Текст книги "Армагеддон № 3"

Чудо

Мать и дочь сидели на пустовавшей нижней полке напротив нее, сцепив руки, будто боялись потеряться. От чая они отказались, от постели тоже. Петрович только фыркнул на них и, подняв голову к лежавшему на верхней полке Ямщикову, просительно сказал:

– Гриша, пускай они у вас посидят, а? У них билетов нет, им только ночь пересидеть. Просились очень. У них денег, видишь, от Москвы только до Свердловской дороги хватило. Посадил вот на свою голову!

Ага! На свою! Подсадил к ним зайцев и спокойно отправился спать. А эти двое так и сидели, прижавшись друг к другу, глядя в одну точку. Марина совала им какую-то еду, но они отказывались, а мать поясняла:

– Леночка после химии, ее вообще сейчас все время тошнит. А я просто не могу, мне почему-то совсем не хочется. Спасибо! А вы кушайте, не стесняйтесь!

Да чо тут стесняться, если все равно кусок в горло не лезет? Ну, Петрович, ну, гад ползучий! В глазах щипало, и Ямщиков, как и Седой, не торопился спускаться вниз, оставляя Флика наедине с женщинами.

…Все началось у них с обычной бородавочки. Вскочила вдруг бородавка ни с того, ни с сего. Они пошли на консультацию в онкоцентр у них в городе, а там даже разговаривать с ними не стали. Взяли и удалили тут же. Отправили тут же домой. Перевязку толком не сделали. А через три месяца начался кошмар. Саркома.

Мать с отчаянием вздыхала, гладя восковые пальчики дочери. И Марина видела другим зрением место черной стрелы сара над правым ухом девочки. Стрелы, которую ни в коем случае было обламывать нельзя. Господи, что же это за коновалы работают нынче в детских онкологических центрах? Ведь даже в их драгунском полку коновал мог раньше безошибочно разглядеть черную метку в ляжке захромавшей лошади… Они считают, что знают о мире все, не видя даже сотой доли вокруг себя… Слепые… Сеют в слепоте своей зло, не ведая, что творят.

Лысая девочка изредка глядела на мать, взгляд которой полностью затуманился. Она тихо рассказывала Марине, как в Москве, куда они все-таки выпросили, Христа ради, в своем центре направление, у них то появлялась надежда, то гасла опять. После первого сеанса химиотерапии они сходили в фотоателье, чтобы успеть сфотографировать Леночку с роскошными светлыми кудрями, которые сразу же стали покрываться мертвенным блеском. Карточку решили вклеить и в паспорт. Леночка должна еще успеть получить его весной. У них там такие дружные были ребята! Господи, как же они любили друг друга! Как они поддерживали друг друга перед… перед смертью…

Денег на гостиницу не было, а с вокзала выгоняли. Это понятно, все милиционеры почему-то по ее лицу думали, что она террористка, пакеты проверяли, апельсины даже проверяли. А ехать к двоюродной сестре в Коломну было неловко. У той своих заморочек с мужем хватало. Но один раз очень захотелось спать, поэтому она поехала к сестре, а на следующий день к обходу заведующей не успела. И заведующая отделением сама все Леночке сказала, без нее. Понятно, им надо было место Леночкино освобождать. Понятно, мест нынче не хватает. А ту, новую девочку, может быть, еще и спасут. Только не надо было бы Леночке в лицо такое говорить. Она сама бы что-то придумала… Что-нибудь…

От Елоховской церкви открыли у них в центре молельню. Они тоже туда ходили с Леночкой. Да лучше бы не заходили! Молодые родители привели туда трехлетнюю девочку. Лысую, конечно. Батюшка спрашивает: «Как тебя зовут, девочка?» А младенчик серьезно так отвечает: «Елизавета!» За что же детям-то такое? Леночка говорит: «Мама! Я-то хоть еще пожила!» Это она-то пожила! Это же прямо война какая-то! Только денег воевать совсем нет. Вот и квартиру пришлось заложить. В августе надо деньги отдавать, но с работы пришлось уволиться, так что…

– Мама! Где же ты жить будешь? – с болью в голосе спросила ее дочь.

