Текст книги "Пригоршня праха. Мерзкая плоть. Упадок и разрушение"

Милли была совестливая девушка и не увиливала от работы, какой отвратительной та ни казалась бы.

– Это ж надо в такую рань поднять.

Тони прошел в свой номер, снял туфли, воротничок, галстук, пиджак и жилет и надел халат.

– Вот жадина, – сказала Винни, – по два завтрака ест.

– Когда станешь постарше, научишься понимать эти вещи. Таков закон. А теперь посиди четверть часа в гостиной. Обещаешь? Потом можешь делать все, что хочешь.

– А купаться можно?

– Разумеется, если будешь сидеть тихо.

Тони лег в постель к Милли и плотно запахнул халат у ворота.

– Ну, как я выгляжу – все в порядке?

– Девичья мечта, – сказала Милли.

– Отлично. В таком случае я звоню.

Едва принесли завтрак, Тони вылез из постели и оделся.

– Вот и вся измена, – сказал он. – И подумать только, что в газетах это назовут «близкими отношениями».

– А теперь мне можно купаться?

– Разумеется.

Милли снова улеглась спать.

Тони повел Винни на берег. Поднялся ветер, тяжелые волны молотили по гальке.

– Девочка хотела бы искупаться, – сказал Тони.

– Сегодня детям купаться запрещено, – сказал пляжный служитель.

– Эк что придумал, – говорили собравшиеся зеваки. – Он что, утопить ребенка хочет?

– Да мыслимое ли дело – такому человеку ребенка доверить.

– Мерзавец, самый настоящий мерзавец.

– А я хочу купаться, – сказала Винни. – Ты сказал, что мне можно купаться, если ты съешь два завтрака.

Публика, обступившая их кольцом, чтобы всласть налюбоваться замешательством Тони, неодобрительно переглядывалась.

– Два завтрака?

– Разрешает ребенку купаться?

– Да он чокнутый.

– Бог с ними, – сказал Тони. – Пойдем на мол.

Несколько человек из толпы обошли с ними все автоматы, так им не терпелось посмотреть, до каких зверств может докатиться этот полоумный отец.

– Вон тот человек съел два завтрака зараз, а теперь хочет утопить свою дочку, – вводили они в курс подошедших зевак, подозрительно следя за тем, как Тони пытается занять Винни настольным бильярдом.

Поведение Тони подтверждало их взгляды на род человеческий, почерпнутые из еженедельников, которые они все, как один, читали сегодня утром.

– Ну что ж, – сказал поверенный Бренды, – процесс мы подготовили всесторонне, ничего не упустили. Думаю, слушание, скорее всего, назначат на следующую сессию – сейчас очень большой наплыв дел, но вреда не будет, если вы заранее подготовите свои показания. Я велел перепечатать их для вас. Держите их на всякий случай при себе, чтобы все досконально уяснить.

– …Мой брак можно было назвать идеальным, – читала Бренда, – вплоть до Рождества прошлого года, когда я почувствовала, что муж ко мне переменился. Если занятия требовали моего присутствия в Лондоне, он всегда оставался дома. И я поняла, что он относится ко мне не так, как прежде. Он стал сильно пить и однажды, напившись, учинил скандал в нашей лондонской квартире, непрерывно звонил по телефону и подсылал пьяного приятеля барабанить в дверь. А это нужно?

– Не обязательно, но рекомендуется вставить. Психология играет огромную роль. В минуты просветления судьи иногда удивляются, почему абсолютно приличные, счастливые в браке мужья проводят время на взморье с женщинами, которых до этого и в глаза не видели. Поэтому никогда не мешает присовокупить доказательства общей распущенности.

– Понятно, – сказала Бренда. – С этого времени я наняла частных сыщиков и установила за ним слежку. То, что я узнала из их донесений, заставило меня пятого апреля покинуть дом моего мужа. Да, теперь я как будто все досконально уяснила.

