Текст книги "Немцы"

17

Километрах в семи от прииска Нижний Чис, там, где в мутных водах плавала маленькая драга «Голубая», стоял в лесу старый полуразрушенный барак. Здесь когда-то, задолго до войны, жили по зимам лесорубы и дражники, строители и золотоискатели. Дожди погноили крышу, ветры раскрошили трубу, вырвали рамы, высокая завалинка осела и заросла травой. Но барак стоял еще прочно, словно врос в землю. Был он срублен хозяйственными руками самих зимовщиков, любивших тепло после целого дня работы на морозе и ветру. Татьяна Герасимовна не раз наведывалась сюда, когда возвращалась с покосов. Последний раз, когда была здесь вместе с Лаптевым, сказала ему:

– Зря хорошее жилье пропадает. Его бы подправить малость, вовсе хороший бы был барак. Поселили бы сюда твоих лесорубов, не надо было бы их из лагеря за шесть верст каждый день гонять.

Мысль эта настолько овладела ею, что она не давала покоя Лаптеву до тех пор, пока он не согласился поселить часть немцев в лесу.

– Ты как ночная кукушка! – с досадой, но шутливо сказал он ей. – Ты из меня прямо веревки вьешь.

– А что, разве я не дело затеяла? Увидишь, как хорошо будет! Баню здесь построим, сушилку, питание наладим, тогда и работу настоящую спросим. Знаешь, какие запасы в лесу создадим!

– Ну тебя с твоими запасами! – засмеялся Лаптев и воровато ущипнул ее.

Татьяна Герасимовна, не откладывая, приступила к осуществлению своих планов. Собрали бригаду из плотников под руководством умелого Эрхарда. Сюда же попал и Штребль. Барак состоял из двух половин, посередине были просторные сени, два чулана и конторка. Каждая половина могла вместить до тридцати коек. Полы и стены были в сохранности, нужно только было перекрыть крышу, вставить новые рамы и переложить наново печи. Для кухни и сушилки срочно сделали прируб. Метрах в тридцати от барака, ближе к воде, срубили небольшую баню. Бригада работала на совесть. Женщины драли под горой мох для конопатчиков, рубили жерди, месили глину.

Лаптев выдал из лагеря железные койки, матрацы, подушки, одеяла, посуду. Два дня возили этот скарб из лагеря в лес на подводах. Завезли хлеба и продуктов на неделю. К концу августа в лес переехали тридцать мужчин и восемнадцать женщин. Хотя немцев пугала лесная глушь и страшили зимние морозы, ехали почти все с охотой.

– Ты, правда, смотри, Таня, не поморозь зимой немцев, – предупредил Лаптев.

– Смеешься ты! – весело отозвалась жена. – Да у нас кругом дрова. Это у тебя в лагере зимой только волков морозить.

В первый же день после переселения лесорубов Лаптев приехал вместе с ней в лес. Он осмотрел барак, приятно удививший его своим просторным и почти уютным видом. В настежь открытые окна свисали ветки поспевающей калины и жимолости. Свежеструганый пол был еще совсем чист, немцы разувались в сенях. На кухне жарилось какое-то кушанье, пахнущее грибами. Немок почти никого не было видно: кто ушел стирать на речку, кто собирал грибы в лесу. Из кустов доносилась протяжная немецкая песня на несколько голосов.

– Рудольф, – позвала Татьяна Герасимовна Штребля, – поди-ка сюда!

Штребль поспешно подошел и поклонился.

– Что ты худой такой стал? Не хвораешь?

– Нет, я здоров.

Лаптев внимательно посмотрел на него. Ему симпатичен был этот немец с ясными, немного лукавыми глазами. У него отросли небольшие каштановые усы, а лицо так сильно загорело, что он стал похож не столько на европейца, сколько на жителя южных стран.

– Я хочу сделать вас старостой по этому маленькому лагерю, – сказал Лаптев.

– Пока Тамары Васильевны нет, будешь вместе с Колесником принимать заготовку, – добавила Татьяна Герасимовна. – Сам не работай, смотри за людьми. Понял?

– Понял, – по-русски ответил Штребль.

– За чистотой смотрите, – предупредил Лаптев. – Эпидемия в ваших условиях – вещь страшная. Вам же доверяются продукты. Думаю, вам нечего объяснять…

Штребль поклонился еще раз.

