Текст книги "Немцы"

24

Саша Звонов собирался на Талинку неохотно. Он недавно возвратился из поездки до румынской границы, не успел еще хорошенько отдохнуть и поухаживать за Тамарой. Звонов ворчал и пробовал ругаться с Лаптевым, ссылаясь на свою неопытность и на то, что его всегда одного везде и гоняют.

– Ничего! – отмахнулся от него Лаптев. – Какой тебе еще опытности? Опытные-то вот и подвели меня под монастырь. Поезжай, Саша, больше мне некого послать. А за твоей ротой я сам посмотрю.

Саша покорился и стал готовиться к отъезду. Вечером он долго мерз у ворот Черепановых, поджидая Тамару. Василий Петрович выглядел его из окошка и пригласил в избу, но Саша сконфузился и пробормотал:

– Ничего, ничего… Мне только по делу ей два слова сказать…

– По делу, так заходи. Чего мерзнешь?

Тамара пришла поздно.

– Это ты, Сашка? – удивилась она, войдя в избу и увидев Звонова, сидящего на краешке лавки. – Что это ты вздумал на ночь глядя?

– Я, Тома, опять уезжаю, – тихо сказал он и моргнул ей на дверь.

Тамара вышла вместе с ним за калитку.

– На какую-то чертову Талинку посылает меня Лаптев. Я проститься зашел.

– Жалко как! – искренне огорчилась Тамара. – Думала, в субботу на танцы пойдем с тобой. И концерт должен быть… Нельзя тебе не ездить?

– Нельзя, Тома, – вздохнул Звонов. – Я уж и так Лаптева проклинаю. Хотя он, конечно, не виноват: послать некого. Этот паразит Вольф там такого шурум-бурума наделал… Тома, ты, сатана, с кем теперь время проводить будешь?

– Ни с кем, – засмеялась Тамара, – с немцами со своими!

Саша хитро сощурил глаза, взял ее руку и снял с нее варежку. Тамара потянула руку к себе, но не вырвала. Оба помолчали.

– До свидания, значит? – многозначительно спросил он.

– Что ж делать… до свидания!

– И больше ничего?

Тамара вопросительно посмотрела на него, хотя отлично понимала, к чему он клонит, а Звонов, расхрабрившись, потянул ее к себе. Тамара отодвинулась, но недостаточно энергично, и он поцеловал ее, но в губы не попал: она успела увернуться.

– Однако ты смелый стал! – Тамара попыталась выдернуть руку, но он не пустил и обнял ее за шею.

Вырваться она не сумела. Он притиснул ее к забору и прижался своей еще юношески мягкой щекой к ее лицу. От него приятно пахло хорошим табаком и цветочным одеколоном. Тамара как-то онемела, сдалась и больше не отпихивала его.

Стук калитки заставил обоих отскочить в разные стороны. Василий Петрович, выйдя на улицу в наспех накинутой на плечи телогрейке, сердито крикнул:

– Томка, айда в избу! Нечего заборы подпирать! А ты, лейтенант, в другой раз для разговоров домой к нам пожалуй, а на ветру болтать – голос потеряешь!

Тамара, растерянная и пристыженная, пошла за отцом, но у калитки все-таки остановилась и украдкой махнула Звонову рукой. А он зашагал по улице, раздосадованный тем, что встреча их оборвалась слишком уж быстро, но все же счастливый.

– Ох и сатана эта Тамарка! – возбужденно говорил он сам себе. – Морочит мне голову, будь она неладна!

Утром у ворот лагеря Звонова ждала машина, нагруженная продуктами. В кабине за рулем сидел Ландхарт. Саша залез к нему в кабину, а несколько немцев из второй роты, которых отправляли на Талинку заменить заболевших, вскарабкались в кузов.

– Накрывайтесь теплее! – крикнул им Лаптев. – Саша, гляди, я на тебя надеюсь! Машину берегите, Ландхарт!

Звонов махнул рукой и в последний раз с надеждой поглядел на дорогу. Он все ждал, что Тамара придет проститься. Но ее не было. Саша вздохнул и захлопнул дверцу кабины. Машина зафырчала и тронулась.