III

Леди Сент-Клауд сохраняла первобытную веру во власть и сверхъестественный здравый смысл главы семьи, поэтому, узнав, что Бренда сбилась с пути истинного, она первым делом послала телеграмму Реджи с требованием тотчас же вернуться из Туниса, где тот в данный момент осквернял гробницы. Но Реджи остался верен себе и не торопился. Он не сел на первый пароход, не сел и на второй и, таким образом, прибыл в Лондон в понедельник, уже после того, как Тони вернулся из Брайтона. Он собрал у себя в библиотеке семейный совет в составе Бренды, Марджори, Аллана и поверенных; потом досконально обсудил вопрос с каждым из них в отдельности; пригласил на обед Бивера; поужинал с Джоком и даже нанес визит тетке Тони Фрэнсис. А в заключение договорился с Тони поужинать в четверг вечером у Брауна.

Он был на восемь лет старше Бренды; беглое, быстро уловимое сходство крайне редко угадывалось между ним и Марджори, но и внутренне, и внешне он разительно отличался от Бренды. Он был толст ранней, неестественной полнотой и носил бремя плоти так, словно еще не успел к нему привыкнуть, словно на него навалили этот груз только сегодня утром – и он все пробует, как бы к нему получше приладиться; походка у него была неуверенная, а глаза воровато бегали по сторонам, словно он боялся попасть в засаду и сознавал, что при его данных ему не убежать. Впечатлением этим, однако, он был обязан исключительно своей внешности: взгляд казался подозрительным, оттого что глаза еле выглядывали из-за складок жира, движения отличались осторожностью, потому что он с трудом сохранял равновесие, а не потому, что стеснялся своей неуклюжести; ему и в голову не приходило, что он выглядит не совсем обычно.

Куда больше половины своего времени и дохода Реджи Сент-Клауд тратил за границей на скромные археологические экспедиции. Его дом в Лондоне был битком набит плодами этих раскопок – разбитыми амфорами, позеленевшими бронзовыми топорами, осколками костей и обуглившихся палочек, стояла там и греко-римская мраморная голова с до основания стертыми временем чертами. Реджи написал две небольшие монографии о своих экспедициях и издал их за собственный счет с посвящением членам королевской семьи. Приезжая в Лондон, он аккуратнейшим образом посещал палату лордов; всем друзьям его перевалило за сорок, и уже несколько лет он тоже считался представителем этого поколения; лишь очень немногие матери еще лелеяли надежду заполучить его в зятья.

– Все эти перипетии – я говорю о Бренде – до крайности неудачны, – сказал Реджи Сент-Клауд.

Тони разделял это мнение.

– Мать, естественно, весьма расстроена. Я и сам расстроен. Откровенно говоря, нельзя не признать, что Бренда вела себя, по моему мнению, крайне глупо, глупо и неподобающе. Я вполне понимаю, что и вы тоже этим расстроены.

– Разумеется, – сказал Тони.

– И все же, как я ни уважаю ваши чувства, должен сказать, что вы, по моему мнению, ведете себя довольно невеликодушно.

– Я делаю все так, как хочет Бренда.

– Дорогой мой, она сама не знает, чего хочет. Я видел вчера этого самого Бивера. Он мне совершенно не понравился. А вам?

– Я его почти не знаю.

– Так вот, уверяю вас, он мне совершенно не понравился. А вы, можно сказать, толкаете Бренду в его объятия. Вот к чему ведут ваши действия, как я понимаю, и вот почему я считаю вас невеликодушным. Конечно, сейчас Бренда вбила себе в голову, что она в него влюблена. Но это долго не протянется. Да и может ли быть иначе, учитывая, что за тип этот Бивер. Не пройдет и года, как она захочет к вам вернуться, вот увидите. И Аллан того же мнения.

– Я уже говорил Аллану. Я не хочу, чтобы она возвращалась.

– Ну это уже невеликодушно.

– Да нет, просто я не смог бы относиться к ней по-прежнему.

– А зачем относиться по-прежнему? Люди с возрастом меняются. Да еще десять лет назад меня не интересовали никакие эпохи после шумерской, а теперь, смею вас заверить, даже христианская эра представляется мне весьма значительной.

И Реджи пустился в пространные рассуждения о tabulae execrationum[23]23
  Табличках заклятий (лат.).


[Закрыть], которые он недавно откопал.