– Он мужик хороший, – уверенно сказала Татьяна Герасимовна, когда они с Лаптевым поехали домой. – Справятся они с Колесником, а там, глядишь, и Томка вернется.

– А как же, Таня, мы решим насчет охраны?

– Да поди ты со своей охраной! Какого лешего караулить? Народ все подобрался хороший, разве только Грауер один…

– Ну этот-то куда побежит?

Для Штребля началась новая жизнь, дни, полные хлопот. Он раньше и не представлял, как трудно быть начальством. Теперь утром он вставал раньше всех, будил поварих, разводил всех по рабочим местам, следил за рубкой, трелевкой, вывозкой, потом шел торопить обед, а к вечеру надо было с одноруким Колесником обойти всех, принять и записать работу, проследить за сохранностью и исправностью инструмента и за тем, погасили ли костры в лесосеке. Так как Колесник совсем не мог писать левой рукой, Штребль записывал начерно показатели по-немецки, и уже вечером с грехом пополам переделывали с Колесником сводку по-русски. Но Татьяна Герасимовна пока была довольна его каракулями. Раза два в неделю она приезжала в лес сама, а то Штребль с Колесником отправлялись верхом на прииск.

Возку продуктов и хлеба поручили Раннеру. Он же должен был ежедневно привозить три бочки воды из реки и ухаживать за лошадьми. Раннер так привязался к этим лошадкам, что даже стал поменьше ворчать и порой насвистывал веселые мотивы. Поварихой поставили Розу Боден. Ей помогала шустренькая бёмка Мари, которая должна была также убирать барак, топить по субботам баню и стирать постельное белье.

Работу начинали теперь очень рано, часов с шести, зато к полудню все уже справлялись с нормой. Погода стояла теплая. На горе рдела брусника, в осиннике под горой набухали грибы. Лесорубы вечерами рыбачили около драги. А ближе к ночи барак наполнялся пением протяжных крестьянских песен. Татьяна Герасимовна, когда приезжала в лес, часто задерживалась, чтобы их послушать.

– Когда вернется фрейлейн Тамара? – спросил ее как-то Штребль, с трудом подбирая русские слова.

– Соскучился? – улыбнулась ему Татьяна Герасимовна. – Нет, скоро не жди. Ей еще со своей бригадой овсы косить. Не раньше октября.

Штребль действительно соскучился. Он очень часто думал о Тамаре и все чаще стал ловить себя на мысли, что ему трудно одному, что хочется быть любимым, хочется израсходовать весь запас накопившейся нежности. Порой он злился, ругал самого себя, порой заигрывал с женщинами, снова злился… и тосковал.

– Ну ты монах! – в свойственной ему грубоватой манере заметил Раннер. – Смотри, все завели себе баб, только ты один ходишь надутый как индюк. Это даже на тебя не похоже – раньше ты был сущий черт! Сошелся бы с Розей Боден. Она хорошая баба и, по-моему, влюблена в тебя…

С тех пор, как Штребль заступился за Розу перед Грауером, между ними возникло нечто вроде нежной дружбы. Она заботилась о нем, стирала его белье, чинила одежду. Однако он не замечал, что Роза преследует его ласковым, молящим взглядом, ищет встреч наедине. То, что сказал Раннер, немного взволновало его.

– Вот Хорват женился все-таки на Нелли Шуман, – гнул свое Раннер. – Спросил разрешения у хауптмана, и живут себе поживают. Спать вместе им теперь никто не запрещает.

– В общей комнате?

– Ой, ты ли это? Подумаешь, какое дело! Все мы люди.

Штребль на минуту представил себя рядом с Розой в общем бараке, и это показалось ему настолько смешным, что он громко расхохотался. Но после этого разговора он все же стал пристальней приглядываться к Розе. Приятно было сознавать, что тебя кто-то любит.

– Ваши маленькие ручки хорошо варят суп, – наконец сказал он ей, когда она подавала ему еду, – интересно, умеют ли они обнимать?

