Текст книги "Немцы"

– Возвращайтесь к себе, фрейлейн Кришер.

Утром Ленделя вызвал к себе Лаптев.

– Сколько вам лет-то, Лендель? – как-то загадочно спросил он.

Лендель похолодел.

– Скоро пятьдесят, господин начальник лагеря, – пролепетал он.

Лаптев глядел на него, чуть прищурясь, в глазах его таился смешок. Лендель готов был сквозь землю провалиться.

– Приготовьте мне списки: все, кому на первое сентября исполнилось пятьдесят, все женщины с детьми и беременные, все нетрудоспособные и больные, имеющие первую группу. Пойдет транспорт в Румынию. Себя тоже включите в списки. Но пока прошу вас все держать в строгом секрете. Понятно?

– Но мне еще не исполнилось пятьдесят, – еле выговорил Лендель.

– Исполнилось, исполнилось… – упрямо повторил Лаптев и улыбнулся: – Хотя, правда, за последнее время у вас появились некоторые признаки молодости! – И, засмеявшись, легонько ткнул Ленделя в плечо. Тот густо покраснел.

Вернувшись к себе, Лендель упал на кровать и заплакал радостными, благодарными слезами. Потом долго сморкался в большой клетчатый носовой платок.

В конце октября сто двадцать немцев отправляли обратно в Румынию. В лагере стоял стон. Люди обнимали отъезжающих, рыдали, совали им письма для передачи родным, счастливчики радовались, громко прощались, пели, смеялись.

Чундерлинк очень рассчитывал попасть в число нетрудоспособных, которых отправляли теперь домой, но медицинская комиссия его не забраковала. Он толкался среди провожающих и со злорадством шептал:

– Напрасно они так радуются! Я слышал, что транспорт идет вовсе не в Румынию. Их повезут в Донбасс и заставят работать в шахтах…

– Ну и дурак же ты! – возмутился Штребль. – Зачем же в шахты погонят инвалидов и детей? Тогда бы уж повезли нас с тобой.

Штребль провожал Эрхарда, которому пятьдесят исполнилось в июле. Посматривая на шеренгу отъезжающих, Штребль презрительно сказал:

– Противно то, Ксандль, что среди этих «инвалидов» полно тех, кто не хотел работать и выменивал хлеб на табак, чтобы получить дистрофию. Я бы заставил их еще поработать вместо того, чтобы отправлять домой.

– Ну, мне-то не стыдно сесть в этот поезд, – заметил Эрхард. – Я, кажется, работал честно и не раскисал, хотя голова у меня совсем седая.

Свистнул паровоз. Обоим сделалось невыносимо тоскливо.

– Прощай, Руди, – Эрхард похлопал его по плечу. – Держись, будь счастлив. Береги Розу, – и, наклонившись к самому уху Штребля, прошептал: – Катарине моей скажи, чтобы не плакала, не моя вина, что она не едет сейчас домой. Если бы я был помоложе… А так все равно бы ничего не получилось… Да, и обязательно сходи на могилу Бера, – Эрхард замолчал, лицо его сделалось угрюмым. Он крепко стиснул руку Штребля.

Больше всех волновался Лендель. Когда Лаптев протянул ему руку для прощания, он заплакал и не смог выговорить ни слова.

– Ну, друзьями расстаемся, папаша Лендель? – улыбнулся Лаптев.

– Да, да… – пролепетал тот, держа руку Лаптева обеими руками.

– Глядите, я на вас надеюсь! – обратился Лаптев к отъезжающим. – Вы возвращаетесь в новую, дружественную нам Румынию. Хотелось бы, чтобы ваше слово о нас было правдивым, добрым словом. А если что не так было… – он развел руками.

– Спасибо вам, господин лейтенант! Мы вас никогда не забудем! – крикнул Лендель от двери вагона.

Поезд тронулся. Лейтенант Звонов, сопровождавший транспорт до границы, вскочил на подножку. Лаптев помахал рукой.

