Текст книги "Жена моего любовника"

Глава 9

Через щелочку приоткрытой двери я разглядела, что бобер одну руку прятал за спиной, а в другой сжимал букет фрезий – желтых и сиреневых, благоухающих весной, но не настолько сильно, чтобы перебить специфический туалетный запах, витавший в моей квартире.

– Нет, детка, не покажу. Это для твоей матери. Скажи, где она?

Я внутренне сжалась, ожидая, что Ксюха снова, как накануне в ржавом жигуленке, выдаст меня, представит преступной похитительницей младенцев. Однако она поступила на удивление разумно, ответив: «Мама стирает белье». И прекратила прыгать с воплем «Покажи!». Вместо нее завопил Тема: «Вяу! Вяу!»

– Весело тут у вас, – наморщил лоб над кустистыми бровями визитер и, протянув Ксении цветы, спросил: – Куда можно повесить пальто?

Владимир Иванович, в отличие от меня, времени попусту не терял, разоделся в пух и прах – синий костюм, голубая рубашка, галстук в красную полосочку… Я поняла, что ситуация безвыходная. Вернее, выход у меня только один – в дверь из ванной. Поспешно сдернула платок с головы, но и без него вид не улучшился – волосы на висках приплюснулись, а на макушке встали дыбом. Да еще уродливый фланелевый халат с намокшими рукавами. Нормальная такая коммунальная ведьма! Я постаралась укротить лохмы ладонями, смоченными водой, но особого эффекта не добилась. Все равно отступать было некуда – вышла из тени.

– Здравствуйте, Катенька! – Клиент расцвел улыбкой пуще фрезий, рассиял под стать бриллиантам в своей знатной печатке.

– Здрассть. – Натянуто улыбнувшись, я протянула ему мокрую, пахнущую хозяйственным мылом руку. У кренделя более не возникло желания ее поцеловать, однако он сообщил, что мне очень к лицу уютненький халатик. Подлецу все к лицу, про себя заключила я, в том числе халат, которому в обед исполнится сто лет. И вообще, подумаешь, лохматая и опухшая, зато, может, душа у меня прекрасная!.. С поклоном ответила: – Спасибо за комплимент. Извините, прямо не знаю, куда вас провести, где усадить. Ребятишки шалили, все пораскидали…

Я суетилась, рассыпаясь мелким бисером, а Владимир Иванович держался с достоинством и даже неким пафосом:

– Оставим церемонии, Катюша. Мы – взрослые люди, мы с вами понимаем: не важно где, важно – с КЕМ справлять светлый праздник любви!

Он ступил на поле брани, не выказав недоумения по поводу разгрома. По-хозяйски водрузил перевернутый журнальный столик обратно на ножки и выставил на него принесенные с собой напитки: кока-колу, литр водки «Финляндия», бутылку красного вина. «Оджалеши», – прочла я на этикетке и подумала, что название созвучно слову «сожаление». Как мне знакомо это чувство! Ненужный явился не запылился, а мой ненаглядный Серенький запаздывает. Вздохнула:

– Зачем столько спиртного?

– Шо не съедим, то понадкусываем, – изволил шутить пришелец и мимоходом пощекотал Теме шейку: – У-тю-тю, какая славная девчушка! Значит, у вас две дочки, Катенька?

– Угу, и сыночек…

– Погодите, так детей получается трое? – выпучился бобер и протянул Артему, действительно похожему на девочку, шоколадку. Ребенок не растерялся, сунул плитку в рот, попробовал на зуб обертку.

– Это мальчик, – заверила гостя Ксюша и в доказательство задрала братику майку, – видите? Ему сладкое нельзя, у него диатез, а мне можно!

Она отобрала у Темочки шоколад, и малыш затрясся от обиды, завел на низкой ноте «у-у-у», обещающее перерасти в мощный рев.

– Ша! Мужчинам плакать не положено, – погрозил ему пальцем Владимир Иванович.

