больному и увечному, поскольку так было проще завести полезные знакомства. В полевой лагерь она предпочитала без дела не ходить.

Закипел котелок, в который Хильда бросила сухую землянику и стебли ревеня… На небе высыпали яркие звезды… Вдоволь наревевшись и наговорившись всласть, они по очереди запивали свои печали кисловатым ароматным взваром из одного котелка. Флик почувствовал, что наконец-то лопнули все нити, тоскою тянувшие его к дому… Потом Хильда затоптала костерок, деловито собрала свой узелок, надела чепец, висевший на ветке бузины, и, обняв Флика за пояс, собралась проводить его к лагерю. Слишком много они плакали этим вечером, поэтому сразу захотелось петь. Прижимаясь к теплому боку Хильды, Флик вместе с ней всю дорогу громко кричал песню про то, что можно обойти все побережье, а лучше харлемских девушек нигде не найти! У них самые розовые щеки, самые шелковистые косы и самая белая кожа на всем побережье!

Хильда два раза теряла свои огромные сабо, надетые на босу ногу. Флик, от переизбытка чувств, вдруг полез за пазуху, и сунул ей в руки матушкины носки. Хильда, сразу поняв, что за носки он таскает за пазухой, задохнулась, отталкивая подарок. Она бы заплакала, но слез уже не было, да и плакать после веселой песни не хотелось. Она лишь застенчиво призналась, что ей пока еще никто ничего не дарил. Особенно шерстяных носок.

Прощаясь, девушка сбивчиво попыталась предупредить его, чтобы он не верил никому… что вовсе она вовсе не какая-нибудь там… Флик со смехом целовал ее пахнувшие земляникой щеки, потуже затягивал старый шерстяной платок на груди и счастливо шептал, что она самая-самая лучшая из всех, кого он когда-нибудь встречал на свете.

Легкой походкой он направился в свою палатку. Впервые со дня матушкиной смерти Флик ложился с горячим желанием, чтобы скорее начался новый день…

Барсетка

Чертыхаясь, Ямщиков второй раз проверил постель, встряхнул подушку, на всякий случай приподнял матрас. Впервые с момента посадки ему приснилось что-то позитивное и оптимистическое. Он даже проснулся с горячим желанием, скорее начать новый день… Бери круче! Новую жизнь! И нате… Получите прямо в рыло!

В крайнем расстройстве он сел на полку Флика и посмотрел на Седого. Тот лежал, так и не снимая очков, уставившись непосредственно в потолок. Подозрительно шмыгая носом, Седой потянулся за полотенцем, вытер глаза под очками и звучно высморкался. Ямщиков понял, что Седому опять привиделась во сне какая-нибудь хрень, аналогичная той, что снилась ему раньше. Тяжело вздохнув, он вернулся мыслями к неприятным сюрпризам реальной жизни.

– Слушай, Седой, ты мою барсетку не видел? – спросил он подозрительно притихшего попутчика.

– Не видел, – надтреснутым голосом безучастно ответил Седой.

– Правильно, чего ее разглядывать? – тут же начал закипать Ямщиков. – Только учти, что у меня в ней все деньги лежали. И до тех пор, пока нас не прикончили, полторы недели надо хоть что-то жрать. Надоело по карманам рыться, все вчера сложил, дурак, в барсетку… Премию… довольствие за три года… все какая-то сука аккуратно скоммуниздила! Главное, выплатили накануне за выслугу, наградные, за звания… Думал, хоть пожру по-человечески перед этим самым. У тебя сколько с собой денег?

– То есть как это? У тебя что, все деньги пропали? – стремительно начал возвращаться к жизни Седой. – А под нижними полками искал?

– Да везде уже посмотрел! К тебе обратился в последнюю очередь. Мне за сигаретами надо было в ресторан сгонять. Хватился, а барсетки нет!

