Текст книги "Немцы"

22

Штребль уже давно работал один. Настроение у него чаще всего бывало мрачным, и он избегал напарников. Лучковой пилой он без труда напиливал два-три кубометра дров. Даже наступившие сильные морозы не очень пугали его. Выскочив утром из барака, не разжигая костра, он сразу же начинал яростно махать топором до тех пор, пока не разогревались замерзшие пальцы. Потом в снег летели рукавицы, за ними куртка. Становилось почти жарко. Окончив работу, он быстро разводил костер, сбрасывал на него сучья и опрометью несся в барак, где жарко топилась печь. Сняв одубевшую от мороза одежду, он с наслаждением растягивался на своей койке. У Розы к его приходу всегда была готова еда.

Хотя Роза чувствовала все более явное охлаждение со стороны Рудольфа, она продолжала так же самоотверженно заботиться о нем: шила и чинила ему одежду, стирала, варила еду, почти ежедневно выбирала время, чтобы сбегать в соседнюю деревню за молоком для своего Руди. Иногда, управившись с обедом и поручив кухню Марии, шла на делянку, чтобы помочь ему закончить работу.

– Хорошая тебе баба попалась! – не уставал с завистью повторять Раннер.

– Да, очень хорошая, – отзывался Штребль.

Он отдавал Розе все деньги, которые зарабатывал, и она покупала в воскресенье на базаре хлеб, муку и картошку. Там же продавала и обменивала удивлявшие русских своими причудливыми узорами шерстяные варежки и платочки, связанные ею в свободное время, а также разные деревянные вещицы, которые мастерил Штребль. Еды им хватало, и они забыли, что такое голод. Однако Рудольф все реже стал навещать ее по ночам. Бесконечно уставшая за день, она засыпала со слезами на глазах и старалась думать, что Руди не приходит теперь потому, что сильно устает, работая в лесу на морозе.

Когда ее связь со Штреблем стала для остальных немцев слишком уж очевидной, потихоньку поползли завистливые толки – мол, хорошо некоторые устроились, спят с поварихой и горя не знают. Штребль, в последнее время и так нервный и раздражительный, просто выходил из себя, стоило кому-нибудь намекнуть на его небескорыстные отношения с Розой.

– Готовь для нас еду из таких продуктов, которых нет в общей кладовой! – приказал он ей. – Не хватало еще, чтобы тебя заподозрили в воровстве!

– Да, – покорно ответила она.

Она варила Рудольфу крупную, белую деревенскую картошку вместо той мелкой и подмороженной, которую привозили из лагеря, суп с самодельной лапшой, кисель из молока или брусники, собранной ею еще летом. Но почему-то даже и эта еда с некоторых пор плохо лезла ему в горло.

– Тебе надо совсем уйти из кухни, – сказал он Розе.

– Да, – опять согласилась она. Потом в глазах ее сверкнула радостная надежда: – Я буду работать вместе с тобой?

Штребль тихонько пожал ей руку – его тронуло такое искреннее желание быть рядом с ним. Но было одно обстоятельство, которое его останавливало: Роза ждала ребенка и с его стороны было нечестно заставлять ее так тяжело работать. Однако сомнениям Рудольфа пришел конец, когда его бывший напарник, усатый бём Ирлевек, лишенный в лесу хлебного пайка своей маленькой жены, не заметив Штребля, заявил во всеуслышание:

– Хорошо выполнять норму тому, у кого любовница на кухне.

– Ну-ка повтори, что ты сказал! – заорал на него Штребль.

– А что, не так? – угрюмо отозвался Ирлевек.

– Ты врешь, скотина! – Штребль даже охрип от ярости. – Во-первых, Роза мне не любовница, а жена. А во-вторых… я тебе сейчас морду набью!

– Рудольф! – в отчаянии закричала Роза.

Удар пришелся бёму по зубам. Верзила мотнул головой, схватился рукой за челюсть и ринулся на Штребля. Он был почти на голову выше и шире в плечах и так двинул Штреблю кулаком в живот, что тот сразу отлетел и ударился головой об стену. Роза отчаянно завопила. На ее крик примчалась Тамара.

