Текст книги "Немцы"

10

Третьего мая рано с утра Лаптев заступил на дежурство. Обойдя лагерь и проверив выход на работу, он сел в комендатуре, положил перед собой большой русско-немецкий словарь и, вооружившись карандашом, начал заниматься. Но заниматься ему пришлось недолго. Раздался прерывистый телефонный звонок. Лаптев взял трубку.

Заглушаемый шуршанием далекий голос тревожно кричал:

– Дежурный по батальону? Совхоз говорит… Немцы у нас пропали. Двое… Никак не найдем, приезжайте сами. Сами, говорю, приезжайте…

Лаптев швырнул трубку. Быстро спрятав книгу, приказал начальнику караула собрать всех офицеров, а сам принялся крутить ручку телефона, чтобы вызвать с квартиры Хромова.

Комбат еще спал, когда его разбудил телефонный звонок. Выслушав Лаптева, Хромов крепко выругался, вскочил с постели, оделся и в свою очередь начал крутить ручку телефона.

– Конный двор! – зычно кричал он в трубку. – Лошадей мне надо! Понимаете, лошадей штук пять, и желательно с седлами. Немцев ловить. Немедленно высылайте!

Встревоженный голос отвечал, что лошадей свободных только три, да и то одна раскована.

– Подковать! – кричал Хромов. – Вы с меня голову снимаете!

Через полчаса к лагерю пригнали четырех лошадей. Только две из них были под седлами.

– По коням! – скомандовал Хромов, с которого все еще не слетел праздничный хмель. – Оружие со всеми?

– Ты это зря, Михаил Родионович, – тихо сказал Лаптев. – Не надо шума этого поднимать. Возможно, что и немцы-то уже на месте.

Но комбат, не обращая внимания на Лаптева, достал револьвер и помахал им в воздухе.

– За мной! Расстреляю, как собак!

– Что ж, мы без седел, что ли, поскачем? – недовольно спросил Звонов, косясь на понурого сивого мерина, на котором облезлая шерсть висела клочьями.

Мингалеев, скаля зубы, ухватил за гриву лошадку-монголку и, бросив на спину лошади шинель, вскочил без седла.

Лаптев с трудом влез в седло: раньше ему никогда не приходилось ездить верхом. Хромов молодцевато поскакал вперед; остальные с трудом поспевали за ним, особенно Звонов на своем Бурае, еле переставляющем ноги и мотающем головой на каждом шагу. Саша потихоньку бранился, потом, разозлившись, слез с лошади и, бросив ее на дороге, пошел пешком.

До совхоза было около четырех километров, дорога шла низким заболоченным местом. Лошади разбрызгивали жидкую грязь. Наконец вдали показались совхозные постройки. Чернела распаханная земля, трещал трактор. Немки в красных юбках таскали на носилках навоз в парники. Хромов, обрызгав немок грязью, влетел на всем скаку в ворота.

– Где ваши люди? – не здороваясь, резко спросил он у директора совхоза, полного лысого старичка с хохляцкими висячими усами.

– Во-первых, здравствуйте, – обидевшись, сказал старичок. – И кричите вы зря, народ на поиски послан. А кстати, я за охрану и не отвечаю. Я вас предупреждал. Скажите спасибо, что я в такое горячее время людей с работы снял и гоняю по лесам. Вон вас косой десяток прискакал, вы и ищите!

Директор достал трубочку и принялся раскуривать. Хромов, не ожидавший такого отпора, немного сбавил тон и попросил сказать, кто именно из немцев бежал, откуда и в какое время. Директор кликнул девчонку, одетую в непомерно большую телогрейку с подвернутыми рукавами.

– Ну-ка, Маруська, расскажи товарищам офицерам, как немцев упустила.