– А зачем мне где-то жить? – шепотом, сквозь прорвавшиеся слезы, вскинулась на нее мать. – Зачем мне без тебя жить? Тебе фрукты нужны! А ты не ешь ничего! Кушай, раз тебе тетя яблоко подает! Ради меня кушай!

Марина достала два больших апельсина и дала женщине, та негнущимися пальцами стала чистить тугую кожуру, подсовывая освобожденные дольки давившейся яблоком и слезами дочери.

Первой догадалась о том, что он задумал, Марина. Она сразу поняла, что с Седым что-то не так. Решив спуститься с верхней полки, он, как только глянул вниз, на лысую макушку с торчащими ушами, резко отшатнулся назад, к самой стенке. Потом, вроде бы успокоившись, принял свою обычную покойницкую позу, сложив руки на груди, внимательно прислушиваясь к разговору женщин.

Ничем особенным Привратники от людей не отличались. Но, раз уж им предстояло противостоять сарам, обладавшими возможностями, далеко выходившими за пределы человеческих, каждому из них, от щедрот Господних, все же выделялось одно чудо. Да в принципе ничего особенного. Чудо как чудо. Говорят же: «Чудом остался жив!» Вот примерно такое чудо, о котором сразу же забываешь, как только понимаешь, что будешь жить дальше, и было у каждого из них в запасе на самый худой случай. Но, согласитесь, это все-таки лучше, чем совсем ничего.

А теперь Седой, глаз которого Марина так и не могла рассмотреть из-за очков, что-то явно делал с собою, такое… Остановить его не было ни сил, ни желания. Она и так с трудом боролась с закипавшими слезами.

Купе наполнялось никому, кроме нее, не видными фиолетовыми искорками. Они сыпали с полки Седого прямо на мать, которая нежно обняла задремавшую дочку в сбившемся на бок платочке с развеселым детским узором. Марина подумала, что если бы у нее были дети, она бы тоже выбрала для их одежды такой узор с мишками и зайчиками на пушистых розовых облаках. Странные мысли приходили ей в последнее время. Странные.

Седой полностью ушел в себя, а его руки мелко подрагивали, выдавая сильное напряжение. И, будто повинуясь его усилиям, поезд начал притормаживать, хотя приближение населенного пункта, разъезда или полустанка визуально за стеклом не обнаруживалось.

– Вам пора, – сказал Седой пассажиркам, через силу разлепив пересохшие губы.

– Куда? – растерянно спросила мать, прижимая к себе дочь.

– Туда! – кивнул Седой за окно вагона.

Женщина в окно не смотрела. Она напряженно глядела только на свое отражение в черных очках Седого. В ней билась какая-то мысль, которую она с отчаянием выдохнула: «Вместе?»

– Да, – спокойно подтвердил Седой.

Женщина впервые посмотрела в окно остановившегося состава. За окном буйствовало тропическое лето. Ветер теребил длинные пальмовые ветви, и даже сквозь задраенные рамы купе наполнилось ароматом каких-то ярких цветов, что огромными кустами росли среди причудливых щеток кактусов. Мимо самого стекла, радостно чирикая, пролетели друг за другом две яркие птички, а буквально в десяти шагах шелестело белой галькой неправдоподобно бирюзовое море…

У лысой девочки заблестели глаза и порозовели щеки. Она немедленно потянула мать к выходу. А та застыла, в растерянности глядя за окно, и все не решалась выйти.

– Вам пора, – мягко повторил Седой.

– Это чудо? – шепотом спросила женщина.

– Чудо, – подтвердил Седой.