– Вы что, с ума сошли? – испуганно спросила она, увидев, что Штребль и Ирлевек готовы броситься друг на друга.

Она решительно встала между ними, но бём, не помня себя от злости, отпихнул и ее. Это добавило Штреблю ярости, и он снова с размаха ударил бёма по лицу.

– Не смей прикасаться своими грязными руками к фрейлейн Тамаре, – хрипел он, – а то я изуродую тебя, мерзавец!

Тамара в первый раз видела Рудольфа в ярости. Ей стало даже страшно. Немцы наконец скрутили Ирлевека, и она сделала знак Штреблю выйти в сени. Он молча пошел за ней, вытирая кровь с разбитого носа. Роза кинулась за ними.

– Ну, что вы не поделили? – сурово спросила Тамара.

Штребль, опустив голову, молчал. Роза плакала.

– Ирлевека я завтра же отправлю в лагерь, – сказала Тамара, – а ты больше не будешь старостой. Что же это за староста, который дерется?

– Благодарю вас, фрейлейн, – прошептал Штребль распухшими губами.

– За что?

– Я давно хотел просить вас об этом, и еще я прошу: разрешите Розе работать вместе со мной. Пусть кто-нибудь другой займет место поварихи. Я не хочу, чтобы ее подозревали в воровстве. Мы сами заработаем свой хлеб.

Тамара смутилась – в первый раз Штребль так открыто признался ей в близости с Розой. Стало досадно и стыдно.

– Этого не нужно, – ответила она. – Я знаю Розу и верю ей.

– Мы оба просим вас, фрейлейн, – робко вмешалась Роза.

– Ну, как хотите.

Утром Влас Петрович повел Ирлевека в лагерь, а Роза и Штребль вышли на делянку. Он угрюмо шагал впереди, а она шла по его следу, закутанная в большую шаль, безмолвная, но счастливая. Придя на то место, где он раньше, беззаботно насвистывая, валил и распиливал деревья, Штребль остановился и, вздохнув, оглянулся на Розу. Она стояла рядом: нос покраснел от мороза, на глаза набежали мелкие слезинки. Ей было холодно.

Штребль развел огонь. Роза помогала ему, собирая сучки.

– Грейся, Рози, – сказал он ей, когда затрещало пламя.

Она благодарно улыбнулась и, сняв варежки, протянула руки к огню. Потом принялись за работу. Штребль отметил про себя, что Роза пилит хорошо, хотя давно уже не брала в руки пилу, и, когда он предложил ей отдохнуть, она поспешила отказаться:

– Нет, Руди, я совсем не устала. С тобой так легко работать!

Он скрыл улыбку и взялся за топор. Роза проворно собрала сучья и взвалила их на костер. Они работали дружно, улыбаясь друг другу, и, когда Штребль определил на глаз, что напиленных дров вполне достаточно для нормы на двоих, он стал насвистывать, как прежде. Часа в три он сказал:

– Ты можешь идти, Рози. Все остальное я сделаю сам.

– Я приготовлю тебе что-нибудь вкусное, – пообещала она и весело побежала в барак.

Штребль колол и выкладывал дрова до темноты. Тамара застала его в сумерках у костра – он докуривал папиросу. Она сразу заметила, как он устал, и, невольно улыбнувшись, спросила:

– Ну, не будешь больше драться, петух несчастный?

– Нет, фрейлейн, – пробормотал Штребль.

Прошло несколько дней, и Штребль уже больше не насвистывал и не улыбался Розе, а с ожесточением дергал ручку пилы. В нем нарастала досада сильно уставшего человека.

– Если мы будем так работать, нам не видать никаких талонов, – со злостью сказал он Розе. – Я не знаю, кто тут виноват: ты или я, но с каждым днем мы пилим все меньше и меньше дров.

– Очень трудно пилить толстые деревья, – оправдывалась Роза. – Не лучше ли пойти туда, где более мелкий лес?