– Да я только отошла… Мы мох драли для телятника, – девчонка хлюпнула носом и поспешно утерлась рукавом, – я только за живицей отлучилась, за березовым соком… воротилась, а их уже нет, лопаты валяются. Я уж думала, не заблудились ли… Орала, орала, бегала, бегала…

Хромова как прорвало:

– Да ты знаешь, сопливая ты дура, что я тебя под трибунал подведу? Какое ты имеешь право немцев одних оставлять? Вас что, не инструктировали?

Девчонка покосилась на комбата и заплакала.

– Как зовут немцев-то? – спросил Звонов. – Небось из моей роты?

– Один Сутер Хвердинал, другой Сутер Герник, – просопела Маруська. – Злющие оба такие, вредные, прямо страсть. Я еще утром заметила, что у них котомки за плечами. Спросила: зачем, мол, волокете? А они уставили на меня свои шары и молчат как убитые…

– Ну, ясное дело – побег! – резко оборвал Хромов. – Разве вам разрешали людей на работу с вещами выводить? Я с вас теперь с живых не слезу! – и, обратившись к девчонке, приказал: – Указывай дорогу!

Все поехали за бежавшей впереди провинившейся Маруськой. Дорога уперлась в густой еловый лес, почти затопленный водой. Хромов велел ехать всем в разных направлениях и сам свернул влево. Лошадь под Лаптевым была хорошая. Недаром на ней все последние годы ездила Татьяна Герасимовна. Но он чувствовал себя в седле очень неуверенно и не мог ехать рысью. Ельник скоро кончился, и начался болотистый молодой березняк. Вода хлюпала под копытами. Лаптев озяб от майской утренней сырости. Скоро он встретился с возвращающимся Хромовым: дальше ехать было нельзя – путь преградило болото. Офицеры взяли правее и поехали рядом. Лес сменился редколесьем, показалась крупная каменистая гора. Отыскав тропинку, они поднялись на гору. По другую сторону опять раскинулся мелкий заболоченный лес. Вдали виднелась узкая полоска железной дороги.

– Туда небось и махнули, – зло сказал Хромов. – Дурака я навалял: нужно было звонить в ближайшую колонию и вызывать собаку.

В это время из-под горы донесся тоненький, но звонкий голос:

– Дяденьки, айдайте сюда! Словили немцев, ведут!

Кричала Маруська. Комбат плюнул, повернул лошадь и поскакал назад. Лаптев осторожно спускался по крутой каменистой тропе. «Не испортить бы лошадь…» – думал он, крепко натягивая поводья. Но лошадка ступала осторожно: она привыкла путешествовать по лесам.

К совхозу из небольшой рощицы двигалась группа людей. Впереди шла все та же Маруська, виновница происшествия. В руках у нее был увесистый березовый посошок, и весь вид ее, начиная от вылинявшей пилотки на голове и кончая огромными кирзовыми сапогами, из которых один просил каши, был очень воинственный.

– Вот ужо будет вам, паразиты! – шептала она, оглядываясь на немцев, которых сопровождали женщины и подростки. – Из-за вас, сволочей, комбат ваш изматюгал меня ни за што, ни про што.

Немцы шли молча, подталкиваемые своими конвоирами, а как увидели офицеров, побледнели еще больше и поплелись совсем еле-еле. Лаптев, посмотрев на беглецов, был просто поражен их видом: бёмы, готовясь к побегу, даже не догадались сменить свой национальный костюм, так резко отличающийся от русского. На что они могли рассчитывать, не зная ни слова по-русски, без хлеба и денег, в незнакомой им местности, в такой огромной стране, как Россия, по которой, куда ни пойди, все леса да болота?

Хромов сверкал глазами и неистово нахлестывал лошадь, словно собираясь растоптать немцев. Звонов тащил свою лошадь под уздцы. Монголка Мингалеева была мокра по самое брюхо, в сапогах у него переливалась вода.

Немцев привели в совхоз.

– Запереть пока куда-нибудь, – приказал Хромов и пошел переобуваться.