– Мы находили их почти в каждой могиле, – сказал он. – Чаще всего в них идет речь об интригах в цирках, они нацарапаны на свинце. Их обычно клали в захоронения. Мы обнаружили больше сорока таких табличек, но тут случилась эта неприятная история, и мне пришлось вернуться. Естественно, что я расстроен.

Некоторое время он молча поглощал пищу. Последнее умозаключение вернуло разговор к исходной точке. Он явно еще не высказался до конца и теперь размышлял, как половчее приступить к делу. Ел он прожорливо, чавкал (и часто, сам того не замечая, заглатывал рыбьи головы и хвосты, холмики куриных костей, персиковые косточки и яблочные черенки, сырные корки и волокнистые части артишоков – словом, все, что обычно оставляют на тарелке).

– Да и потом, знаете ли, нельзя сказать, чтобы Бренда была во всем виновата.

– Я как-то не думал о том, кто виноват.

– Все это, конечно, хорошо, но вы становитесь в позу оскорбленной стороны – говорите, что не сможете к ней по-прежнему относиться и все такое. Я хочу сказать, для ссоры нужны двое, а у вас, насколько я понимаю, жизнь давно не ладилась. Вы, к примеру, сильно пили, да, кстати, не хотите ли еще бургундского?

– Это вам Бренда сказала?

– Да. И у вас тоже были увлечения. Вы пригласили какую-то даму с мавританской фамилией в Хеттон, когда Бренда была там. Это уже, знаете ли, несколько чересчур. Я всецело за то, чтобы супруги не стесняли друг друга, но тогда никого нельзя винить, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Это вам Бренда сказала?

– Да. Не подумайте, будто я хочу читать вам мораль или поучать, но только я чувствую, что при сложившихся обстоятельствах вы не вправе поступать с Брендой так невеликодушно.

– Она сказала, что я пил и был в связи с этой мавританской дамой?

– Ну, не скажу, что она именно так сказала, но она говорила, что вы в последнее время выпивали и явно проявляли интерес к этой даме.

Молодой толстяк напротив Тони заказал чернослив со сливками. Тони сказал, что больше есть не будет.

А ведь в Брайтоне ему казалось, что его ничто не сможет удивить.

– Поэтому, я надеюсь, вам будет понятно то, к чему я сейчас перейду, – вкрадчиво продолжал Реджи. – Речь пойдет о деньгах. Я понял, что, находясь в тяжелом состоянии после смерти ребенка, Бренда пошла на какое-то устное соглашение с вами относительно алиментов.

– Да, я определил ей пятьсот фунтов в год.

– Ну, знаете ли, по моему мнению, вы не имеете права так злоупотреблять ее благородством. С ее стороны было крайне неблагоразумно согласиться на ваше предложение – она теперь признает, что была тогда не в себе.

– И что же она предлагает?

– Пойдемте отсюда, выпьем кофе.

Когда они расположились у камина в пустой курительной, Реджи наконец ответил:

– Видите ли, я обсудил этот вопрос и с юристами, и в семейном кругу, и мы нашли, что сумму следует увеличить до двух тысяч фунтов.

– Об этом и речи быть не может. Мне никогда не осилить такой суммы.

– Видите ли, я должен учитывать интересы Бренды. У нее почти ничего нет, и надеяться ей не на что. Мать моя живет на содержание, которое я выплачиваю ей по завещанию отца. Бренде я ничем помочь не смогу. Все имеющиеся в моем распоряжении средства я вложу в экспедицию к одному из оазисов в Ливийской пустыне. У этого типа Бивера почти ничего нет, и непохоже, чтобы он мог заработать. Так что, как видите…

– Но, Реджи, дорогой, вы не хуже меня знаете, что это невозможно.

– Эта сумма составит меньше трети вашего дохода.

– Да, но у меня все до последнего уходит на поместье. А вы знаете, что мы с Брендой вместе не тратили и половины этой суммы на личные расходы? Я и так с трудом смогу сводить концы с концами.

– Никак не ожидал, что вы займете такую позицию, Тони. По моему мнению, это крайне неразумно с вашей стороны. В конце концов, в наше время нелепо утверждать, что холостяк не может прилично прожить на четыре тысячи в год. У меня никогда больше и не было.

– Это означало бы отказаться от Хеттона.