– А ты хорошо посмотрел наверху? – включился в руководящий процесс Седой. – Сам там столько пакетов насовал… Одеяло сунул… Ты все проверил в антресолях? И потом ты же Петровичу в холодильник вчера два пакета отнес… Давай, вспоминай! Сам дел, наверно, куда-то…

– Слушай, Седой! Это все же не по-товарищески получается! Вначале жрем на мои, а как барсетку сперли, так каждый – на свои? Так получается?

– Ты соображаешь, что вообще говоришь? Мы с тобой к теще на блины едем? Из купе пропадает вещь. Причем со всеми деньгами. Купе у нас с тобой замуровано двумя уровнями заклятий, но кошель с деньгами все-таки испаряется…

– Да достал ты, блин! Понимаешь? Достал! Я ему говорю, что барсетку с деньгами какая-то падла увела, мне за сигаретами надо, а он головой работать начинает вслух!

– Ты не ори, деньги я тебе дам… Если, конечно, и меня не обокрали… На сто рублей! У меня все на месте. В отличие от некоторых. Может ты, идиот, в барсетке карту держал? Или гвозди?

– Да ничего я там не держал, кроме денег и водительских прав. Чего решил, будто Флик головой работал, когда сказал, что сары вместе с нами в вагоне едут? Да-да! Сары и ворвались! Вползли ночью по потолку и барсетку сперли. Думали, что я в барсетку карту спрятал. Или просто ради пакости. Назло мне, специально! Чудачества у саров такие – барсетки тырить!..

– Стой, а где Флик-то? – оборвал склочные вопли Ямщикова Седой. Не дожидаясь ответа резко заткнувшегося, в недоумении озирающегося Григория, он спрыгнул с верхней полки. По-военному быстро принялся обуваться. Глядя на него, Ямщиков только затянул потуже ремень и с чувством выдохнул:

– Даже в голову не пришло, Седой! Вот сука!

Прямо за дверью купе стоял Петрович. В руках он держал какую-то бумажку. Похоже, терся у купе он уже довольно долго, не решаясь постучать.

– Гриша, не хотел тебя тревожить, ты мне не уделишь минутку, а? – заискивающе сказал проводник.

– Честно, Петрович? Положа руку на сердце, пошел нах, дорогой! – в крайнем раздражении ответил Ямщиков.

– Понял. Тогда попозднее. Мне очень надо! – без всякой обиды, покорно согласился Петрович.

– Слушай… ты это… того… ну, ты не видел? – понизив в голос, спросил Ямщиков.

– Да в голову состава эта твоя… с бабами пошла, – сообщил ему Петрович, радуясь, что оказался полезным Григорию. – По радио объявили, что наш магазин на колесах сезонную распродажу устраивает. То ли «лето-осень», то ли наоборот «осень-зима», не помню. Они у туалета договорились, ну и… пошли все.

– Гриша, если хочешь оставшееся время жрать по-человечески, надо бежать! – нетерпеливо сказал Седой, наседая сзади на Ямщикова.

Они преодолевали пляшущую сцепку между пятым и четвертым вагоном, когда прямо перед носом Ямщикова открылась дверь из тамбура четвертого вагона. В проеме появилось теперешнее личико Флика в ореоле светлых кудряшек. Ямщиков потянулся, чтобы выдрать эти золотистые колечки к чертовой матери. Расслабленное и умиротворенное выражение на ненавистной мордашке немедленно сменилось ужасом. Дверь из тамбура Флик придерживал ногой, поскольку руки у него были заняты яркими пакетами и огромной картонной коробкой. Этой же ногой, не выпуская из рук коробку и пакеты, Флик резко наподдал по двери, резко отшатнувшись назад. Но перед тем, как по морде чуть не ударила тяжелая дверь тамбура, Ямщиков успел разглядеть болтавшуюся на сгибе левой руки Флика, небрежно застегнутую барсетку…

Сквозь неумолчный стук колес, вязко давивший на барабанные перепонки, до него донесся чей-то дикий рев, показавшийся ему удивительно знакомым. И, преодолевая кровавый туман, застилавший сознание, откуда-то издалека пробился отчаянный крик Седого, оравшего прямо в левое ухо:

– Гриша! Не надо! Никак нам ее нельзя убивать!