Сразу видно, что опыта общения с маленькими у него не имелось. Так бы Артемчик его и послушался, как же! Зашелся плачем, что впору уши затыкать… Я тетешкала мальца и мысленно стонала: что за издевательство? Зачем он навязался на мою голову?.. Правильно Сережка посоветовал гнать в шею. Но вместо того чтобы гнать, я взялась переодеваться. Подняла с пола первые попавшиеся джинсы и голубой трикотажный джемпер, а остальную одежду ногой подпихнула ближе к шкафу. Вместе с Темой заперлась в ванной. Мальчик утешился тем, что взялся колупать кнопки стиральной машины. Я не торопилась к клиенту, в ожидании Серенького освежила цвет лица тональным кремом, подкрасила глаза и губы. И расцвела на глазах!.. По крайней мере, Темычу очень понравилась, о чем он и сообщил своим излюбленным «та-та».

Да, воспитатель из Владимира Ивановича никудышный, но в хозяйственности ему не откажешь. Выйдя, я застала гостя на кухне без пиджака, подпоясанного моим фартуком, довольно комично выглядевшего в сочетании с галстуком. Он умело и старательно мыл посуду, что было весьма кстати – в доме не осталось ни единой чистой тарелки. Ради приличия я запротестовала: что вы, что вы? не надо! я сама! Взгляд случайно упал на зиявшее чернотой вентиляционное отверстие, с которого была снята решетка. Раньше как-то не обращала внимания, оказывается, подлая Лялька и люк обшарила. Табурет стоял как раз под ним, и я полезла искать решетку – не хватало еще, чтобы соседские пауки и тараканы воспользовались этим черным ходом и перекочевали ко мне.

Закопченная решетка валялась сверху на навесном шкафчике. Я покрутила ее, соображая, как приладить обратно.

– Давайте заодно и эту штуковину помою, – предложил нарядный бобер. – По моим понятиям, Катечка, чистота – залог уюта. Обожаю возиться с посудой, стирать, убирать. Я ведь и глажу сам, и гвоздь прибить могу, потому что по складу характера человек очень домашний, семейный!

Отодвинув меня, он прикрепил решетку к отверстию, не переставая нахваливать свои способности. Задавил пустым словоблудием и саморекламой. Зачем так распинался, спрашивается? Только воздух зря сотрясал – мне были глубоко безразличны склад его характера и сумрачный амбар его души. Я резала хлеб, а сердце ныло: где застрял мой Сережка?.. Занудный клиент выложил на стол консервные банки и приступил к их вскрытию. Вжик – красная икра, вжик – мясо криля, еще вжик – и ананасы в сиропе. Изрядно потратился дядька… Хотя несколько сотен, пожалуй, не делают погоды для господина, который с легкостью необычайной приобретает элитное жилье…

Вскоре журнальный столик, придвинутый к тахте, ломился от яств. Владимир Иванович устроился в центре, на кресле, Ксения – напротив него, а я, усадив на колени Темочку, заняла место с краю, поближе к прихожей.

– Катерина, как вы насчет водочки – уважаете? Или налить вам винца? «Оджалеши» – известное грузинское вино, его, знаете ли, и в самой Грузии по нынешним временам нелегко достать.

– Ох, вы так меня балуете, Владимир Иванович…

– Догадываетесь, милочка, почему? – фривольно подмигнул он.

Чего гадать?.. Я решила, что глоток водки не вреднее бесплодных ожиданий и сожалений. Только гость наполнил рюмки, Артем цапнул мою, стоявшую перед ним, и опрокинул сорокаградусную жидкость на стол.

– Ух ты, шельмец! Добро, хоть не разбил… – Бобер повторно налил мне и провозгласил тост: – Выпьем, Катюшенька, за любовь, за это святое чувство, которое делает нас счастливыми.

– И несчастными тоже, – добавила я чуть слышно и пригубила водки. Мной давно замечено: если мужчина нравится, его приходится ждать или догонять. А те, кем ничуть не дорожишь, цепляются намертво, как жвачка, не отскребешь, химчисткой не вытравишь. Был у меня печальный опыт борьбы с изжеванной резинкой. Однажды в пальто из черного букле пошла в кинотеатр, опоздала к началу сеанса, плюхнулась в кресло в полной темноте, не заметив прилепленной к сиденью жвачки. Она въелась в ткань на самом видном месте, и с пальто пришлось распрощаться…

Владимир Иванович недоуменно приподнял пегую, барбосью бровь:

– Чего это вы сачкуете? До дна, Катенька! За любовь полагается пить до дна, а то взаимности не будет.

