Текст книги "Пригоршня праха. Мерзкая плоть. Упадок и разрушение"

Прежде чем уйти из Гревилля, Тони изорвал все проспекты – он сговорился участвовать в экспедиции доктора Мессинджера.

– И много вы в экспедиции ездите?

– Нет, по правде говоря, первый раз.

– А что, наверное, это интереснее, чем кажется со стороны, – признал компанейский пассажир, – иначе с чего бы все вдруг стали в экспедиции ездить?

Корабль – если при его постройке соображения удобства вообще играли какую-то роль – предназначался для тропиков. В курительном салоне было несколько холоднее, чем на палубе. Тони прошел в каюту, достал пальто и шапку и вернулся на корму, где просидел до самого ужина. Ночь стояла беззвездная, и за пределами маленького, ярко освещенного круга возле корабля не было видно ни зги, только одинокий маяк посылал сигналы – короткий-длинный, короткий-длинный слева по носу. Гребни волн отражали огни прогулочной палубы и, на миг озарившись их светом, проваливались в черную бездну. Проснулись и завыли гончие.

Вот уже несколько дней Тони не думал о событиях последних недель. Мысли его занимал град – Сверкающий, Многоводный, Пестрокрылый, Душистое Варенье. Он стоял у него перед глазами. Град был построен в готическом стиле: с флюгерами и башенками, горгульями, зубчатыми стенами, крестовыми сводами и каменной резьбой, беседками и террасами – словом, преображенный Хеттон, где вымпелы и стяги развевал легкий ветерок и все мерцало и переливалось; коралловая крепость венчала поросший маргаритками зеленый холм, вокруг него журчали ручейки и шелестели рощи; не пейзаж, а гобелен, со множеством геральдических и фантасмагорических зверей и непропорционально огромных, симметрично расположенных цветов.

Корабль, мотаясь из стороны в сторону по темным водам, прокладывал дорогу к этому лучезарному святилищу.

– Интересно, присматривает ли кто за псами, – сказал компанейский пассажир, выныривая из-под локтя у Тони, – справлюсь-ка я завтра у казначея. Мы могли бы их понемногу прогуливать. А то они своим воем тоску нагоняют.

На следующий день они вышли в Атлантический океан. Из мрачных темных бездн вздымались тяжеловесные валы. Испещренные пеной гребни напоминали горы, где на вершинах еще сохранился не поддавшийся оттепели снег. Свинцово-серые и дымчатые при свете солнца, грязно-зеленые и болотные, как солдатские мундиры, по небу тускло-стального цвета ветер гнал пухлые облака, выпускавшие солнце не больше чем на полчаса. На их фоне медленно мотались мачты, нос вздыбливался и нырял под линию горизонта. Компанейский пассажир выгуливал по палубе гончих. Гончие, натягивая цепи, рвались обнюхивать шпигаты; он ковылял за ними, раскачиваясь на ходу. Он не расставался с биноклем и время от времени обозревал в него морские просторы; проходя мимо Тони, он неизменно предлагал ему бинокль.

– Говорил с радистом, – сказал он. – Около одиннадцати пойдем совсем близко от Ярмутского замка[26]26
  Замок, построенный в 1537 году в портовом городе Ярмут, на северо-западном берегу острова Уайт.


[Закрыть].

Почти никто из пассажиров не гулял. Те, кто вышел на палубу, уныло лежали в шезлонгах с подветренной стороны, укутавшись пледами. Доктор Мессинджер остался в каюте. Тони заглянул к нему и нашел его весьма вялым: доктор принимал большие дозы снотворного. К вечеру ветер покрепчал, и к утру начался шторм; иллюминаторы задраили, и все бьющиеся предметы составили на пол; внезапно пароход накренился, и в «Музыкальном салоне и кабинете» грохнулась дюжина чашек. В эту ночь почти никто на борту не спал; обшивка трещала, грузы кидало от стены к стене. Тони накрепко привязал себя к койке спасательным поясом и думал о граде.

…Ковры и балдахины, гобелены и бархат, подъемные ворота и бастионы, во рву водяная птица, по его берегам лютики, павлины волочат роскошные хвосты по лужайкам; высоко над головой в небе – сплошной сапфир и лебяжий пух; на белоснежной башенке звонят серебряные колокола.