Суттеров заперли в сарай, где лежали груды поломанного инвентаря: лопат, граблей, тяпок. Обсушившись и немного отдохнув, комбат велел открыть сарай.

– А ну выходи! – скомандовал он немцам.

Суттеры вскочили, и старший загородил собой младшего. Хромов шагнул вперед, схватил за шиворот старшего, Фердинанда, и выкинул наружу, следующим пинком он направил туда и Генриха.

– Не нужно их бить, – остановил комбата подоспевший Лаптев.

– Не учи! – выдернул руку Хромов. – Я их сейчас отправлю в Могилев!

Лицо комбата задергалось, рука никак не могла расстегнуть кобуру. Немцы в ужасе заметались. Лаптев встал между ними и Хромовым, а Звонов и Мингалеев схватили комбата.

– Отойдите все! – рычал Хромов. – Стрелять буду!

Вмешался испуганный директор совхоза. Сильными стариковскими руками он ухватил обоих Суттеров, втолкнул их обратно в сарай и запер. Потом спокойно сказал своим солидным баском:

– Вы у меня на территории совхоза убийства не устраивайте. Ведите к себе в лагерь, там и расправу чините. А то вы здесь остальных немцев перепугаете. Разбегутся, опять искать придется, – и крикнул стоящему неподалеку немцу-подростку: – Ванюшка, веди лошадей товарищам офицерам!

Иоганн, переименованный в Ванюшку, робко подвел лошадей. Комбат сел в седло и приказал Звонову и Мингалееву:

– Доставить в целости!

Он дернул лошадь за поводья и умчался.

Немцы, конвоируемые Звоновым и Мингалеевым, шли повесив головы и спотыкаясь. Младший Суттер часто падал, то ли обессилев, то ли от отчаяния. Звонов, потеряв терпение, слез с лошади.

– Садись, гад, симулянт проклятый! Эдак вас, чертей, до ночи в лагерь не доставишь!

Суттер Фердинанд повернул к офицерам свое бледное и грязное лицо с воспаленными, полными слез глазами.

– На Романия жена, цвей маленький… – он показал два пальца.

– Иди, иди, фашист! Мало ли что жена да цвей маленький! Пришло бы время, и катись ты к своим маленьким. А самим бегать незачем.

Фердинанд поплелся дальше, по-прежнему спотыкаясь и плача, а его брат болтался в седле, как тряпичная кукла.

По прибытии Суттеров тут же посадили в карцер. О первом побеге знал уже весь лагерь. Немцы пребывали в страхе, помня обещание хауптмана, что все будут отвечать за одного. Наступил вечер. Люди робко шмыгали по двору, ожидая грозы. Не слышно было аккордеона, никто не собирался на танцы. Около столовой не толпились бёмы в предвкушении отбросов. Грауер бродил мрачный, злобно что-то ворча себе под нос.

В девятом часу вечера комбат явился в лагерь. Двор моментально опустел, немцы разбежались по комнатам.

– Сгоняй всех до единого во двор! – приказал комбат Грауеру. – Живо! – и тон его не предвещал ничего хорошего.

– Ахтунг! Алле хинаус! – разнеслось по лагерю.

Немцы выбегали во двор и строились по ротам около первого корпуса. Комбат прохаживался, сурово посматривая на них, и молчал. Остальные офицеры мрачно переминались с ноги на ногу. Когда все были построены, Хромов дал знак вооруженным охранникам. Через несколько минут они привели еле-еле передвигающих ногами Суттеров. Легкий гул пробежал по рядам немцев. Комбат приказал поставить беглецов к забору. Немцев охватил ужас. Кто-то воскликнул:

– Не расстреливайте их! Это бесчеловечно!

Комбат ничего не понял, но грозно поглядел в ту сторону, откуда послышался крик. Наступила полная тишина.

– Грауер, – громко сказал Хромов, – спроси их, что, по их мнению, нужно сделать с этими двумя гадами?