Ямщиков почувствовал тяжесть на плечах, потом что-то сдавило ему горло, он рванулся к двери, удерживаемую испуганными визжащими бабами во главе с ревущим Фликом… Но пинать в дверь становилось все труднее. Ямщиков понял, что вдобавок к Седому, повисшему сзади у него на плечах, присоединилось несколько мужиков из пятого вагона… Продолжая неистово рваться из цепких объятий, он каким-то отстраненным восприятием слышал свои собственные вопли:

– Немедленно открывай, сволочь! Никак, видите ли, эту суку нельзя убивать! А как тогда ее убивать?.. Открывай, сволочь!..

Да ладно еще, что с Ямщиковым пошел Седой, хотя всю дорогу он спотыкался, болтался от стенки к стенке проходов раскачивающихся вагонов, неловко цеплялся за дверные ручки отъезжавших дверей купе, а сцепку преодолевал на ощупь, чуть ли не ползком. Но именно он не дал разъяренному Григорию сломать дверь в тамбур четвертого вагона. Что, после похода Флика в магазин на колесах, было уже явно не по карману соратникам. Именно Седому удалось все объяснить бригадиру состава и проводнику без составления протокола. Сидевший на мусорном баке Ямщиков пребывал в таком угнетенном, подавленном состоянии, что вряд ли мог сейчас связно объяснить недавнюю жгучую ненависть к дамочке с пакетами, истерически всхлипывающей возле него:

– Гриша! Гришенька! Прости! Я больше не буду!

Злополучную барсетку Седой также изъял у Флика себе, мудро решив не показывать ее значительно поредевшее содержимое нервному соратнику. Расплатившись за причиненное беспокойство, он принялся осторожно выталкивать ослабевших и опустошенных попутчиков к прицепному вагону под сочувственными взглядами бригадира и проводников.

По дороге Седой предпочел двигаться между Фликом и Ямщиковым, так и порывавшимся завершить начатое перед четвертым вагоном. Вытолкав Ямщикова к явно заждавшемуся Петровичу, Седой решил провести воспитательную работу с Фликом самостоятельно. Факельщик примостился на нижнюю полку, глядя в одну точку, по-прежнему прижимая пакеты к груди. Седой, тяжело вздохнув, молча присел рядом. Деловито вынув пакеты из рук Флика, он с любопытством принялся изучать содержимое.

Как только руки освободились, женщина схватила лежавшее на подушке большое махровое полотенце и немедленно уткнулась в него лицом. Плечи ее мелко затряслись, Седому на минуту стало ее нестерпимо жаль. Но эта минутная жалость тут же прошла, как только он вынул из первого пакета ажурный розовый бюстгальтер с болтающимися подвесками сверкающих бусинок.

– Что это такое, Флик? Ты соображаешь, куда мы едем? Ты вообще… что в натуре делаешь? На кой тебе купальник здесь и босоножки? Трусы с бирюльками… Ты совсем дурак или как? – терялся в догадках Седой, роясь в пакетах возле ревущей женщины.

– Я не знаю, не знаю! Я не могла, – в полном отчаянии доказывала она ему сквозь полотенце. – Нам как Аннушка из третьего купе про магазин сказала… Что там духи продают, косметику, одежду… Мы сразу все побежали… Там так было хорошо!

– Флик, мне неприятно это напоминать, – как можно мягче проговорил Седой, – но, скорее всего, нас убьют, причем, очень скоро.

– Ну и пусть! – с ожесточением выдохнула ему в лицо Марина, отняв полотенце от красных, опухших глаз. – Пускай убивают! Мне все равно! Это вы оба слепые! Ничего не видите, не верите мне! Пускай хоть сейчас приходят убивать!