Мороз был сильный. После пятнадцати минут езды немцы в кузове начали приплясывать, чтобы согреться. Звонов, приоткрыв дверцу, крикнул:

– Эй, камарады, живы?

– Холёдно, господин лейтенант, – послышались дрожащие голоса.

– Нате тулуп мой, накройтесь! – Звонов швырнул им наверх тулуп и остался в телогрейке. – Ландхарт, жми давай на третьей скорости, а то всех поморозим.

По тракту дорога была ровная, свободная от заносов, и машина ехала быстро, но, когда свернули в лес, вскоре же сорвалась с колеи, врезалась в снег и начала буксовать.

Ландхарт и Звонов выскочили из кабины.

– Слезай, бери лопаты! – скомандовал Звонов. – Ну, кому говорю, сухоногие?

Немцы, озябшие, дрожащие, спрыгнули вниз и, с трудом разгибая замерзшие пальцы, взялись за лопаты. Пока кое-как высвободили машину от снега, заглох мотор. Ландхарт бранился и кусал губы.

Немцев послали за сухими сучьями, и Ландхарт со Звоновым развели огонь под радиатором. Саша сам сильно замерз. Немцы толпились вокруг него, как цыплята вокруг наседки. Мотор отогрели. Машина, наконец, ожила. Ландхарт и Звонов быстро залезли в кабину.

– Очень холёдный ветер прямо на машина, – с досадой сказал Ландхарт. – Мотор скоро опять капут…

– Ты жми, жми, – с тревогой твердил Звонов.

С трудом проехали километров пять лесом. Ландхарт, как клещами, сжимал руками руль. Звонов с беспокойством поглядывал вперед. Когда выехали снова на тракт, Ландхарт спросил:

– Господин лейтенант не есть шофер?

– Прав нет, но понимаю. В танковых служил.

– Вы садиться за руль, – нерешительно сказал Ландхарт, – я ложиться на радиатор. Мотор – нет ветра, теплё, пошёль. Плёхо ветер, мотор капут видер.

Звонов сразу сообразил. Он сделал Ландхарту знак остановиться, выскочил из кабины и, взобравшись на буфер, лег на радиатор.

– Гони! – крикнул он.

Машина рванулась вперед. Морозный ветер волной обдал Звонова. Он крепко вцепился руками в холодное железо и спрятал голову в плечи. Минут через пятнадцать вдали показалась строящаяся драга. Ландхарт затормозил, и закоченевший Саша забрался обратно в кабину.

– Спасибо, господин лейтенант, – с чувством сказал немец. – Ваш горячий сердце делал теплё мой мотор!

Вольф встретил Звонова с угрюмой любезностью:

– Сами сможете убедиться, какие здесь условия для работы. Глушь, тоска… Волком завоешь.

– Ладно, не пугай, как-нибудь, – буркнул Звонов. – Показывай давай, чего тут у тебя.

В бараке лежал ничком на нарах отставной обер-лейтенант Отто Бернард. Он не вставал уже третий день. Звонову стало жалко больного беспомощного старика, хотя он отлично помнил, какой отъявленный лодырь был этот самый Бернард.

– Ландхарт, посадишь его с собой в кабину, – велел он шоферу.

– А господин официр?

– В кузове поедет, не велика птица. Нельзя же больного деда в кузове морозить, и так чуть живой. Эй, камарад, собирай манатки! Подымай его, Ландхарт.

Узнав, что место рядом с шофером занято, Вольф рассвирепел, но возражать не решился. Он лишь окинул Звонова презрительным взглядом и, не попрощавшись, ушел на прииск пешком.

– Афидерзейн, – проворчал ему вслед Звонов. – Скатертью дорожка, колбаса немецкая!

Он прошел в комнату, где раньше помещался Вольф. Хотя здесь было очень чисто, он поморщился, велел проветрить, все обмести и даже выбить матрац, на котором спал Вольф. После этого достал из мешка хлеб и сел пить чай. Вахтер принес жестяной чайник и положил перед Звоновым два больших комка сахару.

– Откуда сахар-то? – спросил Саша, посыпая черный хлеб солью.

– Немецкий. Им сахару, почесть, не выдавали. Лейтенант целый мешочек насбирал, да, видно, забыл с собой прихватить. Пейте, товарищ младший лейтенант.