– Ну и что, я отказался от Брейкли и, смею вас заверить, никогда об этом не жалел. Конечно, тогда пришлось нелегко, старые привязанности, знаете ли, и все такое, но должен вам сказать, что, когда продажа наконец состоялась, я почувствовал себя другим человеком, мог ехать куда угодно…

– Но, видите ли, дело в том, что я никуда, кроме Хеттона, ехать не хочу.

– Знаете ли, в рассуждениях этих лейбористских молодчиков что-то есть. Большие дома в Англии отходят в прошлое.

– Скажите, Бренда понимала, что мне придется расстаться с Хеттоном, когда соглашалась на это предложение?

– Да, по-моему, об этом упоминалось. Я полагаю, вы без особого труда продадите Хеттон под школу или что-нибудь в этом роде. Помню, когда я пытался сбыть Брейкли, мой агент все сокрушался: будь это готика, говорил он, Брейкли бы тут же купили не школа, так монастырь – они падки на готику. Полагаю, вы получите вполне приличную сумму и в результате ваше финансовое положение только улучшится.

– Нет, это невозможно, – сказал Тони.

– Вы ставите всех в крайне неловкое положение, – сказал Реджи. – Не понимаю, что заставляет вас так поступать.

– Более того, Бренда, как я думаю, не ожидала, что я соглашусь на подобное решение, и не хотела бы этого.

– Ну конечно же, она этого хочет, дорогой мой. Смею вас заверить.

– Уму непостижимо.

– Видите ли, – сказал Реджи, попыхивая сигарой, – дело тут не только в деньгах. Пожалуй, лучше раскрыть карты, хоть я и не собирался этого делать. Откровенно говоря, Бивер полез в бутылку. Говорит, что, если Бренда не будет подобающим образом обеспечена, он не сможет на ней жениться. Это было бы непорядочно по отношению к ней, так он говорит. И я в известной степени его понимаю.

– И я его понимаю, – сказал Тони. – Итак, ваше предложение на самом деле означает, что мне следует отказаться от Хеттона, чтобы купить Бренде Бивера.

– Ну, я не стал бы так говорить.

– Ну вот что, ничего подобного не будет, и решение мое окончательное. Если вы ничего больше не имеете мне сказать, я, пожалуй, вас оставлю.

– Нет-нет, это еще не все… Видно, я неудачно изложил дело. Вот что получается, когда щадишь чужие чувства. Понимаете, я не столько уговаривал вас согласиться на наши предложения, сколько объяснял, что собирается предпринять наша сторона. Я старался решить все по-дружески, но теперь, я вижу, это невозможно. Бренда в судебном порядке потребует две тысячи в год, и учитывая, какими свидетельскими показаниями мы располагаем, нам их присудят. Мне очень жаль, но вы вынудили меня высказаться без обиняков.

– Мне такой вариант не приходил в голову.

– По правде говоря, нам тоже. Это идея Бивера.

– Я вижу, вы поставили меня в прямо-таки безвыходное положение.

– Ну, я бы так не сказал.

– Мне хотелось бы удостовериться, что Бренда в этом участвует. Вы не будете возражать, если я ей позвоню?

– Ничуть, старина. Насколько мне известно, она сегодня вечером у Марджори.

– Бренда, это Тони… Я сейчас ужинал с Реджи.

– Да, он что-то такое говорил.

– Он мне сказал, что ты собираешься требовать алименты в судебном порядке. Это правда?

– Тони, не наседай на меня. Всем занимаются юристы. Ты зря обратился ко мне.

– Ты знала, что они потребуют две тысячи?

– Да. Они так говорили. Я понимаю, это очень много, но…

– И ты прекрасно знаешь, как у меня обстоит с деньгами, так ведь? Знаешь, что это означало бы продать Хеттон, так ведь? Алло, ты меня слушаешь?

– Слушаю.

– И ты знаешь, что это означало бы для меня?

– Тони, не заставляй меня чувствовать себя скотиной. Мне и так нелегко.

– Значит, ты знаешь, чего именно ты требуешь?

– Да… наверное.

– Отлично, это все, что я хотел узнать.

– Тони, ты так странно говоришь… Не вешай трубку.