Пристал с ножом к горлу, а я терпеть не могу насилия! Отговорилась плохим самочувствием, но крендель игнорировал отговорки, настаивал: пей, и все пройдет! Переманил к себе Артема и с пристрастностью секунданта на дуэли проследил за тем, чтобы я осушила рюмку. Водка встала поперек горла, как и назойливость визави.

– Е-етит твою мать! – внезапно вскричал бобер и скинул малыша на пол.

Доверчивый неженка, не ожидавший подобного коварства, зашелся безутешным плачем. А я готова была прибить обидчика, задыхаясь от огорчения, закричала:

– Как вы могли? Что вы себе позволяете?!

Подняла малыша, прижала к груди, поглаживая. Тему лихорадило от стресса, легонькое тельце трепетало, как былиночка. Клиента тоже контачило, но от отвращения: оказывается, мальчик опрудил его брюки. В аккурат в области гульфика и ниже расползлось темное пятно. Сгоряча я предложила:

– Снимайте! Сейчас быстренько застираем и высушим феном.

– Дур-р-ра, дур-ра! – Азиз дал понять, что не время и не место устраивать мужской стриптиз. У нас здесь не бордель, а скорее детский сад.

Барбос сдвинул мохнатые брови:

– Эта зеленая курица еще и балакать умеет?!

Он успел расстегнуть брючный ремень и дернул вниз «молнию». Совсем без комплексов мужик! Я радикально изменила свое мнение:

– Оставьте в покое свои штаны. Подумаешь, велика беда – ребенок намочил. И… попридержите язык! Что за манера – обзываться? Нашли тоже мне курицу!.. Это чистопородный ожереловый попугай, родившийся в Индии. Не нравится – ступайте домой, там и распоряжайтесь, и стирайте свои дурацкие брюки сколько влезет!

Сговорчивый клиент застегнулся и сел. Сгреб бутылку за горлышко:

– Кстати, о доме, Катерина… Тоже святое понятие, требуется за него выпить. Эх, елки-моталки… Как говорится, между первой и второй перерывчик небольшой! Не вовремя выпитая вторая – напрасно потерянная первая.

– Мне достаточно. – Я прикрыла рюмку ладошкой.

– Выпей, Катя, выпей, – талдычил Владимир Иванович, непонятно почему взявшийся мне тыкать.

Я оборонялась отчаянно, под стать защитникам Севастополя. Или Шипки. Понимала: пить с ним – означает сдаться, пустить врага на свою территорию, в личное пространство. Прикрылась Артемом, как щитом:

– Детям пора спать. А вам пора домой!

– Что ты, Катерина, все о детях печешься? Ты о себе подумай! Женская красота – товар скоропортящийся… А насчет дома скажу тебе напрямки: засомневался я, однако. Думаю, надо посмотреть пятикомнатную квартиру, которая этажом ниже. Пожалуй, она мне больше подойдет.

Он опрокинул рюмку и крякнул от удовольствия. А мне сделалось нехорошо.

– То есть как? Почему вы вдруг передумали?

Все же ложь до добра не доводит, зачем я брякнула, что семнадцатая квартира тоже продается? Наверное, лучше было бы сразу открыть истину, повиниться… Но я отчего-то тянула, убеждала клиента не пороть горячку. А он пер, как на буфет:

– Ключи же у тебя? Отдай их мне, дорогуша. Съезжу, посмотрю, что к чему, и верну. А ты укладывай своих ребятишек, пусть спят на здоровьице! Не стану вам мешать.

Владимир Иванович махнул еще стопочку, по-крестьянски утер губы щепотью. До чего же противный!.. Вот напасть! О том, чтобы доверить ему ключи, и речи идти не могло. Юлила, как умела:

– Квартиры показываются только в сопровождении риелтора, это беспрекословное правило. Если нарушу, меня уволят, вытурят с позором!.. А сейчас я, как вы сами понимаете, не могу вас сопровождать.