Роза покраснела до слез и выглядела счастливой. Но Штребль, съев суп, сразу ушел. Он бродил по лесу и думал о том, что ему стоит, пожалуй, сойтись с Розой, возможно, это положит конец его мучительным и безнадежным мечтам. Но он все еще сомневался. Наблюдая, как по вечерам парочки разбредались по лесу или сидели обнявшись в тени кустов жимолости, он испытывал щемящее чувство тоски. А когда похолодало, мужчины стали проскальзывать по ночам на женскую половину. Теперь уже из первой роты только Раннер и пожилой Эрхард ночевали в своих постелях. Но когда исчез и Раннер, Штребль возмутился и сказал Эрхарду:

– И еще смеет все время жаловаться, что его замучила язва!

Эрхард только пожал плечами.

А на следующий день, подходя к бараку во время обеденного перерыва, Штребль заметил в кустах на скамье Эрхарда, рядом с которым сидела высокая, еще совсем молодая крестьянка Кати Фишер. Эрхард чинил старый ботинок, а Кати ему что-то пыталась втолковать. Штребль замедлил шаг и прислушался.

– Мой муж был так груб со мною! – говорила Кати. – Мне не за что его любить.

– А я разве не груб? – с усмешкой спросил Эрхард, заколачивая деревянный гвоздь в подошву башмака.

– Ах нет, Ксандль! Ты вовсе не груб! Ты такой хороший! – горячо сказала Кати, и в голосе ее сквозила такая нежность, что Штребль невольно позавидовал Эрхарду.

– Я уже стар для тебя, Катарина, – отозвался Эрхард, но голос его звучал молодо.

В ответ Кати провела рукой по его седым волосам и потянулась губами к щеке. Эрхард ласково ее отстранил и пробормотал:

– Погоди… отодвинься немного. Сейчас закончу с башмаком, и мы пойдем… погуляем по лесу.

Штребль растерянно отступил в кусты. Сердце его стучало. Перед ужином он шепнул Розе:

– Приходите, когда освободитесь, на берег к драге, где лежит сломанное бурей дерево. Знаете это место? Я буду ждать вас.

Ему не пришлось долго ждать. Еще не окончательно стемнело, когда Роза спустилась к нему, запыхавшаяся и счастливая. Он молча обнял ее, а она стала целовать его, страстно, не отрываясь.

– Нам давно следовало быть ближе друг к другу, – сказал Штребль. – Я ведь тебе не неприятен?

– Я люблю тебя уже давно, – отвечала Роза и снова принялась целовать его. – Как же ты раньше этого не замечал?

Он почувствовал себя почти счастливым и полным нетерпения. Под поцелуями Розы в нем пробуждался прежний Штребль…

– Довольна ли ты мною, Рози? – спросил он, провожая ее к бараку.

– Зачем ты это говоришь? Как тебе не стыдно? – прошептала она, прижимаясь к нему. – Ведь я же так тебя люблю!

«Подлец я!» – думал Штребль, чувствуя, как горяча ее рука, лежащая в его руке. В прощальном его поцелуе уже не было огня, но счастливая Роза этого не заметила.

Проснувшись рано, он вспомнил, как нежна и искренна была Роза, и печально усмехнулся. За окнами на траве блестела обильная роса, между вершинами сосен пробивались яркие лучи. Штребль взглянул на карманные часы. Было без пяти пять. Он встал, накинул поверх рубашки пиджак и, поеживаясь, вышел в сени. Все еще спали, но Роза уже возилась на кухне. Она встретила его доверчивым взглядом и хотела поцеловать, но он остановил ее:

– Я еще не умывался.

Он вышел из барака и долго мылся холодной водой, а когда вернулся, то сказал весело, чтобы как-то загладить свою грубость:

– Теперь я охотно поцелую твою розовую щечку, – и слегка коснулся губами ее щеки.

Роза по-своему истолковала его сдержанность и вся засветилась.

Штребль направился в лес. Плохое настроение мало-помалу испарилось, и он начал посвистывать, любуясь стройными рядами поленниц и горами накатанных бревен. Спустился к берегу и прикинул, сколько дров еще нужно скатить к драге, пока она не уйдет вверх по реке. Стук копыт по каменистой дороге заставил его обернуться. Он вздрогнул: верхом на серой лошадке ехала Тамара.

– Гутен морген, Рудольф! – весело крикнула она.

– Здравствуйте, – еле прошептал он.

Девушка пристально посмотрела на него, и под этим внимательным взглядом он весь как-то внутренне сжался.