Дни тусклые и утомительные, соленый ветер и промозглый туман, вой сирены и непрерывный скрежет и лязг металла. Но после Азорских островов все это осталось позади. Натянули тенты, пассажиры перебрались на наветренную сторону. Жаркий полдень, качки как не бывало, плеск синих вод о борт корабля, тянущихся сеткой ряби до самого горизонта, граммофоны и метание колец через сетку; взлетающие ослепительными параболами рыбы («Эрни, скорее сюда, смотри, там акула». – «Это не акула, это дельфин». – «А мистер Бринк сказал, что это морская свинья». – «Вот, вот он опять». – «Ох, был бы у меня аппарат»); прозрачная гладь вод, мотор работает четко, ровно; к гончим, когда они носятся по палубе, тянется множество рук. Под оглушительный хохот мистер Бринк заявляет, что мог бы прогуливать лошадь и даже – давши волю фантазии – быка. Мистер Бринк сидел в развеселой компании за столом казначея.

Доктор Мессинджер покинул каюту, стал появляться на палубе и в столовой. Появилась и жена архидиакона; она была гораздо светлее мужа. По другую руку от Тони сидела девушка по имени Тереза де Витрэ. Она раз-другой привлекла его внимание еще в непогожие дни: потерянная фигурка среди мехов, подушек и пледов; бледное личико с широко расставленными темными глазами. Она сказала:

– Эти последние дни – такой ужас! Я видела, вы перенесли их на ногах. Как я вам завидовала.

– Теперь обязательно установится хорошая погода. – И неизбежное: – Далеко едете?

– В Тринидад. Это моя родина… Я пыталась догадаться по списку пассажиров, кто вы.

– Ну и как, кто же я?

– Я решила, что вы… полковник Стрэппер.

– Неужели я выгляжу таким старым?

– А разве полковники старые? Я не знала. В Тринидаде их нечасто встречаешь. Но теперь я знаю, кто вы: я спросила старшего стюарда. Пожалуйста, расскажите о вашем путешествии.

– Расспросите лучше доктора Мессинджера. Он знает об этом куда больше меня.

– Нет, расскажите вы.

Ей было восемнадцать, миниатюрная, смуглая, с маленьким, сужающимся к нежному подбородку личиком, на котором прежде всего обращали на себя внимание серьезные глаза и высокий лоб. Она совсем недавно превратилась из пухлой школьницы в девушку и теперь не двигалась, а порхала, словно только что сбросила с себя тяжелую ношу, а новые тяготы еще не успели ее утомить. Она проучилась два года в парижском пансионе.

«…Кое-кто из девочек прятал у себя в комнатах помаду и румяна и по ночам красился. А одна девочка, ее звали Антуанетта, пошла так к мессе в воскресенье. Она жутко поскандалила с мадам де Сюплис, и ей пришлось до конца семестра уйти из школы. На такое у нас никто не отваживался. Все ей завидовали… Только она была некрасивая и вечно жевала конфеты…»

«…Я еду домой, чтобы выйти замуж… Нет, я еще не помолвлена, понимаете, у нас не так уж много молодых людей, за которых я могу выйти замуж. Мой муж непременно должен быть католиком и местным уроженцем. Я не могу выйти замуж за чиновника и уехать с ним в Англию. Но выйти замуж ничего не стоит, потому что у меня нет братьев и сестер, а дом моего отца один из лучших в Тринидаде. Вы обязательно должны его увидеть. Дом каменный, за городом. Моя семья переселилась в Тринидад во время Французской революции. У нас есть еще две-три богатые семьи, и я выйду замуж в одну из них. Дом перейдет нашему сыну. Выйти замуж мне ничего не стоит…»

Она носила маленькое пальто модного в том сезоне покроя и никаких украшений, кроме нитки жемчуга.

«…У мадам де Сюплис жила одна девочка из Америки, она была помолвлена. Жених ей даже подарил кольцо с большим бриллиантом, но она могла надевать его только ночью в постели. А потом она получила от жениха письмо, он ей сообщал, что женится на другой. Как она плакала. И мы все читали письмо, и почти все плакали… Но у нас в Тринидаде выйти замуж ничего не стоит».