– Ой, да ладно… Правилам она меня будет учить! Говори уж начистоту: поди-ка, не чаешь, чтобы я сперва ночку с тобой провел, а? Так не тужи, у нас все ночки еще впереди, Катюха! За мной не заржавеет.

Опьяневший и обнаглевший клиент захохотал, а я, наоборот, онемела. Ксения, успевшая слопать две шоколадки – за себя и своего брата, – тоже резко охладела к бобру, глядела на него с неприязнью. Все-таки она умная девочка.

– Атас! – отреагировал на борзость гостя Азиз, закатывая глаза от возмущения. – Атас-сс!!!

Поддержка коллектива – великая сила. Я с Темой под мышкой вскочила, собираясь наглядно указать разгулявшемуся Владимиру Ивановичу, где тут бог, а где – порог. Взвизгнула: «Визит окончен! Оставьте нас в покое!» Но бобру было все фиолетово: хлебнув новую порцию водки, он зачерпнул ложкой икру из баночки и зачавкал не менее смачно, чем поросенок.

– Вя-яуу, – тоненько пискнул мой нежный мальчуган, зажатый поперек живота.

В унисон его мяуканью зазвонил телефон. В трубке распиналась Лидка Гаевая:

– Катюша, дорогая, выручай! Дай нам с Женей ключи от своей квартиры, а сама сходи в гости к моей маме. Я ее уже предупредила, что ты придешь. Мама согласна, обещалась яблочную шарлотку испечь.

– Не хочу я шарлотку, мне худеть нужно!

– Катька, ну я прошу тебя. Неужели не понимаешь, у нас такая любовь, такая любовь!.. А сегодня как раз День святого Валентина… Кстати, я тебя поздравляю.

– Я тебя тоже поздравляю, но уйти не могу. – Сговорились все, что ли? Только и слышу: выручай, дай ключи!.. Темино мяуканье пришлось очень кстати – я напомнила Гаевой про котят, которые не выносят одиночества.

– Ты что, совсем ку-ку? Тебе драные кошки дороже людей, да?.. Катя, кончай выпендриваться! Ну ладно, хочешь, мы с Женей твоим котятам «Вискас» принесем? Или забери их с собой к маме!

В дверь затарабанили. Наглость! Есть же электрический звонок, кому он не по глазам?

– Катерина, отпирайся, мне в милицию позвонить нужно!

Сомнений не было: это баба Маша, старшая по подъезду. Режущий слух тембр ее зычного голоса трудно спутать с каким-нибудь другим… Впустить в дом старую скандалистку и сплетницу равносильно тому, что вывесить во дворе плакат: «У меня, Катерины Макеевой, разнузданно пьянствует посторонний мужчина и обретается парочка чужих детей».

– Погоди, пожалуйста, тут ко мне соседка пришла, – прервала я Лидию.

– Как пришла, пусть так и катится обратно, а мы с Евгением Павловичем выезжаем, – важным голосом известила коллега.

– Баба Маша, ну есть же уличный телефон-автомат, звонки в милицию бесплатные. Почему вам именно от меня надо звонить? – истошно заорала я глуховатой активистке через дверь.

Она не отставала, колотилась с еще большим остервенением. Напуганная Ксюха, прижавшись ко мне, шепотом спросила: «Катя, это она – свекровь?» Вроде бы сыновей и снох у старшей по подъезду не имелось, но для простоты понимания я подтвердила:

– Она, змеюка!

– Катерина, впусти женщину, пусть звонит, – великодушно «разрешил» Владимир Иванович и оттеснил меня.

– Вот все, буквально все норовят сесть мне на шею и ножки свесить, – пожаловалась я Артемию, по инерции тряся малыша, которого и без того потряхивало от всеобщего тарарама.

– Мяу, – только и сумел пискнуть он в ответ.

Тем временем баба Маша протопала в комнату, расселась в кресле и, набрав 02, с ходу наехала на дежурную часть:

– Милиция? Покличьте-ка мне самого главного!.. Чево?.. Куды еще ушел? Это как так можно?! Это что ж такое деется? Куды вы смотрите? Развели в стране бардак, расплодили бандюганов!.. Как это не вы расплодили? А кто? Я, что ли?