20

Надежды Генриха Ландхарта вернуться домой, в Румынию, рухнули окончательно. Врачебная комиссия не признала его ни больным, ни нетрудоспособным, хотя Ландхарта все время била лихорадка. Тот, кто видел этого человека год назад – очень красивого, несколько высокомерного, франтоватого мужчину, – теперь с трудом бы его узнал: это был сгорбленный, изможденный, грязный старик с угасшим взглядом и дергающимся лицом. Ландхарт все время голодал, не заработав за время пребывания в лагере ни одного талона, ни ста граммов добавочного хлеба, ни рубля.

Его выгнали с лесозаготовок вместе с другими немцами, «не желавшими работать», и Ландхарт поступил в распоряжение геологоразведочной партии. Он должен был долбить мерзлую землю и вытаскивать тяжелые бадьи из шахты. Все его существо восставало против этой грязной, «скотской» работы. И при первом же грубом окрике он вскипел.

– Я не будет работа! – решительно заявил он одному из маркшейдеров, бросил лопату и оттолкнул тачку.

– Тогда убирайся отсюдова к чертовой матери! – ответил тот.

Это случилось в самом начале лета, когда командиром батальона был еще Хромов. По его распоряжению Ландхарта посадили в карцер на сутки, но он вышел оттуда не столько сломленным, сколько еще более озлобленным. Затем его определили на должность коридорного – он должен был мести, мыть и скоблить полы в коридорах и комнатах, носить воду, топить печи и быть на побегушках у старосты роты. Когда он ползал по грязному полу со скребком в руках, неумело и с отвращением тер его вонючей тряпкой, множество самых мрачных чувств обуревали его душу. Здесь было все: злоба на русских, зависть к своим же соотечественникам, попавшим на менее унизительную работу, страх смерти.

Ландхарт ощущал себя глубоко несчастным, однако многие немцы, ежедневно страдающие в лесу от дождя и холода, ему завидовали. Должность коридорного давала некоторые очевидные преимущества. Коридорные постоянно околачивались возле кухни, ухаживали за поварихами, делали за них тяжелую работу и за это получали тот самый суп, который не доливался в миски возвращавшихся вечером в лагерь немцев. Никаких норм с коридорных не требовалось. В те часы, когда офицеров в лагере не было, весь обслуживающий персонал чувствовал себя особенно вольготно. Наспех помахав веником, коридорные отправлялись играть в шашки или в карты. Через них же шла в лагере вся купля-продажа. Они торговали папиросами, мылом, талонами на обеды и хлеб, скупали старые вещи, ухитрялись вынести их за зону и продать на базаре или в поселке.

Однако для Ландхарта все это было исключено, поэтому, кроме унижения, должность коридорного ему ничего не приносила. Положение его усугублялось тем, что его перевели во вторую роту, где старостой был наглый холуй Альтман. Насмешки и придирки старосты начались с первого же дня. Если бы это был кто-нибудь из русских, Ландхарт бы стерпел, но терпеть издевательства от немца было выше его сил.

Он мыл пол в коридоре, когда Альтман, проходя мимо, насмешливо щурясь и брезгливо сторонясь ведра с водой, ехидно спросил:

– Это называется, по-вашему, мыть пол? Вы только грязь развозите, либер фройнд.

– Геноссе ротенкомендант, – дрожащим от гнева голосом сказал Ландхарт, – неужели в лагере не хватает простых крестьянок и взрослый мужчина должен ползать здесь по полу, как последняя тварь?

– На вас не угодишь, – нетерпеливо ответил Альтман, – ни с какой работой вы не можете справиться. Здесь вам не Румыния! Привыкли там бездельничать под крылышком у богатого тестя!

Ландхарт рассвирепел. Он схватил с пола мокрую тряпку и швырнул ее в Альтмана. Отбросив ногой ведро, переломил палку швабры. Лицо его стало белым, губы затряслись. Он хватал ртом воздух. Казалось, еще секунда, и он бросится на старосту. Тот в страхе отпрянул. Но на такое Ландхарт был не способен.