Тони положил трубку и вернулся в курительную. Многое, что до сих пор ставило его в тупик, вдруг стало понятным. Готический мир трещал по швам… не сверкали доспехи на лесных прогалинах; не порхали вышитые туфельки по зеленому дерну; кинулись врассыпную соловые в яблоках единороги…

Телеса Реджи выпирали из кресла.

– Ну как?

– Я дозвонился Бренде. Вы были правы. Извините, что я вам не поверил. Мне поначалу это показалось невероятным.

– Да ладно, старина.

– Теперь я решил, как мне поступить.

– Отлично.

– Я не дам Бренде развода. Показания брайтонских свидетелей гроша ломаного не стоят. Случилось так, что в номере все время находился ребенок. Девочка провела обе ночи в той комнате, где должен был спать я. Если вы обратитесь в суд, я буду защищаться и победа останется за мной, только мне кажется, когда вы ознакомитесь со свидетельскими показаниями, у вас отпадет охота подавать в суд. Я уеду на полгода или около того. По возвращении – если Бренде будет угодно, – я разведусь с ней, но ни о каких алиментах не может быть и речи. Ясно?

– Но послушайте, старина…

– Спокойной ночи. Спасибо за ужин. Удачных вам раскопок.

Выходя из клуба, Тони заметил, что на голосование поставлена кандидатура Джона Бивера из Брэтт-клуба.

– Ну кто бы мог подумать, что старикан выкинет такой фортель? – вопрошала Полли Кокперс.

– Теперь мне понятно, почему в газетах только и пишут, что нужно изменить закон о разводе, – сказала Вероника. – Просто преступление, если ему это сойдет с рук.

– Не надо было заранее вводить его в курс дела, вот в чем ошибка, – сказала Суки.

– Ах, Бренда такая доверчивая, – сказала Дженни Абдул Акбар.

– Я считаю, Тони очень плохо показал себя в этой истории, – сказала Марджори.

– Не знаю, – сказал Аллан. – Думаю, что твой болван-братец напортачил.

5. В поисках града

I

– Имеете представление, сколько раз надо обойти палубу, чтобы пройти километр?

– Боюсь, что ни малейшего, – сказал Тони. – Но я бы сказал, вы проделали больший путь.

– Двадцать два круга. Когда привык много двигаться, в море быстро выбиваешься из колеи. Суденышко так себе. Часто ездите по этому маршруту?

– В первый раз.

– А я решил, у вас дела на островах. В эту пору года туристы туда не ездят. Чаще оттуда. Домой возвращаются, если вы меня понимаете. Далеко путь держите?

– В Демерару.

– А. Полезные ископаемые ищете?

– Нет, по правде говоря, я ищу град.

Компанейский пассажир удивился, потом рассмеялся.

– Мне послышалось, вы сказали, что ищете град.

– Да.

– Вы так и сказали?

– Да.

– Я и подумал, что вроде вы так и сказали… Ну, пока. Надо сделать еще несколько кругов до обеда.

Он зашагал дальше по палубе, для равновесия расставляя ноги и то и дело хватаясь за поручни.

Вот уже около часу этот пассажир проходил мимо Тони каждые три минуты. Поначалу при его приближении Тони поднимал глаза, потом отворачивался и продолжал смотреть на море. Немного погодя пассажир стал кивать ему, потом говорить «Привет», или «Покачивает», или «А вот и мы» и в конце концов остановился и завязал разговор.

Тони перебрался на корму – отдохнуть от этого обременительного чередования. Спустился по сходному трапу на нижнюю палубу. Здесь, в клетках, пришвартованных к борту, томилась различная живность: племенные быки, закутанная в попону скаковая лошадь, пара гончих, которых экспортировали на Вест-Индские острова. Тони пробрался между клетками и люками, сел на корме у лебедки и смотрел, как вздымается и падает горизонт над трубами и они встают черными силуэтами на фоне темнеющего неба. Здесь качало меньше, чем в средней части корабля; животные беспокойно копошились в своих тесных клетушках, гончие временами подвывали. Матрос-индиец снимал с веревки белье, которое трепыхалось там весь день.