– Маа…риночка, прошу тебя, тише! – взмолился расстроенный Седой. – Я это к тому, что, возможно, тебе все равно не удастся поносить эти вещи. Да и куда их здесь надевать? Ведь купили же тебе халатик, тапочки…

– Нет, вы поглядите на них! – сказала Марина, обращаясь к неизвестным зрителям неожиданно склочным, саркастическим тоном. – Я три недели должна тут шастать в одном халате и тапочках! При этом мы знаем, что меня скоро все равно убьют! А эти жлобы будут копить деньги! А мне… даже перед смертью… в халате… чтоб вы все провалились!..

Выговорившись в лицо ошарашенному Седому, она упала головой в подушку и забилась в рыданиях.

– Все равно не понимаю, дружок, – начал терять терпение Седой. – Зачем тебе куча барахла именно теперь? Чтобы другим не досталась, что ли? Тебе даже надеть это некуда! Господи, туфли на шпильках, вечернее платье, колготки…

Приподняв всклокоченную голову с подушки, Марина ответила сухо и холодно, как бы давая понять непонятливому попутчику, что продолжать прения не собирается:

– Мне надо было это купить, понял? Не трогай это своими руками, понял? Мне, может, уже больше никогда ничего покупать не придется, ты понял?

Не обращая больше никакого внимания на потрясенного ее вспышкой Седого, Марина, не раздеваясь, залезла под одеяло и накрылась им с головой. Седой тоскливо вздохнул и тоже с трудом поднялся на свою полку. Растирая виски, чувствуя себя разбитым и опустошенным, он слушал сонное озлобленное ворчание, доносившееся с нижней полки:

– Денег им жалко! Меня так им не жалко! Плевали они на меня! У меня ведь нервов совсем нету! Хоть бы хны, главное! Посадили в поезд, повезли убивать, а потом туфлями попрекают! Вот поискать еще таких выродков!..

* * *

– Понимаешь, Петрович, я ведь ее только спросил: «Ты зачем чужую вещь взяла?» Просто спросил! Ни хрена себе, да? – больше для себя, чем для хлопотавшего у столика Петровича, в очередной раз повторял Ямщиков, нарезая ветчину. Петрович понимающе цокал языком, вынимая из-под нижней полки непочатые бутылки с портером.

– Нет, главное, с когтями кинулась в седьмом вагоне, представляешь? Ведь в каком миллиметре от глаза, главное, остановилась! А если бы выдрала на хер? Сидел бы я сейчас здесь с одним глазом, как какое-то чмо… Уму непостижимо! «Ненавижу тебя!». – Ямщиков взял наполненный Петровичем стакан, но, продолжая сжимать его в кулаке, вновь и вновь мысленно возвращался к недавним событиям. – Вот в каком месте у этих сучек логика, а? Мужик, если он нормальный конечно, он разве такое сделает, а? Она меня, видите ли, презирает и ненавидит, поэтому пойдет и спустит все мое довольствие за три года… за выслугу лет… Да хоть бы что-то нормальное купила… Шубу там… Я бы понял! А тут… Даже не посоветовалась! Одно слово – сука.

– Давай, Гриша, выпей и успокойся! – оборвал его Петрович, гостеприимно выкладывая пакетики с сухарями и пачки с вафлями. – Это, может, и не мое дело, конечно. Только я считаю, что сама бы она до этого не додумалась. Больно уж вид у нее несуразный, ты меня извини.

– Ну, положим, вид как вид, – заступился за товарища Ямщиков. – Твоя пассия, думаешь, лучше? Все обман зрения, Петрович! Давай, выпьем за вечные ценности!

– К примеру? – невозмутимо спросил проводник.

– За настоящую мужскую смычку! Портер у тебя замечательный, и устроился ты тут нехило. Спасибо тебе, Петрович! Просто не знаю, как бы вообще терпел это все без тебя, – растроганно всхлипнул Ямщиков, убирая под столик пустые бутылки. – Главное, мои же деньги спустила и мне же в рожу орет: «Ненавижу!»

– Да что с нее взять, Григорий? – рассеянно заметил проводник, полагавший в глубине души, что переживания Ямщикова не стоят четырех опорожненных им бутылок портера. – Подумаешь, Америку открыл! Прости, если делаю тебе больно, сам видел, что мужики нынче живут и с куда худшими бабами. Давно махнул на это рукой. Смирился с неизбежным. Но ты меня удивляешь, Григорий! Что, до сих пор не успел изучить свое чудо вдоль и поперек? Погоди, она еще тут хахаля успеет до Абакана завести.