– Иди, скотина, жалуйся, – только и проговорил он и, бросив сломанную швабру, поплелся к себе в комнату. Лег ничком на нары и обхватил голову руками.

Не прошло и пяти минут, как за ним явился вооруженный вахтер. В дверях мелькнуло все еще испуганное лицо Альтмана.

– Ну ты, скандалист, – обратился вахтер к Ландхарту, – айда к комбату!

– Я не пойдет… – глухо ответил Ландхарт.

– Пойдешь! – вахтер схватил его за плечо и попытался стащить с нар. Ландхарт сам не знал, откуда взялись у него силы. Он оттолкнул вахтера так, что тот отлетел в сторону.

– Не прикасайтесь ко мне! Убью! – истерически кричал Ландхарт, наступая на вахтера, к счастью, не знавшего ни единого немецкого слова.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы вовремя не подоспел спаситель всех немцев Ёзеф Вебер и не бросился между вахтером и Ландхартом.

– Генрих, вы же погубите себя совсем! Успокойтесь!

– Ишь гад! – угрюмо и озадаченно сказал вахтер. – Того и гляди укусит. Бить вас таковских надо!

– Идите, Ландхарт, пожалуйста, я вас прошу, – почти умолял его Вебер.

Ландхарт поплелся вслед за вахтером и Вебером. От отчаяния он теперь совсем обессилел.

Хромов окинул Ландхарта не столько сердитым, сколько презрительным взглядом.

– Опять воюешь? На старосту начал кидаться? Ах ты мразь эдакая! Ты так скоро и на меня с кулаками полезешь?

Ландхарту пришла в голову мысль, что он непременно должен все объяснить этому суровому, беспощадному русскому офицеру, рассказать обо всех своих страданиях и унижениях, попросить о прощении, умолить изменить его ужасное положение. В первый раз он пожалел, что не знает русского языка. Его губы прошептали что-то бессвязное. В глазах, огромных, глубоко ввалившихся, закипали слезы. Вахтер, приведший Ландхарта, отвернулся и махнул рукой.

Вебер в который уже раз рискнул за него вступиться:

– Господин начальник лагерь, – сказал он тихо, но твердо, – этот человек есть больной, – он красноречивым жестом показал на голову. – Ротенкомендант Альтман нет понимайт, что есть больной человек… не можно орать, нужно дать другой работа.

– Так спроси этого дурака, что ему, наконец, надо. Куда его деть? Задаром что ли, кормить? Какую работу он хочет?

Ландхарт понял.

– Механический мастерская… – с трудом выговорил он.

– Ладно, направлю, – все еще сердито обещал Хромов. – Но если ты, подлец, опять будешь ваньку валять!.. Вебер, скажи ему, чтоб убирался к черту. Видеть таких паразитов не могу!

Ландхарт не двигался с места. Нервы его были напряжены: он ждал, что сейчас стоящий сзади вахтер расскажет комбату о том, как он толкнул его, ждал, что войдет Альтман и осыплет его градом оскорблений и насмешек. Но Альтман не появлялся, а вахтер с деланным равнодушием глядел в сторону.

– Идемте, Генрих, – тихо по-немецки сказал Вебер и потянул его за рукав. – Господин лейтенант обещает дать вам работу в механической мастерской.

Ландхарт вздрогнул.

– Спасибо, – прошептал он по-русски.

– Ступай! – рявкнул Хромов.

На другой день Ландхарт вышел из ворот лагеря вместе с группой рабочих, направлявшихся в механические мастерские, которые размещались рядом с железнодорожной станцией и служили одновременно и паровозным депо. Здесь ремонтировались дражные механизмы, изготовлялось оборудование для изыскательных и старательских работ, мелкий хозяйственный инвентарь. Огромный двор был завален металлическим хламом, проржавевшими обрезками железа и проволоки. Ландхарта, рассчитывавшего получить хотя бы мелкую слесарную работу, поставили на откатку вагонеток с этим железным хламом. Если бы он нашел в себе силы хоть несколько часов охотно и добросовестно делать то, что ему было приказано, фортуна, может быть, и повернулась бы к нему лицом. Но он воспринял все как новый удар судьбы, как новую чудовищную насмешку. Словно неживой, плелся он за другими немцами, толкавшими нагруженную вагонетку, готовый рыдать от горя и досады.