Высокие валы мгновенно накрывали носовой бурун. Они шли на всех парах по каналу на запад. К вечеру на французском берегу засветились маяки. Вскоре по ярко освещенной верхней палубе прошел стюард с гонгом из медных цилиндров – отбивал склянки; компанейский пассажир спустился вниз – принять перед обедом ванну; теплая морская вода колыхалась из стороны в сторону, мыло в ней не пенилось и плохо смывалось. Кроме него, никто к обеду не переодевался.

Тони просидел в сгущающейся тьме, пока не прозвенел второй звонок. Потом занес пальто в каюту и отправился обедать.

Так прошел его первый вечер на море.

Тони поместили за капитанским столом, но капитан не покидал мостика. По обе стороны от Тони стояли пустые стулья. Качка была не сильная, и сетку не натягивали, но стюарды убрали со стола вазы и намочили скатерть, чтобы тарелки не скользили. Напротив Тони сидел чернокожий архидиакон. Ел он очень изящно, но его черные руки казались огромными на мокрой белесой скатерти.

«…К сожалению, наш стол сегодня показывает себя не очень хорошо, – сказал он, – я вижу, вы не страдалец. Моя жена не выходит из каюты. Она страдалица».

Он возвращался с конгресса, так он сказал Тони.

Над лестницей помещался салон, именуемый «Музыкальный салон и кабинет». Здесь всегда было сумрачно: днем из-за цветных стекол в окнах, вечером из-за шелковых абажуров, затенявших электрические свечи. Тут пассажиры пили кофе, расположившись на громоздких, покрытых гобеленами диванах или на вертящихся креслах, намертво закрепленных перед письменными столами. Здесь же стюард по часу в день священнодействовал у набитого романами шкафа, составлявшего судовую библиотеку.

– Суденышко так себе, – сказал компанейский пассажир, подсаживаясь к Тони. – Но, надо надеяться, приплывем в солнечные края и станет повеселее.

Тони закурил сигару и получил замечание от стюарда: в этой комнате курить не разрешалось.

– Да ладно, – сказал компанейский пассажир, – мы все равно идем сейчас в бар. Знаете, – сказал он через несколько минут, – я должен перед вами извиниться. Перед обедом я было подумал, что у вас бред. Ей-ей, так и подумал, когда вы сказали, что едете в Демерару искать там град. Да и как не подумать: что это, если не бред. Но потом эконом – я за его столом сижу, самая веселая компания всегда за столом эконома, это проверено, и обслуживают там лучше всего, – так вот, эконом рассказал мне о вас. Вы ведь исследователь, верно?

– Да вроде так, – сказал Тони.

До него как-то не сразу дошло, что он исследователь. Исследователем он стал всего две недели назад. Даже два огромных ящика в трюме, помеченные его именем, с ярлыками «Востребовать по прибытии», с такими новыми и непривычными предметами, как аптечка, автоматический дробовик, оборудование для лагеря, вьючные седла, кинокамера, динамит, дезинфицирующие средства, разборное каноэ, фильтры, консервированное масло и самое диковинное из всего – набор всевозможных товаров, который доктор Мессинджер именовал «обменным фондом», – никак не убеждали его в серьезности экспедиции. Всем распоряжался доктор Мессинджер. Он сам выбирал музыкальные шкатулки, заводных мышей, зеркальца, гребенки, духи, пилюли, рыболовные крючки, топоры, цветные шутихи и рулоны искусственного шелка, которыми был набит ящик с надписью «Обменный фонд». Да и сам доктор Мессинджер был для Тони совсем недавним знакомым, и вплоть до сегодняшнего дня, когда он слег – «страдал», как выразился бы чернокожий священнослужитель, – Тони не вполне видел в нем человека.

Тони почти не жил за границей. Когда ему исполнилось восемнадцать, перед поступлением в университет его, чтобы он выучил язык, на лето поселили неподалеку от Тура у пожилого господина. (…Серый каменный дом, обвитый виноградом. В ванной чучело спаниеля. Старик называл его Стоп; в ту пору считалось высшим шиком давать собакам английские имена. Тони катил на велосипеде к замку по прямым белым дорогам, к багажнику у него был приторочен сверток с булками и холодной телятиной, мелкая пыль просачивалась сквозь бумагу и скрипела на зубах. С Тони жили еще два парня, тоже англичане, и французский он так толком и не выучил. Один из них влюбился, а другой упился в первый раз в жизни искристым «Вуврэ» на городской ярмарке. В этот вечер Тони выиграл в лотерею живого голубя, выпустил его на свободу и чуть погодя увидел, как хозяин балагана изловил голубя сачком…) Позже он поехал на несколько недель в Центральную Европу с другом из Бейллиола[24]24
  Один из колледжей Оксфорда.


