Текст книги "Пригоршня праха. Мерзкая плоть. Упадок и разрушение"

На шестой день появились индейцы. Они пожали всем по очереди руки, затем отошли на край опушки и уставились на лагерное оборудование. Тони пытался их сфотографировать, но они убегали, хихикая, как школьницы. Доктор Мессинджер разложил на земле товары, приобретенные для обменных операций.

На закате индейцы удалились, но на седьмой день явились вновь, в расширенном составе. Пожаловало все население деревни. Роза присела на гамак Тони под пальмовым навесом.

– Дай сигарета, – сказала она.

– Скажи им, я хочу, чтобы мужчины повели меня к пай-ваям, – попросил доктор Мессинджер.

– Пай-вай – плохой. Макуши пай-вай не ходить.

– Скажи им, мне нужно десять мужчин. Я дам им ружья.

– Дай сигарета…

Переговоры продолжались два дня. В конце концов двенадцать человек согласились идти, семеро из них потребовали, чтобы их сопровождали жены. Одной из жен оказалась Роза. Когда все было улажено, в деревне состоялась пирушка, и индейцы снова перепились. Однако на этот раз они пришли в чувство быстрее, потому что женщины не успели наготовить достаточно кассири. Через три дня караван смог отправиться в путь.

У одного из индейцев было длинное, заряжающееся с дула ружье, у остальных – луки и стрелы; они шли нагишом, лишь в красных набедренных повязках. Женщины надели засаленные коленкоровые платья – много лет назад они получили их в дар от странствующего священника и хранили специально для такого рода оказий; за спиной они несли плетеные корзины, которые придерживались охватывающим лоб лыком. Таким образом они перетаскивали самые тяжелые грузы, включая продовольствие для себя и мужчин. Роза вдобавок к корзине волокла и зонтик с погнутой серебряной ручкой, память о сожительстве с мистером Форбсом.

Негры уплыли вниз по течению на побережье. Груду провианта в прочных жестяных ящиках оставили под развалившимся навесом у берега.

– Тут его никто не возьмет. В случае чего мы всегда можем послать за грузом от пай-ваев, – сказал доктор Мессинджер.

Тони и доктор Мессинджер шли следом за мужчиной с ружьем – он указывал путь; за ними вереницей, растянувшейся по лесу чуть не на километр, брели индейцы.

– Теперь карта нам ни к чему, – сказал доктор Мессинджер с облегчением.

(Сверните карту – отныне она вам не понадобится сколько там бишь лет, сказал Вильям Питт…[27]27
  Английский государственный деятель Вильям Питт-младший (1759–1806) после крупнейших военных неудач третьей антинаполеоновской коалиции сказал: «Сверните карту Европы, она вам не понадобится еще десять лет», тем самым точно предсказав дату крушения наполеоновской империи.


[Закрыть] Слова доктора Мессинджера напомнили Тони школу, перепачканные чернилами парты, раскрашенную картинку, изображающую набег викингов, и учителя истории мистера Троттера, который щеголял в галстуках ядовитой расцветки.)

III

– Мамчик, Бренда хочет поступить на работу.

– Зачем?

– Ну за тем же, за чем и все: не хватает денег, нечего делать. Она просила узнать, не могла бы она пригодиться тебе в лавке.

– Ну… трудно сказать. В любое другое время я оторвала бы такую продавщицу с руками и ногами… а теперь не знаю… При сложившихся обстоятельствах, мне так кажется, это вряд ли удобно.

– Я сказал, что спрошу, только и всего.

– Джон, ты никогда со мной не делишься, и мне не хотелось бы, чтобы ты думал, будто я вмешиваюсь, но скажи, что все-таки вы с Брендой намерены делать дальше?

– Не знаю.

– Ты никогда со мной не делишься, – повторила миссис Бивер. – Но до меня доходят всякие слухи. Развод будет?

– Не знаю.

Миссис Бивер вздохнула:

– Что ж, мне пора на работу. Где ты обедаешь?

– У Брэтта.

– Бедняжка. Между прочим, мне казалось, что ты подал в Браун-клуб.

– Они мне ничего не сообщали. Не знаю, были у них выборы или нет.

– Твой отец состоял членом этого клуба.

– По-моему, я не пройду… И все равно, мне это не по карману…

– Ты меня беспокоишь, Джон. И мне кажется, что те надежды, которые я питала перед Рождеством, не оправдываются.

– Мой телефон. Может, это Марго. Она уж бог знает сколько никуда меня не приглашала.

Но это была всего лишь Бренда.

– К сожалению, у мамы нет для тебя работы, – сказал он.

– Да ладно. Надеюсь, так или иначе все образуется. Пора бы фортуне повернуться ко мне лицом.

– Да и ко мне тоже. Ты спрашивала Аллана о Браун-клубе?

– Да, спрашивала. Он говорит, что на прошлой неделе приняли десять человек.

– Значит, меня прокатили?

– Откуда мне знать. Когда заходит речь о клубах, мужчин не поймешь.

– Я рассчитывал, что ты заставишь Аллана и Реджи поддержать меня.

– Я их просила. Да и какое это имеет значение? Хочешь поехать на уик-энд к Веронике?

– Мне так кажется, я вряд ли поеду…

– Я была бы очень рада.

– У нее такой паршивый домишко… и потом, мне так кажется, что Вероника плохо ко мне относится. А кто там будет?

– Я буду.

– А… ладно, я тебе дам знать.

– Я тебя увижу сегодня вечером?

– Я тебе дам знать.