– Я так рад вас видеть, фрейлейн Тамара, что даже растерялся… – наконец смог произнести он.

Тамара молчала.

– Вы не заедете к нам? – спросил Штребль, увидев, что она поворачивает лошадь.

– Нет, я спешу, – совсем другим тоном ответила она. – Заеду домой и обратно на покос… прощай, Штребль.

– До свидания, – пробормотал он.

18

Осенью Татьяна Герасимовна и Лаптев, чтобы не остаться в долгу у соседей, праздновали свадьбу. Народу набралось – полный дом. Лаптевская теща с ног сбилась, чтобы всем угодить. Гуляли два дня; закуска, брага и водка не сходили со стола. Но все же соседки судачили:

– Это что же за свадьба, когда молодые уже нажились вдоволь, вместе наспались? Того интереса уже нету.

Татьяна Герасимовна, когда узнала об этих пересудах, рассердилась, а Лаптев захохотал.

– Знаешь одну восточную сказку, как дед с внуком вели осла с базара? Сперва внук ехал, потом дед ехал, потом оба сели, потом осла на себе потащили, и все никак не могли на людей угодить. Вот и нам, видно, придется развестись, а потом снова свадьбу справить и тогда уже со всеобщего благословения лечь вместе.

– Верно, на каждое апчхи не наздравствуешься, – согласилась она и махнула рукой.

Как и прежде, Татьяна Герасимовна вставала чуть свет и иногда, не дождавшись, пока проснется муж, уходила к себе в контору. Ее место на постели тут же занимала Нюрочка.

– Папка, пусти меня к себе, – просила она, моргая заспанными глазами.

– Ползи, – соглашался Лаптев.

Он очень привязался к девочке. Была она смешная, живая, ласковая. У нее уже выпали молочные зубы, коренные не росли, и щербатый рот очень смешил и умилял Лаптева. Он выучился заплетать ее белобрысые волосенки в маленькую косичку-хвостик и причесывал Нюрочку, когда матери и бабки не было дома.

– Пап, правда мы с тобой, как рыба с водой? – спрашивала Нюрочка.

– Правда. Ты рыба, а я вода. Нет, пожалуй, ты вода, потому что у тебя всегда нос мокрый.

Когда вечером Лаптев возвращался домой, она вертелась и терлась около него, как котенок. Он приносил ей с базара леденцового петуха на палочке или конфеты, сваренные из сахара и уксусной эссенции. То и другое было довольно противным, но Нюрочка сосала с удовольствием. «Какой все-таки умный ребенок», – думал Лаптев, наблюдая за Нюрочкой, которая с несвойственным детям тактом понимала, когда можно лезть к отчиму, а когда нет. Если он читал или писал, она подолгу сидела около него и делала вид, что играет с куклой, но как только Лаптев окликал ее, кукла летела в угол.

Он всегда питал слабость к детям и опасался, что Татьяна, может быть, и не захочет иметь больше детей, но она сказала простодушно:

– Смотри, тебе кормить-то. Давай хоть штук до пяти догоним, потом остановимся.

Пока Лаптев ждал своих детей, он баловал Нюрочку. А вот отношения с Аркашкой никак не налаживались. Любимец матери, озорник и своевольник, смазливенький Аркашка долго дичился и исподлобья поглядывал на отчима. Лаптев старался не подавать вида, что замечает это, и выжидал, когда Аркашка сдастся и заговорит по-хорошему. Татьяна пыталась потихоньку внушить сыну, что тот должен уважать и слушаться отчима, но Аркашка только буркнул ей:

– Ты с ним женилась, ты и слушайся!

Но однажды, когда мать собралась отлупить его за какую-то проделку, а Лаптев заступился и выгородил Аркашку, тот помягчел.

– Ишь какая! – шепнул он Лаптеву. – Привыкла командовать. Ты тоже, смотри, ей не поддавайся.

– За меня не беспокойся, – засмеялся Лаптев.

После этого он несколько раз брал с собой мальчика в поездки по участкам и в лес.

– Я бы с тобой вовсе подружил, да ты курить не даешь, – признался Аркашка. – Немцам своим даешь, а мне жалеешь.

– И не дам. Тоже мне курильщик! Ты, может быть, еще и жениться хочешь?