– Ты будешь работать или нет? – строго спросил его русский парнишка-бригадир, заметив, что Ландхарт почти не принимает участия в работе. – Откудова тебя, такого лодыря, выкопали?

Ландхарт, несмотря на то что почти не понимал по-русски, тут сообразил.

– Там, там работа! – сказал он, указывая на окна мастерской. – Здесь нет работа. Я есть механик.

Парнишка недоверчиво посмотрел на Ландхарта.

– Двор-то надо убирать, – сказал он примирительно, – давай работай, а не то сменному мастеру пожалуюсь.

Скоро Ландхарта выгнали и из механических мастерских. Даже Вебер теперь не мог за него заступиться. Хромова уже в лагере не было, и на Ландхарта просто махнули рукой. Он больше не заботился о чистоте белья, перестал брезговать объедками и окурками и дошел до того, что украл кусок хлеба у своего соседа. Ландхарт с жадностью проглотил его и только тогда осознал весь ужас случившегося. Но было поздно. Брань, угрозы, проклятия бёмов посыпались на него. С этого времени к его страданиям добавилось жгучее чувство стыда.

В ноябре накатили сильные морозы. Снегу было совсем мало, да и его сдували порывистые северо-восточные ветры. Земля оголилась и растрескалась. Санная дорога не устанавливалась, а одна-единственная машина никак не могла обеспечить потребности прииска в дровах. Особенно страдал от холодов лагерь, который стоял на высоком открытом месте, со всех сторон обдуваемый холодными ветрами. Температура в помещении не превышала десяти-двенадцати градусов. Немцы кутались, на ночь наваливали поверх одеял всю свою теплую одежду и тревожно прислушивались к гулким завываниям ветра. Вечерами, когда в лагерь приезжала машина с дровами, немцы окружали ее плотным кольцом, и каждый старался схватить полено покрупнее и посуше и притащить его к себе в комнату. Напрасно протестовали повара и прачки – от машины дров через десять минут оставалось не более кубометра сырой осины или ели.

Ландхарту никогда не доставалось дров – его всегда отталкивали от машины, а сил сопротивляться не было. И он, унылый и дрожащий, тащился обратно в комнату, где бёмы чуть не пинками отгоняли его от печки. Ему было холодно везде: и в постели под двумя одеялами, пальто и ватной курткой, и у затопленной печки, сколько он ни тянул к ней худые, озябшие руки. Казалось, он готов был залезть даже в самую печь. Мало-помалу мысль о том, что жизнь, состоящая из сплошных мучений, бессмысленна, все чаще стала приходить ему в голову.

Когда Ландхарт заскрипел входной дверью, никто не проснулся, и лишь когда на лестнице раздался сильный стук, испуганные заспанные немцы повскакивали со своих мест. Ландхарт лежал внизу, под лестницей, неподвижный и страшный. Вокруг шеи было обмотано грязное вафельное полотенце. Между первым и вторым этажом торчал обломок балясины, поддерживавшей перила. Видимо, столбик был очень ветхим, если не выдержал даже совсем отощавшего тела Ландхарта. При падении он ударился головой о железную скобу, о которую отскабливали сапоги от грязи. Но сознание потерял не столько от удара, сколько от нервного шока. Его потащили в госпиталь.

До утра он не раскрывал глаз.

– Вы меня слышите, Ландхарт? – громко по-немецки спросил Лаптев, садясь рядом с его койкой.

Глаза открылись, но взгляд по-прежнему оставался невидящим.

– Как вы себя чувствуете? Голова не болит?

– Нет, – одними губами ответил он.