– Не знаю, как ехать с ней дальше, – откровенно признался Ямщиков.

– Ты ветчину у татарки из Мурома брал? Я еще смотрел, смотрел на эти упаковки… Думаю, брать или не брать? Хотел ей в рыло дать, чтоб в вагон не лезла… А гляди, как хорошо идет! – увлекся мясным продуктом собутыльник. Прожевавшись, он похлопал по плечу сникшего Григория:

– Мне кажется, Гриша, мало ты ей внимания уделяешь. Может, вам от этого вашего паскудного попутчика переселиться? Второе купе через два часа освободится. Извини меня, дорогой, но не нравится мне этот тип в черных очках…

– Да все я понимаю, Петрович, но не могу, – оборвал его Ямщиков. – Ты думаешь сам, что предлагаешь?.. Я в принципе где-то начинаю тебя уважать за проявление чувств к этой твоей пассажирке… То да сё. Но посмотри на меня! – для убедительности Ямщиков ткнул кулаком в широкую грудь. – Бросил бы ты эту суку, Петрович, а? На кой тебе эта баба? Стишки ей таскаешь, подарочки… Ну, сам посуди, сколько у нас мороки с одной шалавой. Но нас-то двое все-таки… И то с большим трудом справляемся, а ты один куда лезешь? Вот обчистит она тебя под ноль, тебе же на пиво занять будет не у кого. Ко мне даже не обращайся! У меня, сам видишь, какой пылесос под боком.

– А я тебе откровенно скажу, Григорий! Хоть что ты со мной делай, а не нравится мне этот хмырь в очках – и все! – рубил правду-матку захмелевший Петрович. – Если хочешь знать мое мнение, то я считаю, что именно он подговорил твою дуру бабло затырить… Но я понимаю, у всех сложности… У меня тоже своих сложностей выше крыши. Я ведь тоже, Гриша, не такой уж одинокий, – захихикал Петрович, разливая по стаканам последнюю бутылку. – Ты вот говоришь, чего я на рюмку чая Аннушку сюда не веду… Не могу я… Не знаю, как она моего товарища воспримет… А вдруг напужается?

– Ты это о чем? – не въехал в тему Ямщиков. – Если о том, на что я подумал, так без извращений намного проще, чудак. Свет вырубил, глазенки прижмурил и вперед! Проблематика-то в чем? Ты же не тот извращенец, который давеча у туалета пытался нашу дурочку со своим «товарищем» средь бела дня познакомить и в купе свое поганое хайло совал!

– Ну и шуточки у тебя, Гриша, – смущенно ответил Петрович, даже в стадии значительного опьянения испытывая неловкость от такой прямолинейности. – Ты совсем уже, Григорий… Я и в лучшие-то годы на таких уродов, которые в пятом купе едут, все-таки не равнялся. У меня до встречи с Аннушкой сложилось крайне негативное убеждение, что все нормальные люди дома сидят, а по железной дороге одни уроды катаются… Но таких я, признаться, еще не встречал! Во-первых, это же явные гомики! Чего этот педик к твоей зазнобе у туалета сунулся – вообще не понимаю. Их все бабы в вагоне боятся, мне Аннушка говорила. Наотрез отказываются соседние купе занимать… Они ведь гомиков сразу определяют, их не обманешь… Ты лучше скажи, вы-то все до конца едете?

– В смысле? – на всякий случай переспросил Ямщиков, безошибочно чувствуя, что проводник вкладывает в этот вопрос тот самый, тревоживший и его самого смысл.

– Не хочешь, не отвечай! – нисколько не обижаясь, сказал Петрович. – Я, как ты сам понимаешь, еду до конца. Мой товарищ пока еще не решил. Но мы оба считаем, что Аннушку надо ссадить заранее. Обидно, конечно, что ездил столько лет… Думал, что все уже повидал… Всех уродов. А, оказывается, главного-то не видел. И вот только теперь… Допивай, Григорий! Нечего на меня так зенками хлопать.