[Закрыть]. (Стремительное падение марки неожиданно превратило их в богачей, и они купались в непривычной роскоши в лучших апартаментах гостиниц. Тони приобрел за несколько шиллингов горжетку и подарил ее одной девушке в Мюнхене, ни слова не знавшей по-английски.) Потом медовый месяц с Брендой на Итальянской Ривьере в чужой вилле. (…Кипарисы и оливковые деревья, увенчанная куполом церковь ниже по холму на полпути между виллой и гаванью, кафе, где они сидели по вечерам, глядя на рыбачьи лодки и отражающиеся в воде огни, и поджидали, когда, взбаламутив воду и возмутив тишину, подойдет быстроходный катер. Назывался катер «Джазистка», он принадлежал франтоватому молодому чиновнику. Казалось, он по двадцать часов на дню влетает и вылетает из бухты…) Потом они с Брендой поехали как-то раз в Ле-Туке – Брэтт-клуб играл с тамошней командой в гольф. Вот и все. После смерти отца он больше не покидал Англии. Им не удавалось выкроить денег; поездки, как и многое другое, откладывались до тех времен, когда они выплатят налог на наследство; кроме того, он томился вдали от Хеттона, а Бренда не любила оставлять Джона Эндрю.

Поэтому Тони не предъявлял к путешествиям особых запросов и, решив ехать за границу, первым делом отправился в туристическое агентство и вынес оттуда кипу пестрых проспектов, рекламирующих комфортабельные морские круизы на фоне пальм, негритянок и разрушенных колоннад. Он уезжал, потому что этого ждут от мужа в подобных обстоятельствах, потому что все связанное с Хеттоном было для него надолго отравлено, потому что ему хотелось пожить несколько месяцев вдали от людей, которые знают его или Бренду, и там, где он не натыкался бы вечно на нее, Бивера или Реджи Сент-Клауда, вот с этим-то желанием убежать куда глаза глядят он и унес проспекты в Гревилль-клуб. Он состоял в этом клубе несколько лет, но наведывался туда крайне редко; не вышел он оттуда лишь потому, что вечно забывал отправить в банк указание прекратить уплату взносов. Теперь, когда Брэтт и Браун ему опостылели, он был рад, что не вышел из Гревилля. В Гревилле, клубе интеллектуального направления, состояли профессора, кое-кто из писателей, музейные работники и члены научных обществ. Нравы здесь были простецкие, так что Тони нисколько не удивился, когда к нему – он сидел в кресле, обложившись иллюстрированными брошюрами, – подошел незнакомый член клуба и спросил, не предполагает ли он поехать в путешествие. Еще больше он удивился, когда оторвался от проспектов и рассмотрел незнакомца.

Доктор Мессинджер, хоть и был молод, носил бороду, а Тони почти не встречал бородатых молодых людей. Тщедушный, преждевременно лысый, загорелый, – посреди лба, над которым вздымался бледный купол черепа, бурый загар, покрывавший его лицо, обрывался, – он носил очки в стальной оправе, и по тому, как на нем сидел синий диагоналевый костюм, было заметно, что он чувствует себя в нем неловко.

Тони признался, что подумывает о морском путешествии.

– Я скоро уезжаю в Бразилию, – сказал доктор Мессинджер. – Во всяком случае, это или Бразилия, или Нидерландская Гвиана. Трудно сказать. Границу так и не провели. Я должен был уехать еще на прошлой неделе, но мои планы рухнули. Кстати, вы, случайно, не знаете одного типа из Никарагуа, он себя называет то Понсонби, то Фитцкларенс?

– Нет, пожалуй, не знаю.

– Ваше счастье. Он только что украл у меня две сотни фунтов и несколько пулеметов.