Грауер немедленно перевел слова комбата.

– Простите их! – раздались женские голоса.

– Отпустите нас домой, тогда не нужно будет нас ловить!

– Отпустите! Мы не хотим больше на вас работать!

Лаптев видел: это кричала вторая рота. Бёмы ощетинились, лица были злыми, серыми. Плакали крестьянки; беспомощно, жалко выглядели подростки. Первая рота угрюмо молчала.

Комбат, которому Грауер поспешил перевести то, что кричали бёмы, жестко отчеканил:

– Не хотите работать, так я вас заставлю! С сегодняшнего дня я с вами нянчиться прекращаю. Никаких танцев-вертоплянцев, музыки и тому подобного. Подъем вместо шести в пять. Не выполняющих норму – без разговора в карцер. В город на базар не отлучаться ни на одну минуту. Писем не разрешаю. Всё! – и, указав пальцем на Суттеров, закончил: – А этих подлецов – в карцер на десять суток. Двести граммов хлеба и стакан воды. Остальным разойтись!

Немцы побрели по своим комнатам, не глядя друг на друга.

Звонов, шагая со своей ротой, угрюмо бормотал:

– Псих… развел панику, – а увидев толпу бёмов в коридоре, заорал: – Идите спать, дьяволы косолапые! Из-за вас весь сыр-бор разгорелся. Молчали бы, лучше бы дело-то было.

Лаптев прошел за Хромовым в комендатуру. Комбат нервно теребил усики и барабанил пальцами по столу.

– Пересолил ты немного, Михаил Родионович, – сказал Лаптев, садясь. – Насчет беглецов в общем правильно. Многовато только десяти суток, хватило бы и пяти. А касательно остальных мер, по-моему, зря. Не озлобляй ты людей, которые в общем не виноваты.

– Все они одним духом дышат! – никак не успокаивался комбат. – Видал, как волками смотрели? Того гляди сожрут!

– Далеко не все. Не стриги ты всех под одну гребенку. Плохие настроения во второй роте, это верно. Надо срочно заняться ею, разъяснить этим дуракам всю нелепость побегов. Одним словом, нужно нам усилить разъяснительную работу.

– Желаю успеха! – иронически заметил комбат. – Только черного кобеля не отмоешь добела. И я прямо тебе скажу, политрук: молиться нам на них нечего! Чем меньше мы их отсюда живых выпустим, тем лучше! Это мое глубокое убеждение, и не советую тебе меня больше агитировать.

На следующий же день забор вокруг всего лагеря обвили сверху колючей проволокой, а на вышках выставили вооруженных часовых, которые должны были теперь дежурить круглые сутки. На работу немцев стали выпускать только под расписку сопровождающего.

Пятого мая при штабе батальона было созвано совещание по поводу организации охраны интернированных немцев. На совещание были приглашены все руководители, бригадиры и сопровождающие немцев на работу. К немалой досаде комбата, оказалось, что большинство из них составляли женщины и подростки.

– Ну и охрана! – заметил он тихо Лаптеву. – Как до сих пор все немцы не разбежались?

Когда все собрались, комбат стал говорить о той исключительной персональной ответственности, которую несет каждый за доверенных ему немцев, о том, какие меры он должен принимать, если будут замечены попытки к бегству.

– А если немец побег, мне за ним бежать или остальных караулить? – спросил мальчишка-подросток, который водил немцев на строительство шоссейной дороги.

Комбат сделал свирепое лицо.

– Сколько тебе лет? Кто тебе немцев доверил? Что у вас в транспортном с ума посходили, что ли?

– Да у нас в транспортном почти одни бабы. Они с немцами не хочут. А я немцев строго держу, – солидно сказал мальчишка.

Послышался смех, да и сам Хромов против воли улыбнулся.