– Ничего ты не понимаешь! – раздраженно прервал ее Штребль. – Толстые деревья пилить гораздо выгоднее. Просто ты должна работать немного энергичнее.

– Хорошо, я постараюсь, – ответила она и стала пилить быстрее.

– Теперь ты слишком давишь! Держи пилу свободнее! Я тебя об этом уже несколько раз просил!

Роза подняла голову, пристально посмотрела на него, и из глаз у нее побежали слезы.

– Ну, вот… – он понимал, что неправ, но досада на нее была сильнее. – О чем же плакать?

Она опустилась на поваленное дерево и, закрыв лицо руками, горько заплакала, а когда он подсел к ней, прошептала:

– Ты меня больше не любишь… А ребенок уже шевелится… Я хотела тебе об этом сказать, а ты так груб со мною…

Штребль взял ее озябшую руку и поцеловал.

– Это подло с моей стороны заставлять тебя так работать. Во всем виноват этот проклятый Ирлевек, чтобы ему провалиться! Ты могла бы теперь быть на кухне, и все было бы хорошо.

– Нет, Руди, – вытирая слезы, пробормотала она. – Ирлевек тут ни при чем. Мне и на кухне было бы тяжело, потому что ты меня больше не любишь. Разве я не вижу, какими глазами ты смотришь на фрейлейн Тамару?

– Глупости! – вскочив, закричал Штребль.

Роза вздрогнула и замолчала. Штребль яростно взмахнул колуном и расшиб надвое толстую метровую чурку. Роза натянула варежки на застывшие руки и тоже принялась за работу.

Рождество немцы встречали печальные, угрюмые.

– Рождество такой большой праздник у нас, – рассказывали они Тамаре, – зажигают свечи на елке, накрыт стол… Хайлиге нахт! Все ждут чего-то торжественного, необычного… Радуются дети, ожидая подарков…

Раннер лежал больной, у него был сильный авитаминоз, кровоточили десны, язык распух. Он поминутно сплевывал кровавую слюну и мычал ругательства. Тамара хотела отправить его в лагерный госпиталь, но Раннер яростно запротестовал. Около его кровати поставили мохнатую зеленую елку. Немки нарядили ее разноцветными лоскутками.

– Черт бы побрал мою Магду! – еле ворочая распухшим языком, бормотал Раннер. – Эта ведьма даже не думает меня проведать, хотя знает, что я валяюсь вторую неделю… Сам я, дурак, во всем виноват, ушел от жены и детей и связался с этой проституткой! Моя бывшая женушка никогда бы меня не бросила…

Штребль вместо Раннера собирался на прииск за хлебом и продуктами. Вместе с Власом Петровичем они выехали из леса в двенадцатом часу дня. Дорога была хорошо накатана, лошадка все время бежала рысью. Быстро миновали драгу и поехали вдоль реки, закованной толстой броней льда.

– К вечеру как бы буран не поднялся…его мать! – заметил, кутаясь в тулуп, старик. – Больно уж, б… задувает. Аж до… прохватывает, задави тебя нечистая сила! Останови, Рудошка, я пешком пройдусь, ноги…их мать, зашлись с холоду.

Действительно, мороз и ветер все время усиливались. Штребль продрог до костей. Он с облегчением вздохнул, когда в снежной дали показались столбики дыма над крышами. В лагере он обогрелся и, получив хлеб и продукты, стал дожидаться Власа Петровича, который пошел наведаться к своей старухе. Ждать пришлось долго. Уже почти стемнело, когда старик явился, слегка подвыпивший и веселый.

– Чуешь, Рудошка, поезжай, брат, один. Мне не с руки: старуха баню топит, а я запаршивел совсем. Поезжай, браток, помаленьку.

