Текст книги "Немцы"

27

Конец марта и весь апрель Роза прожила в лагере. Томительное чувство страха перед предстоящими родами не покидало ее. Работать она не могла, лишь изредка, тяжело ступая, заходила в портновскую или на кухню. Ее замучили сердцебиение и одышка, появились сильные отеки на руках и ногах. Но Роза не жаловалась, тихо сидела на своей койке и шила маленькие рубашечки. Рудольф приходил каждое воскресенье, но когда разлился Чис, он не был у нее больше двух недель. Роза чуть с ума не сошла от тоски. Ей казалось, что только с ним она может разделить свои страдания.

В ночь на пятое мая она почувствовала первую боль, но постеснялась разбудить соседок по комнате и терпела. Лишь утром, когда стало невыносимо больно, она жалобно застонала и заплакала. Немки помчались за доктором.

Лейтенант Мингалеев решил, что надо обязательно привезти Штребля. Он увяз с тарантасом в низине под горой, явился в лесосеку мокрый и сердитый.

– Ты что, такой-сякой, нехороший человек! Жена родит, бегом бежать надо, а он тут сидит… Паршивый человек, шлехт человек!

Бледный, взволнованный Рудольф уселся рядом с ним в тарантас. Усталый башкир в дороге молчал, а Рудольф все никак не мог отвязаться от воспоминаний о той ночи, когда он лежал в госпитале, а за стеной так страшно кричала рожавшая немка. «Неужели и Роза так же страдает?» – со страхом думал он, боясь встречи с нею.

Но то, что он увидел, было еще страшнее. С почерневшим лицом Роза металась по палате, плача и протяжно охая. За те несколько минут, которые он пробыл возле нее, она ни разу не назвала его по имени, а все время звала мать, называя ее ласковыми словами. Рудольф даже обрадовался, когда ему велели уйти. Он сам покрылся холодным потом и выглядел так растерянно, что Мингалеев счел необходимым его ободрить:

– Ничива, ничива, хорош будет! Врач из поселка придет, раз, два – и получай сын!

Роза родила только на следующую ночь. Штребль, совершенно измученный за день, уснул поздно вечером и был разбужен Мингалеевым.

– Вставай быстра, сын родился! Из-за твоя баба я сам целый ночь не спал, забодай вас козел!

Штребль на цыпочках подошел к двери и просунул голову в палату, где лежала Роза. Ее тело стало совсем маленьким и плоским. На лбу и висках виднелись кровоподтеки: она, как сказал фельдшер, билась головой о спинку кровати.

– Где же ребенок? – шепотом спросил у него Штребль.

Тот вынес из соседней комнаты запеленатого ребенка и весело сказал:

– Ейн шёнер буб[4]4
  Славный малыш (нем.).


[Закрыть].

«Шёнер буб» выглядел неважно. На очень красном личике почти не видно было глаз, на голове была сильная родовая опухоль. Ребенок показался Рудольфу страшно маленьким. Он вернулся к Розе, которая открыла глаза, нагнулся, поцеловал ее маленькую худую руку с обкусанными ногтями. Она улыбнулась, и тогда неожиданно для себя Рудольф вдруг почувствовал, что еще мгновение – и он заплачет. Но тут вошла русская докторша и отвела его в сторону.

– Ей нужна операция. Сейчас мы увезем ее в поселковую больницу, – тихо сказала она.

«Опять она будет мучиться?» – с ужасом подумал Штребль.

Роза ничего не слышала: она задремала.

Утром ее повезли в больницу. Рудольф сам вынес за ней ребенка. Лицо у мальчика немного побелело. Штребль даже разглядел маленький светлый пушок у него на щеках. Один глазок был сильно прижжен ляписом, и, как только Рудольф увидел это, ему стало нестерпимо жалко своего несчастного младенца. Он осторожно провел пальцем по щечке, но поцеловать не решился.

До вечера он дежурил у дверей больницы. Во время обеда из родильного отделения вышла пожилая санитарка.

– Сама в память не приходила после операции: очень намучилась, – деловито сообщила она. – Там у ней главврач. Малого кормили из рожка, сейчас спит. А ты иди на кухню, там ее обед тебе отдадут, – и сообразив, что немец ее не понимает, санитарка ухватила его за рукав и отвела на кухню.