– Нет, я с девками не знаюсь. Нужны они мне! – сплевывая через губу, отозвался Аркашка.

Когда начались занятия в школе, Лаптеву досталось нелегкое дело: заставить мальчишку, с трудом переползшего в пятый класс, делать уроки, было невозможно.

– Сиди ты спокойно, – старясь подавить раздражение, говорил Лаптев пасынку. – Что ты вертишься, словно шилом тебя тычут?

– Да съезди ты ему по затылку! – окликала из соседней комнаты Татьяна.

– Бить не стану, а в кино ты у меня больше не пойдешь, понял? Решай задачу, пока от матери не влетело. Давай, я тебе умножение сделаю, а дальше ты сам.

– Ну и терпение у тебя! – удивлялась жена. – Я бы давно из него лучины нащепала.

Но если не считать постоянных столкновений во время приготовления уроков, Лаптев с Аркашкой все же подружились.

– Шалые вы оба! – делая вид, что сердится, говорила Татьяна Герасимовна, когда они затевали возню, вовлекая в нее и Нюрочку, катались по постелям и мяли одеяла.

Аркашка входил в азарт, весь красный, растрепанный, петухом налетал на Лаптева; тот, улыбаясь, в два приема клал его на лопатки, а Нюрочка радостно визжала. Лаптев теперь частенько ловил себя на мысли, что ему уже не хочется, как прежде, допоздна задерживаться в лагере, что его тянет домой, к Татьяне и ребятам. Он очень огорчался, когда не заставал жену дома, но всячески пытался скрыть это от тещи. Но та все замечала.

– Хоть бы ты, Петя, разок проучил ее, дуру. Подумай, опять с ночевкой в лес укатила. Ну ладное ли дело замужней бабе дома не ночевать?

– Что же сделаешь, если у нее такая работа? – немного сконфузившись, отвечал Лаптев.

– Скажи, пожалуйста, работа! Да разве другие-то не работают? Тоже начальством оба называетесь, а только и знаете, что день-деньской, не жравши, где-то рыщете. Ну, ты уж ладно, все-таки мужик. А она что? Какому мужу понравится, если баба по трое суток дома не бывает?

– Если бы она мне не нравилась, я бы и не женился, – шутливо отмахивался от тещи Лаптев. – Она, мама, современная женщина.

– То-то современная, а ко времени никогда домой не поспеет. Гляжу я на вас: непутевые вы, все у вас не как у людей!

Теща распекала Лаптева, а соседкам потихоньку хвасталась:

– Зятек у меня – чистое золото! Не пьет, курит самую малость, а чтобы матом или еще как обругаться – Боже упаси! Покойник Танин, Федор, бывало, как напьется, и Татьяну, и меня матом распушит, а этот улыбается все. А уж Нюрку избаловал начисто, закормил конфетами.

– Счастье, счастье твоей Татьяне, – поддакивали соседки. – Сейчас бабы рады хоть какого-нибудь завалященького мужика найти, а она, гляди, какого отхватила: и моложе себя, и морда у него такая симпатичная! Пущай держится за него обеими руками, а то по нонешнему времени того и гляди отобьют.

– Не, не отобьют, он у нас самостоятельный, – солидно говорила лаптевская теща.

19

Новый староста лагеря Эдуард Лендель вставал всегда аккуратно в пять часов утра, на час раньше всего лагеря, и сразу же одевался самым тщательным образом, стараясь и в этом отличаться от своего предшественника Грауера, который имел обыкновение расхаживать по лагерю в пижаме и ночных туфлях. Лендель брился и аккуратно зачесывал пышные седые волосы. Завтракал он вместе со всеми в общей столовой и категорически запрещал поварихам приносить еду наверх, в его комнату. Правда, поварихи пытались наливать в его миску супа побольше и погуще, но Лендель, замечая их ухищрения, вежливо просил больше так не делать. Лаптев очень скоро успел понять, что не ошибся в выборе, сделав Ленделя старостой лагеря, и приказал давать ему питание, которое получали больные и лучшие рабочие. Однако Лендель отказался.

– Что скажут по этому поводу мои товарищи? – смущенно возразил он, когда Лаптев сообщил ему об этом.