Штребль согласился, но лишь выехал из поселка, как тут же пожалел об этом. Вся дорога была заметена густым, плотным снегом. Ветер свистел до того протяжно и зловеще, что Штребль испугался и подумал о том, что лучше бы вернуться в лагерь. Но вспомнив, что к утру у лесорубов не будет ни куска хлеба, да еще в такой день, как Рождество, он решительно взмахнул кнутиком и погнал лошадь. Груз был невелик: всего три мешка с хлебом килограммов по сорок, пуда два крупы и других продуктов, – но дорогу так сильно передуло, что лошадь поминутно вязла в снегу, останавливалась и тяжко фыркала. Погоняя ее, Штребль выбивался из сил. Он надеялся добраться до леса, где дорога, конечно же, должна была быть свободна от заносов. Но до леса было еще около двух километров открытым местом, вдоль реки. Между тем сумерки сгущались, надвигалась зловещая, морозная темнота.

Он то тащил лошадь под узды, нащупывая ногами дорогу, то принимался руками выгребать снег, плотно набившийся под передок саней. Лошадка вздрагивала, прядала ушами и, казалось, искренне старалась помочь своему незадачливому хозяину стащить сани с места. У Штребля стыли руки, мороз и ветер искололи лицо. Он бранился всеми ругательствами, которые только знал на четырех языках, и уже падал духом.

Сани в очередной раз стали посреди снежного поля, и хотя Штребль не сбился с дороги и чувствовал, что стоит на твердой полосе, двигаться дальше становилось все труднее и труднее. Но он все утаптывал ногами жесткий, сыпучий снег и пытался тащить за собой лошадь. Ему казалось, что прошло уже несколько часов с тех пор, как он мерзнет здесь, в открытом поле. Лес темнел вдали, и расстояние до него все же постепенно сокращалось, но тут произошло то, чего Штребль никак не ожидал: лошадь сильно рванула вперед из сугроба, оглобля оторвалась и воткнулась в снег. Лошадка окончательно стала, виновато мотая головой. Штребль напряженно вглядывался вдаль. До леса осталось не более километра. Собравшись с духом, он взвалил себе на плечо один из мешков и, увязая в снегу, пронес его метров на двести. Затем вернулся за другим. Перетаскав на себе весь груз и от этого немного согревшись, он кое-как привязал оглоблю к саням веревкой, взял лошадь под уздцы и повел к мешкам. Но она с трудом тащила даже пустые сани.

Он снова перетаскивал мешки и снова вел к ним лошадь. В лесу мешки можно было зарыть в снег и на пустых санях ехать в барак за помощью. Бросить продукты на открытом месте он не решался, хотя понимал, что вряд ли их кто-нибудь украдет в этой безлюдной, морозной пустыне.

Когда Штребль собрался в третий раз взвалить мешок себе на плечи, он заметил темные контуры приближающихся саней. Спустя минуту из кошевки выпрыгнула Тамара и подбежала к нему.

– Что у тебя случилось? А где Влас Петрович? Штребль не мог выговорить ни слова. Губы его дрожали, зубы стучали. Тамара огляделась и заметила лежащие на снегу мешки и лошадь, увязшую поодаль в сугробе.

– Ты не обморозился, Рудольф?

– Руки, – прошептал он.

Тамара схватила его руки и принялась тереть их снегом. Он еле сдержался, чтобы не закричать от боли. Она терла их долго, потом распахнула свой полушубок и телогрейку и сунула себе подмышки.

– Согреваются? – спросила она, невольно прижимая его к себе.

Боль была адская, но Рудольф ее почти не замечал. Лицо девушки было так близко, что он чувствовал теплоту ее дыхания. Она еще о чем-то спрашивала его, но от волнения он ничего не соображал. Потом Тамара забрала его мерзлые, задубевшие рукавицы, а свои, теплые еще, отдала ему, и он с трудом запихнул в них свои большие ладони. Перетащив к себе в кошевку мешки с хлебом, она выпрягла лошадь Штребля и привязала ее позади своих саней.

– Завтра твои сани заберем. Садись, едем быстрее. Как твои руки?

– Сильно болит, фрейлейн…

– Вот я покажу Власу Петровичу! Черт старый, пустил тебя одного в такую дорогу!

– Он пошел на баня… – смущенно отозвался Штребль.

– Я ему устрою баню!

Ехали молча. Тамара сидела к нему спиной.