Тони рассказал ей об экспедиции; о переселенцах из Перу в средние века, об их нескончаемых караванах, пробиравшихся через горы и леса, о ламах, навьюченных изделиями искусных ремесленников, о постоянно просачивающихся на побережье слухах, которые заманивали в леса искателей приключений; о том, как они поднимутся по реке, проберутся через заросли по индейским тропам и нехоженым землям; о реке, которая, по словам доктора Мессинджера, пересечет их путь; о том, как они соорудят там каноэ из коры и снова пойдут по воде; и о том, как наконец они подступят к стенам града, точно викинги к Византии.

– Конечно, – добавил он, – вполне возможно, что никакого града там нет. Но путешествие в любом случае обещает быть интересным.

– Жаль, что я не мужчина, – сказала Тереза де Витрэ.

После обеда они танцевали на палубе под граммофон, и девушка потягивала лимонад через две соломинки на скамейке рядом с баром.

В эту неделю морская синь с каждым днем становилась все прозрачней и спокойней, солнце светило все жарче, оно обласкивало корабль и пассажиров и приносило с собой веселье и непринужденность, отражалось в синих водах тысячами блестящих точек и, когда вы высматривали вдали дельфинов и летающих рыб, слепило глаза; прозрачная синь на отмелях, где на много саженей вглубь видно дно, устланное серебряным песком и обточенной галькой; томный теплый сумрак под тентами; корабль скользил среди пустынных горизонтов по огромному синему, искрящемуся на солнце кругу.

Тони и мисс де Витрэ метали кольца, толкали диски, забрасывали веревочные петли в стоявшее неподалеку ведро. («Мы поедем на небольшом пароходе, – говорил доктор Мессинджер в Лондоне, – чтобы избежать этих дурацких палубных игр».) Тони угадал ход судна и дважды сорвал тотализатор: приз был восемнадцать шиллингов. Он купил мисс де Витрэ шерстяного зайца у судового парикмахера.

Тони редко кого называл «мисс». Насколько помнил, он не обращался так ни к кому, кроме мисс Тендрил. Но Тереза сама первая назвала его Тони, прочтя выгравированное почерком Бренды имя на его портсигаре.

– Какое совпадение, – сказала она, – так звали человека, который не женился на той американской девушке у мадам де Сюплис.

После чего они стали называть друг друга по имени, к вящему удовольствию остальных пассажиров, которые, за неимением других развлечений, следили за развитием их романа.

– Просто не верится, неужели это тот самый корабль, что в ненастные дни, – сказала Тереза.

Они подошли к первому острову; за зеленым поясом пальм виднелись лесистые холмы и лепящийся вдоль залива городок. Тереза и Тони сошли на берег купаться. Тереза плавала плохо, нелепо высовывала голову из воды.

– В Тринидаде по-настоящему негде купаться, – объяснила она.

Они полежали на твердом серебристом пляже; затем Тони нанял тряскую двуконку, и они отправились в город мимо жалких развалюх, из которых выскакивали черные мальчишки – попрошайничать или покачаться на оси среди клубов белой пыли. Обедать в городе было негде, и на закате они вернулись на пароход. Пароход стоял на рейде, но в перерывах, когда не работала лебедка, на палубу, куда они вышли после обеда, с улиц доносились болтовня и пение. Они стояли, перегнувшись через перила, и Тереза взяла Тони под руку, на палубах кишели пассажиры, коммивояжеры и чернявые человечки со списками грузов. Танцев в этот вечер не было. Они поднялись на шлюпочную палубу, и Тони поцеловал Терезу.

Доктор Мессинджер вернулся на борт последним катером. Он встретил в городе знакомого. Ему в высшей степени не нравилась растущая дружба Тони и Терезы, и в качестве предостережения он рассказал Тони, как его друга пырнули ножом где-то на задворках Смирны; вот, мол, что ждет тех, кто путается с женщинами.

На островах налаженная жизнь корабля расстроилась. На смену одним пассажирам пришли другие; черный архидиакон, пожав руки всем пассажирам, сошел на берег, в последнее утро его жена, потрясая кружкой, призывала жертвовать на ремонт органа. Капитан так ни разу и не появился в столовой. Даже первый приятель Тони прекратил переодеваться к обеду; в каютах стояла страшная духота: их весь день держали закрытыми.