В дверях женщина обернулась, обвела всех благодарным взглядом, перекрестилась с неловким поклоном и смахнула слезы с заплаканного лица. Через силу улыбнувшись, она кинулась за девочкой, уже спрыгнувшей на хрустнувшую гальку откоса.

Флик и Ямщиков лежали на своих полках, опустив глаза. Они поняли, что на свою долю Седой чуда не оставил.

От слез в глазах все расплывалось, глядеть было трудно, но Марина могла поклясться, что одна крошечная слезинка с лица женщины не скатилась вниз. Странной сверкающей каплей она зависла в воздухе и вдруг рассыпалась на множество крошечных точек, которые медленно угасли, так и не долетев, согласно всем законам физики, до давно нечищеного пола. Лицо Седого заострилось, на нем явственно проступила восковая смертельная бледность. Ямщиков завозился на полке, и Марина подумала, что это хорошо, просто здорово, что он, в отличие от нее, ничего не видит. Вряд ли он бы обрадовался, хотя бы на секунду увидев конец их пути так ясно, как только что увидела она. Сама Марина уже мысленно приняла такой оборот дела с летящим под откос вагоном… Пускай весь мир катится под откос, она его удерживать больше не станет. Все силы ушли, лишь стоял ровный гул в голове, которая еще не могла принять, что Седой только что предал их всех ради одной чужой слезинки…

Только мать и дочь отошли от поезда по каменистой почве, покрытой золотистым песком, поезд тут же, с неохотой тронулся. Марина видела, как девчонка скинула шубу на песок. На бегу расстегивая кофту, она кинулась к морю. Мать шла, подбирая за нею вещи, она оглянулась, чтобы еще раз помахать им рукой, но окно купе уже заволакивала пелена вьюги. Снаружи на нем болталась ветка лианы, успевшая переползти за время стоянки с пальмы на вагон, цепляясь за обшивку свежими побегами.

Они не смотрели друг на друга, они так и глядели молча в окно на проплывавшие мимо, заметенные снегом деревни. Только перед глазами еще стояла необыкновенно счастливая, улыбающаяся женщина в расстегнутой дубленке с детской шубкой в руках…

Постепенно дорога брала свое под мерный перестук колес, однообразие заметенных снежных равнин и перелесков… А покачивание вагона убаюкивало разыгравшиеся чувства. Вагон затихал, и все его посмирневшие пассажиры обречено устраивались на своих полках, возвращаясь к своим снам.

Кирюшин выбор

Время бурных следственных мероприятий прошло, дорога неумолимо брала свое под мерный перестук колес, однообразие заметенных снежных равнин и перелесков… Покачивание вагона убаюкивало разыгравшийся азарт погони. Веселовский теперь целыми днями валялся на смятой постели. Все тянулось в раздражающем однообразии день за днем. Сам собою вставал вопрос: туда ли он сел? Вагон поздно просыпался, шумел, стучал дверьми, выходил покурить и требовал немедленно открыть туалет. А чуть темнело, все вокруг Веселовского затихало, и все его посмирневшие пассажиры ранними курицами устраивались на своих полках, возвращаясь к своим снам.

Бездеятельность вначале радовала капитана, потом начала тяготить. Никого ему на помощь Капустин не прислал. Да и вагон передвигался так, будто специально стремился запутать следы. Днем Веселовский ругал себя последними словами и думал, что полковник Федосеев прав, и никакой такой хрени действительно не бывает. Но как только садилось солнце, на него накатывали волны сонной одури и приходили странные, почти осязаемые сны.

На вторую ночь он вдруг увидел во сне, как его боевой соратник майор Капустин мирно жрет ватрушки со своим земляком майором Потапенко, повесившим свой китель 64-го размера прямо на откинутый плазменный монитор его, капитана Веселовского, ноутбука. Чувствуется, что, сплавив младшего по званию в командировку, эти пендюки особо не парились, на глазах расцветая в его отсутствие.