– Надо было бросить эти дурацкие мешки и идти пешком в барак, – сказала она наконец, и он понял, что она взволнована. – Ведь мог бы совсем замерзнуть…

– Но все ждать хлеб… – растерянно пробормотал Штребль.

– Подумаешь, хлеб! – почти закричала Тамара. – Жизнь твоя не дороже, что ли?

– А если бы его украли или занесло снегом?.. – он уже немного пришел в себя и говорил по-немецки. – Я не мог так сделать.

Тамара молчала. Когда она повернулась к Штреблю, выражение ее лица показалось ему незнакомым.

– Рудольф, милый… прости, что я тебя недавно ругала.

23

В середине зимы командир первой роты лейтенант Петухов уезжал из лагеря. Сильные головные боли после перенесенного ранения замучили его, и резко ослабло зрение в уцелевшем глазу. Олимпиада Ивановна, явно неравнодушная к угрюмому лейтенанту, категорически заявила Лаптеву:

– Немедленно направьте его в Москву или по крайней мере в Свердловск. Человек же останется слепым!

– Поезжай, Федор, – сказал Лаптев Петухову. – С этим делом шутить нельзя. Звонов пока примет твою роту, а потом пришлют кого-нибудь.

– Боюсь я операций этих, – признался рослый Петухов. – Все думал, обойдется… Видно, придется ехать.

Когда Одноглазый Лейтенант в последний раз обходил роту, немцы столпились вокруг него.

– Прощайте, камарады, – печально сказал Петухов. – Может, не увидимся больше. Не забывайте меня.

– Мы будем скучать, господин лейтенант! Возвращайтесь! Желаем вам здоровья!

Единственный глаз Петухова слегка затуманился.

– Ну, Вебер, прощай, – сказал он стоявшему рядом старосте своей бывшей роты. – Спасибо тебе, хорошо мне помогал, – он протянул Веберу руку. – Авось, пока я поправлюсь, вас домой увезут. Счастливо вам!

Вебер засморкался и закашлялся. Он вышел вслед за Петуховым и осторожно тронул его за рукав:

– Господин лейтенант, очень прошу, возьмите мои часы цум анденкен… Это есть очень хороший часы, господин лейтенант.

Петухов задумался.

– Ладно, Вебер, давай. А тебе на мои, – он снял с руки часы. – Правда, мои часишки паршивые, но все же и тебе память будет. Ты что, Вебер, никак плачешь?

– Я бы очень хотел увидеть вас здоровым, – прошептал Вебер, снова сморкаясь.

Петухов уехал, а спустя неделю ему на смену в лагерь прибыл новый офицер. Лаптев увидел перед собой молодого, щеголеватого, чистенького лейтенанта в ярко блестящих сапогах.

– Лейтенант Вольф явился в ваше распоряжение, – четко отрекомендовался офицер.

– Садитесь, – Лаптев протянул ему руку. – Ваше имя и отчество?

– Юлий Иванович.

Лаптев исподволь разглядывал приезжего. Офицер был белокур и голубоглаз, держал себя, как показалось Лаптеву, излишне свободно – сразу попросил разрешения курить. Тем не менее Лаптев закурил вместе с ним.

– Уроженец каких мест? – спросил он Вольфа. – Не уралец?

– Нет, из Поволжья. Точнее, из Энгельса. По национальности я немец. Но с первых дней войны в армии. Отец – член партии. Впрочем, там все написано, – Вольф указал на свои документы.

– Очень хорошо, – отозвался Лаптев. – Вы, конечно, владеете немецким языком, а это очень поможет вам в работе. Мы вам доверим первую роту. Там у нас все обстоит благополучно, но командир заболел. Пойдемте, я покажу вам ваших немцев.

Они прошли в первый корпус. При их появлении немцы поднимались со своих мест и дружно здоровались по-русски.

– Здравствуйте, здравствуйте, – отвечал Лаптев, а Вольф только слегка наклонял голову. – Вот ваш новый командир. Вебер, покажите все лейтенанту.