– Наступила весна, – продолжал он, – опасность побегов увеличивается. Сейчас уж, поди, не один немец в дорогу собирается. Вы ни на минуту не должны выпускать их из поля зрения. Никаких самовольных отлучек с рабочего места. Кто не подчиняется, рапорт мне. Я с ними управлюсь.

– Стыда с ними не оберешься, – заметила пожилая женщина в белом платочке. – Поминутно до ветру. А ведь мы – женщины. Не следом же идти! Это уж издевка над нами получается… Что мужики наши убитые, так мы лучшей работы не заслужили?

Комбат закусил губу, сделав вид, что не слышал последнего замечания.

– Надеюсь, каждый из вас понял свою задачу? На виновных в допущении побега будет наложено строгое взыскание вплоть до суда.

– Не пугай ты людей, – подтолкнул комбата Лаптев.

Тамара сидела в уголке. Она только что вернулась из леса, усталая, в тяжелых мокрых сапогах. Все собрание она промолчала, исподлобья поглядывая на Хромова.

– Ну, что скажешь, Черепанова? – обратился к ней комбат. – У тебя ведь самый трудный участок. Как думаешь организовать дело?

– У меня оно и так организовано, – устало ответила Тамара. – Кому не доверяю, за тем слежу, а остальные и без охраны работают.

– Как же это ты знаешь, кому можно доверять, а кому нельзя? – с ехидством спросил Хромов.

– По работе видно. Я вам так скажу: чем строже с ними, тем скорее они бежать соберутся.

– Ну, лаптевская выучка! – развел руками комбат. – Ты еще молода, Черепанова, мало каши ела, чтоб такие выводы делать.

Тамара встала, забрала свою сумку и пошла к двери:

– Сами их тогда и стерегите!

Комбат закрыл совещание. По дороге в лагерь спросил Лаптева:

– Ты что все время молчал?

– Молчал потому, что не во всем с тобой согласен. Что ж мы наши разногласия будем, как сор из избы выносить?

Хромов промолчал и только у самого лагеря заговорил снова:

– Я вижу, эта Черепанова под твоим влиянием находится. Уж не влюбилась ли в тебя, а?

– Ну, знаешь! Она же совсем девчонка.

– И хорошенькая девчонка! – комбат даже языком цокнул. – Шустренькая, люблю таких… Познакомил бы меня с ней поближе.

– Да ведь ты женат, – даже опешил Лаптев.

– Ну, подумаешь… – ничуть не смутился Хромов. – Жена где-то за тридевять земель, считай, что почти холост.

– Оставим этот разговор.

Вечером, возвращаясь домой, Лаптев прошел мимо окон Татьяны Герасимовны, в которых еще горел свет. Он остановился. После минутного колебания откинул крюк на калитке и вошел во двор. Домик был маленький, всего в три окна, с низеньким крылечком. Во дворе было чисто заметено, аккуратно сложена большая поленница дров. В стойле шумно жевала корова.

На стук вышла сама Татьяна Герасимовна в безрукавной старой ситцевой кофтенке. Увидев Лаптева, она метнулась в избу, схватила большой платок и накинула на плечи.

– Я некстати? – здороваясь, спросил Лаптев. – Вы уже спать ложитесь?

– Какое там спать! – отозвалась Татьяна Герасимовна. – Мать с ребятами легла, а я было хотела за дела садиться. Чаю не хочешь? Самовар еще не простыл.

Он поблагодарил и отказался, в горнице сел напротив нее и смущенно улыбнулся. Она усмехнулась тоже.

– Аль случилось чего?

– Ничего не случилось. Просто шел мимо, настроение у меня было паршивое, хотелось с кем-нибудь поговорить, совета спросить… Вот и зашел к вам.

– Нашел у кого совета спрашивать, – она покачала головой. – Вся моя наука – три класса ликбеза с грехом пополам. Тебе ли со мной советоваться, ты ученый, образованный человек, небось, институт закончил?

– Закончить-то закончил, но мудрость человеческая не институтами измеряется.