«Свекровка» орала, как ненормальная. На самом деле ей бы не в милицию звонить, а сразу в дурку, вызывать бригаду санитаров для себя, невменяемой. Но Владимир Иванович по неведомым мне причинам проникся к скандалистке уважением: налил ей рюмочку, предложил закуску и спросил:

– Что стряслось-то, бабуся? Чего вы нервничаете?

– Дык там, около третьего дома, человека чуть не до смерти порешили, – радостно выпалила баба Маша, охотно выпила и снова схватилась за трубку, заверещав с удвоенной энергией: – Слыхали? Тута у нас на Гагаринской мужика чуть не порешили, пока ваше начальство невесть где прохлаждается!

У любопытного бобра вытянулась физиономия.

– Погоди-ка, бабуся, толком расскажи: порешили или нет? Как это «чуть не до смерти»? Он жив или мертв?

– Лежит весь в кровищще, но маненько этак ешшо шавелится. Видать, не до конца добили… – Баба Маша слегка сбавила громкость голоса, с интересом рассматривая незнакомца. – А ты, милок, из каких будешь? Кем Катьке доводишься?

– Какая разница?! – перебила я. – Скажите лучше, как он выглядит – этот недобитый? Молодой, старый? Во что одет?

– Кажись, молодой. И не пьяный, не бомжара какой. Эдакой пижонистый, в коротком пальте череньком, боты на тонкой подошве, волос кучерявый…

Меня замутило, закачало от дурных предчувствий. Бабкины слова о коротком черном пальто и кудрявых волосах пронзили сердце как кинжалом. Неужели?.. Нет, только не это!

– Держите Артема! – Насильно всучив ребенка клиенту, я оттолкнула весталку, загородившую проход, и бросилась вниз по лестнице. Вздрогнула от хлопка подъездной двери за спиной, огляделась. Во дворе – ни души, лишь плавное кружение снежинок разрежает темень. Заметавшись, я побежала сначала направо, затем кинулась налево и обогнула дом. Так и есть! За валуном сугроба, который намело вдоль тропинки, ведущей к мусорным бакам, толпились зеваки. Мне были видны лишь их шапки, похожие на шевелящихся, зловещих, мохнатых монстриков. Воплощенный ужас!.. Предчувствие разрасталось, мешая дышать, будто один из темных монстров вселился внутрь и стеснил легкие. С усилием вдохнув, я рванула вперед, огибая сугроб, скользя в застывших тапочках.

Серега лежал на боку, непохожий сам на себя, скрюченный в три погибели, с подогнутыми коленями. Из-под задравшейся брючины виднелись черные носки и гладкость голубых, шелковистых кальсон. Совсем недавно Волков натягивал их при мне поутру на развитые, мускулистые икры, а теперь… Поверить невозможно! Я крепко, до цветных кругов под веками, зажмурилась. А открыв глаза, увидела кровь на снегу – багровые звездчатые кляксы густо обляпали белую плоть земли. Кровь была повсюду – расплылась по светлой рубашке Сергея, запеклась на его пальцах, зажимавших рану в животе. Невидимый монстр обхватил мой желудок холодными, цепкими лапами и сдавил его. В горло толкнулась тошнота. Я старалась сглотнуть ее, пропихнуть внутрь, но монстр не ослаблял хватки. Спазм подкатился вверх, еле успела отвернуться к сугробу, как вывернуло наизнанку.

– Девушка, чего же вы раздетая выбежали? Еще застудитесь. – Какая-то добрая душа накинула мне на плечи шаль, поддержала под локоть.

– Спасиб-иб-ик, – захлебнулась я, начав неудержимо икать. Зажимала рот ладошкой, сдерживая тошноту и вой, и не могла отвести взгляд от посеревшего лица Сережки со странно заострившимся подбородком. Голова его неудобно вывернулась, заиндевевшие кудри словно разом поседели. Похоже, мой любимый долго пролежал здесь… И где, спрашивается, в то время была, куда подевалась моя хваленая интуиция?! От слабости я свалилась на четвереньки, подползла к Сергею вплотную и просунула руку под его затылок. Смахивала иней с волос, дула на них, стараясь согреть дыханием:

– Серенький, ты совсем замерз!