Ни про какие синяки-царапки Капустин, подливая чаек и угощая ватрушками Потапенко, не печалился, дикими ночными ужасами дружка не потчевал. Сидят себе, чаек хлебают и домашней выпечкой подъедаются…

И до того эта картина жизненного равновесия сослужившев расстроила капитана Веселовского, что он даже поначалу не заметил, что Потапенко… чем-то его даже не раздражает, как всегда, а тревожит. Вызывает чувство опаски. Хотя чего там может быть опасного в пендюке Потапенко? Но будто бы присутствует в нем нечто…. другое, будто просматривается какое-то явное несоответствие.

И этот несоответствующий пендюк вдруг кладет и перед Капустиным бумагу и говорит странным замогильным голосом: «Подпиш-ши-и!..» А капитан Веселовский как бы глядит из-за плеча Капустина на бумагу и медленно опупевает от ее содержимого вместе с Капустиным. В бумажке написано, будто бы он, то есть майор Капустин, не может больше терзаться маниакальной навязчивой идеей – немедленно убить главного энергетика России. Сам-то он понимает, что это нехорошо, но общая обстановка, сложившаяся в их учреждении, постоянно навевает и подталкивает его к совершению тяжкого дорожно-транспортного происшествия с применением автоматического оружия типа АК-103. Можно сказать, у него нет больше сил – противостоять внешнему давлению профессиональной среды и преступной склонности собственной личности. Поэтому он просит не судить его строго, благодарит за все и выражает надежду на скорую встречу со всеми в ином, лучшем мире.

Капустин поднимает недоумевающую преступную личность на Потапенко и, вместе с капитаном Веселовским, внезапно понимает, что силенок-то, чтобы противостоять такому давлению профессиональной среды – у него явно недостаточно. До Капустина начинает доходить, отчего это службиста Потапенко, вечно застегнутого на все пуговички, вдруг сегодня собственный китель стал стеснять. Перед ним, вместо обычной хари Потапенко, – какая-то невыносимо страшная морда с желтыми глазами без зрачков.

Капустин хватается за кобуру с криком: «Признавайся, куда Женю Потапенко девал? Если сожрал, то никогда не прощу, сука! Слышишь, никогда!» А кобура-то не расстегивается! И ноги не слушаются, потому что внезапно распахивается дверь, а там… второй такой же, только движется боком, потому что ноги у него обе… левые. И Веселовский понимает, что в таком сне у Капустина совершенно нет никаких шансов… На бумаге вдруг сама собою появляется подпись Капустина красными чернилами… рядом капает еще несколько удивительно ярких алых капель… с кителя майора, которому в горло вонзились четыре длинных лезвия, выросшие прямо из руки одного из сборщиков подписей… потом само собою открывается окно и ватное, безвольное тело начальника особого отдела без звука переваливается через широкий подоконник…

В этот момент Веселовский проснулся весь в поту. Он вначале так обрадовался, что это был сон, а потом огляделся, и ему стало еще тошнее, чем в том ужасном сне про чаепитие Капустина.

Вокруг него росли странные деревья, увешанные связками экзотических фруктов. Летали бабочки, птички какие-то… Хорошо там было, если честно. Было просто здорово вплоть до того момента, как он увидел, что между кустиков такого замечательного места ползет уже знакомая гадина в сопровождении белобрысой гражданки из первого купе.

У Васильева прямо все внутри опустилось. Вот, блин, такой сон испортил! А эти двое его, вроде, не замечают. Ну, ясно дело, во сне же все происходит. Девка идет, значит, яблоко трескает, а в руке еще авоську таких же яблок несет. И, что характерно, голая абсолютно. И, главное, нет таких яблок вокруг! Веселовский наметанным взглядом все вокруг прикинул – точно нет! Разная фиолетовая, оранжевая тропическая пакость зреет, а нормальных красных яблок, как у этой девицы в авоське, – нет! И еще такая мысль у него сразу зародилась: «Они что, в магазин за ними сползали, что ли? Голые?»