На Барбадосе Тони и Тереза снова купались, потом объехали остров, посещая похожие на замки церкви. Обедали они в загородной гостинице, высоко над морем, ели летающую рыбу.

– Вы должны обязательно побывать у меня дома – отведать настоящей креольской кухни, – сказала Тереза. – У нас в семье сохранились традиции старинной плантаторской кухни. Вы должны познакомиться с мамой и папой.

С террасы гостиницы были видны огни их корабля; по ярко освещенным палубам шныряли крохотные фигурки, светился двойной ряд иллюминаторов.

– Послезавтра будем в Тринидаде, – сказал Тони.

Они поговорили об экспедиции, и Тереза сказала, что она наверняка будет очень опасной.

– Мне совсем не нравится ваш доктор Мессинджер, – сказала Тереза. – Ну ничуточки.

– А вам придется выбирать мужа.

– Да. Их всего семь. Мне нравился один, его зовут Оноре, но я целых два года не видела его. Он учился на инженера. И еще один есть. Его зовут Мендоса, он очень богатый, но не коренной тринидадец. Его дед приехал с Доминики, и, по слухам, в нем есть цветная кровь. Скорее всего, я выйду за Оноре. Мама всегда упоминала о нем в письмах, и он посылал мне разные подарки к Рождеству и к именинам. Довольно глупые, потому что в Порт-оф-Спейне нет хороших магазинов.

Чуть погодя она сказала:

– Вы ведь будете возвращаться через Тринидад, правда? Так что я вас еще увижу. Вы долго пробудете в лесах?

– Вы, наверное, к тому времени уже выйдете замуж.

– Тони, а почему вы так и не женились?

– Да я женат.

– Женат?

– Да.

– Вы дразнитесь.

– Да нет, правда же. Во всяком случае, был женат.

– А.

– Вы удивлены?

– Да нет. Просто мне почему-то казалось, что вы не женаты. А где она?

– В Англии. Мы поссорились.

– А… Сколько сейчас времени?

– Еще рано.

– Пора возвращаться.

– Вы действительно хотите вернуться?

– Да, пожалуйста. Мы прекрасно провели день.

– Вы это сказали так, словно прощаетесь.

– Разве? Да нет.

Чернокожий шофер домчал их до города. Они сели в лодку и, медленно покачиваясь, поплыли к пароходу. Днем в припадке веселости они купили вместе чучело рыбы. Тереза вспомнила, что забыла его в гостинице.

– Это не важно, – сказала она.

Но морская синь радовала глаз лишь до Барбадоса. Ближе к Тринидаду море помутнело, потускнело. Ориноко нес с материка взбаламученную грязь. Тереза паковала вещи и весь день не выходила из каюты.

Назавтра она наспех попрощалась с Тони. Отец выехал ей навстречу на посыльном судне. Он был жилистый, загорелый, с длинными седыми усами. В панаме, элегантном шелковом костюме и с манилой в зубах он выглядел типичным работорговцем прошлого века. Тереза не представила его Тони. «Так, познакомились здесь, на корабле», – очевидно объяснила она.

Тони увидел ее на следующий день в городе, она ехала с дамой, очевидно с матерью. Она помахала ему рукой, но не остановилась.

– Жутко замкнутые эти старые креольские семейства, – заметил пассажир, первым подружившийся с Тони и теперь снова прибившийся к нему. – Почти все бедны как церковные крысы, а нос дерут будь здоров. Не сосчитать, сколько раз со мной так бывало, – подружишься с креолом на корабле, а как придешь в порт – прости-прощай. Думаете, они вас пригласят к себе в дом? Да ни в жизнь.

Тони провел два дня со своим первым другом – у того были деловые знакомые в городе. На второй день пошел дождь, и они безвыходно просидели на террасе гостиницы. Доктор Мессинджер наводил какие-то справки в сельскохозяйственном институте.