Штребль получил тарелку темной лапши, и тогда первые две слезы выкатились у него из глаз – эта страшная лапша его доконала. Никогда еще пребывание здесь, в России, не казалось ему настолько унизительным, никогда еще он не чувствовал себя таким ничтожным человеком, который ничем не может помочь этой несчастной женщине и маленькому жалкому существу, своему ребенку, завернутому в застиранное грязно-голубое одеяло…

– Бедная моя Роза, за что нам все это? – пробормотал он дрожащим от слез голосом и, отодвинув тарелку, закрыл лицо руками.

Потом он снова ждал у дверей больницы, когда к нему выйдет русская докторша. Хотя та и пыталась его успокоить, он заметил, что докторша сама сильно взволнована. В конце концов она велела ему идти в лагерь, заверив, что все возможное для Розы будет сделано. Уходя, Штребль попросил санитарку:

– Смотри, пожалуйста, мой мальчик. Я говорит тебе большой спасибо.

Роза жила после родов пять дней. Из них первые трое суток она не приходила в себя. Молоко у нее даже не появилось, ребенка все время кормили из рожка.

Был тот солнечный теплый день, когда кажется, что ничего плохого быть в жизни не может. Рудольф уже несколько часов сидел возле Розы, но она так и не сказала ему ни слова. Зато, как только приехал Лаптев, она повернула голову и чуть слышно произнесла:

– Пожалейте моего сына, дорогой господин офицер. Он ни в чем не виноват.

Штребль вскочил как ужаленный, выбежал из палаты и на крыльце заплакал.

Лаптев вернулся домой поздно, совершенно расстроенный. Татьяна, кормившая дочь, тревожно спросила:

– Ну как?

– Умерла недавно. Такая жалость, понимаешь… Столько мук перенести, и вдали от родины, от родных… Всё война.

Жена отняла грудь и положила ребенка. Лаптев сел у стола и устало подпер голову руками.

– Что-то наша больница недосматривает. Я уж ругался с главврачом, но Олимпиада говорит, что сделали все, что могли.

– А как же ребенок?

– Ребенок вроде здоров, хотя Олимпиада сказала, что недоношенный. Вот с кормлением плохо: грудного молока нет.

Лаптев нехотя поел и лег. Он был так расстроен, что не приласкал на ночь Нюрочку и не поцеловал маленькую Люську. Татьяна тоже была задумчива.

– Петь, – вдруг сказала она, нетерпеливо трогая Лаптева за плечо, – может, мне немчонка подкормить? Молока хватит и ему, и Люське.

– Ну, мы с тобой точно два сапога пара! – грустно улыбнулся он. – Не выдумывай, Танюша, ты много работаешь, да еще двух детей кормить…

Он закрыл глаза и притворился, будто спит, а сам все думал о том, что сейчас в больнице, может быть, плачет голодный ребенок. А его Люська лежит сытая и спокойная в своей качке. Ему стало не по себе. Лаптев подвинулся ближе к жене и вздохнул.

Розу хоронили неподалеку от Бера. Ее могила была седьмой на высоком берегу Сухого Лога. Немки насыпали на песчаный холмик подснежники. Когда все разошлись, Рудольф еще долго стоял на холодном ветру, не в силах сдвинуться с места.

Маленького Штребля скоро принесли в лагерь. Лаптев распорядился приставить к нему няньку, кого-нибудь из немок. Маленькая бёмка Фрони, несмотря на юный возраст, обожавшая младенцев, услыхав об этом, сама пришла к хауптману и попросила поручить ребеночка ей.

– Необходимо, чтобы мальчик выжил, – сказал Лаптев в тот день Олимпиаде Ивановне. – Я лично прошу вас.

– Не волнуйтесь, – улыбнулась докторша, – ребенок здоровый, жизнеспособный, если обеспечим нормальный уход и чистоту, все будет хорошо.

Лаптев вышел от нее обнадеженный и успокоенный.

– А я ведь, кажется, и не поздравил вас с сыном? – приветливо спросил он у Штребля, встретив его рядом со столовой. – Как вы его назовете?

– А как ваше имя, господин начальник лагерь? – по-русски спросил Штребль.

– Петром меня зовут, – просто ответил Лаптев.