Вебер повел Вольфа по комнатам. Тот ничем не выдал своего знания немецкого языка и задавал вопросы только по-русски.

– Пожалуйста, прошу идти в моя комната, – пригласил Вебер.

Вольф прошел в комнату старосты и, удостоверившись, что на стуле нет пыли, сел, аккуратно подтянув на коленях брюки. Разглядывая записи Вебера в ротном журнале, спросил:

– Имеются случаи невыхода на работу без уважительной причины?

– Только больные…

– По освобождению врача?

– Не всегда, господин лейтенант, – замялся Вебер.

– Безобразие, – довольно резко оценил этот факт Вольф.

Вебер опешил и окончательно смешался.

Первая рота отнеслась к новому командиру настороженно. Стоило ему появиться, все разговоры сразу же прекращались. Вольф, начищенный и наутюженный, осторожно проходил между коек, словно боясь коснуться одеял или одежды немцев. А о том, что Вольф – сам немец, в роте вообще узнали случайно: в разговоре с Лаптевым Вебер заметил, что теперь ему стало трудновато, поскольку новый командир роты не привык к нему и не понимает его.

– Отчего не понимает? – удивился Лаптев.

– Наверное, я говорю по-русски еще очень плохо, – признался Вебер.

– Так говорите с ним, как со мной, по-немецки, – еще больше удивился Лаптев. – Вольф же немец, он знает этот язык.

Однако при первой же попытке Вебера заговорить с Вольфом на родном языке тот вспыхнул и грубо ответил:

– Говорите со мной только по-русски! Я не обязан знать ваш мерзкий язык.

Бедный Вебер не знал куда деваться.

В одно из воскресений, придя в лагерь, Лаптев заметил необычную суматоху возле первого корпуса. На снегу валялись матрацы, одеяла, подушки, верхняя одежда. Немцы толкались рядом, замерзшие и недовольные.

– Что это у вас за разгром? – с недоумением спросил Лаптев.

– Господин Вольф приказал произвести генеральную уборку, выколотить постели, вымыть нары, стены и полы, – объяснил Вебер.

В это время в дверях появился и сам Вольф – в кожаном пальто на меху, в меховых перчатках. Увидев Лаптева, галантно откозырял.

– Что это вы, Юлий Иванович, затеяли? – спросил Лаптев, подавая ему руку. – У нас по воскресеньям никогда уборки не бывало.

– Я нахожу, что воскресенье – самый удобный для этого день, – ответил Вольф, следуя за Лаптевым. – Чем валяться по койкам, пусть лучше приведут в порядок свои логова. Самим же немцам, я думаю, приятнее отдыхать в чистом помещении. А то развели клопов, под кроватями – грязь, пыль. Я, признаюсь, терпеть не могу грязи и беспорядка.

– Это можно только приветствовать. Но, видите ли, Юлий Иванович, у нас выделен специальный персонал, который обязан следить за чистотой, а все остальные имеют безусловное право на отдых в воскресенье. За беспорядок взыскивайте строже с дежурных по роте. А сейчас советую вам освободить ваших людей и дать им возможность отдохнуть. К тому же сегодня довольно холодно, люди могут простудиться. Двери у вас настежь, а ведь мы экономим дрова.

– Слушаюсь! – козырнул Вольф и, повернувшись на каблуках, зашагал в свою роту.

«Вот еще тип на мою голову, – недовольно подумал Лаптев. – Это, конечно, хорошо, что он инициативен, да уж что-то слишком».

В пятнадцати километрах от Нижне-Чисовского прииска на одном из притоков Чиса речке Талинке шло строительство новой паровой драги. Татьяна Герасимовна снова принялась теребить Лаптева:

– Дай немцев-то, Петя, чего скупишься? Послать бы на Талинку человек семьдесят месяца бы на три, к лету бы драгу и запустили.

– А где ты их там поселишь? – недовольно спросил Лаптев, которого неугомонность жены подчас сильно утомляла.

– Там на Талинке село большущее. Можно по избам разместить, церковь деревянная пустует, а то дражников по избам расселим, а немцев – в их барак.