– Вот и хорошо. Значит, скоро встанете, – Лаптев подвинулся ближе. – А то вы мне очень нужны. Гараж дает нам старую поломанную машину. Может быть, вы сумеете ее поставить, как говорится, на колеса? Вебер рекомендовал мне вас как отличного автомеханика. Если бы нам удалось иметь в лагере собственную машину, вопрос с дровами был бы решен. А то ведь у нас на самом деле очень холодно.

Лаптев говорил, а сам пристально следил за тем, какое впечатление производят его слова на этого странного немца, но тот молчал и не шевелился.

– Вы, может быть, меня не поняли? – спросил Лаптев.

Судорога прошла по горлу Ландхарта.

– Давно уже следовало так заговорить со мной, господин лейтенант, – произнес он. – Раньше со мной так не говорили…

– Это верно – надо было бы, – улыбнулся Лаптев. – А вы больше не сердитесь. Сами себя неправильно повели с самого начала. Но теперь уж ладно…

На следующий день Ландхарт попросил фельдшера:

– Дайте, пожалуйста, мою одежду. Я уже, кажется, могу отсюда уйти.

21

Отто Грауер поднял воротник кожаной куртки и глубже натянул на уши старое кепи. С тоской и неприязнью глядел он на осеннее серо-свинцовое небо, готовое каждую минуту осыпать дождем и без того сырую землю. Зябли ноги в рваных ботинках, злой холодок крался от ног по всему телу, пальцы на руках посинели и скрючились. Он взвалил березовое полено на плечо и, пройдя с ним несколько шагов, уложил в штабель возле дороги. Работа была не особенно тяжелой, но уныло однообразной. Грауер не торопился. Когда около него не было видно никого из начальства, он присаживался к маленькому, еле тлеющему костерку и грел озябшие руки и ноги. За день надо было уложить в штабель пятнадцать кубометров дров, но обычно он выкладывал не более семи-восьми, считая, что и этого с него вполне достаточно. Однако, когда приходил однорукий Колесник, он начинал препираться с ним и доказывать, что дров выложено гораздо больше.

– Где больше-то, еловая твоя голова? – возмущался Колесник. – Восьми метров не склал, а рядишься, как на базаре.

– Десять, Ваня, десять, – заискивающе говорил Грауер. – Дай, Ваня, мне талончик сегодня.

– Поди ты к лешему! – добродушно огрызался Колесник, но иногда талон давал.

Колесник был простоватый, душевный молодой мужик. Он хоть и пришел с фронта без правой руки, интернированных немцев не обижал, объясняя это тем, что и так много фрицев укокошил, а беспомощного и болезненного на вид Грауера даже жалел, хотя и получил предупреждение от Лаптева глядеть за этим немцем в оба. Он поставил его работать на видном месте, недалеко от барака, у самой дороги, где грузились дровами машины, и несколько раз в день приходил посмотреть на Грауера. Немец сносно говорил по-русски, и ему нетрудно было расположить Колесника в свою пользу. Он постарался в самых ярких красках обрисовать, как жестоко и несправедливо с ним поступили.

– Я коммунист, очень старый коммунист, – рассказывал он. – Зачем я сидел в тюрьма? Чтобы таскать этот дрова? Мой молодость прошел в борьбе, а теперь я умирайт, как собака…

– Что ты, обойдется все, – утешал его Колесник. – Глядишь, отправят вас всех домой. Еще поживешь, Ота!

– Зачем жить, когда растоптан идеаль?.. Грязный люди оклеветал меня, а ваш официри поверил. Но еще они будут видеть, что Отто Грауер – честный человек. Он будет работать!

– Во-во, вали, работай! – радовался Колесник. – Это для нас первый знак, если человек работает, старается. Вкалывай, Ота, докажи свою правоту!

Первое время Грауер старался. Целый день как маятник он бегал с поленом на плече, выкладывая штабель. Когда приезжала машина, бросался нагружать. Но с наступлением зимы совсем ослабел – от тяжелых бревен болела спина, мерзли руки, а ноги к вечеру совсем не слушались.