Море между Тринидадом и Джорджтауном было грязное; освобожденный от груза пароход кренился под ударами волн. Доктор Мессинджер снова удалился в кабину. Непрерывно моросил дождь; окутанный легкой дымкой корабль, казалось, плывет по бурой лужице; сквозь дождь регулярно доносились звуки сирены. На корабле осталось всего с десяток пассажиров, и Тони безутешно ходил по опустевшим палубам или одиноко сидел в музыкальном салоне, и мысли его убегали по запретным тропам к высокой вязовой аллее и распускающимся рощам Хеттона.

На следующий день они вошли в устье Демерары. Таможенные сараи пропитались густыми испарениями сахара, все звуки заглушало жужжание пчел. Выгрузка товаров сопровождалась томительно длинными формальностями. Доктор Мессинджер взял их на себя, а Тони закурил сигару и вышел на набережную. В устье стояли на причале мелкие транспортные суда всех родов и видов; дальний берег порос зеленой бахромкой древокорня; из-за пышных пальм выглядывали железные крыши городских домов; после недавнего дождя с земли поднимался пар. Ухали враз черные грузчики; вестиндцы деловито сновали взад-вперед с накладными и списками фрахтов. Наконец доктор Мессинджер объявил, что все улажено и они могут идти в гостиницу.

II

Фонарь стоял на земле между двумя гамаками; окутанные белыми москитными сетками, они походили на гигантские коконы шелкопряда. Было восемь часов, солнце зашло два часа назад; реку и лес давно объяла темнота. Ревуны затихли, зато окрестные квакши завели хором свою бесконечную хриплую песню; проснулись птицы, они перекликались и пересвистывались, и где-то из глуби леса вдруг доносился протяжный стон, за ним громовой раскат – это падало засохшее дерево.

Шестеро негров – личный состав лодки – сидели неподалеку на корточках вокруг костра. Дня три назад они набрали кукурузных початков на заброшенной ферме, погребенной под напором дикой растительности. (В буйной поросли, поглотившей ферму, то и дело встречались чужеродные растения – плодовые и злачные, пышно разросшиеся и дичающие.) Негры пекли початки на углях.

Костер и фонарь вместе давали мало света; они смутно обрисовывали очертания ветхой кровли над головой, сгруженные с лодки товары, на которых кишмя кишели муравьи, подрост, наступающий на вырубку, а за ними высоченные колонны стволов, вздымающихся над головой и исчезающих в темноте.

Летучие мыши гроздьями свисали с кровли, как тронутые гнилью плоды; бегали гигантские пауки, оседлывая на скаку свои тени. Здесь когда-то жили собиратели каучука. Дальше торговцы с побережья не проникали. Доктор Мессинджер обозначил стоянку на карте треугольником и поименовал ее «Первый опорный лагерь» крупными красными буквами.

Первый этап путешествия закончился. Десять дней их плоскодонка, пыхтя мотором, поднималась вверх по течению. Раз или два они миновали речные пороги (тут подвесному мотору приходилось помогать; гребцы враз взмахивали веслами под команду капитана; боцман на носу длинным шестом отталкивался от камней). На закате они разбивали лагерь на песчаных отмелях или вырубали для него площадку в лесных чащобах. Раз-другой они наткнулись на хижину, брошенную собирателями каучука или золотоискателями.

Целый день Тони и доктор Мессинджер валялись среди грузов под самодельным навесом из пальмовых листьев; иногда в жаркие утренние часы они засыпали. Ели они из банок прямо в лодке, пили ром, смешанный с буроватой, но прозрачной речной водой. Ночи казались Тони нескончаемыми: двенадцать часов тьмы, шум посильнее, чем на городской площади, – визг, рев, рык обитателей леса. Доктор Мессинджер мог определять время по тому, в каком порядке следуют звуки. Читать при свете фонаря не удавалось. После томительно отупляющих дней они забывались чутким, недолгим сном. Говорить было не о чем: все переговорено за день, в жаркой тени навеса, среди грузов. Тони лежал без сна, чесался.