А эта змеюка ползет за бабой и нежно нашептывает: «Кушай яблочки! Куш-ш-шай! Тебе сейчас надо, тебе надо многое увидеть наперед!»

Веселовский, пропустив безмятежно жующую Марину Викторовну, тихонько окликнул змея: «Эй, Кирилл! Поди-ка сюда! Чо не заходишь-то?»

– А, служивый! – явно обрадовался новому человеку змей. – Тоже спиш-шь?

– Сплю, конечно, – неуверенно сказал капитан. – Помнишь, ты говорил, что определяться будешь, за кого стоять? У меня сейчас такой хреновый сон был, что я тоже, кажется, определился…

– Вот и ладненько, вот и хорошо! – равнодушно прошипел Кирюша, с умилением глядя на голую женскую спину, покачивавшуюся меж разлапистой растительности.

– А ты, Кирилл, определился? – с надеждой спросил Веселовский.

– Определился! – восторженно подтвердил змей, закатив маленькие противные глазки. – Я, служивый, до кончика хвоста – за нее! Это же надо такое искуш-шение для меня выдумать! Как нарочно! А еще говорят – «змей-искуситель»!

Змеюка смущенно захихикала, девушка тут же оглянулась и томно позвала: «Кира!», продолжая медленно, сонно двигаться куда-то в направлении зарослей. Змей закрутил головой и ринулся узким сильным телом вслед за нею, уже не обращая никакого внимания на Веселовского.

Окончательно Веселовский проснулся серым, блеклым утром с противным вкусом во рту от съеденного во сне какого-то приторно-сладкого фрукта. Внутри этого фрукта, с мохнатой шкуркой, было много мелких черных косточек, маковыми зернышками застрявшими в зубах. Капитан их просто заколебался выковыривать зубной щеткой в туалете. Потом он, сев на давно не мытый стульчак прямо в брюках, долго смотрел на свою зубную щетку, а потом – на свое отражение в грязном зеркале, и почти сразу ему захотелось застрелиться.

Выйдя из туалета, он увидел их всех троих. Они продвигались к противоположному тамбуру, видно, решив посетить вагон-ресторан. Внезапно он все понял! Никаких сомнений у Веселовского больше не осталось. Это был тот самый просветляющий момент истины.

Он долго сидел в купе, бессмысленно глядя на проплывавшие за окном пейзажи. Потом лег, положив подушку сверху голову. И в его бедной, несчастной голове тут же прозвучало сонное шипение: «Слышь, служивый! Забыл сказать, на всякий случай. Помнишь, ты какую-то чушь говорил, будто всегда только приказы и закон исполнял, помнишь?.. Во! Запомни наставление от неизвестного тебе гражданина Иакова: «кто вникнет в закон совершенный, закон свободы, и пребудет в нем, тот, будучи не слушателем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своем действии». Вот тебе и выбор, служивый! Действуй! И еще… Если хоть пальцем девочку тронешь-шш… Просто подумаешь-шш какую-нибудь гадость ей сделать, служивый!.. Ты меня понимаешь-шш?»

* * *

Ночью, в разгар дежурства, ей опять стало плохо. Как-то не по себе. Очевидно из-за этой ресторанной еды. Нет, Марина была благодарна, конечно, Седому, проявившему принципиальность. Он заявил, что раз Ямщиков всю дорогу жлобски попрекал их растворимой лапшой, то больше они и его дурацкую ветчину жрать не станут. Теперь они будут обедать исключительно в ресторане. На его личные средства, чтобы его никто не смел попрекать тем, как он свое чудо отдал. Отдал, между прочим, свое, а не чье-нибудь. Не ворованное, короче. Просто он не выносит, когда лица женского пола имеют лысую голову. Это у него глубоко личное, никого не касается. И поскольку любому козлу теперь понятно, что после отдачи всяких там чудес чудесатых, в будущем ему ничего не светит, потому и сберегать средства совершенно он считает глупым и недальновидным. Сам он собирается встретить неизбежное с вывернутыми карманами, чистенькими до самого шовчика. И пошли все нах!