Маленькая бренчащая машина прикатила в лесосеку, когда уже смеркалось. Из кабины вылез незнакомый шофер в ватнике, перепачканном машинным маслом. Приглядевшись, Грауер с изумлением узнал Ландхарта. Тот сначала откинул капот и порылся во внутренностях машины, потом вместе со всеми принялся нагружать машину дровами. Грауер подошел и тронул его за рукав.

– Здравствуйте, Генрих, неужели это вы?

Ландхарт обернулся и сначала даже не узнал Грауера. В бабьем платке, повязанном поверх драного кепи, с заострившимся синим носом на обветренном лице, бывший лагеркомендант выглядел постаревшим лет на двадцать. Грауер сгорбился и стал как будто даже ниже ростом.

– Да, я сильно ослабел за последнее время, – сказал Грауер, словно угадав его мысли, а затем доверительно сообщил: – Здесь плохо кормят.

Ландхарт знал, что Грауер врет, но бывший лагеркомендант показался ему таким жалким, что он вытащил из бокового кармана завернутый в газету небольшой кусок черного хлеба и протянул его Грауеру. Тот взял хлеб и униженно поблагодарил.

Когда машина уехала, Грауер долго сидел у костра в мрачной задумчивости.

– Что же ты, седой мерин, вовсе нынче ничего не наработал? – укоризненно спросил Колесник, оглядывая жидкий штабель, сложенный Грауером. – Что-то ты, Ота, совсем опаскудился!

– Отто капут, – посиневшими губами ответил Грауер. – Я больной, Ваня…

– Так бы и говорил, что больной. Айда в барак, будь ты неладен!

На следующее утро Грауер не встал. Он лежал скорчившись и даже не поднял головы, когда все стали собираться на работу.

– Что, господин бывший лагеркомендант, заболел, что ли? – насмешливо спросил Раннер. – Эй, Рудольф, подними-ка его!

– Руки не хочу марать, – отозвался Штребль.

Губы у Грауера дрогнули, но он промолчал. Колесник подошел, посмотрел на него и махнул рукой.

– Пусть лежит, лешак его понеси! На днях Тамара Васильевна воротится, она с ним разберется. Эй, Ота, порошки, вот, прими от грыба. Может, получшает.

– Спасибо, – прошелестел Грауер, из глаз его выкатились две слезы и упали на руку Колесника, подававшего ему лекарство.

Тамара вернулась в лес по санному пути. – Здравствуйте! – весело сказала она, входя рано утром в барак. – Вот я и вернулась.

– Здравствуйте, фрейлейн Тамара! – хором ответили немцы.

– Ну здорово, дикое племя! – пробасил Влас Петрович, вваливаясь следом. – Как вы тут живы-здоровы, варнаки?

Девушка села к печке, грея озябшие руки. Немцы наперебой сообщали ей новости, но она искала глазами Штребля.

– А ты что же молчишь, староста? – спросила она по-немецки.

– Все в порядке, фрейлейн Тамара, – смущенно ответил Штребль. – Вы, конечно, останетесь у нас? Я могу снова приступить к своей работе?

– Не спеши, сначала мне все покажешь.

Лесорубы отправились на работу, а Тамара стала просматривать отчеты, сделанные Штреблем.

– Это ты писал по-русски?

– Я, фрейлейн. Можно что-нибудь разобрать?

– Можно, – улыбнулась она. – Теперь пойдем сходим в лесосеку.

Они шли рядом. Штребль так сильно волновался, что у него дрожали руки. Он показал Тамаре чисто вырубленную делянку, аккуратные штабели дров у дороги, новую прорубленную трассу для машин. Тут же стояли сделанные им самим огромные тракторные сани.

– Плохо, что мало снегу, – деловито сказала Тамара. – Не сможем вывезти… Что ты так смотришь на меня? Забыл?

– Не было дня, чтобы я не думал о вас, – неожиданно пробормотал Штребль и еще больше смутился.

Тамара отвернулась, пытаясь скрыть свою радость, и быстро зашагала дальше.