– Мой сын тоже будет Петром зовут… – проговорил Штребль и улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой.

У Нюрочки появилась новая забота: теперь, кроме того, что она нянчилась с Люськой, три раза в день она носила в лагерь парное молоко для маленького Петера.

Бабка, отливая ей в бутылку процеженного, теплого еще молока, предупреждала:

– Смотри не пролей! Оставишь ребенка голодом.

Нюрочка стучалась у проходной будки и, передавая дежурному вахтеру бутылку с молоком, тоже говорила солидно:

– Смотри не пролей! Оставишь ребенка голодом.

Нюрочку знали уже все вахтеры и отвечали ей весело:

– Есть не пролить, Анна Петровна!

Один раз Нюрочка встретила Штребля. Он нарочно подошел к проходной будке, чтобы познакомиться с маленькой кормилицей.

– Здравствуйте, хорошая девочка, – по-русски сказал он ей.

– Здравствуй. Ты кто?

– Я Штребль.

– Петькин отец?

Он кивнул. Девочка недоверчиво посмотрела на него.

– Я думала, ты белый, а ты черный… Папка говорил, что Петька ваш беленький. Наверное, в мать.

Он поманил ее за собой, и Нюрочка, вопросительно оглянувшись на вахтера, пошла за Штреблем. Он подвел ее ко второму корпусу, где помещался госпиталь, взял на руки и поднес к окну, за которым стояла маленькая кроватка. Нюрочка увидела крошечного Петера, который не спал, а смотрел куда-то вверх мутно-серыми глазками из-под припухших век и чуть-чуть шевелил губами.

– Хорошенький, – желая польстить родительскому самолюбию, нараспев сказала Нюрочка. – Наша Люська тоже такая курносая. А орать здорова! Петька, видать, спокойный у вас.

Штребль не сводил глаз с девочки, но почти ничего не понимал из того, что она говорит. Раньше он был совершенно равнодушен к детям, а сейчас, глядя то на Нюрочку, то на своего мальчика, вдруг испытал прилив нежности, и глаза его затуманились. Он поспешил опустить девочку на землю. Нюрочка ушла, а Штребль задержался у окошка, словно надеясь, что сын ему улыбнется.

Уже три недели Штребль провел в лагере, работая в столярной мастерской, но душа его рвалась в лес. Если бы не Петер, он бы и дня не остался в лагере, хотя работа в мастерской была куда легче, чем бесконечная пилка и колка дров. От старшего по мастерской Штребль узнал, что решено оставить его в лагере до конца лета. Он пошел к Лаптеву.

– Я бы хотел вернуться в лес, господин лейтенант, – сказал он.

– И вам не жаль оставить сына? – искренне удивился Лаптев.

Штребль ничего не ответил, только нахмурился. Вечером в лагерь зашла Тамара. Штребль бросился к ней:

– Фрейлейн, разрешите мне вернуться в лес! Я больше не могу. Только прошу вас иногда разрешить мне приходить в лагерь посмотреть на мальчика.

Тамара лишь кивнула, но сразу повеселевший Штребль тут же кинулся собираться.

Утром рано она заехала за ним в лагерь. Рудольф положил свой мешок в тарантас и побежал еще раз взглянуть на сына. Ребенок плакал на руках у Фрони. Штребль вернулся к Тамаре, долго молчал и только тогда, когда они свернули с тракта в лес, вздохнул и, улыбнувшись, сказал:

– Я, конечно, плохой отец. Я еще слишком легкомыслен для этой должности.

Тарантас катился по лесу. Здесь стало совсем зелено, тепло и почти сухо. Наступал июнь. Тамара успела загореть, и Рудольфу она показалась еще красивее, чем прежде. Она молчала, думая о чем-то своем, и ее молчание было для него тягостным и загадочным. И вдруг она сказала:

– Когда твой Петя немного подрастет, мы возьмем его сюда. В лесу воздух очень хороший, полезный. Молоко для него можно в деревне брать. А то ведь ты, наверное, будешь сильно скучать. Правда?

Тамара почти всегда говорила с ним по-русски, и он понимал ее. И сейчас понял, но в ее долгом молчании и этих словах он увидел и другой смысл: она, оказывается, думала о нем. Он схватил ее руку и стал целовать.