Оставшееся пиво они допивали молча. Вагон баюкало на рельсах, Ямщиков задумчиво глядел на убегавшие за окном маленькие пушистые елочки на бровке покрытого снегом откоса. Напряжение начало спадать, ему вдруг захотелось, чтобы и Флик сейчас сидел с ними в объединяющем, суровом мужском молчании, а не рыдал бы под присмотром Седого. Григорий нисколько не сомневался, что Флик так и воет до сих пор, лупит в подушку маленькими беспомощными кулачками… В глубине души шевельнулось нечто вроде сострадания к товарищу, не справившемуся с новыми для себя бабскими наклонностями. Постепенно события прошедшего дня стали видеться ему в ином свете. Под влиянием портера и недавних похабных рассказов Петровича из богатого железнодорожного опыта, он с неловким смешком вспомнил перекосившуюся мордашку Флика, пинающего дверь тамбура… Сам факт того, что Флик спер у него барсетку, тоже виделся ему уже в несколько иных масштабах. Теперь это уже не казалось громом среди ясного неба или вообще расколовшимися над непосредственно кумполом небесами, а представлялось каким-то незначительным, забавным курьезом. Ну, спер и спер. Спасибо, хоть не все гроши на дурацкие цацки извел… Трусов с блестками накупил, бюстгальтер розовый с бусинками… Молодец, товарищ! Сразу видно, что так и рвется в бой!

Он еще отхлебнул пива и почувствовал, что его неудержимо клонит в сон. Последнее, что он запомнил перед тем, как отдать свою истерзанную переживаниями душу в объятия Морфея, была здоровенная, абсолютно выбивающаяся из реального, башка какой-то змеюки у Петровича над головой. В полутемном купе эта башка, осторожно выглядывавшая из-за стопки байковых одеял на верхней полке, казалась тенью от проносившихся за окном рогатых столбов электропередач. Однако в момент непосредственной отключки Ямщиков неожиданно столкнулся с внимательным, откровенно изучающим взглядом гадины.

* * *

Впервые Седой запирал купе на ночь один. Марина, устав от рыданий, забылась тяжелым сном. И хотя дежурить была именно ее очередь, Седой так и не решился ее поднимать. Он сел на нижнюю полку, испытывая нараставшее беспокойство из-за затянувшегося отсутствия Ямщикова. Впрочем, он отдавал себе отчет, что отнюдь не меньше его беспокоило бы и присутствие психованного отставного вояки, обобранного предприимчивой спутницей. За окном проносились тускло горевшие фонари, выхватывавшие из темноты безымянные заснеженные разъезды. Седой удивился, что даже среди ночи у многих шлагбаумов с резким звуковым сигналом железнодорожного семафора все-таки ждут переезда одинокие машины. Он подумал, что вот зима, ночь, а люди все куда-то едут, что-то везут… Вагон раскачивал его мысли, становившиеся все более обтекаемыми и всеобщими… Поэтому совершенно пропустил момент, когда напротив него вместо Флика, всхлипывающего и во сне, появилась огромная жирная змеюка. Она крутила во все стороны башкой, с любопытством выглядывая местоположение священных гвоздей.

– По старинке работаем, – констатировала змеища, уставившись на пентаграмму, в центре которой Седой дрожавшими руками по традиции попытался изобразить как раз такую же змею, зажавшую хвост в собственной пасти. – Надеемся, значит, на поддержку всего сущего… Только и забот сущему, как всякое говно на поверхности поддерживать…

Седой понимал, что находится на опасной, зыбкой грани между реальностью и сном, но стряхнуть с себя оцепенение не было сил. Змеюка, оценив его усилия, прошипела:

– Не переживай, сегодня их нет рядом, у них дела… И напарник твой – живехонек! Нажрался моего пива и дрыхнет у Петровича. Так что можешь бредить спокойно…

Как ни странно, но Седой почувствовал, что может вполне доверять этому нахальному гаду, и успокоился.