Татьяна Герасимовна слушала Лаптева, а он от нее глаз не мог отвести, так нравилась она ему в этой домашней кофточке и мягком платке на плечах. Он немного подвинулся к ней, покосившись на соседнюю комнату.

– Я вас очень уважаю, вы хорошая, Татьяна Герасимовна… Я вам сейчас все расскажу.

Лаптев, торопливо и волнуясь, стал рассказывать ей о своих постоянных разногласиях с Хромовым, о том, как они разно понимают вопрос о немцах, как трудно им поэтому работать вместе. Она слушала внимательно.

– Да что тебе Хромов? – сказала наконец. – Как об этом деле выше-то понимают?

– Найдутся такие и выше, что Хромова поддержат.

– А ты все равно не поддавайся, Матвеич, – понизив голос, посоветовала она. – Немцы тоже ведь люди. Дело ли это? Намедни вижу: Хромов твой посередь дороги немца остановил, кулаками машет, матом садит, – она задумалась вдруг, а потом уже веселее добавила: – А с другой стороны, скажу тебе, Матвеич, есть за что Хромова и похвалить. Человек он дельный. В лагере у вас чистота, порядок, люди на работу выходят без проволочек, дисциплина неплохая. Так ведь?

– Это верно, – с удовольствием согласился Лаптев. – И человек он, заметьте, честный, уж он государственной копейкой не воспользуется, надо отдать справедливость.

– Вот ты и попробуй с ним еще раз поговорить по-хорошему. Вода мельницу ломает. Главное, голову не вешай. Так ведь, брат Матвеич?

– Так, – согласился Лаптев и подвинулся к ней еще ближе. Она прищурила глаза, спросила удивленно:

– Ты чего это?

Лаптев смутился.

– Вы на меня не сердитесь, что я пришел?

– Чего ж сердиться? Заходи во всякое время. К тому же, знаешь, мое дело вдовье, – Татьяна Герасимовна засмеялась тихонько. – Шучу, шучу, приходи запросто.

В сенях Лаптев пожал ее теплую, мягкую руку и очень неохотно ушел. Она постояла немного на крылечке, кутаясь в платок и глядя в холодную весеннюю темноту.

11

Утром чуть свет Тамара повела немцев к драге «Изумруд» заканчивать постройку лотка. Было ясно, холодно, седой иней покрывал уже просохшую землю. Немцы шагали быстро, чтобы согреться. Миновали поселок, вышли на берег Чиса и направились кратчайшим путем прямо к драге. Послышался резкий прерывистый гудок, возвещавший окончание ночной смены. Пока спускались по крутому склону, от драги отчалила и поплыла к берегу лодка, с которой доносились веселые голоса. Тамара остановилась.

– Эй! – кричал звонкий голос с лодки. – Победа! Давайте по домам! Победа!

Тамара бросилась к воде. Дражники уже причаливали.

– Радио сказало: День Победы. Иди, курносая, домой и фрицев своих веди, сегодня нерабочий день. Эй, фрицы, Гитлер ваш капут!

Возбужденные, радостные дражники, выскочив на берег, помчались в поселок. А Тамара стояла как вкопанная. Штребль подошел и испуганно спросил:

– Фрейлейн Тамара, что случилось?

– Война кончилась, Рудольф, – она смотрела на него и словно не видела, а потом, очнувшись, счастливо закричала: – Ура! Мы победили!

Штребль бросился к своим. Немцев будто подменили – они обнимались и плакали, а кто-то пустился в пляс.

– Фрейлейн, мы так рады! – воскликнул Штребль. – Теперь близится час, когда мы сможем вернуться на родину. Ведь так, фрейлейн Тамара?

– Наверное, – сухо ответила она.

Ей почему-то вдруг стало обидно, что Рудольф так явно спешит уехать. Но она тут же поймала себя на мысли, что родина есть родина и, конечно, он не может вести себя иначе. Да и ей-то что за дело до этого немца? Главное – победа! Но как Тамара себя ни уговаривала, настроение у нее испортилось.