– Не надо, – словно испугавшись, что выдала себя, сказала она и отняла руку.

– Я вас люблю, – с неожиданной и отчаянной решимостью прошептал он.

– Глупости какие! – Тамара уже овладела собой и заговорила с ним в своем обычном в последнее время строго-неприступном тоне. – Как тебе не стыдно! Не успел жену похоронить, уже про какую-то любовь выдумываешь. Очень нехорошо, Рудольф. Я бы знала, нипочем бы не взяла тебя в лес. Чтобы больше этого не было, слышишь?

Он молчал и глядел в сторону.

– Вы не должны думать обо мне плохо, – наконец сказал он по-немецки и осторожно прикоснулся к ее руке. – Если бы я хорошо знал ваш язык, я смог бы объяснить вам, что я чувствую, а так… Я здесь чужой, несчастный человек, – Рудольф говорил медленно, надеясь, что она его все-таки поймет. – Роза тоже была одинока, трудно одному на чужбине… Мне ее очень жалко, но разве я виноват, что она умерла? – в его глазах блеснули слезы, и он, будто испугавшись их, заговорил быстрее и решительнее: – Разве это нормально, что взрослому мужчине все время хочется плакать? Зачем умер Бер, зачем умерла Роза? Я знаю, я виноват, но если бы мы остались дома, в Румынии, все были бы живы. Зачем нас привезли сюда? Мы, что ли, виноваты в этой чертовой войне?

Тамара была в замешательстве. Смысл его слов до нее дошел, и ей было страшно жаль Рудольфа, но согласиться с ним она не могла.

28

Как только спала вода в Талинке и наладили переправу через реку, Саша Звонов со своими немцами вернулся в лагерь. Он с нетерпением ждал вечера. Выстирал и высушил перед печкой гимнастерку, нашил погоны и чистый подворотничок, надраил сапоги до блеска и наконец отправился встречать Тамару.

Он ждал ее на опушке, в том месте, где лесная дорога выходит на тракт, спрятался за кусты и нетерпеливо поглядывал то на карманные часы, то на дорогу, по которой она обычно возвращалась. Прошло около часа, когда в конце концов раздался далекий цокот копыт. Тамара ехала рысью, похлопывая лошадку по бокам сломленной зеленой веткой.

Когда она поравнялась с кустами, где спрятался Саша, он выскочил из засады и гаркнул:

– Томка!

Вздрогнула не только она, но и лошадка. Девушка натянула поводья и остановилась. Звонов поспешно подбежал к ней.

– Здорово, черноброва! – весело сказал он, протягивая руку.

– Здравствуй, Сашок, – не столько радостно, сколько удивленно ответила Тамара. – Приехал уже?

– Уже! – обиделся Звонов. – Три с лишком месяца на этой чертовой Талинке просидел, а ты говоришь «уже». Я думал, ты обрадуешься, а ты опять нос морщишь.

Тамара оглядела Звонова, весь его щегольский вид, начищенные сапоги и слезла с лошади.

– Поезжай верхом, а то грязно на дороге. Мне-то все равно, я вся в грязи, а ты блестишь, как новый самовар.

– Наплевать! – все так же весело отозвался Звонов и пошел рядом с Тамарой. – Грязь не сало, потер – отстало, – он обнял Тамару одной рукой, а другой взял у нее повод.

– Только не надо целовать, – попросила она. – Здесь место открытое, люди попадаются.

– Один-то раз можно, – как-то по-хозяйски ответил Звонов.

Лошадка остановилась, понуро мотнув головой, и принялась щипать молодую зеленую травку.

– Ты не вздумай к нам домой прийти, – предупредила Тамара, освобождаясь от рук Звонова. – Папка уж сердится. Если хочешь встречаться, жди меня здесь каждую субботу. А в воскресенье можно в клубе.

– А я в лес к тебе приду.

– Вот еще! – Тамара сердито нахмурилась. – Не выдумывай, нечего тебе там делать.