Первое время Марине очень нравилось ходить в ресторан. Тем более что Ямщиков, покуражившийся в последнее время довольно, вроде бы даже старался загладить свою вину. Наталию Семеновну никто из них старался не вспоминать, Ямщиков звал сыграть Марину в карты, по перрону погулять, пытался шутить… И она чувствовала, что уже совсем его простила, но как только Ямщиков выходил в коридор, Седой переубеждал ее в том, что прощать его еще рано, что такую вину, как у Ямщикова, люди кровью искупают, а ей вообще-то хорошо бы научиться быть гордой и независимой.

Марина решила посоветоваться с Анной и Серафимой Ивановной. С растущим раздражением она понимала, что если сейчас послушается Седого, то так и помрет гордой и независимой…

А потом она, совершенно некстати, чем-то отравилась в этом ресторане. Как только Марина попыталась подумать, что же такого отравляющего она могла там съесть, ей становилось совсем плохо.

В окно светила равнодушным, призрачным светом луна. Холодным светом. Марина совершенно ясно увидела, что этот свет им здесь совсем не нужен, но сил опустить тугую дерматиновую занавеску не было. Седой и Ямщиков спали. Седой даже во сне не снимал своих темных очков. Все-таки дурак он. И Ямщиков тоже дурак. Но сил думать о том, какие они все дураки, тоже почему-то не было.

И тут снова так прихватило живот так, что Марина, не разбирая дороги, потащилась в туалет. Все внутренности подкатывали к разным местам и стремились выйти наружу, чтобы жить самостоятельно, без нее. Будь они прокляты, эти рестораны на колесах… В глазах было уже совсем темно, поэтому она даже не почувствовала холода туалетной комнаты с треснувшим зеркалом, всей вони и грязи этого места. У нее хватило сил только запереть дверь. Сквозь нараставший металлический звон в ушах Марина почувствовала, что сползает по пластику стены прямо на пол, застеленный мокрой грязной тряпкой. Сознание потускнело, и она провалилась в беспамятство…

* * *

Капитан Веселовский видел в приоткрытую дверь купе, как женщина из интересующего его тайного сообщества отправилась в туалет. По ее покачиванию от стены к стене, он понял, что она хорошо выпила с вечера. Как затесался в это общество капитан Ямщиков Г.П., которого он раньше узнал по разосланной до его отъезда ориентировке, он не знал. Но приблизительно догадывался, чем могло в нем заниматься белокурое глупое создание с тоскливыми, голодными глазами.

Про Ямщикова он отослал несколько SMS-сообщений майору Капустину. Но этот старый пендюк не реагировал, хотя перед отъездом Веселовский лично научил его читать письма на мобильнике. Если не считать несоответствия служебному положению старого пендюка Капустина, в целом ситуация складывалась как нельзя удачнее. Да слепой бы не заметил, что из них всех троих эта дамочка – никчемная, пустышка.

Капитан вспомнил рассказ своего сокурсника Лени Слепцова из отдела, разрабатывавшего некую девицу, имевшую отношение к террористам, устраивавшим взрывы в Москве. С какой завистью он тогда слушал довольного собою Леньку, со смехом описывавшего, как молоденькая влюбчивая дура поверила в его искреннее чувство и желание немедленно жениться. Под необременительные ласки и случайные рукопожатия – она выложила драгоценные сведения о базах боевиков, выразившиеся в звездочках на погонах бывшего однокашника.