С тех пор как они покинули Джорджтаун, у него ныло и болело все тело. Солнце, отражающееся от воды, сожгло ему лицо и шею; кожа висела клочьями – он не мог бриться. Жесткая щетина колола горло. Каждый оставшийся незащищенным кусочек кожи искусали мухи кабури. Они проникали сквозь петли рубахи и шнуровку бриджей, а когда по вечерам он переодевался в брюки, москиты впивались в лодыжки. В лесу он подцепил кровососов, они заползли под кожу и копошились там; горькое масло, которым доктор Мессинджер пользовал от них, в свою очередь, вызывало сыпь. По вечерам, умывшись, Тони прижигал кровососов сигаретой, но от ожогов оставались зудящие шрамы; оставляли шрамы и песчаные блохи – один из негров выковыривал их у него из-под ороговевшей кожи на пятках, подушечек пальцев и ногтей на ногах. От укуса марабунты на левой руке вздулась шишка.

Тони так расчесывал укусы, что рама, к которой крепились гамаки, сотрясалась. Доктор Мессинджер переворачивался на другой бок, говорил: «Бога ради». Сначала Тони старался не чесаться, потом пытался чесаться тихо, потом в бешенстве чесался что есть мочи, раздирая кожу. «Бога ради», – говорил доктор Мессинджер.

«Полдевятого, – думал Тони. – В Лондоне гости начинают съезжаться к ужину». В эту пору в Лондоне, что ни вечер, дают приемы. (Когда-то, когда Тони лез из кожи вон, чтобы стать женихом Бренды, он ходил на все приемы подряд. Если они ужинали в разных домах, он перед ужином слонялся у подъезда, высматривая Бренду в толпе, слонялся он там и после ужина, ожидая, когда ее можно будет проводить домой. Леди Сент-Клауд помогала ему изо всех сил. Поженившись – до смерти отца Тони они два года жили в Лондоне, – на приемы они ходили реже, всего раза два в неделю, не считая того шалого месяца, когда Бренда оправилась после родов Джона Эндрю.) Тони стал представлять себе гостей, съезжающихся сейчас в Лондоне на ужин, и среди них Бренду, и как она широко раскрытыми глазами смотрит на каждого входящего. Если еще топят, она постарается сесть поближе к камину. Но топят ли в конце мая? Он не мог припомнить. В Хеттоне в любой сезон почти всегда топили по вечерам.

Потом, начесавшись всласть, Тони вспомнил, что в Англии сейчас не половина девятого. Пять часов разницы во времени. В дороге они постоянно переставляли часы. Солнце встает на востоке. Англия к востоку от Америки, так что ему и доктору Мессинджеру солнце достается позже. Им оно достается из вторых рук и уже слегка замусоленное, после того как им вдоволь попользовались Полли Кокперс, миссис Бивер и княгиня Абдул Акбар… Совсем как Поллины платья, которые Бренда скупала по десять-пятнадцать фунтов за штуку… Он заснул.

Проснувшись через час, он услышал, как доктор Мессинджер ругается, и увидел, что тот сидит на гамаке верхом и обрабатывает йодом и бинтами большой палец ноги.

– Кровосос до меня добрался. Я, должно быть, во сне прислонил ногу к сетке. Бог знает, сколько он над ней трудился, прежде чем я проснулся. Говорят, лампа должна их отпугивать, но почему-то не отпугивает.

Негры что-то жевали у костра – они не ложились.

– Кровосос тут злой-злой, – сказал негр. – Потому наша сидит огонь.

– Чтоб тебе, так недолго и заболеть, – сказал доктор Мессинджер. – Они, наверное, высосали у меня не один литр крови.

Бренда и Джок танцевали у Энкориджей. Прием близился к концу, ряды гостей редели, и в первый раз за вечер можно было танцевать в свое удовольствие. Увешанная гобеленами бальная зала освещалась свечами. Леди Энкоридж только что с реверансами проводила последнего члена королевской семьи.

– Если бы ты знал, до чего я ненавижу засиживаться в гостях, – сказала Бренда, – но было бы слишком жестоко увести моего мистера Бивера. Он на седьмом небе, что попал сюда, и мне было не так-то легко устроить, чтобы его пригласили… Кстати говоря, – добавила она чуть погодя, – наверное, на следующий год мне и самой не попасть на такой прием.

– Вы доведете развод до конца?

– Не знаю, Джок. Это не от меня зависит. Вся штука в том, чтобы удержать мистера Бивера. Он стал очень нравным в последнее время. Приходится чуть не каждую неделю подкидывать ему один-другой великосветский прием, а если развод состоится, ни о каких приемах не может быть и речи. Есть известия о Тони?