В следующую субботу Звонов опять стоял на том же месте, нетерпеливо переминаясь и покашливая. Сильный ветер гнал над лесом седые тяжелые тучи, лес глухо шумел. Потом застучали о землю крупные холодные грозовые капли. Вдали громыхнуло, небо осветилось. Саша поежился и помянул черта. Постояв еще немного в нерешительности, он махнул рукой и побежал по лесу, перепрыгивая через пеньки и кочки. От ливня убежать ему не удалось, и он порядочно вымок, хотя и схоронился под большим мохнатым кедром.

Хлюпая по калужинам, заполненным холодной дождевой водой, он почти в темноте добрался до барака и нерешительно вошел в сени. Испуганная немка шарахнулась от него в сторону. Звонов отряхнулся и осторожно постучал в дверь конторки.

Тамара была там – сидя за столом, что-то писала. Увидев перед собой Сашу, мокрого с головы до ног, она вскочила.

– С ума сошел!

– Ведь мы же договорились, – жалобно проговорил Звонов. – Разве я виноват, что гроза?

Тамара только вздохнула. Она, признаться, и не думала, что Звонов будет ждать ее в такую погоду.

– Что же я с тобой буду делать? Ведь ты же мокрый как курица.

Звонов, счастливый уже тем, что его не выгоняют, широко улыбнулся. С его сапог стекали на пол грязные ручейки. Тамара принесла ему валенки, старые ватные брюки и рубаху Власа Петровича. Пока Саша переодевался, она сходила на мужскую половину за горячим чаем. Любопытный Влас Петрович просунул голову в дверь конторки:

– С легким паром, Александр Карпович! Сохнешь? Я сам такой же дурак смолоду был, из-за девок в дождь и снег по семь верст лупил.

Звонов смущенно захихикал. Он был такой смешной в рубахе старика, которая была ему мала, в старых брюках, из которых лезла вата, и в огромных валенках, что Тамара против воли улыбнулась.

– На кого ты только похож?

Звонов, хлебнув чаю, довольно ответил:

– На турецкого султана.

Он был весел, а Тамара все сердилась: ей вовсе не хотелось, чтобы Сашку видели здесь, у нее, да еще поздно вечером. А он явился, взбудоражил всех, и вот теперь она не знает, куда его деть.

– Ложись на мою койку, а я пойду к немкам, – сказала она решительно, когда он допил чай.

– Ну вот еще! – огорченно отозвался Звонов. – За этим я пришел, что ли? Какая ты нехорошая, Томка, ей-богу! Я вымок, как сатана, а ты хоть бы посидела со мной немного. Зверь ты лесной, а не дивчина!

Тамара засомневалась и присела на край кровати. Звонов тут же подскочил к ней и уселся рядом. Пока он ее целовал, она все время оглядывалась на дверь. Хотя она была тронута его искренностью и тем, что он прибежал к ней в такую погоду, все же ей было не по себе.

Она вырвалась из Сашиных крепких рук, выскочила в дверь и в темных сенях столкнулась со Штреблем. Даже в темноте она заметила его тревожный, ревнивый взгляд.

– Молодой офицер уехал? – тихо спросил он.

– Уедет утром. Его послала Татьяна Герасимовна, – зачем-то соврала смущенная Тамара, хотя отчитываться перед ним вовсе не собиралась.

Штребль вышел из барака. Дождь еще не кончился. Штребль направился к стайке, где стояли все лошади, но не нашел среди них такой, на которой бы мог приехать лейтенант. Значит, офицера никто сюда не посылал, а он просто пришел увидеться с фрейлейн Тамарой. Штребль чуть не взвыл от ревности и бессилия.

Рано утром, пока немцы еще спали, Тамара разбудила Звонова и велела ему уходить. Саша с видимым неудовольствием оделся в еще не просохшую одежду и, получив от Тамары обещание приехать на прииск следом за ним, быстро зашагал по лесной дороге. Он не обижался, поскольку был твердо уверен, что просто Томке, как всем девчатам, хочется покомандовать, цену себе набить.

Вскоре собралась уезжать и Тамара. Штребль вышел из барака, посмотрел на нее с укоризной и, даже не поздоровавшись, направился куда-то в лес, хотя сегодня было воскресенье и делать ему в лесу было абсолютно нечего. Тамаре стало обидно, хотелось крикнуть ему вслед: «А тебе-то какое дело?», – но она лишь пожала плечами и быстро вскочила в седло.