На другой день Штребль вышел рубить лес. К трем часам дня он выполнил норму и, насвистывая, вернулся в барак. Развалился на койке и стал ждать ужина. В бараке было тепло и чисто, в печи потрескивали дрова. За окнами сгущались сумерки, лесорубы один за другим возвращались, а Тамары все не было. Стемнело совсем. Ждать ее было уже невмоготу, Штребль вскочил, поспешно оделся и побежал на делянку. Он нашел ее у дороги, где она замеряла натралеванные дрова. Шел мелкий мокроватый снежок. Спина и шапка у Тамары были белые.

– Фрейлейн Тамара, вы похожи на прекрасную лесную фею из сказки, но почему вы не позвали меня помочь вам? – спросил Штребль, и в голосе его звучала такая нежность, что Тамара потупилась и тихо ответила:

– Зачем? Отдыхай, ты же целый день работал.

– Простите меня, я должен был сам догадаться, что вам нужна моя помощь.

Тамара молча подала ему молоток с клеймом. Он стал стучать по мерзлым поленьям.

Они вернулись в барак, когда все уже отужинали. Штребль сразу же поймал на себе быстрый ревнивый взгляд Розы, но сделал вид, что ничего не заметил. Он стряхнул снег с ватника, разделся и устало сел за стол. Роза молча поставила перед ним еду. Он не поднял глаз.

Тамара приготовила себе постель в конторке, где обычно спали Роза и Мария. Откуда же ей было знать, что Штребль по ночам приходит сюда к Розе, а Мария перебирается в женскую часть барака?

Роза совсем расстроилась. Легли поздно. Тамара что-то рассказывала, но она ее почти не слушала, только растерянно улыбалась и кивала головой невпопад.

Утром, сидя в конторке за бумагами, Тамара услышала женский голос, который жалобно спросил кого-то:

– Когда же ты теперь придешь ко мне?

– Ты что, с ума сошла? Ведь здесь же фрейлейн Тамара.

Тамара насторожилась.

– Может, мне можно прийти к тебе? Я никому не помешаю, – сказала женщина, и Тамара догадалась, что это Роза.

– Это невозможно, – ответил еле слышно сердитый мужской голос.

– Ты меня совсем не любишь, Руди!

Вечером, даже не дождавшись, когда освободятся лошади, Тамара пешком ушла домой.

Колесник, которого теперь сменил в лесу Влас Петрович, уходя, сказал Тамаре:

– Ты, Васильевна, Оту моего не шибко обижай. Слабый он, да и староват. Все старые будем, куда денешься…

– Я и не собиралась его обижать, – отозвалась Тамара.

Несколько дней она искоса наблюдала за Грауером, он заметил это и из кожи вон лез, чтобы ей понравиться, из последних сил таскал здоровенные промерзшие чурки. Тамара, оценив такое рвение, решила даже дать ему талон на дополнительный обед.

– Я слышал о вас много хорошего, фрейлейн, – сказал ей сразу же заискивающе заулыбавшийся Грауер. – Теперь я и сам убедился, как вы добры.

– Никакой тут доброты нету, – буркнула она.

Грауер догадывался, что девушка относится к нему настороженно, но не терял надежды и ее расположить в свою пользу. Отчасти ему это удалось: она категорически запретила другим немцам третировать и высмеивать бывшего старосту лагеря. Это ободрило Грауера. Он благодарно смотрел на Тамару, постоянно вертелся возле нее, предлагая то помочь клеймить дрова, то починить что-нибудь, то научить ее немецкому языку. Штребля это приводило в бешенство.

– Что этот старый пес все время крутится около фрейлейн Тамары? – злился он. – Я ему последние зубы пересчитаю!

Грауер тоже терпеть не мог Штребля: слишком уж этот полукровка задавался, изображал из себя трудягу, а сам только и думал, как бы заработать лишний талон и набить свое ненасытное брюхо. Но главное, Грауера раздражало то, что Штребль пользовался успехом у женщин. Глупая гусыня Роза Боден не сводила с него влюбленных глаз, и даже хорошенькая русская фрейлейн явно посматривала на Штребля с интересом. Наблюдать это Грауеру, особенно с тех пор как его разжаловали из старост и немки перестали воспринимать его как мужчину, было просто невыносимо. Открыто выказывать свою неприязнь к Штреблю у него уже не было сил – он побаивался этого крепкого молодого парня, поэтому Грауер действовал исподтишка.