Волков шевельнул сиреневыми, пересохшими губами, приоткрыл глаза, но вряд ли что-нибудь увидел, потому что прошептал:

– Лялька…

– Что тебе Лялька? Где, какая Лялька? – в полном отчаянии недоумевала я.

Сергей смолк, задышал прерывисто, хватая воздух перекошенным ртом. А люди, обступившие нас, знай чесали языками.

– Верно, парень где-то в нашем районе живет, раз девка его признала…

– Не повезло ему, сразу видно – не жилец.

– Да нет, Клава, мужик молодой, крепкий, поди, оклемается.

– А хотя бы и оклемается, один ляд – инвалидом останется, – заключил скрипучий стариковский голос.

Я в гневе обернулась:

– Что вы каркаете? Лучше бы неотложку вызвали!

– Не беспокойся, ужо вызвали, – заверил тот же дед.

Внезапно голова Сергея под моей рукой дернулась, а лицо его исказила гримаса нестерпимой, лютой боли. Он широко распахнул глаза, и они тут же закатились, застыли голубоватыми бельмами. Я обезумела:

– Не-е-ет! Не умирай! Серенький, миленький, прошу тебя, не умирай! Не оставляй меня! Сереженька-а-а… Жизнь моя, любовь моя, счастье мое-е-е, не умира-а-ай!!!

То ли мои громкие стенания вперемежку с рыданиями, то ли сила, с которой я приподняла и затрясла любимого, заставили его очнуться. Глаза вернулись из-под верхних век, Сережа посмотрел вполне осмысленно:

– Катрин, я не умру… Я хочу жить… Катрин, я очень хочу жить!..

Каждое слово давалось Серому Волку с трудом, с нажимом, но его шепот воспринимался мной пронзительнее крика.

– Да, да, Сереженька, ты будешь жить, будешь жить, – твердила я, покачивая его, баюкая, как Тему. – Живи! Живи долго, любимый!

Не сразу заметила, что раненый Волков смолк, смежил веки, снова провалившись в забытье. Напрасно я трясла обмякшего, отяжелевшего Сергея, он больше не приходил в сознание. И кажется, становился холоднее с каждой секундой. Я обеими руками грела его щеки, целовала их, поливая слезами, а Серенький ничего не чувствовал.

– Чего ты изгаляешься над парнем? – прикрикнул на меня старикан, пророчивший Сергею инвалидность. – Щас скорая подоспеет, приладят его к аппарату. У них знаешь какие бывают аппараты? Бабах электричеством в сердце, и мертвых подымают!.. Вот и твоего авось откачают… Не трожь человека, заполошная, не тревожь его!

– Вот она где! – торжествующе воскликнула баба Маша. – Выскочила, не одемшись, расселась на снегу… Вставай давай, а то, не ровен час, туды же, в больницу загремишь.

Старшая по подъезду принесла мне шубу и шарф, который я немедленно свернула валиком, сунув Сереже под голову. Шубой обернула его окоченевшие ноги. Он не шелохнулся, но я верила, что мой любимый жив, всеми силами души не отпускала его.

– Парнишка никак муж ей? – допытывалась Клава – пожилая женщина, накинувшая мне на плечи свою шаль.

Обернувшись, я узнала в ней продавщицу семечек, которую часто видела возле метро и сама иногда поддерживала ее скромный бизнес. Хотела подтвердить: да, муж. Но баба Маша опередила:

– Та не-е. Какой муж? Катька – разведенка, принимает всяких разных. Кажись, и энтот третьего дня у ей ночевал. А нончи другой ужо водку хлещет, прости господи!.. Детишек не постыдились.

– Дак у ей и детишки есть? – влез старик.

– Откель взялись, не знаю. Ровно нерожавшая она.

– Это как?