И все же на сердце было тяжело, будто она совершила что-то нехорошее и постыдное. Действительно подло было обманывать Сашку, давно надо бы сказать ему, что она не может его полюбить. Тамара тоскливо вздохнула. Она думала о том, что все Сашкины ласки и поцелуи волнуют ее гораздо меньше, чем синий, с прищуром взгляд Рудольфа, робкое прикосновение его руки, от которого бросало в жар.

– И зачем только их привезли сюда! – грустно бормотала она, смахивая крупную дождевую каплю, которая, как слеза, бежала по ее щеке.

Оставив лошадь на конном дворе, Тамара зашагала домой. Дверь ей открыл отец, будто только и ждал, когда она войдет. Она застыла на пороге: в избе Черепановых сидел Саша Звонов, смущенный и красный. Он теребил пилотку и боялся поднять на Тамару глаза. Василий Петрович пропустил Тамару вперед, сам стал у двери, опершись плечом о косяк и скрестив на груди руки. Черепаниха молча сидела на лавке, приложив ладонь к уху. Молчание длилось довольно долго. Тамара упрямо глядела в окно.

– Куда шары-то пялишь? – наконец окликнул ее отец. – Что ты там увидела? Небось, знаешь, зачем лейтенант пришел? Так и не морочь человеку голову, дай ответ.

Звонов заерзал на лавке.

– Не надо, Василий Петрович… Пусть она сама. Как хочет…

Его растерянный голос вывел Тамару из оцепенения.

– Не хочу я сейчас замуж выходить, – тихо сказала она. – Я учиться хочу. Меня Татьяна Герасимовна обещала осенью в лесотехнический институт послать… Я уже Саше говорила…

– Я же не против, чтобы ты училась, – робко заметил Саша.

– Ну, это уж будет не ученье! – Тамара махнула рукой и села на лавку.

Василий Петрович подошел и сердито дернул ее за рукав.

– Держи себя как подобает! – грозно зашептал он. – Умела заборы спиной обтирать, умей и ответ держать. Не пойдешь, значит, замуж? Такое твое слово?

– Не пойду.

Звонов растерянно улыбнулся, встал, потоптался на месте и направился к двери.

– Не взыщи, товарищ лейтенант, – обескураженно попросил старик Черепанов, провожая его. – Уж не знаю, какого ей еще жениха!

– Осечка получилась, отец, – пожал плечами Звонов. – Но я надёжи не теряю, девчата любят за нос водить.

Василий Петрович вернулся в избу.

– Поди сюда! – велел он Тамаре.

Черепаниха боязливо покосилась на мужа и ласково попросила:

– Не трожь ее, Петрович. Пущай как хочет…

Тамара поднялась и нерешительно подошла к отцу.

– Почему отказала офицеру? В чем причина?

– Не нравится.

Василий Петрович поднес к ее носу кулак:

– Знаю я, кто тебе нравится. Слышал, кому ты табак таскаешь. Ты думала, отец старый, не видит ничего? Прямо тебе говорю: замечу чего, своими руками голову отшибу! Вишь ты, своим русским человеком она брезгует, а зарится на какого-то немца поганого, который, небось, наших убивал…

– Никого он не убивал! – вырвалось у Тамары.

– Молчи! – еще громче в ответ заорал старик.

Бабка загородила собой Тамару.

– Василий Петрович, не трожь ты ее ради Христа!

– Надо бы тронуть! – он еще раз помахал кулаком. – Мы ее вскормили, вспоили, за отца, за мать ей были…

Губы у Тамары задрожали, и она зарыдала навзрыд. Старуха тоже заплакала тихонько, утирая слезы фартуком.

– Тома, – ласково заговорил вдруг старик, – айда, дочка, за лейтенанта, как его… за Александра Карповича. И душа наша успокоится. А то разве годно так? Все среди мужиков в лесу ночуешь. Тебе уж двадцать второй год, дочка. Мы старые, помрем, кто за тебя заступится? А лейтенант – парень хороший, он тебя не обидит. Женихов-то ваших всех почти на войне поубивали, где ж другого возьмем? – голос его вдруг задрожал.

Тамара вытирала крупные слезы рукавом рабочей гимнастерки, и на щеке оставался грязный след. Бабка обняла ее за голову и причитала что-то ласковое. Василий Петрович смотрел в сторону.

– Осенью выйду… – испугавшись отцовских слез, пообещала Тамара.

Тамара очень любила Василия Петровича. Его, пожалуй, больше, чем приемную мать, которую всегда знала старой, глуховатой и больной. Отец был строг, но она никогда не сомневалась в его правоте, еще в детстве для себя решив, что он хороший человек, раз подобрал чужого ребенка и воспитывал как своего. К любви добавлялась бесконечная благодарность. Сейчас, когда она в первый раз в жизни увидела у него слезы на глазах, все перевернулось в ней, и она кинула отцу свое обещание.

Черепанов вздохнул облегченно: Томка была не из тех, кто зря скажет слово. Он погладил ее по голове и, накинув телогрейку, успокоенный, отправился копать огород.

Она дождалась, пока отец уйдет, скинула сапоги и бухнулась на кровать. Мать, все так же ласково причитая, накрыла ее большим пуховым платком. Плакать Тамаре больше не хотелось, но она здорово на всех разозлилась. И чего это Сашка заявился, не спросив ее? А отец? Ну для чего он ее попрекнул? Но больше всего она почему-то сердилась на мать: что она все плачет да причитает, словно кого хоронит! Тамара даже скинула платок и сердито прикрикнула на старуху, чтоб та отвязалась.

«И откуда только отец узнал про Штребля?» – Тамара думала-думала, да так и заснула, ничего не придумав.

На самом же деле еще зимой она допустила оплошность, потихоньку взяв у отца без спросу табаку для Рудольфа. Черепанов сам не курил, но табак сажал для продажи и обмена. Он заметил пропажу и встревожился: не вздумала ли Томка курить?

Повстречав на базаре Власа Петровича, Черепанов спросил его на всякий случай:

– Как там моя девка? Табак не обучилась курить с мужиками? Куда она из дома табак тащит?

Влас Петрович хитро подмигнул:

– Есть там немец один хохлатый…его мать. Все около нее крутится.

Черепанов оторопел. Он бы совсем перепугался, если б не знал, что Влас любит приврать. Домой Черепанов вернулся сердитый, хотел все выведать у дочери, но, пока ее дожидался, поостыл и ограничился только тем, что отругал ее за табак. Теперь же, когда Томка отказала Звонову, Черепанов решил, что всему виной этот «хохлатый», неизвестный ему, но ставший ненавистным немец.

На следующий день после неудавшегося сватовства он отправился в лесную контору.

– Отпускай мою девку, – прямо с порога заявил он Татьяне Герасимовне. – Хватит ей, поработала. Война кончилась, мужики пришли, нечего девке по лесам мотаться. Давай расчет, получше ей работу найдем.

Татьяна Герасимовна с удивлением посмотрела на него:

– Ты что, дядя Вася, бешеный груздь, что ли, съел? Как это ты можешь распоряжаться ею? Что она, несовершеннолетняя? Она лучший прораб у нас, мы ее к медали «За доблестный труд» представляем…

– На что он ваш «труд», когда… – Черепанов осекся и замолчал. – Таня, – сказал он дрожащим голосом, – я тебя вот такой помню, – он показал ладонью над полом, – тут беда, понимаешь… Томку надо вызволять.

И Черепанов, кашляя и сморкаясь, рассказал ей обо всем мучившем его целый день. Она слушала с недоверием, потом твердо заявила:

– Трепотня это! Что я, Томку не знаю? Она этого не позволит. И немца, на которого ты думаешь, знаю. Может, и нравится он Томке, за это не поручусь, но до беды тут далеко.

– Провалиться бы ему в тартарары! – все еще злился Черепанов. – Из-за этого сволоча она хорошему жениху отказывает.

– Авось еще сговорятся! Сашка ее не упустит, – усмехнулась Татьяна Герасимовна. – Иди, дядя Вася, я с Томкой как-нибудь улажусь.

Выпроводив Черепанова, Татьяна Герасимовна снова взялась за свои бумаги, но никак не могла сосредоточиться. Ей было и жаль Тамару, и брала досада на нее.

– Вот шельма-девка! – время от времени повторяла она. – А все я, дура дубовая, виновата: давно замечаю, нужно их было развести друг от друга подальше.