– Пошел ты! – прошипел Звонов. – Ты тоже, видать, хорош гусь: видел, чего делается, а не мог в штаб батальона сообщить? Кабы ты мне раньше этот сахар показал, я бы в рыло Вольфу этим мешком натыкал. Унеси, отдай повару или старосте.

Позавтракав, Звонов отправился на реку, где немцы валили лес. С высокого гористого берега скатывались на лед толстые шестиметровые бревна. «Эх, хороши деревца! – подумал он, задрав голову и любуясь слегка колеблющимися вершинами огромных стройных сосен. – Нам бы на Тамбовщину такого леску! А тут переводят, переводят лес, а все конца нет». Наверху с шумом упало дерево, завихрилась снежная метель. Потом очищенный от сучьев ствол пополз вниз, глубоко бороздя снег.

– А ничего работают! – сказал сам себе Саша, глядя, как на высоком берегу копошатся немцы. – Работенка-то ведь не из легких.

Он, увязая в снегу, стал карабкаться на крутой берег. Немцы заметили его, и несколько человек побежали навстречу.

– Гутен таг, данке зеер, – Звонов улыбался, отряхивая снег. – Вам рабочая сила не требуется? Поработать охота, а то уши мерзнут.

– Пожалуйста, на наша бригада, – весело ответил Вебер.

25

Ничего нет хуже мартовских снегопадов в лесу, когда сутками не переставая лепит сырой, густой снег. Одежда лесорубов, промокшая до нитки, не успевает просохнуть за ночь даже в горячей сушилке. Валенки, набухшие сыростью, становятся непомерно тяжелыми. А снег все идет и идет, и сугробы вырастают до полутора метров. Страшно шагнуть в сторону с протоптанной в снегу тропинки: сразу же по пояс проваливаешься в снег.

Штребль с досадой глядел на белые крупные хлопья, медленно и красиво падающие сверху. День ото дня тяжелее становилось работать в этой мокрой снежной каше. Рукавицы, которые Роза только вчера починила, сразу же намокли, и Штребль отшвырнул их в сторону.

– Нас самих скоро занесет снегом, – мрачно изрек он. – Еще две недели таких снегопадов, и в лес попасть будет нельзя.

Роза только печально улыбнулась.

– Завтра ты поедешь в лагерь, – сказал он, стараясь не смотреть на нее. – Больше тебе нельзя здесь оставаться.

У Розы задрожали губы.

– Ведь это будет не раньше весны…

– Все равно, – нетерпеливо перебил Штребль, – ведь работать в лесу ты больше не можешь.

Ему давно уже приходилось работать за двоих. Хотя она ни разу не пожаловалась, он видел, что ее постоянно мучат тошнота и головная боль, а руки и ноги отекают. Это была ее первая беременность в тридцать два года, и Роза очень боялась родов. Штребль понимал, что надо быть к ней повнимательней, но нежность давалась ему с трудом. Боясь признаться в этом себе самому, он втайне мечтал только об одном: чтобы Розу поскорее отвезли в лагерь. Он устал от ее виноватых глаз, от ее тяжелой походки, от еле сдерживаемых стонов.

В середине марта Тамара, отправляясь домой на Чис, забирала, наконец, с собой и Розу. Штребль провожал ее, но когда она хотела поцеловать его, он сделал вид, что не заметил этого, и отвернулся.

– Я приду в воскресенье в лагерь, – все же пообещал он. – Фрейлейн Тамару я просил позаботиться о тебе.

– До свидания, Руди, – чуть слышно сказала Роза. – Мари будет стирать тебе белье, я просила ее об этом.

Сани тронулись, и Роза заплакала.

– Никогда слишком не любите мужчину, фрейлейн Тамара, – сказала она, когда Рудольф уже не мог ее слышать.

Тамара с жалостью поглядела на нее, не зная, что и ответить. Она хорошо помнила прежнюю Розу – веселую, здоровую и беззаботную.

А Штребль, оставшись один, облегченно вздохнул. Он сам почистил картофель и сварил себе суп. Наевшись, улегся на койку и непроизвольно стал тихонько насвистывать.