Тот усмехнулся:

– Грауер вот никогда не отказывался. Впрочем, это не делает ему чести. Мы найдем выход из положения, Лендель. Будете ходить в офицерскую столовую. Вот вам мой пропуск. Все равно теща бранит меня, когда я не обедаю дома.

Офицерская столовая находилась довольно далеко от лагеря, и Лендель всякий раз переживал, что приходится терять так много времени на хождение туда и обратно. Вскоре он отказался от завтрака и ужина и стал ходить только на обед. Почтительно поздоровавшись с официантками, он застенчиво проходил в уголок и садился за стол. Одна из официанток явно благоволила к нему:

– Эдуард мой пришел! Глаша, налей две порции! Может, квасу хочешь?

Возвращаясь в лагерь из столовой по пыльной улице, Лендель часто видел маленькую девочку, игравшую возле дома с уродливой тряпичной куклой. Он улыбался ей, и девочка отвечала приветливой улыбкой. Лендель давно приготовил для нее подарок, да никак не решался отдать. Наконец, завидев малышку, он подошел поближе и протянул ей маленького фарфорового голубого котенка с розовым бантиком – одну из тех безделушек, которые засунули отцу в чемодан дочери-близнецы, когда его отправляли в Россию. При виде такой игрушки прямо сказочной красоты девочка даже рот открыла от восторга.

– Это вам, маленькая фрейлейн, – ласково сказал Лендель. – Как ваше имя?

– Нюрочка, – застенчиво ответила она и взяла котенка.

С тех пор на пути к лагерю Ленделя часто перехватывала лаптевская теща:

– Эй, ты, как тебя?.. Иди, молочка попей. Иди, говорю, не жмись.

Чаще всего он отказывался, но иногда заходил, пил парное молоко и закусывал ржаной лепешкой. Нюрочка привыкла к нему и лезла на руки. Лендель смастерил ей колясочку для куклы и подарил еще несколько безделушек. Нюрочка, повиснув на нем, провожала Ленделя до лагеря.

– А у тебя есть девочка? – как-то спросила она, семеня рядышком тонкими босыми ножками.

– Есть. Два девочка, уже большой.

– А мальчик?

– Мальчик нет.

– Еще заведешь, – солидно, как бабушка, сказала Нюрочка. – У нашей мамки к той весне тоже мальчик народится.

Обязанности старосты лагеря не слишком тяготили Ленделя, хотя беготни было много. Когда офицерам что-нибудь было нужно, они всегда говорили:

– Лендель знает, он сделает, позовите-ка его!

И он появлялся незамедлительно, всегда аккуратный, добродушный.

– Будет готов, господин лейтенант, – отвечал он улыбаясь.

Теперь Лендель был даже доволен, что у него много дел. Перестала мучить бессонница, все реже одолевали мрачные мысли о доме. Тоска по семье как-то притупилась – ее место заняли бесконечные проблемы жизни лагеря.

Ему было почти пятьдесят лет, но выглядел он еще совсем бодро, несмотря на совершенно седые волосы. Женщинам он вполне мог нравиться, тем более что был он очень любезен и снисходителен к ним. Но в его поведении не было заметно ни тени ухаживания, ни одну женщину в лагере он не выделил и ни одной не дал повода думать о каком-либо сближении.

Однако маленькая Мэди Кришер начала вокруг него какую-то загадочную, обольстительную игру. Чаще, чем это могло быть случайным, она попадалась ему на глаза и все время искала возможности оказаться с ним наедине. Лендель растерялся. Столь повышенный интерес со стороны молоденькой и хорошенькой Мэди привел его в полное смятение. Он не мог не признаться себе, что девушка очень хороша, хотя и ведет себя слишком уж непринужденно.

А та из кожи вон лезла, чтобы понравиться Ленделю. За лето Мэди сильно загорела, и в ее глазах и улыбке светились здоровая молодость и жадность к жизни. В поклонниках у нее недостатка не было, но сделаться любовницей лагеркоменданта, причем ясно, что единственной, казалось ей пределом мечтаний.

Унылым, холодным сентябрьским вечером в дверь комнаты Ленделя раздался легкий стук. Он открыл: на пороге стояла крошка Мэди. И раньше, чем он успел хоть что-то сообразить, она проскользнула в комнату.

– Вы меня не прогоните, папаша Лендель? – трогательным шепотом спросила девушка и вдруг просунула свои маленькие изящные ручки ему под мышки и прижалась щекой к жилету.