– Пулеметов?

– Да, я всегда вожу с собой один-другой. Больше, знаете ли, чтобы попугать или для обмена, а теперь их не купишь. Вы когда-нибудь пробовали купить пулемет?

– Нет.

– Ну так вот, можете поверить мне на слово, это нелегко. Не войдешь же прямо в магазин и не спросишь с ходу пулемет.

– Да, вроде не спросишь.

– Конечно, в крайнем случае можно обойтись и без пулеметов. Но без двухсот фунтов мне не обойтись.

На коленях Тони лежал проспект, раскрытый на фотографии Агадирской бухты. Доктор Мессинджер заглянул в проспект через плечо Тони.

– Как же, как же, – сказал он. – Интересное местечко. Вы, конечно же, встречались там с Зингерманном?

– Нет, я там еще не был.

– Он бы вам понравился – очень порядочный человек. Большие деньги делал на продаже оружия атласским шейхам, пока их не усмирили. Конечно, при капитуляциях деньги сами в руки плывут, но он всех заткнул за пояс. Кажется, у него сейчас ресторанчик в Могадоре. – И мечтательно продолжал: – Вся беда в том, что я не хочу посвящать в это дело КГО[25]25
  Королевское географическое общество.


[Закрыть]. Деньги на экспедицию нужно раздобыть у частного лица.

К часу комната набилась народом; какой-то египтолог показывал увязанных в платок скарабеев издателю церковного еженедельника.

– Пожалуй, пора идти обедать, – сказал доктор Мессинджер.

Тони не собирался обедать в Гревилле, но отклонить приглашение счел неудобным, к тому же он был свободен.

Доктор Мессинджер пообедал яблоками и рисовым пудингом. («Мне приходилось быть очень разборчивым в еде», – сказал он.) Тони съел холодный бифштекс и пирог с почками. Они сидели у окна в большом зале наверху. Места вокруг скоро заполнили члены клуба – в своих освященных традицией простецких манерах они зашли так далеко, что, откинувшись на стульях, разговаривали через плечо с сидящими за другими столиками, мешая работать и без того нерадивым официантам. Но Тони ничего не слышал, так увлек его рассказ доктора Мессинджера.

– …Понимаете, предание о граде ведет свое начало с шестнадцатого века, со времен первых исследователей. Местонахождение его определяли по-разному: иногда около Мату-Гроссу, иногда в верховьях Ориноко – там сейчас территория Венесуэлы. Сам я думаю, что град где-то в районе Урарикуэры. Я там побывал в прошлом году, и тогда-то я и сумел завязать отношения с индейцами племени пай-вай; ни одному белому еще не удавалось вырваться от них живым. Так вот, от пай-ваев я и узнал, где искать град. Никто из них, конечно, не бывал там, но они о нем знают. Любому индейцу от Сьюдад-Боливара до Пары о нем известно. Но говорить о нем они ни за что не хотят. Чудной народ. Правда, мне удалось побрататься с одним пай-ваем – весьма интересный обряд. Меня зарыли по горло в глину, и женщины племени по очереди плевали мне на голову. Потом мы съели жабу, змею и жука, и я стал кровным братом этого индейца, так вот, он-то мне и сказал, что град лежит между истоками Корантейна и Такуту. Там огромные, совершенно неисследованные пространства. Мне очень хотелось побывать в тех местах. Историю вопроса я тоже изучил, так что мне более или менее понятно, почему там возник град, – в начале пятнадцатого века, когда к власти в Перу пришли инки, оттуда началась миграция. О ней упоминают все ранние испанские документы, так что предание явно имело широкое распространение. Один из младших царьков взбунтовался и увел народ в леса. У большинства племен сохранилось в той или иной форме сказание о чужом племени, которое проходило через их земли.

– Как вы думаете, а какой он, этот град?

– Трудно сказать. Каждое племя называет его по-своему. Пай-ваи называют его Блестящий или Сверкающий, арекуны – Многоводный, патамоны – Пестрокрылый, а варау, как ни странно, называют его тем же словом, что и любимое ими Душистое Варенье. Разумеется, нельзя предсказать, как цивилизация могла развиваться или деградировать, пребывая в изоляции пять веков.