– Что мы имеем? – продолжал рассуждать вслух змей, нисколько не смущаясь присутствием Седого. – Неуравновешенного психа с довольствием за три года вместо Бойца… Имеем потерявшего чутье Нюхача и Факельщика в розовом бюстгальтере… Знаешь, я начинаю сильно разочаровываться в этом вашем героическом предприятии. Хотя… все так и должно быть! Если ты пораскинешь извилинами и начнешь-таки работать головой, то сам поймешь, что иначе и быть не могло. Много причин – печальные следствия… Каждый из вас несет отпечаток Времени. И у каждого Времени – свой Армагеддон. Странно было бы предположить нечто иное «в наше тяжелое время», как говорят в телевизоре. Думаю, это просто позорище какое-то будет, а не Армагеддон. Перед сарами даже неловко… Они так готовились…

Змей разочаровано покрутил хвостом, так и не решившись прикусить кончик, как ему, несомненно, очень хотелось. Седой не до конца понимал всего, что шипел, не разжимая пасти, змей, но от общего контекста ему стало нестерпимо стыдно. Он мысленно окинул взглядом день с их криками, истериками, перебежками по вагонам с пакетами, полными розовых бюстгальтеров…

– И не говори, – ехидно заметил змей. – Это уже не Армагеддон, а полный отстой получается. Необыкновенно тяжелые наступили времена! Тяжелее, прям, некуда. А уж сегодняшнее ваше представление, так это вообще… Ладно, что именно сегодня сары были заняты, вот бы поржали… Даже я заколебался ваши перепалки выслушивать. Что дальше будет? С Еремеичем, согласись, вы поступили по-свински… А где ты был, когда сюда, с большими трудностями, заметь, пришел Еремеич? Почему бы тебе честно не признаться, что ты в этот момент в ресторане ругался с официанткой, назвав ее шалавой и прошмандовкой. Санитарную книжку у повара требовал. Думаешь, я не знаю, что ты таскаешься в ресторан, чтобы там скандалы закатывать? Да видел я, кто к тебе ходит… Понимаю, что напряжение надо как-то снимать, но ведь не утонченными издевательствами над персоналом!.. У меня в башке не укладывается, как можно испытывать такие возвышенные душевные переживания, а тут же ползти в ресторан, чтобы власть поорать, мол, тебя опять обсчитали… Это же какой-то садизм, Седой… В том числе и над самим собой! Что по сути – уже извращение! Садомазо какое-то… Какой вообще смысл вам помогать?

Седому стало нестерпимо стыдно. Пожалуй, он и сам отдавал себе отчет, что ходит в ресторан не только и не столько за горячим обедом. Он чувствовал, что ему становится значительно лучше, как только слышит дрожащий от страха голосок официантки Ксении. Но выслушивать нотации от неизвестно откуда-то взявшейся змеюки было куда постыднее. Почему он должен отчитываться в своих поступках перед этим червяком накануне этого самого?

– А тебе самому-то какая разница перед этим самым, обсчитали тебя на три рубля или сдали до копейки? – немедленно отозвался змей. – Ведь, в отличие от официантки, ты-то отлично знаешь, куда все мы катимся. Короче, я от ваших номеров в диком восторге, конечно. Лучше бы с желтопузиками кувыркался… Ладно, поживем – увидим. Бывай!

Змей свернулся клубком, потом завозился с сонными всхлипами, и Седой, глядя на раскидавшегося во сне Флика, понял, что ему опять, как прошлой ночью привиделся очередной кошмар. С горечью он подумал, что предпочел бы лучше ночь напролет выслушивать нотации говорящих червяков. Тут же меловая неровная колбаска, нарисованная им в центре пентаграммы, засветилась и вновь, прямо в голове раздалось знакомое шипение:

– Уж, прям, «нотаций» он наслушался! Переживешь! Что сказать-то хотел? Если завтра ваш тригон расколется, то пошли вы все к едрене-фене…