Лаптев долго колебался. Послать людей среди зимы так далеко от лагеря казалось ему небезопасным. Но жена не унималась и в ближайший выходной повезла его самого на Талинку. Барак, который дражники соглашались уступить немцам, Лаптеву понравился – был он теплый и крепкий, и Лаптев наконец согласился.

– Ехать придется вам, Юлий Иванович, – сказал он на следующий день Вольфу. – Я решил послать на талинский участок первую роту как наиболее работоспособную и дисциплинированную. Отберите человек семьдесят крепких людей, остальные останутся в лагере под присмотром командира второй роты. Только попрошу вас ежедневно связываться со мной по телефону. Проверьте, все ли люди достаточно тепло одеты, обеспечьте перевозку продуктов.

– Когда я должен выехать? – с готовностью спросил Вольф.

– Да я думаю, завтра.

Немцы переполошились.

– Этот Вольф нас наизнанку вывернет, – опасливо косясь на дверь, шептал Чундерлинк.

Морозным и темным январским утром Вольф вывел свою роту из лагеря и приказал всем сложить вещи на подводу.

– Неужели нас погонят пешком? – недоумевали испуганные немцы. Ведь хауптман обещал, что повезут на машине…

– Не разговаривать! – оборвал Вольф. – Машина на ремонте. Сами замерзнете, если не пойдете пешком.

Колонна уныло тронулась. Немцы долго оглядывались на лагерь и тяжело вздыхали. К вечеру следующего дня Лаптев уже получил телефонограмму: «Все в порядке. Приступили к валке леса. Дневное задание выполнили все. Больных нет. Вольф».

«А он, однако, молодец, – подумал Лаптев. – Сухой человек, но дельный». Каждый вечер ровно в девять часов Вольф звонил в лагерь, и сводки его были лаконичными и четкими.

– Неужели уж все у него идет так гладко? – не уставал удивляться Лаптев, отлично теперь понимавший, как трудно руководить людьми, и в начале февраля все-таки отправился на Талинку.

Валил сырой, густой снег. Лаптев сильно продрог, несмотря на навязанный ему тещей тулуп. На Талинку он приехал уже в сумерках. Темный остов строящейся драги чернел на льду. Вдали тускло светили огоньки в окнах поселка.

Пересекая дорогу, протянулась колонна людей, в которых, приглядевшись, Лаптев с трудом узнал немцев из первой роты.

– Здравствуйте! – крикнул он, останавливая лошадь. – Что так поздно идете домой?

– Это штрафники, товарищ комбат, – выйдя вперед, сообщил вахтер с винтовкой за плечами. – По приказанию командира роты работают до восьми вечера.

Лаптев недоуменно вглядывался в лица людей, плотным кольцом обступивших его сани. Их было человек тридцать. Они жались от холода, кутаясь в порванную, грязную одежду. Лаптев вздрогнул: среди штрафников он увидел Вебера.

– Что случилось, Вебер? – с тревогой спросил он старосту.

Вебер молчал. По темной щеке сползла слеза. Он вытер ее рваной, обмерзшей рукавицей.

– Садитесь, Вебер, – Лаптев подвинулся, освободив для немца место в санях.

Сани тронулись. Лаптев прикрыл полой своего теплого тулупа дрожащего, взволнованного Вебера.

– Ну, говори, не бойся!

Через четверть часа Лаптев вошел в темный, мрачный барак, где было холодно и неуютно, как в тюрьме. На наспех сколоченных нарах лежали жидкие соломенные матрацы. Под потолком тускло горела слабая электрическая лампочка, а в печке, чуть потрескивая, тлели сырые дрова. Сидя на нарах в верхней одежде, изрядно порванной и грязной, немцы хлебали жидкий остывший суп, который дежурный черпал из закопченного ведра и разливал по мискам. Хлеба в руках у немцев Лаптев не заметил. По тому, как цепко держали немцы свои миски, как дрожали их грязные, худые руки, как жадно глотали они неприятное на вид варево, Лаптев понял, что все, рассказанное ему по дороге Вебером, – правда. Он прошел вперед, снял тяжелый тулуп и бросил его на нары.