Лендель затрепетал, как пойманный воробей.

– Это невозможно, фрейлейн… Вы подумайте, в какое положение вы меня ставите… и себя тоже.

– Но я же люблю вас, – капризно сказала Мэди. – Вы что, каменный? Фу, какой нехороший! – и в ее глазах блеснули слезы.

Обида ее показалась Ленделю искренней.

– Я понимаю, вы молоды… это естественно, – пробормотал он. – Но почему вы не нашли себе более подходящий объект?

– Не хочу я ни о ком думать, кроме вас, – решительно заявила Мэди. – Все мужчины в лагере такие отвратительные, грязные, опустившиеся… Я люблю тебя…

Лендель ощущал теплоту ее тела, запах молодости кружил ему голову, он был почти побежден.

– Если бы я не был старостой лагеря, я бы мог распоряжаться собой более свободно, – попробовал он привести последний довод, но вдруг подумал, что, не будь он начальством, Мэди сейчас не обнимала бы его так крепко.

– Никто ничего не узнает, – продолжала нашептывать она, – мы будем осторожны.

«Майн готт! Это, пожалуй, самое страшное из всего, что произошло со мной за последний год», – подумал Лендель, с трепетом прикасаясь к слишком уж быстро обнажившемуся плечу девушки.

Почти каждую ночь, словно кошка, Мэди прокрадывалась к Ленделю в комнату. Он заметно осунулся и побледнел от этих бессонных ночей и страха быть застигнутым на «месте преступления». Так долго лишенный женской ласки, он против воли привязался к своей маленькой мучительнице и очень переживал, что ничем не может отплатить ей за красоту и молодость, которые она ему дарила. Он стал отдавать ей свой ужин, который теперь поварихи приносили ему наверх, старался захватить из офицерской столовой то, что можно было унести в кармане. Первое время Мэди отказывалась и уверяла, что ей ничего от него не нужно. Но однажды, не найдя на столе у Ленделя даже кусочка хлеба, она недовольно надула губки.

Через две недели после начала их связи она осторожно сказала ему:

– Мне, право, стыдно приходить к тебе в таком белье, оно совсем износилось.

– Я с удовольствием помогу твоему горю, – с готовностью ответил Лендель.

Мэди была абсолютно уверена, что староста лагеря может взять из кладовой сколько угодно метров бязи, и поэтому очень удивилась, когда он купил для нее на базаре какой-то голубой ситец в цветочках. В следующий раз Мэди попросила «немножко мыла», потом «немножко денег», и тогда Лендель понял, что этим дело не ограничится. Впрочем, не очень-то избалованный женским вниманием, он считал, что это в порядке вещей, и был снисходителен к своей маленькой возлюбленной.

Гораздо больше его волновало другое. Когда поварихи принесли ему на ужин две порции, Лендель понял, что его роман с Мэди ни для кого не секрет.

– Ты была недостаточно осторожна, – упрекнул он ее. – Ведь я же просил тебя…

– Подумаешь! – она беззаботно махнула рукой. – Чего ты так испугался? Грауер каждый день менял женщин.

– Я прошу тебя не сравнивать меня с Грауером! Но дело ведь не только во мне. Это в первую очередь компрометирует тебя.

– Нисколько! Каждая девушка в лагере желала бы быть на моем месте.

Лендель беспомощно пожал плечами – его доводы были исчерпаны.

По лагерю ходили слухи, что скоро часть интернированных будет отправлена домой, в Румынию. Мэди как с ножом к горлу пристала к Ленделю с расспросами.

– Ах, оставь, я сам абсолютно ничего не знаю! По крайней мере хауптман мне никаких разъяснений не давал. Предполагаю, что если и будут отправлять, то только больных и женщин с детьми. Ну и тех, у кого они должны появиться.

Он и позабыл об этом разговоре, как вдруг Мэди объявила, что она беременна. Лендель обомлел.

– Этого не должно быть… – пробормотал он.

– А что ты так разволновался? – весело спросила она. – Впрочем, я еще не совсем уверена.

«Все что угодно, только не это! – с тоской думал Лендель, окончательно лишившийся покоя. – Надо прекратить наши отношения… Если этого и не случилось, то рано или поздно вполне может случиться».