А немцы обратно в лагерь не шли, а бежали. Тамара еле за ними поспевала.

У самого поселка их встретил лейтенант Петухов.

– Давай, веди их обратно! Комбат не велит немцам отдыхать.

Тамара чуть не разрыдалась. Потом, собравшись с духом, выпалила:

– Пусть он сам их и ведет! А для меня сегодня – праздник Победы! – и, даже не обернувшись, побежала по улице.

Петухов почесал в затылке, не зная, как поступить.

– Ну ладно, идите в лагерь, там разберемся.

Вопреки желанию комбата немцев в этот день так на работу и не повели – ни один русский не соглашался их сопровождать.

– Оставь ты свои строгости хоть для такого дня, – просил Лаптев. – Много ли пользы будет, если ты их выгонишь? Они же все равно работать не будут, погляди, какое у них настроение.

– Ну черт с ними! – согласился наконец-то Хромов. – Сегодня не до них, это точно. Идемте выпьем! Петухов, Звонов, Салават, пошли ко мне! Петр Матвеевич, ведь победа же, черт возьми!

На улице Хромов шумел, кричал, пел, останавливал женщин, пытался их целовать, сажал на плечи ребятишек.

Весь день прошел колесом: ходили от Хромова к Черепановым, от Черепановых к Татьяне Герасимовне, по пути залетали в каждый дом, веселились, кричали и пили. Лаптев держался все время поближе к Татьяне Герасимовне. Та нарядилась в светлое платье и, хотя выпила совсем немного, была красна, как роза, и глаза у нее блестели. Лаптев чувствовал, что влюблен. Несколько раз он пытался под столом поймать ее руку, но она всякий раз вздрагивала и руку прятала. У Тамары пятки болели от кадрили. Плясала она и с Сашей Звоновым, и с Петуховым, и с самим Хромовым, и со всеми приисковыми мальчишками. Плясали в избах, и во дворах, и на улице. Под гармонь, под баян, под балалайку и под сухую. Тамара всех переплясала, перепела и так устала под конец, что заснула в сенях на сундуке. Запас водки, вина, браги иссяк, но веселье не прекращалось. Ночь надвинулась, а никто не хотел расходиться по домам, гармонь продолжала заливаться, а молодежь звонко орала песни.

– Такого праздничка давно не упомню, – сказал Черепанов Лаптеву. – Раньше, бывало, столы ломились, вина хоть залейся, а веселья такого даже на престольный праздник не бывало. Что значит, ждали этого дня пуще Воскресения Христова!

– А мой Федор не дождался… – отозвалась Татьяна Герасимовна. – Уж он бы сейчас погулял со мной.

Лаптеву показалось, что в голосе у нее слезы. Он снова попытался взять ее за руку.

– Я вас домой провожу, – сказал он тихо.

Они пошли, когда обозначился рассвет.

– Небось, устал? – ласково спросила Татьяна Герасимовна. – Шел бы домой-то…

– Нет, не устал. Голова немного болит после водки, много ведь выпили… А вы молодцом, я смотрю.

– Да я вовсе почти не пила. Так, от радости пьяная.

– А я, кажется, от любви пьян, – он неуверенно потянулся обнять ее.

Она поспешно отстранилась.

– Люби, а голову не теряй. Я, может, тоже люблю, да молчу. Эх ты, Петя-петушок!

– Я домой не пойду! – решительно заявил храбрый от выпитого Лаптев.

– Пойдешь! Для такого дня давай не ссориться.

Лаптев досадливо нахмурился. Татьяна улыбнулась и вдруг поцеловала его. Но он и опомниться не успел, как она хлопнула калиткой перед его носом. Он постоял немного, потом пошел домой. Стало почти светло, наступало розовое холодное утро.