– Однако ты, оказывается, порядочная свинья, – ехидно заметил Раннер. – Неужели тебе не жалко Розу?

В другое время Штребль обиделся бы и разозлился, но сейчас, почувствовав, что Раннер прав, промолчал.

Вскоре он получил нового напарника. Это был пожилой крестьянин Томас Хайзенхофер, маленький, чернявый и добродушный человечек. Штребль отнесся к нему настороженно, как и ко всем бёмам, но скоро понял, что Хайзенхофер – это не Ирлевек. Своей покладистостью и покорностью он даже напоминал папашу Бера, но если Бер был слабым и неповоротливым, то Хайзенхофер оказался маленькой, не знающей устали машиной. Глаза его – две шаловливые бусинки – ласково глядели из-под густых бровей.

– А скажите-ка, сударь, говорят, теперь в Румынии все по-новому: отбирают у крестьян землю, что же, сударь, мы будем пахать, когда вернемся домой? – спросил он у Штребля, когда оба сели перекурить.

– А у вас много было земли?

– Сущие пустяки, сударь. Вот у моего кузена, верно, земли много. Ему даже удалось откупиться, когда начали увозить нас в Россию. Я каждый год работал на своего кузена.

– Может быть, теперь он будет работать на вас, – усмехнулся Штребль.

– О нет! Бедный народ всегда страдает, сударь, – печально сказал Хайзенхофер. – Зачем вот нам эта война? У меня погиб в России младший брат, и осталась его семья, теперь мне придется вовсе на части рваться, чтобы им помочь.

Тамаре нравился Хайзенхофер – он был необыкновенно трудолюбив и услужлив, первым брался за всякую работу, обожал возиться с лошадьми, хотя эти обязанности по-прежнему лежали на Раннере. Но Хайзенхофер не мог пройти мимо лошади, чтобы ее не погладить, не похлопать по морде или не сунуть ей клок сена.

– Коня, – ласково бормотал он, – хороший коня!

Сдружился Хайзенхофер и с Власом Петровичем.

– Как тебя звать-то? – осведомился старик, когда немец появился в лесу.

– Томас, – сообразив, о чем его спрашивают, ответил бём.

– Тормоз? Это, брат, не имя, а чертовня какая-то! Я тебя буду Тимохой звать, ладно? Тимофей, понял? – и он ткнул Томаса в грудь.

Вечером Влас Петрович заявил Тамаре:

– Пусть Тимоха со мной в чулане спит, а то мне одному тоскливо.

Она согласилась, но, заглянув в каморку к Власу, увидела, что оба сидят подвыпивши. Старик, употребляя свои обычные ругательства, что-то объяснял Хайзенхоферу, а тот напряженно силился понять пьяную воркотню своего нового друга.

– Я, Тима, молодой был ужасный паразит до баб. Девок не трогал, а на бабах сидел, как дятел на дупле. Два раза меня за изнасилование судили, но сухой из воды выходил. Только от своей бабы попадало. Вот, пощупай, на голове от ухвата метина. Баба моя была мученица великая, такой я сверчок был. Я и сейчас, брат, в случае чего… А ты, Тимофей, как? Требуется тебе, как это по-вашему… фрау?

– Не треба фрау, – смущенно улыбнувшись, отозвался бём.

Тамара покраснела и отошла от двери.

Очень скоро Хайзенхофер обучился мастерски материться, а Влас все больше употреблял румынские ругательства.

– Ты гляди, Васильевна, – сказал он Тамаре, – у нас хоть одну мать кроют почем зря, а у румын – и бабку, и тетку, и леший знает кого. Вот это, я понимаю, техника!

Тамара только рукой махнула, но бёма при случае спросила по-немецки:

– Дядюшка Томас, вы, наверное, не понимаете, какие плохие слова говорите?

Тот насторожился.

– Простите, фрейлейн Тамара, что же это за слова?

– Я не могу их повторить… – девушка смутилась окончательно. – Ну, те, которым вас Влас Петрович учит. Это гадкие, отвратительные слова. И я прошу вас больше так не ругаться.