Но на следующий же день Мэди на его расспросы как ни в чем не бывало ответила, что она пошутила и все в порядке.

– Я очень рад, – у Ленделя будто гора свалилась с плеч. – Но чтобы больше не рисковать, нам лучше не встречаться.

Мэди раскапризничалась, расплакалась, посыпались упреки, и Лендель уступил. Но когда через две недели она снова напугала его, он вышел из себя.

– Ну уж теперь разреши мне тебе не поверить! Я ручаюсь за себя, и ты заставляешь меня подозревать что-то нехорошее.

Она растерялась, покраснела и призналась Ленделю, что все это плод ее фантазии: просто ей очень хочется иметь ребенка.

– Ты с ума сошла! – чуть не подскочил Лендель. – Как же ты вернешься к родителям? Разве ты не рассчитываешь когда-нибудь выйти замуж?

– Но ты же сам говорил, что беременных отправят домой раньше.

– Такою ценой заводить ребенка? Ты просто глупое и беспечное существо!

Несмотря на все его увещевания, Мэди ни на минуту не покидала надежда оказаться среди тех, кого отправят домой в первую очередь, и, видимо, Лендель был не единственным, кто должен был ей в этом помочь.

Однажды в сумерках к Ленделю явилась немолодая, но бойкая крестьяночка в яркой розовой юбке. Она тихонько постучала в дверь, вошла бочком и села на краешек стула.

– Уж я решила рассказать вам все, сударь, хотя, может, вам и неприятно будет. Но все-таки скажу, потому что вы человек хороший, все вас любят, не то что Грауера какого-нибудь.

– Так что же вы хотите сказать, фрау?..

– Фрау Магдалена Панграц, так меня зовут, сударь. Вы, наверное, знаете – нас, Панграцев, здесь целая семья. Я работаю прачкой. По вторникам и пятницам стираю в бане постельное белье, но, признаюсь, стираю я и по ночам, когда горит свет. Хочется ведь заработать лишний кусочек хлеба. Вот и вчера я собрала узелок белья и только было собралась воды плеснуть в корыто, свет возьми и погасни. Просто беда, сударь!

Уставший за день, Лендель слушал болтливую бабенку с некоторым раздражением.

– Ну, когда свет погас, я и решила: лягу пока отдохну, авось свет скоро опять загорится, как это было в прошлую пятницу. Положила я свой узелок под голову и легла. Только, сударь, я задремала, слышу, идет кто-то. Я решила, что это кто-нибудь из наших прачек идет постирать. Ну, думаю, место у корыта я не уступлю, хоть лопни. Только я хотела закричать, что место занято, как вижу, что это вовсе не наши бабы, а… Как вы думаете, кто?

– Я ничего не думаю, – нетерпеливо ответил Лендель.

– Она, сударь, эта подлая фрейлейн Кришер, которая мизинца вашего не стоит. Даром, что вы ее так любите. А с нею, тьфу, этот лысый Штейгервальд. И вот вам святой крест, сударь, если бы они меня не заметили, уж у них бы…

– Какое мне дело до этого? – возмутился Лендель и вскочил. – К чему вы мне это рассказываете?

– Жалко мне вас стало, сударь, – добродушно ответила крестьянка. – Для кого другого я бы и пальцем не пошевелила. Раньше, бывало, Грауеровы барышни тоже частенько по ночам с другими кавалерами в баню заглядывали, да мне было на это наплевать.

Ленделю вдруг стало трудно дышать, и он обессиленно опустился на стул.

– Хотя это не имеет ко мне ни малейшего отношения, я прошу вас никому не рассказывать о том, что видели, – с трудом проговорил он.

– Понимаю, сударь, – хитро моргнув, отозвалась крестьянка. – А уж вы будьте так добры, пожалуйста, дайте мне кусочек мыльца. Право, я только стиркой и живу.

Весь вечер Лендель просидел у себя в комнате в каком-то оцепенении. Хотя он отчасти и был доволен, что эта уже давно тяготившая его любовная история наконец закончится, его мужское самолюбие было сильно уязвлено. Наступала ночь, а он все сидел у стола, подперев голову руками. Из оцепенения его вывел только знакомый стук в дверь. Подойдя к двери, он почти твердо сказал: