Текст книги "Немцы"

29

Помня отцовские угрозы, Тамара старалась избегать Штребля. Тот не мог понять, в чем дело, пытался с ней заговорить, но она упорно делала вид, что его не замечает. Так продолжалось несколько дней, и он впал в отчаяние. Если бы ему сказали раньше, что из-за женщины он будет испытывать такую ни с чем не сравнимую тоску, доходящую почти до физической боли, он бы только посмеялся. Тоска зажала его в тиски, не отпуская ни на минуту, как застарелая зубная боль. Казалось, вся его жизнь зависит от того, увидит ли он Тамару, сможет ли сказать ей несколько слов или опять его ждет холодный равнодушный взгляд. Теперь, как только темнело, Тамара уезжала верхом на Чис, а он прятался в кустах у дороги и долго ревниво смотрел ей вслед. Выйти и заговорить он не решался: да и что, собственно, он мог ей сказать? Что мог предложить этой русской девушке оборванный, жалкий пленный?

Тамара и сама измучилась за последнюю неделю. Невыносимо было видеть, как Рудольф, словно потерянный, ходит за ней, как все валится у него из рук. И потом она так привыкла к его улыбке, хитровато-веселым глазам! Ей не хватало удивительных слов, которые он говорил ей на двух языках, не хватало его вежливого ухаживания, так не похожего на заигрывания приисковых парней, норовивших то толкнуть, то ущипнуть.

«А будь что будет!» – наконец решила она и, подойдя к Рудольфу, как ни в чем не бывало спросила, не хочет ли он вместе с ней поехать на Чис, чтобы повидать сына. Рудольф сначала опешил, а потом заулыбался.

Она ехала верхом, а он шел рядом. От волнения у него пересохло в горле, он молчал и не поднимал глаз. Тамара чувствовала себя тоже как-то неловко.

– Что и ты молчишь-то? – не выдержав, спросила она. – То все лез с разговорами, а теперь молчишь.

– Я давно хочу задать вам один вопрос, фрейлейн. Можно ли рассчитывать, что мне разрешат остаться здесь навсегда, чтобы жениться на русской девушке?

– Не знаю… – Тамара от такого заявления даже покраснела. – Думаю, не разрешат. Рано или поздно вас всех домой увезут. Неужели тебе твоя родина не дорога, что ты хочешь остаться здесь?

– Жизнь здесь очень трудная, фрейлейн. Дома мне никогда не приходилось так много работать. Но я бы остался. Только из-за вас.

– Это невозможно, – грустно отозвалась Тамара. – Может, пройдет время, лет десять или больше. Все переменится, вас перестанут считать врагами…

– Вы считаете меня врагом?

– Я-то не считаю. Ты хороший. Очень даже. Какой ты враг! Я сама не пойму, зачем все так получается, – Тамара печально вздохнула. – Я тебя так жалею!

Она слезла с лошади, и они пошли рядом.

– Поедемте со мной в Румынию, Тамара, – вдруг горячо сказал Штребль. – Я вас спрячу в вагоне, мои товарищи вас не выдадут. Я достану вам румынский паспорт. Мы будем счастливы! Вам не придется работать, я готов сам работать день и ночь, чтобы сделать вас счастливой.

– Что ты выдумал? – искренне возмутилась она. – У меня же здесь отец, мать! Что ж я, по-твоему, родину могу бросить? Это же предательство будет! Я и то плохо сделала, что… полюбила тебя.

Он схватил ее руку и прижался губами. Осторожно высвободив ее, Тамара посмотрела на него с укоризной.

Они снова шли молча. Крутом было безлюдно, дул сильный ветер, волну на реке зыбило, а лес гудел протяжно и уныло. Перешли через большой мост, и Тамара стала прощаться. Она доверчиво протянула Штреблю руку:

– Прощай.

Он пристально посмотрел на нее.

– Можно мне один раз поцеловать вас?

Тамара растерялась, а он, испугавшись, что еще мгновение – и она уедет, быстро обнял ее. Его поцелуй был таким горячим, что она не могла на него не ответить. Оба чуть не задохнулись. Но едва он ослабил объятия, Тамара вырвалась и, вскочив в седло, пришпорила лошадь и умчалась в поселок. Штребль опустился на землю и обхватил голову руками.

А Тамара ехала по улице и с горечью бормотала:

– Как я его люблю, черта такого! Удавить меня мало!

Болезненным румянцем горели щеки, и казалось, каждый встречный догадывается о том, что она сейчас целовалась с немцем. Было и страшно, и радостно.

Она въехала во двор лесной конторы. Из окна кивнула Татьяна Герасимовна, словно только Тамару и дожидалась.

– Тома, я хочу у тебя милости просить. Поезжай, дочка, в Карелино… там участок второй месяц без прораба, – чуть растерянно сказала она, когда Тамара, расседлав лошадь, вошла в контору.

– Хоть режьте, не поеду! – крикнула Тамара, изменившись в лице.

Карелино было одним из самых отдаленных участков. Деревенька стояла в глухом лесу, жили там выселенцы-кулаки. Жили глухо, даже без электрического света. Рубили лес и жгли на уголь.

– Резать тебя не время, скоро пост, – попробовала пошутить Татьяна Герасимовна. – Надо, надо ехать, Тома. Ты подумай: кого я пошлю? Влас – трепач, только материться может. Колесник – малограмотный. А там с вывозкой угля невыполнение, у нас механическая мастерская и кузницы под угрозой. Не самой же мне ехать, ведь я кормлю.

Тамара заплакала.

– Не реви ты, дура! – уже строже сказала Татьяна Герасимовна. – Все я знаю. На кого Сашку меняешь? Сашка не парень, а конфета: румяный, чистый, ласковый. А немец твой худущий, черный, глазищи горят, как у волка. На что он тебе? Добра ты от этого не жди!

– Не могу я его разлюбить! – сквозь слезы прошептала Тамара.

– Было разве что между вами? – испуганно спросила Татьяна Герасимовна.

Тамара отрицательно покачала головой.

– Тогда это полбеды! Я это тебе от верного сердца говорю. Ты своего немца легко забудешь.

– Легко не забуду…

– Ну хоть и не легко! Зато после спасибо мне скажешь. Ведь он же не наш, как ты этого, дура, не понимаешь?

– То-то вы и хотите меня в Карелино угнать? – зло спросила Тамара.

– Нет… просто человек мне там нужен. Не сердись на меня, Тома, и поезжай завтра. А к немцу своему в лес смотри не ходи, узнает кто про вашу любовь, несдобровать тебе, да и ему тоже.

Тамаре хотелось сказать Татьяне Герасимовне что-нибудь резкое, но у нее снова задрожали губы, и она выбежала, хлопнув дверью. Домой она не пошла, хотя уже совсем стемнело. Бродила за огородами по берегу Чиса и тихонько плакала злыми слезами.

– Прыгнуть вот в Чис, и кончено будет… Пусть тогда… А то насмехаются, как девчонкой помыкают!

Но черная зыбь реки до дрожи напугала Тамару. Она отошла от берега и села на холодную от росы траву.

– Уеду… он один останется. Мне ведь не себя жалко, а его. Пусть как хотят ругают, а мне жалко его, и все.

На другой день ее собирали в дорогу. Черепаниха пекла лепешки, а Тамара сидела молча, безучастная, заплаканная.

– Не нужно мне ничего, – буркнула она, когда мать спросила, налить ли ей с собой кислого молока.

Провожать пришел и Саша. Тамара приняла его совсем холодно.

– Из-за тебя все, – сердито сказала она.

– Что из-за меня? – не понял Саша.

– Угоняют меня… Я и осенью не вернусь, останусь там на зиму. Женись тогда на ком знаешь.

Тамара готова была всех винить в своем горе – все были злыми, несправедливыми. Только отъехав версты две от дома, когда Саша, провожавший ее, спрыгнул с тарантаса и побежал домой, Тамара вдруг почувствовала, что все, кто остался дома, очень ей дороги. Даже с Сашей расставаться ей стало жаль, и она помахала ему рукой.

В Карелине Тамару встретил старший углежог, черный старик в кожаном фартуке, покрытом сажей. Он бойко объяснил Тамаре, как идут дела, и она поняла, что никакого прораба здесь не надо, старик отлично справляется и сам. Просто Татьяна Герасимовна услала ее подальше от Рудольфа.

Старик указал Тамаре хибарку, которую занимал прежний прораб. Там стояли деревянная койка с сенным матрацем и кривой стол с засохшей чернильницей. Все это было покрыто легким слоем сажи, которая проникала во все щели. Ставни от ветхости скрипели, и казалось, вот-вот сорвутся с петель. Прямо за окнами начинался лес.

Первую ночь Тамара проплакала и встала утром с головной болью и злая. Но утро было такое хорошее! Пели птицы, пахло лесными цветами, черемухой. Она вышла за порог и, вздохнув, сказала сама себе:

– Что ж поделаешь… надо же за дело браться!

В это же утро Штребль нетерпеливо ждал Тамару у дороги. Ее вчерашнее невольное признание: «Я и то плохо сделала, что полюбила тебя» – вопреки всему вселило в него множество надежд. Он улыбался, щурясь на восходящее солнце, радовался лету, теплу, зеленым веткам, поющим птицам, радовался тому, что он еще молод, силен и жизнь почти вся впереди. Когда послышался стук копыт, он сразу бросился навстречу, но, не пробежав и десяти шагов, остановился как вкопанный. Лениво помахивая плеточкой, из-за поворота выехал однорукий Колесник верхом на Тамариной Ласточке. Он поравнялся со Штреблем и весело сказал:

– Здорово, камарад. Гут шляфен?

– Где Тамара?

– Тамарка далеко, – равнодушно ответил Колесник. – Верст, поди, двадцать уж отъехала. А меня к вам опять прислали месяца на два… Ну, чего стоишь? Айда со мной!

Вся прелесть утра исчезла. Не хотелось ни думать, ни жить.

30

В разгар лета километрах в двадцати от прииска вспыхнул лесной пожар. Горел большой массив леса, вокруг которого были обширные покосы. Погода стояла сухая и ветреная. Ветер гнал огонь на запад, прочь от реки, прямо на покосы. Огонь угрожал сметанным стогам и еще не скошенной высокой траве. Пылал высокий стройный сосняк, корчился и трещал малинник, уже покрытый спелыми ягодами. Глухари, отчаянно хлопая крыльями, покидали свои гнезда. Покосники, которые, вероятно, и были виновниками пожара, метались как безумные, не зная, как спасти сено.

Лаптева разбудили среди ночи:

– Товарищ старший лейтенант, за Чисом лес горит! Огонь здоровый! Из лесоохраны звонили, помочи просят!

Лаптев уже натягивал китель. Когда он вышел на улицу, было еще совсем темно. Далекий, еле ощутимый запах гари доносился со стороны реки. С высокого берега было видно, как вдали пламенеет небо. Лаптев бросился к лагерю.

Немцев уже подняли по тревоге, мобилизовали и весь обслуживающий персонал.

– Этого еще не хватало! – роптали полусонные немцы. – Пусть русские сами тушат свои пожары!

Со всего поселка собрали лопаты и топоры. Партия немцев из двухсот человек в пять часов утра вышла из ворот лагеря. С ними отправились сам Лаптев, Мингалеев и несколько человек из вахтерской охраны. Звонова оставили в лагере за старшего. Шли все время берегом реки, пока Чис круто не повернул в сторону.

– Товарищ комбат, махнем вброд? – предложил Лаптеву один из вахтеров, местный молодой парень. – Здесь неглубоко, по шейку будет. А то ведь километров восемь крюка дадим.

– Рискнем, – согласился Лаптев и первым стал раздеваться, хотя и испытывал некоторую неловкость перед немцами. – И вы здесь, Ландхарт? – он заметил возле себя механика. – Ведь я же разрешил вам остаться возле машины…

– Бензина все равно почти нет, – уклончиво ответил немец. – Я подумал, что мне нечего делать в лагере. Разрешите, господин лейтенант, я перенесу вашу одежду, я ведь немного повыше вас.

Лаптев действительно был мал ростом, и, лишь вошел в реку, вода достала ему до подбородка. Но плавал он неплохо. Ландхарт шел впереди, держа высоко в одной вытянутой худой руке одежду Лаптева и свою, связанную в узел, а в другой – огромную совковую лопату. Немцы, в большинстве рослые, неуверенно и с опаской ступали по илистому дну реки.

– Ну, зачем стоишь? – прикрикнул Мингалеев на тех, кто никак не решался влезть в воду. – Вода мала-мала, утонуть трудна!

– Салават! – крикнул из воды Лаптев. – Хорошо, что мы дамочек твоих не взяли!

– Да, веселый был бы история! – башкир захохотал и нырнул в воду. Несколько секунд он плыл под водой, наружу торчала только волосатая голая рука, крепко державшая сапоги и одежду. Немцы на берегу испуганно переглянулись.

Первым вышел на противоположный берег Ландхарт. Аккуратно расправив гимнастерку и брюки, он протянул их Лаптеву.

– Спасибо, Ландхарт, – поблагодарил тот и стал поспешно одеваться. – Вы меня здорово выручили. Я, кажется, действительно здесь самый маленький.

Пройдя километров около трех вглубь леса, все невольно остановились: пожар был рядом. Летели клочья сажи, доносились зловещее шипение огня и треск пылающих сучьев. Немцы со страхом смотрели туда, где стоял уже опаленный огнем, почерневший лес. Прошли еще метров пятьсот, стало нестерпимо жарко и гарь полетела сильнее. Здесь соединились с работниками лесной охраны. Немцам приказали рыть канавы, чтобы преградить дорогу огню, который крался и шипел, как змея. Язычки пламени, пробегавшие по сухой траве, забрасывали землей. Вскоре все лица покрылись плотным слоем сажи.

– Мы здесь изжаримся, – то и дело повторял Чундерлинк, обращаясь к работавшему рядом с ним Ландхарту. – У меня, кажется, скоро лопнут глаза.

Тот ожесточенно бросал лопатой землю и ничего не отвечал. Ветер рванулся в их сторону, и пришлось отступить и приняться за новую канаву. Огонь противным зверьком бежал вслед, в воздухе кружились почерневшие листья. Деревья, которых миновало пламя, стояли черные и страшные.

– Бесполезная работа! – бросив лопату, заявил Чундерлинк. – Разве мы можем остановить этот сумасшедший пожар?

Ландхарт грязной от копоти рукой указал ему туда, где успели выкопать широкую канаву: огонь лизал ее край и дальше не шел.

– Все равно, стоит подуть сильному ветру, огонь переметнется по вершинам деревьев, – устало сказал бывший художник. – Я ужасно есть хочу. За весь день нам дали только по восемьсот граммов хлеба! – он все жаловался, но Ландхарту некогда было его слушать.

Лаптев вместе с немцами рубил молодой кустарник, к которому рвался огонь. Комбат стал так черен, что его можно было отличить от остальных только по маленькому росту и военной форме. «Эх, кабы дождь, – тоскливо думал он, поглядывая на безоблачное небо, заслоняемое летящей гарью, – сколько добра пропадает!»

До самой ночи рыли канавы и забрасывали огонь землей. К ночи ветер стих, и огонь вперед уже не рвался.

Лаптев приказал отойти подальше от пожарища и расположиться на ночь. Немцы с жадностью набросились на хлеб и сваренную похлебку. Некоторые ели в этот день только в первый раз. Было жарко и почти светло от пылающего невдалеке леса. Лаптев смыл с лица сажу и с удовольствием съел кусок ржаного хлеба, запив его водой. От копченого мяса, которое Вебер разделил между всеми, он отказался.

– Всем ложиться спать! – приказал он. – Разбужу на рассвете.

Немцы разворошили копна свежего сена и улеглись. Лаптев лег тоже и, как ни боролся со сном, вскоре заснул. Рядом с ним спал Вебер, обняв обеими руками большой мешок с хлебом, который поручил ему охранять комбат. Вебер похрапывал, но руки его цепко держали мешок.

Ландхарт не спал. У него сильно саднил ожог на руке, которую он замотал грязной тряпкой, и очень хотелось есть, но не это сейчас мучило его и не давало заснуть. Как все эмоциональные люди, он не мог спать после сильных впечатлений, пережитых за день. Перед его глазами стояла ужасная картина огня, пожирающего свежую зелень, красоту и мощь лесной чащи, неумолимо превращающуюся в черное, дымное пожарище.

Сзади послышался шорох, и Ландхарт увидел Чундерлинка, который пытался взрезать перочинным ножом мешок с хлебом. Вебер спал как убитый. Через минуту Чундерлинк уже прятал свою добычу в сене. Ландхарт хотел закричать, но неожиданно вспомнил, как сам когда-то украл кусок хлеба. Он только тяжело вздохнул и отвернулся.

Весь следующий день снова прошел в борьбе с огнем. На покосы его не пустили, но гектаров десять леса выгорели почти дотла. Два дня Лаптев проработал рядом с немцами. Большинство из них самоотверженно отбивали у огня лес и покосы, словно это была их собственная земля, а не чужая, ставшая местом их плена. Этого он не мог не оценить, но его все время преследовала мысль, что, попади он сам в плен к немцам, ни за что бы не стал работать на них. Может, так они пытаются искупить свою вину? Да только эти-то чем виноваты?

К вечеру на подмогу приехал со своей ротой Звонов. В ту же ночь набежавшая неизвестно откуда туча осыпала пожарище крупным дождем.

– Давно бы мне приехать, – пошутил Звонов. – Это я дождичка привез!

Огонь угасал, пожарище дымилось, всюду лежали груды золы и пепла, торчали черные обугленные пни. Десятка два неизвестно как уцелевших высоких сосен одиноко покачивались, лишенные коры, сучьев и хвои.

Лаптев вернулся с пожарища грязный и мокрый. Татьяна только ахнула, а теща бросилась топить баню.

– Как Люська выросла! – заглянув в качку, удивился Лаптев.

– Мы ее кашей вчера кормили, – сообщила Нюрочка. – А Петьку Штреблева в лес увезли, к отцу.

Не успел Лаптев вымыться в бане, как за ним прислали из штаба батальона. Он допил чай и ушел. Вернувшись домой к вечеру, он быстро собрался и с ночным поездом выехал в Свердловск.

– Вот уж жизнь! – ворчала теща. – С семьей побыть некогда! Поехал опять по вагонам вшей собирать!

Лаптев вернулся через три дня. Теща опять погнала его в баню.

– Ты что улыбаешься? – с любопытством спросила Татьяна, когда он, красный и распаренный, уселся за стол. – Аль по займу выиграл?

– Рад, что дома, вот и улыбаюсь, – загадочно подмигнув ей, ответил Лаптев.

Когда собрались спать, Татьяна шепнула мужу:

– Мне бы тебе слова два сказать надо…

Лицо у нее было озабоченное, и он насторожился.

– С Аркашкой опять чего-нибудь?

– Нет, я насчет Тамарки… Знаешь, я ведь неспроста ее в Карелино угнала. А теперь жалко… Она, Петя, в немца влюбилась, в этого… в Штребеля, который с ребенком… А тут Сашка Звонов мне житья не дает. Свадьбу к осени ладят. Как мне быть с ними, Петя?

Лаптев задумался.

– Тамару жалко. Сколько времени в лесу одна с немцами работает! А Штребль парень красивый, высокий, как не влюбиться? Ну, ничего, погоди, скоро, может быть, этот вопрос сам собой разрешится.

В Свердловске Лаптев получил приказ готовить транспорт в Румынию, поэтому и вернулся домой такой довольный. Но даже жене ничего не сказал. Сообщил только в штабе батальона да старосте лагеря Веберу, строго-настрого приказав держать эту новость в секрете. Однако немцы по счастливому лицу своего старосты сразу догадались, что произошло какое-то важное и радостное событие. Вебер на их вопросы ничего не отвечал, лишь кивал головой, пряча улыбку, из чего нетрудно было догадаться, что скоро будут отправлять домой. Все терялись в догадках: кого же отпустят теперь? Среди интернированных почти не было больных, не было и маленьких детей, кроме ребенка Штребля.

Лаптев просмотрел все списки интернированных и поставил возле некоторых фамилий таинственные крестики. Большая часть этих крестиков приходилась на фамилии женщин, и вообще крестиков было очень много. Добрый Вебер не сумел скрыть и этого. Немки сделались сами не свои, работать совсем не могли, только все перешептывались друг с другом.

Как только Лаптев появился в лагере, они окружили его, принялись плакать и, несмотря на отчаянное сопротивление Лаптева, пытались ухватить его руку, чтобы поцеловать.

– Скажите нам правду, господин лейтенант! Отпустите нас к детям, милый, хороший, замечательный господин офицер!

Крестьянки повалились на колени. Лаптев совсем растерялся.

– Встаньте, встаньте вы, пожалуйста! Да, да, скоро поедете домой. Руку-то мою пустите! Эх, какие глупые! Руку-то зачем целовать? Этого еще не хватало!

Наконец магические крестики возле фамилий, поставленные Лаптевым, обрели ясные очертания: домой отправляли всех женщин, а также мужчин – венгров, румын, чехов. Всего уезжало более двухсот пятидесяти человек. Это было вдвое больше, чем прошлой осенью. Теперь никого не страшили слухи «о шахтах Донбасса»: еще зимой пришли из Румынии письма. Все добрались живыми и здоровыми, и только один из бёмов, приехав домой, съел слишком много вареной грудинки и помер.

Счастливый носился по лагерю Чундерлинк и каждому по секрету сообщал, что против его фамилии тоже стоит крестик. Он был чех, всю жизнь проговоривший на немецком языке. Уезжал венгр Иоганн Хорват. С ним ехала и его хорошенькая Нелли.

– Что же ты молчишь, Рудольф? – удивленно спросил Раннер Штребля, когда весть о новой отправке дошла и до лесорубов. – Ты же вполне можешь считать себя венгром. Много ли в тебе немецкой крови?

– Ты почти прав, – мрачно ответил Штребль. – Моя мать была венгеркой, ходил я в венгерскую школу. Думаю я почти всегда по-венгерски, хотя говорю по-немецки. А то бы меня русские совсем не поняли. Но мой отец все-таки был немцем. Удивляюсь я: что это все пытаются доказать, что они не немцы? Где же наше национальное достоинство?

– Да ну тебя! – отмахнулся Раннер. – Я назвал бы себя хоть чертом, лишь бы поехать домой. Ведь все же спешат увидеть жен, родителей, детей! Тебе хорошо рассуждать – тебя дома никто особенно не ждет.

– Да, мне хорошо, у меня все здесь, – Штребль зло усмехнулся.

Вечером он играл с сыном. Петер лежал на кровати и ловил палец отца, который тот то протягивал, то отдергивал. Мальчишке шел пятый месяц, и он становился день ото дня все забавнее. Штреблю пришлось теперь самому возиться с ним – всех женщин увезли в лагерь для отправки.

– Ну, товарищ по несчастью, не пора ли тебе спать? – спросил он, когда возня с сыном стала его утомлять, – на твоем месте я бы только и делал, что спал.

За окнами загремели колеса повозки, и через минуту в барак зашел Колесник.

– Собирайся со всем барахлом, – велел он Штреблю. – И парня бери. Засветло чтобы нам в лагерь поспеть.

Штребль оторопел.

Через полтора часа он со спящим Петером на руках и мешком за плечами входил в ворота лагеря. Его встретил Ёзеф Вебер. Он осторожно взял ребенка и нежно прижал к себе.

– Скоро мы увидим наш Банат, Рудольф. Благодари сына – если бы не этот малыш, тебе бы не скоро удалось попасть домой.

Штребль молчал. Он думал только о том, как бы ему увидеть Тамару. Транспорт уходил завтра в ночь, следовательно, в его распоряжении оставалось больше суток… Он оглянулся на ворота лагеря – они были заперты на засов. Уйти незамеченным было сложно. Да и куда идти?

Он понес Петера во второй корпус. Взбудораженные немки не спали, они готовились к отъезду, что-то зашивали, укладывали в чемоданы, прихорашивались перед маленьким зеркалом, переговариваясь счастливыми голосами. Увидев Петера, маленькая Фрони радостно заулыбалась и сразу же уложила мальчика на свою постель, со всех сторон подоткнув одеялом.

Штребль вышел в пустой темный двор. Было холодно от резкого ветра. Если бы он только знал, где ее найти! Ни расстояние, ни холод не страшили его, но куда он мог пойти, когда ворота лагеря были на запоре? Хотелось выть от безысходности. Оставалась лишь последняя надежда на то, что Тамара завтра сама приедет, чтобы проститься. Не может она не знать, что его увозят… С этой мыслью Штребль пошел спать, но долго лежал с открытыми глазами. Странное дело: он почти не думал о родине, которую должен был скоро увидеть. Он смутно представлял себе, что будет делать там, когда вернется с ребенком на руках и разбитой душой.

Утром Штребль ждал Лаптева. Как только тот прошел в караульное помещение, он побежал за ним.

– Господин начальник лагеря, – понизив голос, словно сидящие здесь вахтеры могли догадаться, о чем он просит, обратился он по-немецки к Лаптеву, – я готов разделить судьбу моих товарищей, которые остаются здесь, в России. Я готов остаться до тех пор, пока это нужно.

Лаптев поглядел на него пристально и ответил тоже по-немецки:

– В этом уже нет нужды. Я не могу больше держать в лагере детей. У вас сын, и вы должны ехать. К тому же так будет лучше, и не только для вас. Вы меня понимаете?

Штребль вздрогнул и густо покраснел. Ему ничего не оставалось, как только повернуться и уйти.

Долгий день казался пыткой. Он прислушивался к каждому стуку за воротами лагеря, к грохоту телеги и топоту копыт; то бежал на второй этаж, откуда из окна видна была дорога, то бросался вниз к воротам, неожиданно решив, что Тамара может прийти с другой стороны. Занятые отъездом люди не замечали, что между ними, как затравленный зверь, мечется человек.

Вечер подступал, Тамары не было.

Спустя два часа радостная толпа интернированных двинулась на станцию. Штребль шел между ними, беспрестанно оглядываясь и вздрагивая.

На станцию пришли уже в темноте. Эшелон подали, и быстро стали грузиться. Передав ребенка Фрони, Штребль бросился в конец платформы, потом обратно. С последним свистком он встал на подножку вагона.

– Спасибо вам за все, господин лейтенант! – срывающимся голосом крикнул он Лаптеву. – А фрейлейн Тамаре скажите, что я ждал ее до последней минуты!

Лаптев виновато улыбнулся и как-то неловко махнул ему рукой.

Поезд набирал скорость. Штребль все еще стоял на ступеньке вагона. Он надеялся, что Тамара может ждать его на первой станции.

Мимо проносились темные кусты, потом начался высокий холодный ельник.

Огни первой станции, а потом второй мелькнули мимо. Поезд шел не останавливаясь. Рудольф тяжело вздохнул и поднялся в вагон. Сев на лавку рядом с Фрони, он отвернулся к темному окну. Послышался только хриплый, чуть слышный стон.

– Тише, сударь, вы разбудите его, – прошептала маленькая Фрони, тихонько покачивая Петера.

И Тамара в эту ночь не спала. Последние дни у нее было особенно тоскливо на душе. Несколько раз она порывалась съездить на Чис, но на ее лошади теперь возили дрова и уголь, а ночи стали темные, пошли дожди, и идти пешком она не решалась.

И все-таки вечером в субботу она легла спать пораньше, чтобы чуть свет уйти домой. Около полуночи Тамару разбудил стук в маленькое оконце. Она отдернула занавеску и еле-еле узнала Сашу Звонова. Рядом темнел силуэт лошади, запряженной в легкий тарантас. Тамара быстро зажгла керосиновый «мигач», полуодетая бросилась в сени и дрожащими руками отодвинула засов.

– Сашок, милый, что случилось, зачем ты ночью?..

– Я за тобой, Томка, – ежась от ночного холодка, как всегда весело, сказал Сашка. – Татьяна Герасимовна послала. Скажи, куда лошадь поставить, а утром поедем.

– Сейчас поедем! – воскликнула Тамара.

– Ей-богу, Томка, с ног валюсь, вторую ночь не спавши. Утром поедем, спешить некуда.

Она молча покорилась, отвела лошадь в стайку и пустила Сашку в свою каморку.

– Что это ты вторую ночь не спишь? – подозрительно спросила она.

– Немцев отправляли. Всю ночь на станции протолклись.

– И моих? – с ужасом спросила Тамара.

– Из твоих только баб да Штребля с ребенком. Мингалеев их повез.

Тамара отвернулась. Ей удалось не заплакать.

– Где мне лечь? – робко спросил Звонов. – Может, в тележке? Я шинелью накроюсь.

– Ложись здесь, – безразлично ответила она.

Сняла со своей койки сенной матрац и бросила на пол. Звонов улегся, положив под голову шинель. Тамара погасила «мигач» и тоже легла, подстелив на голые доски телогрейку. Она отвернулась к стене и лежала молча. Звонов боролся с дремотой.

– Тома, – позвал он через некоторое время, – ты плачешь, что ль?

Тамара тихо всхлипнула. Сашка на коленях подполз к ней и обнял за плечи.

– Милка моя, злая моя, чего же ты ревешь, дурочка? Если мне не скажешь, кому же ты скажешь, глупая?

Тамара повернулась к нему и в первый раз сама обняла его за шею, чувствуя в нем в эту минуту не жениха, а друга.

– Сашка, – сказала она плача, – ты хоть меня жалеешь? Неужели вчера не могли приехать за мной, известить как-нибудь? Я хоть бы простилась… с ними…

– А вот еще беда! – отозвался бесхитростный Сашка. – Да пропади они пропадом! Уехали, и бог с ними. Тебе все поклоны наказывали.

Услышав про поклоны, Тамара заплакала еще горше и опомнилась только тогда, когда Саша уж слишком горячо стал ее целовать.

– Ну тебя! Отстань, Сашок.

Она прогнала его на матрац, легла и постаралась плакать как можно тише. Тамара думала о том, что Рудольф сейчас, конечно, мучится, думая о ней и о том, что она не захотела приехать проститься. Один, наверное, не спит, качает ребенка. От слез у нее болела голова, ломило в висках, в груди щемило. Она не заснула до рассвета, а Сашка сладко посапывал и не слышал, как она плакала.

Рано утром они выехали из Карелина. Было холодно и туманно. В лесу пахло опятами, которые шапками покрывали старые замшелые пни. С дрожащих осин и берез уже начали падать мелкие пожелтевшие листья. Утро было грустным. Тамара правила лошадью, а Звонов досыпал в тарантасе, накрывшись шинелью. Его голова лежала у нее на коленях. На опухшие глаза девушки нет-нет да и снова навертывались слезы, и она поспешно вытирала их. «Хорошо, что он спит и не видит, как я реву», – думала она, поглядывая на спящего Сашу.

На прииск приехали к обеду. За это время Сашка выспался и уже с полдороги начал донимать Тамару ласками. Сперва она защищалась вяло.

– Не видишь, что мне тошно? – сердито и со слезами сказала она, когда он стал очень назойливым. – Неужели ты не можешь подождать? Чего тогда твоя любовь стоит?

Звонов вроде успокоился.

Черепанов со старухой ждали Тамару и Звонова у ворот.

– Проходите, дорогие, садитесь, дорогие, – без конца твердил совсем не похожий на себя Черепанов, и руки его тряслись от волнения.

Черепаниха повалилась Тамаре на грудь и тихо заголосила. «Чего это они? – удивлялась Тамара. – Прошлое лето меня тоже долго дома не было, а они так не встречали». Потом до нее дошло: это они ее замуж отдают! По тому, как смело прошел вперед Сашка, как сел на главное место в углу под образа, Тамара поняла, что у него со стариками это дело уже решенное. Слезы обиды и горечи снова стали душить ее.