– Давно не было. Я получил от него телеграмму по прибытии. Он уехал в экспедицию с каким-то жуликом-доктором.

– А это не опасно?

– Не думаю. Весь мир цивилизовался – куда ни ткнись, повсюду прогулочные автомобили и куковские агентства.

– Да, наверно, ты прав… Надеюсь, Тони не хандрит. Мне неприятно думать, что ему плохо.

– Он, надо полагать, понемногу свыкается.

– Очень хочется верить. Ты же знаешь, как я люблю Тони, хотя он ужасно обошелся со мной.

В двух-трех километрах от лагеря находилась индейская деревушка. Там Тони и доктор Мессинджер рассчитывали набрать носильщиков для перехода в край пай-ваев – до него было километров триста, а то и больше. Негры жили у реки и на индейскую территорию идти не могли. Их предполагалось отправить обратно с той же лодкой.

На заре Тони и доктор Мессинджер выпили по чашке горячего какао, заели его сухарями и остатками открытых с вечера мясных консервов. Потом направились в деревню. Один чернокожий шел впереди, расчищая путь мачете. Вслед за ним друг другу в затылок шагали доктор Мессинджер и Тони; второй чернокожий плелся сзади; он нес образчики товаров – дешевое бельгийское ружье, несколько рулонов набивного ситца, ручные зеркальца в пестрых пластмассовых рамах, флакончики резко пахнущей помады для волос.

Заросшую, полузаброшенную тропу то и дело преграждали упавшие стволы; они перешли вброд по колено в воде через два ручейка, впадавшие в большую реку; жесткую вязь оголенных корней под ногами сменяла сырая и скользкая лиственная прель.

Вскоре они подошли к деревне. Она возникла перед ними неожиданно, едва они вынырнули из кустов на широкую вырубку. На ней раскинулось восемь-девять круглых глинобитных хижин, крытых пальмовыми листьями. Вокруг не было ни души, но два-три тонких столбика дыма, поднимавшихся прямо к небу в прозрачном утреннем воздухе, свидетельствовали, что люди здесь есть.

– Очень все испугали, – сказал негр.

– Пойди приведи кого-нибудь, надо поговорить, – сказал доктор Мессинджер.

Негр подошел к низкой двери ближнего домика, заглянул внутрь.

– Совсем пусто, одна женщина, – доложил он, – себя одеть. Иди скорей сюда! – прокричал он в темноту. – Хозяин твой говорить.

Наконец из хижины, явно робея, выползла старуха, одетая в засаленное коленкоровое платье, явно приберегаемое для торжественных случаев. Она подковыляла к ним на кривых ногах. Ее лодыжки обматывали ряды голубых бус. Прямые волосы были всклокочены; она несла, не спуская с нее глаз, глиняную миску, наполненную какой-то жидкостью. В нескольких метрах от Тони и доктора Мессинджера поставила миску на землю и, по-прежнему не поднимая глаз, пожала им руки. Потом наклонилась, взяла миску и поднесла ее доктору Мессинджеру.

– Кассири, – объяснил он. – Местное питье из перебродившей маниоки.

Отхлебнул несколько раз и передал миску Тони. В ней колыхалась густая фиолетовая жижа. Когда Тони отпил несколько глотков, доктор Мессинджер объяснил:

– Способ изготовления этого напитка очень любопытен. Женщины пережевывают корень и сплевывают жвачку в выдолбленный ствол.

Он обратился к женщине на вапишане. Тут она впервые подняла на него глаза. На ее смуглом, монголовидном лице ничего не отразилось – ни понимания, ни любопытства.

Доктор Мессинджер повторил вопрос, расширив его. Женщина взяла миску у Тони и поставила на землю.

Тем временем из соседних хижин повысовывались другие лица. Но выйти к ним решилась лишь одна женщина. Очень грузная, она победительно улыбалась гостям.

– Здравствуй, – сказала она. – Как живешь? Я Роза. Хорошо говорю англиски. Я давать два года мистер Форбс. Подари сигарета.

– Почему эта женщина нам не отвечает?

– Она не говорит англиски.

– Но я же говорил с ней на вапишане.