– Замолчите! Вы не видите, как ему плохо?! – вырвалось у меня, будто досужие зеваки были повинны в состоянии Сергея. Что за люди? Им только дай повод посудачить – черного кобеля отмоют добела или, наоборот, белого грязью обольют. Чужая трагедия для них примерно же то, что реалити-шоу, бесплатное развлечение… Впрочем, вскоре я перестала кого-либо слышать и что-либо соображать, уплывая в полубессознательное-полубезумное состояние. Раскачивалась над Сереньким, как опахало, чувствовала лишь, что щеки из-за непрерывно текущих слез схватило жесткой, как стекло, ледяной коркой. Мне не было ни холодно, ни жарко, я онемела, как мое лицо, и в этом отупении держалась за единственную мысль о том, что не стану жить без Волка. Если его не будет, и меня не будет…

Из транса меня вывел вой сирены – прямо на нас стремительно, почти не сбавляя скорости, мчался милицейский уазик, едва не врезавшийся в сугроб. Соглядатаи расступились, пропуская оперативников. Один из них деловито обшарил окрестности мощным фонариком, ругаясь, что место преступления сильно затоптали. Склонился над Сергеем, потрогал его шею и, приподняв веко, посветил тем же фонариком в зрачок.

– Жив? – спросила я.

Он не ответил, а второй хмурый мент в форме подступил ко мне:

– Кто такая?

– Ум-м-м… – Я загудела, как перегревшийся системный блок компьютера, потому что ни слез, ни сил, ни слов во мне уже не осталось.

– Кем приходитесь потерпевшему?

– Ум-м-м-м… – Похоже, и мне хана, капец! Я разучилась разговаривать членораздельно.

– Сожитель ейный, – пришла на выручку стукачка баба Маша.

– Имя, фамилия? – Опер смотрел мне в глаза, встряхнул за плечо, но, убедившись, что от меня нет толку, велел: – Встаньте, гражданка, отойдите в сторонку, не мешайте осмотру.

Я попыталась встать, да ничего не вышло, колени не разгибались. Мент нетерпеливым рывком приподнял меня и, наверное, отбросил бы в сугроб, если бы Клавдия не поддержала. Склонившись над Сергеем, грубоватым жестом отодрал его кисть, прилипшую к ране со спекшейся кровью, и бросил напарнику: «Пулевое, ищи гильзы».

– Дак он живой или неживой? – выспрашивала старшая по подъезду.

– В коме он, пульс слабый. Больше ничего сказать не могу, я же не доктор, – объяснил зевакам страж порядка. – Свидетели происшествия имеются? Кто-нибудь видел, кто стрелял?

Народ безмолвствовал, одна Клавдия поделилась увиденным:

– Кто стрелял, не знаю, а обнаружила его я! Иду, значитца, с работы, слышу, кто-то стонет, кряхтит. Страшно стало, однако подошла… Он еще ползал, какую-то Ляльку звал. – Она указала на меня. – Не ее! Эту Катериной зовут.

– А выстрелов, выходит, никто не слышал? – Опер поднял со снега гильзу и сунул в пластиковый пакетик.

– Дык кто нончи разберет: пистолет грохнул или мальчишки петардами балуются? – молвил свое слово дед. – Моя собака Дуня волкодава загрызет, а петард и бомбочек энтих проклятущих страсть как пужается!

Отзывчивая Клава, не дававшая мне упасть, выдвинула свою абсурдную версию:

– Я вот что думаю, товарищ начальник. Может, он не звал ту Ляльку, а хотел сообщить, что она в него стреляла? Но кто она, эта злоумышленница, ума не приложу, в наших домах женщин с таким именем нет!

– Нет, Лялька не могла стрелять, Лялька его жена, – слабо возразила я. – Зачем?..

– А-а, не могла, говоришь? – отчего-то разозлилась торговка семечками, лишив меня поддержки, точки опоры, и уперла руки в боки. – Так он же к тебе шел, верно? Отсюда мотив – ревность!

Милиционер стянул с Волкова шубу и, подавая ее мне, сказал:

– Оденьтесь, гражданочка. Это правда, потерпевший к вам шел?

– Ко мне, но Лялька не виновата, она… совсем не ревнивая.