Хайзенхофер, конечно, и не предполагавший, как далеко он зашел в изучении русского языка, теперь вообще помалкивал, чтобы не сказать чего лишнего, а когда слышал, как ругается Влас, считал своим долгом его остановить:

– Не нада, Вляс! Мать, мать – не хорош. Не нада!

Влас Петрович только посмеивался.

– Ты, Тимофей, хороший мужик, – говорил он. – Я бы всех немцев, б… этаких, на куски порубил к… матери! Но ты… мать, золотой человек. Оставайся, Тима, у нас в Рассее. Что ж я без тебя, твою мать, делать буду, когда вас на х… в вашу… Румынию увезут?

– На Романия хорош! – мечтательно отзывался Хайзенхофер. – На Романия теплё. Хлеб много, сало много…

– Хлеба, сала… их мать! – передразнивал его Влас. – У нас, что ж думаешь, нету этого… сала? Дурак ты, Тимоха! У нас до войны хлеба было хоть за…, а на сало и не глядели. Гитлер, б… такая, все сожрал, мать его…

– Не нада, Вляс, не нада! – умолял его Хайзенхофер.

Весна приближалась. Это стало заметно по тому, как проседал снег вокруг деревьев, как он посерел на открытых местах, как вокруг драги образовалось широкое разводье. На кустах попадались клочки шерсти от линяющих зайцев, а потом над вершинами сосен и лиственниц послышался первый крик прилетевших грачей. Но весна была холодная и ветреная. В начале апреля старик Влас с Хайзенхофером отправились на Чис за хлебом. Тамара тревожно прислушивалась к далекому гулу на реке, ожидая их возвращения. Вернулись они поздно. Влас Петрович, чуть живой, лежал в санях в мокрой, покрывшейся ледяной коркой одежде.

– В наледь попали, тудыть твою в душу! Спасибо Тимофею, не оробел, успел мешки с хлебом ухватить, а то бы унесло на х…

– Ведь говорила я не ездить рекой! – негодовала Тамара.

– Ну тебя к лешему! – огрызнулся старик. – Будем еще крюк в восемь верст давать! Тимоха, браток, стащи с меня пимы… твою вместе…

– Не нада, Вляс, не нада, – поспешно зашептал Хайзенхофер, тоже мокрый, продрогший и перепуганный.

Этой же ночью вскрылся Чис, снесло водой сделанную у драги переправу. По реке мчались лавины льда и снега вместе с застрявшими с осени сплавными дровами. Два дня бушевавший ледоход повредил большой мост через Чис, отрезал от прииска железную дорогу. Драга «Изумруд» оказалась затертой льдами у самого берега. Было слышно, как звучно бились о ее борт тяжелые льдины.

26

У Лаптева родилась дочь. Это случилось раньше, чем они с Татьяной ожидали. Еще накануне он спросил ее:

– Ну как, скоро? Не боишься?

Татьяна только усмехнулась:

– Что, в первый раз, что ль? Слава богу, четвертым… Да что говорить, недели две, поди, еще прохожу.

Весь тот день Лаптев пробыл на реке, куда лагерь был мобилизован на восстановление снесенного ледоходом моста, а когда вечером вернулся домой, не застал никого, кроме Нюрочки.

– Папка, а у нас девочка! – объявила она. – Мамку в обед в больничку увезли. Бабушка посылала за тобой Аркашку, а он не нашел. Пап, айда в больничку, поглядим на девочку?

– Сиди здесь! – крикнул Лаптев и выскочил за дверь, но уже на крыльце столкнулся с возвратившейся тещей.

– Не беги, все равно теперь не пустят: спят они. Утром сходишь.

– Ну как, как они там? – нетерпеливо спросил он.

Теща, словно испытывая его терпение, не спеша разделась, села на лавку, а потом сказала:

– Девка вся в тебя, как окапанная. Уши торчмя, курносая! Глаз так и не раскрыла, засоня этакая. Танька наказывала: скажи Петру, чтобы не обижался, что не сын…

Лаптев, чтобы скрыть волнение, отвернулся и махнул рукой. Теща собрала ему ужин, но он так устал и переволновался, что есть не мог. Нюрочка подошла к нему и шепнула:

– Пап, бабка говорит, что ты теперь меня любить не будешь, а будешь свою девочку любить.