– Здравствуйте, ребята! – весело крикнул он, стараясь сразу же приободрить немцев.

– Гутен абенд, господин лейтенант! Здравствуйте! – казалось, они чуть повеселели, увидев своего хауптмана.

Вошел Вольф, однако Лаптев не ответил на его приветствие, словно не замечая, а потом сделал знак выйти в сени и сам вышел вслед за ним.

– Что же вы так подвели меня, Юлий Иванович? – с негодованием спросил он. – Кто вам дал право лишать людей хлеба и положенного им питания?

– Я лишал хлеба только тех, кто не выполнял норму, – уверенно ответил Вольф.

– Тоже не имели права! Тем более нельзя было заставлять людей работать на морозе по двенадцать часов. Да что мне с вами говорить, когда вы загнали в вашу дурацкую штрафную роту Вебера! Этого уж я вам не прощу!

– Он саботажник, ваш Вебер, – резко ответил Вольф. – Я поймал его в поселке, когда он продавал вещи, а я это строго запретил…

– Поневоле пойдешь продавать, когда вы жрать не даете! – вышел из себя Лаптев. Он был из той породы мягких людей, которые долго терпят и многое прощают, но если уж разозлятся, то остановиться не могут. – За какой-нибудь месяц что вы с людьми сделали? У вас несколько человек с обмороженными руками, почему вы их не отправили в лагерный госпиталь? – кричал он в гневе.

– В поселке имеется медпункт, – Вольф, явно не рассчитывавший на такую реакцию начальства, недоуменно пожал плечами, – что же такого страшного произошло?

– Однако помощь им не оказана! – не унимался Лаптев. – Завтра же отправьте их в лагерь, а послезавтра сюда приедет лейтенант Звонов! Вы можете считать себя свободным! Отправляйтесь обратно в область! Трусы мне не нужны!

Вольф теперь уже растерянно глядел на Лаптева.

– Конечно, вы трус, – переведя дух, сердито, но спокойнее повторил Лаптев. – Боитесь, как бы вам не поставили в вину ваше немецкое происхождение, если вы будете по-человечески относиться к этим людям? Уж кормить мы их как следует не имеем возможности, но издеваться над ними никто нам права не дал. Говорить больше с вами не хочу!

Лаптев, красный, сердитый, вернулся к немцам в барак.

– Не оставляйте нас здесь, господин лейтенант, – обратился к нему грязный и отощавший Чундерлинк. – Нам очень плохо.

– Не будет больше плохо, – ответил Лаптев и устало опустился на нары. – Завтра приедет лейтенант Звонов Александр Карпович. Вы его знаете, он хороший человек и справедливый командир. Доставим сюда побольше продуктов. Драгу-то обязательно к весне построить надо. Она золото добудет, а оно нашей советской стране позарез нужно, так что придется еще месяца два здесь поработать. Я уж на вас надеюсь.

Лаптев лег спать в бараке вместе с немцами. Они уступили ему лучшее место, возле печки. Вахтер, посланный Вольфом пригласить Лаптева ночевать к себе, осторожно тронул его за плечо.

– Товарищ комбат, вам коечка приготовлена.

– Не пойду, – буркнул Лаптев, переворачиваясь на другой бок.

– А тут у немцев опасно: не придушили бы они вас…

– Пойдите вы к дьяволу! – рассердился Лаптев, натягивая на голову шинель. – Пусть Вольф за меня не беспокоится. Вот ему я бы не посоветовал здесь ложиться.

Засыпая, Лаптев думал о том, как все-таки трудно разобраться в людях. Взять хотя бы этого Вольфа. Приличный с виду человек, образованный, а оказался такой скотиной! Но, как всегда в подобных случаях, Лаптев во всем винил себя: хорош гусь, не узнав как следует этого Вольфа, доверил ему сразу семьдесят душ людей! Надо было давно приехать и самому проверить, как здесь идут дела.