Он сразу вспомнил, как и девица из первого купе тоже смущалась и отводила глаза, когда он прижимал ее к стенке, проходя мимо нее в тамбур по узкому коридорчику. Конечно, такого рода разработку, какую он тут же решил устроить этой гражданке, вряд ли бы одобрили два старых пендюка, любители чая и ватрушек. Но… отчего же ему раньше это в голову не пришло? Зря он, что ли, в этом прицепном вагоне холостует? Представив, как они после поржут над его рассказом с Ленькой Слепцовым на глазах всех старых пендюков, он быстро снял брюки, футболку, молниеносно протерся твердым дезодорантом и бесшумно, крадучись, стал пробираться к первому купе, чтобы, до прихода незадачливой участницы тайных обществ Привратников, устроиться на ее полке…

Пятое купе не спало. Явственно слышался шелест высвобожденных на ночь кожистых крыльев, резким тревожным звуком проносилось по вагону пощелкивание чьих-то когтей… В купе стоял влажный, спертый воздух, но кожа все равно подсыхала и покрывалась тонкими светлыми чешуйками, причиняя неимоверный зуд. Между собой сары переговаривались едва различимым сиплым свистом. Они оба почувствовали, что защита с первого купе снята, что там есть лазейка. Думали они почти одинаково, поэтому сразу же, одновременно подумали о белокуром Факельщике. С начала веков сары знали, что Факельщика надо убирать первым. Не сговариваясь, они неуклюже спланировали с верхних полок, цепляясь крыльями, скинули остатки одежды на пол, вынув, наконец, спрятанные хвосты, расправили и размяли друг другу затекшие плечи и, бесшумно отодвинув дверь купе, цепляясь за дюралевые рейки, поползли по стенам к первому купе.

Там было тихо. Дверь оказалась приоткрытой, лунная дорожка лежала как раз сверху четвертой пентаграммы, третья и вторая были уже повреждены чьим-то вторжением. Мысль пришла вновь одновременно к обоим. Сегодня дежурит ненормальный Факельщик, которого зачем-то сделали на этот раз женщиной. В рассеянности, она сама повредила вторую пентаграмму, а третью уже после очевидно пробил вездесущий Петрович. Так оно, скорее всего, и было. Осторожно ступая по лунному свету, один из саров подошел к нижней полке Факельщика. Тот лежал, закрывшись одеялом с головой, прижимаясь к стенке так, что? с первого взгляда? можно было бы подумать, что узкая полка пуста. Дохнув на Факельщика сонной лунной пылью, набранной предварительно в рот, сар аккуратно обмотал его в одеяло и бережно, как младенца, взял в мощные когтистые лапы. Как только голова или ноги Факельщика показались снаружи, их тут же подхватил второй сар, висевший вниз головой на потолке. Стремительно перебирая лапами, они понесли его к тамбуру, за дверью которого безумным голосом завывала вьюга…

Капитану Веселовскому снилась весна. Весной на ближайшее болото прилетят журавли. Много журавлей. Они будут ходить на длинных лапах и рассказывать ему, лежащему под откосом, о жарких странах, где они провели без него эту зиму. Они знают так много сказок! Про прекрасных принцесс, про халифов, превратившихся в цапель, про фею, ставшую совой… А потом у них родятся маленькие птенчики, и один из пушистых серовато-желтых комочков будет с удивление глядеть на обглоданные останки на гальке откоса, будто стараясь припомнить что-то очень важное…

Последнее, что почувствовал капитан Веселовский, еще будучи человеком, хруст переламывающихся шейных позвонков, треск разрываемых сухожилий и суставов, а потом его сразу окутали холод и тьма…

* * *

Марина с трудом дошла до своего купе. Холодная вода из-под крана немного уняла тошнотворную дрожь желудка. В голове черной дырой зияла пустота. Она в изнеможении упала на свою полку, даже не удивившись, что на постели отсутствует одеяло. Последней ее мыслью было, что и завтра наступит такой же гадкий день, потому что все пригожие дни остались далеко на западе…