– Она макуши. Здесь вся макуши.

– А. Я не знал. А где мужчины?

– Мужчина вся ушла три дня охота.

– Когда они вернутся?

– Она ушла за кабан.

– Когда они вернутся?

– Нет кабан. Много кабан. Мужчина вся охота. Дай сигарета.

– Послушай, Роза, мне надо пройти к пай-ваям.

– Нет, тут макуши. Вся-вся макуши.

– Но нам нужно к пай-ваям.

– Нет, тут вся макуши. Дай сигарета.

– Безнадежно, – сказал доктор Мессинджер. – Придется ждать возвращения мужчин.

Он вынул из кармана пачку сигарет.

– Смотри, – сказал он, – сигареты.

– Дай.

– Когда мужчины вернутся с охоты, ты придешь к реке и скажешь мне. Поняла?

– Нет, мужчина вся охота. Дай сигарета.

Доктор Мессинджер дал ей сигареты.

– Что твой есть еще? – спросила она.

Доктор Мессинджер указал на тюк – второй негр положил его на землю.

– Дай, – сказала она.

– Когда мужчины вернутся, я тебе много чего дам, если мужчины проводят меня к пай-ваям.

– Нет, тут вся макуши.

– Да, так толку не добиться, – сказал доктор Мессинджер. – Придется возвратиться в лагерь и ждать. Мужчины ушли три дня назад. Непохоже, чтобы они задержались надолго… Какая жалость, что я не говорю на макуши.

Их колонна развернулась и в том же порядке ушла из деревни. В лагерь они прибыли в десять по Тониным часам.

Когда на реке Ваурупанг было десять часов, в Вестминстере приступили к обсуждению запросов. Джок, понукаемый избирателями, давным-давно подал свой запрос. Его поставили на обсуждение сегодня утром.

– Номер двадцатый, – сказал он.

Лишь немногие члены парламента обратились к повестке дня.

№ 20

«Запросить министра сельского хозяйства, не собирается ли достопочтенный член парламента в связи с демпинговым ввозом чушек из России, наводнивших нашу страну, рассмотреть вопрос об изменении модификации томасовских чушек с принятого утолщения в два с половиной дюйма в объеме на два дюйма».

За министра ответил его заместитель:

– Запрос внимательнейшим образом изучается. Как, несомненно, известно достопочтенному члену, вопрос о ввозе чушек надлежит рассматривать департаменту, ведающему спортом, а не сельским хозяйством. Что же касается томасовских чушек, я должен напомнить достопочтенному члену, что, как ему, без сомнения, известно, параметры вышеуказанной чушки должны соответствовать требованиям коптильщиков, чушки же из России имеют другое предназначение и к томасовским чушкам прямого отношения не имеют. Этим вопросом занимается специальный комитет, он представит доклад в свое время.

– Не собирается ли достопочтенный член рассмотреть вопрос об увеличении максимальной толщины заплечий?

– Запрос должен быть представлен заблаговременно.

В этот день Джок покинул палату с чувством удовлетворения: он сознавал, что на славу потрудился для своих избирателей.

Через двое суток индейцы вернулись с охоты. Время в их ожидании тянулось тоскливо. Доктор Мессинджер каждый день по нескольку часов проверял товары. Тони уходил в лес с ружьем, но дичь куда-то разбежалась. Одному из негров сильно поранил ногу скат, после чего они прекратили купаться и мылись в цинковом ведре. Едва весть о возвращении индейцев достигла лагеря, Тони и доктор Мессинджер отправились в деревню, но там уже шел пир горой, и мужчины были мертвецки пьяны. Они возлежали в гамаках, а женщины сновали взад-вперед от одного к другому, разнося тыквы с кассири. Пахло жареной свининой.

– Раньше чем через неделю они не протрезвеют, – сказал доктор Мессинджер.

Всю неделю негры слонялись по лагерю: иногда они стирали одежду и раскладывали ее на планширах лодки сушиться на солнышке, иногда отправлялись удить рыбу и возвращались с внушительной добычей, надетой на палку (рыба была резиноподобной и безвкусной), а по вечерам пели песни у костра. Пострадавший от ската не вылезал из гамака, он громко стонал и все время требовал дать ему лекарство.