– Ой, поглядите-ка на нее! Где ты неревнивых жен видала? Да любая из нас сопернице бы все зенки выколупала! Строит из себя наивную! – накинулись на меня бабенки, гомонившие на разные лады. Я едва держалась на ногах и тряслась крупной дрожью, старалась плотнее запахнуть полы промерзшей шубы, но мерзла все сильнее. Была как в тумане, как в обмороке, чудилось, что голова кружится именно от какофонии возбужденных голосов. Следователь прикрикнул: «Тихо! Спокойно, граждане! Вы не на базаре», спросил мое имя и адрес, а также данные Волкова. Я отвечала автоматически, не задумываясь и не спуская глаз с Серенького, над которым пульсаром загорались вспышки фотоаппарата. Второй оперативник обыскал его пальто и пиджак, вынул из внутреннего кармана бумажник, и я заметила, что пластиковые карточки на месте, а вот прежняя пухлая пачка наличных пропала. Только в наружном кармане отыскались несколько сложенных мелких купюр.

– Вроде ограбление исключается: деньги и часы целы. Егорыч, погляди, какие у него козырные запонки! – переговаривались инспекторы.

Вместе с Егоровичем над Серегой согнулся и дед:

– Батюшки-светы! Сколь живу, впервой таки цацки богатые вижу!.. Точно баба вырядился. Граждане дорогие, а вот ведь по телевизору всегда показывают, коли заказное убийство, обязательно делают контрольный выстрел в голову. А ему голову не тронули!

«Что вы мелете? Типун вам на язык!» – хотела крикнуть я, но губы не слушались, и мое тело вдруг сделалось легким и понеслось в упоительную невесомость. Сознание окончательно отключилось, отпустив меня в свободный полет над бедой…

– Дыши, дыши глубже! – услышала требовательный незнакомый голос. Кто-то пребольно лупил меня по щекам.

– Ум-м-м-м… Уберите руки!!! – вскинулась я и передернулась, ощутив за шиворотом колючий снег. Соображала туго. Бессмысленно пялилась на зевак, стараясь понять, куда попала.

– Вам лучше? – Передо мной, как лист перед травой, стоял мужчина в белом халате.

– Ум-м-м, да. – Повернув голову, я увидела, что лежу рядом, на расстоянии вытянутой руки от раненого возлюбленного, которого как раз укладывали на носилки, и добавила: – Лучше, чем Сереже…

– Оклемалась, – с удовлетворением заключила Клавдия.

Носилки уже закатывали в машину – белый микроавтобус с матовыми стеклами, и понимание того, что Волкова сейчас увезут, придало мне небывалую, прямо нечеловеческую энергию. Вскочив, я рванула к карете скорой помощи с воплем: «Я с ним! Я с вами! Мы должны быть вместе!»

– Посторонитесь. Да не лезьте вы, женщина! Больному сейчас без разницы, вместе вы или врозь, – боролся со мной доктор. – Не возьму я вас. Не положено. Покиньте машину, выходите немедленно!

А я лезла напролом – запрыгнула в карету, села на лавочку, тянувшуюся вдоль борта, и вцепилась в нее крепко-накрепко – попробуй оторви. Не верила, что Сереге безразлично мое присутствие или отсутствие. Мы неразрывны; я спасу его силой своей любви. А иначе…

– У меня кровь… У нас одинаковая группа крови, – убеждала раздосадованного доктора. – У меня много крови, я сдам! Для всех сдам!

– Не положено, как вы не поймете?! Дальше приемного покоя вас все равно не пустят. А, в самом деле… – Он устало махнул рукой. – Как вы мне все надоели!

То ли смирился, то ли позарился на мою кровь… Кстати, я понятия не имела, совпадает ли она по группе с Сережиной.

В салон заглянул оперативник и предупредил, непонятно к кому обращаясь, что завтра в больницу заедет следователь. «Хоть два следователя», – мотнула я головой. Дверцы захлопнулись, отсекая нас от зевак, и микроавтобус с мигалкой тронулся.

Из-за спин врачей, прилаживавших аппарат искусственного дыхания и капельницу, я почти не видела Сергея, если не считать ног, зато прижимала к себе его свернутое пальто с пятнами засохшей крови. За матовыми стеклами улицы не просматривались, было непонятно, где мы едем, ясно лишь, что всюду темно. Ни проблеска. Сплошной мрак неизвестности.