– Новый хауптман такой умный, интеллигентный человек! Как это он решился доверить должность старосты этому карьеристу и распутнику Штреблю? – заявил он Тамаре, когда она вечером замеряла сложенные им дрова.

– Почему же это он карьерист? – сурово спросила она.

– Вы не знаете этого человека! Это известный в Решице гуляка и дебошир, завсегдатай нахтлокалей…

– А это что такое?

– Это такой дом, фрейлейн, где мужчина за деньги может делать с женщиной все что угодно, – захихикал Грауер.

– Мне это не интересно, – вспыхнув, бросила Тамара.

Но тут Грауер просчитался: думал войти в доверие к девушке, а получилось наоборот. Слова этого мерзкого старикашки вызвали у Тамары такое чувство стыда и брезгливости, что при встрече с ним она невольно отворачивалась, боясь вновь услышать какую-нибудь гадость. Грауер пал духом. Рушились его последние надежды заслужить авторитет у русских и получить хоть какое-то преимущество перед другими немцами. Работа стала ему еще более ненавистна.

А холода все усиливались. Снега было мало, а морозы доходили до тридцати градусов. Утром, выходя из барака, Грауер чувствовал, как задыхается от колкого морозного воздуха. Закутанные, выползали из барака лесорубы, разбредались по лесу и сейчас же разжигали костры. Все жались поближе к огню и порой никак не могли взяться за работу. Особенно страдал от холода Грауер, потерявший к жизни всяческий интерес. Если его прогоняли в одном месте, он плелся к другому костру, мелко дрожа и беззвучно шевеля губами. Он подставлял посиневшие, костлявые руки прямо под языки пламени.

– Ахтунг! – закричал Штребль, заметивший бывшего лагеркоменданта у костерка прямо на делянке, куда валили сосны. – Грауер! Идите к черту отсюда, вас деревом убьет!

Грауер издал слабый звук, но с места не сдвинулся. Штребль бросил пилу и пошел к нему.

– Чтобы не мерзнуть, вы бы лучше работали, а не прожигали брюки, отнятые у покойника, – язвительно сказал он.

Взгляды их встретились, и в глазах бывшего лагеркоменданта Штребль прочел полное отчаяние. Мгновение он колебался, но потом безжалостно произнес:

– Ну что, теперь тебе, наверное, не до женщин? Помнишь, как издевался над нами?

Вечером, когда лесорубы собрались на ужин, Грауера среди них не оказалось. Тамара тревожно поглядывала на дверь.

– Пойду поищу его, – Штребль неохотно поднялся. – Уж не замерз ли наш геноссе Грауер?

Он нашел Грауера у потухшего, запорошенного снегом костра. Грауер сидел неподвижно, прислонившись спиной к большому обгорелому пню. Штребль тронул его за плечо и заглянул в лицо. Глаза были закрыты, на носу и на щеках не таяли снежинки. Штребль взвалил на плечо негнущееся тело, неожиданно тяжелое, и потащил в барак.

Все испуганно отпрянули, когда он свалил с плеча тело Грауера и оно глухо стукнулось об пол. Влас Петрович, матерясь последними словами, бросился было растирать снегом посиневшее твердое тело, но Раннер остановил его, указав на руки Грауера.

– Черный, – сказал он спокойно. – Давно умирайт.

Вечер и ночь покойник лежал в сенях, накрытый старым одеялом. Перепуганные немки заперлись на своей половине на крючок, и ни одна не отважилась выйти в сени до утра. Днем приехал Лаптев вместе с докторшей и распорядился закопать Грауера в лесу. Сутки жгли огромный костер, чтобы оттаять землю и выкопать могилу.