– А ты разве не моя? Обеих буду, только нос свой вытри.

Рано утром Лаптев собрался в больницу и взял с собой Нюрочку. Та вертелась и охорашивалась, пока он привязывал ей красный бантик. Он повел ее за руку, а она несла гостинцы для матери, завязанные в белый платок. Только подошли к больнице, Нюрочка закричала:

– Вон мамка в окне!

Действительно, Татьяна, приподнявшись на кровати, глядела в окно. Увидев мужа с Нюрочкой, она нагнулась, взяла что-то, и Лаптев вдруг увидел свою дочь, завернутую кульком в серое одеяльце. Он подбежал и прижался к стеклу ладонями. Татьяна совсем близко поднесла к окну ребенка, который, несмотря ни на что, продолжал спать.

– Петруша, Нюрочка, глядите: хороша кукла?

– Вся в мать! – счастливо засмеялся Лаптев.

Они долго не уходили от окон больницы, переговариваясь через стекло с Татьяной, и без конца просили еще раз показать девочку. Только когда начался докторский осмотр, им пришлось уйти.

Лаптев с трудом дождался дня, когда смог забрать домой жену с ребенком. Когда они в тарантасе ехали домой из больницы, Татьяна сама правила лошадью, а он осторожно держал дочь. По дороге попадались немцы, они останавливались и удивленно смотрели на своего комбата. Лаптев махал им рукой.

– Я бы, Таня, будь моя воля, сейчас бы отпустил домой тех, у кого там маленькие дети остались, – смущенно проговорил он, с умилением немолодого отца глядя на свою долгожданную курносую дочь. Этот маленький сверточек казался ему таким чудом после всего пережитого за последние пять страшных лет, что ему хотелось плакать от нежности, но плакать при жене он стеснялся. – Раньше это меня как-то не трогало, а теперь… Все-таки это жестоко.

Татьяна, оглянувшись по сторонам, крепко поцеловала Лаптева в щеку.

– Хороший ты у меня, Петя! Куда тебе немцами командовать!

Весь день девочка спала, и Лаптев так и не увидел, какие у дочери глазки. Вечером Нюрочку никак не могли загнать спать: она не желала отойти от качки. Аркашка, наоборот, делал вид, что появление крошечной сестры вовсе его не касается, хотя раза два украдкой через плечо Лаптева и взглянул на спящую девочку.

– Как мы куклу-то свою назовем? – спросила Татьяна. – Мне бы охота Маргаритой.

– Нет уж, Таня, давай как-нибудь по-русски, – нерешительно возразил Лаптев.

Теща его поддержала:

– Да на нашей улице пятую девку Маргаритой назвали. И к чему это? Будто имен самостоятельных нет? Вот Катерина чем не имечко?

– Давайте назовем Люсенькой, – попросила Нюрочка.

– Неплохо, – согласился Лаптев.

Нюрочка наконец уснула, а Лаптев с женой все не могли наговориться, словно не виделись целую вечность.

– Ну, небось, покричала? – ласково спросил он, гладя ее руку.

– Ты скажешь! Что ж я, молоденькая, что ль? Там, верно, кто по первому разу голосят во всю голову. Одна бабеночка молодая шумит: никогда, кричит, теперь близко возле мужика не лягу. А как отошло, смеется. Не миновать на тот год опять кричать, разве утерпишь?

– Молодец ты у меня, – радостно пробормотал Лаптев, прижимаясь губами к ее полному плечу.

Татьяна заснула, а он все лежал и чутко прислушивался, поглядывая в ту сторону, где стояла качка. «Кажется, она не дышит», – с ужасом вдруг решил он и вскочил, чтобы посмотреть на ребенка. Маленькое личико белело в темноте. Приглядевшись, Лаптев убедился, что девочка спит. Облегченно вздохнув, он лег обратно, а Татьяна сонно пробормотала:

– Да спи, Петя, Христа ради! Ну что ей сделается?

На рассвете Лаптев задремал, но вскоре же его разбудил требовательный и довольно звучный крик ребенка. Не открывая глаз, он улыбнулся. Сон морил его, но, поборов дремоту, он поднял голову и долго смотрел, как Татьяна кормит дочь.