– О господи, – сказала Бренда, вешая трубку. – Теперь он взъелся на меня. А разве я виновата, что его в Брауне прокатили? Кстати говоря, я уверена, что Реджи и в самом деле пытался помочь.

У нее сидела Дженни Абдул Акбар. Она каждое утро прямо в халате переходила лестничную площадку, и они читали газету вместе. Халат у Дженни был из полосатого берберского шелка.

– Пойдем уютненько пообедаем в «Ритце», – предложила она.

– В «Ритце» вовсе не уютно в обеденное время, да и обед обходится в восемь и шесть. Я уже три недели не решаюсь получить по чеку, Дженни. Неприятно иметь дело с юристами. Я впервые в таком положении.

– Не знаю, что бы я сделала с Тони. Это же надо – оставить тебя на мели!

– Что толку поносить Тони? Вряд ли он так уж развлекается в Бразилии, или где он там.

– Я слышала, в Хеттоне встраивают дополнительные ванные – и это когда ты буквально голодаешь. И вдобавок он даже не заказал их у миссис Бивер.

– Вот уж это и в самом деле некрасиво.

Немного погодя Дженни отправилась переодеваться, а Бренда позвонила в кулинарию за углом и попросила прислать ей сэндвичи. Сегодня она не встанет с постели; теперь ей случалось проводить так по два-три дня в неделю. А что, если Аллан, как водится, выступает, тогда Марджори может позвать ее на обед. У Хелм-Хаббардов сегодня вечером ужин, но Бивер не зван. А пойти туда без него – полный разрыв… Да, кстати говоря, скорей всего Марджори приглашена туда. Что ж, я всегда могу пообедать сэндвичами. У них есть самые разные. Спасибо хоть за эту лавчонку за углом. Она читала недавно вышедшую биографию Нельсона; биография длинная, ее хватит далеко за полночь.

В час пришла Дженни попрощаться (у нее был ключ от Брендиной квартиры), приодетая для уютненького обеда в «Ритце».

– Позвала Полли и Суки, – сказала она. – Закатимся в Дейзину забегаловку. Какая жалость, что ты не идешь.

– Я-то? Да ладно, – сказала Бренда и подумала: «Могла б раз в кои-то веки догадаться поставить подруге обед».

Они шли две недели, делая в среднем по двадцать километров в день. Иногда гораздо больше, иногда гораздо меньше; выбирал место для лагеря индеец, шедший впереди: выбор его определялся наличием воды и злых духов.

Доктор Мессинджер составлял по компасу карту маршрута. Это давало ему пищу для размышлений. Каждый час он снимал показания с анероида. Вечерами, если на привал останавливались не слишком поздно, он при последних лучах угасающего солнца составлял подробную карту. «Пересохшее русло, три заброшенные хижины, каменистая почва»…

– Теперь мы в бассейне Амазонки, – объявил он в один прекрасный день с удовлетворением, – видите, вода бежит на юг.

Но они чуть не сразу наткнулись на ручей, который тек в обратном направлении.

– Весьма любопытно, – сказал доктор Мессинджер. – Это открытие имеет научную ценность.

На следующий день они перешли вброд четыре ручья: одни текли на север, другие на юг. Карта начала принимать фантастические очертания.

– Как называются эти ручьи? – спросил Розу доктор Мессинджер.

– Макуши называть его Ваурупанг.

– Нет-нет, не ту реку, где наш первый лагерь. Эти реки.

– Ваурупанг.

– Вот эту вот реку.

– Макуши всё называть Ваурупанг.

– Безнадежно, – сказал доктор Мессинджер.

Им приходилось продираться через сплошной кустарник; у берегов тропа заросла, ее то и дело перегораживали стволы упавших деревьев; углядеть и запомнить их мог только индеец; иногда они проходили крохотными участками пересохшей саванны; сквозь растрескавшуюся землю пучками пробивалась пожухлая трава; полчища ящериц стремглав пускались наутек при их приближении; трава шуршала под ногами, как газета; на этих огражденных стеной леса участках стояла палящая жара. Иногда, чтоб их прохватывало ветерком, они влезали на холм по осыпающейся, больно бьющей по ногам гальке, ложились после этих мучительных восхождений с подветренной стороны и лежали, пока мокрая одежда не начинала холодить тело; отсюда были видны другие холмы, оставленные позади полосы леса и шеренга носильщиков, идущая следом. Подойдя, все, и мужчины, и женщины, опускались на сухую траву и опирались на свой груз; когда показывался замыкавший шеренгу, доктор Мессинджер подавал команду, и они снова пускались в путь, продираясь сквозь плотное кольцо зеленых чащоб.

Тони и доктор Мессинджер почти не разговаривали друг с другом как на марше, так и во время передышек, потому что всегда были на пределе сил и едва не валились с ног от усталости. По вечерам, умывшись и переодевшись в сухие рубашки и фланелевые брюки, они перебрасывались парой фраз, в основном о том, сколько километров сегодня прошли, где предположительно находятся и как сбили ноги. Выкупавшись, они пили ром с водой; на ужин обычно ели мясные консервы с рисом или клецками. Индейцы ели кашу из кассавы, копченое мясо кабана, а временами лакомились добытыми по пути деликатесами: броненосцами, ящерицами, жирными белесыми червями, живущими на пальмах. Женщины захватили с собой вяленую рыбу – ее хватило на восемь дней; рыба воняла с каждым днем все сильнее, пока наконец ее не съели; но потом и от них, и от их товаров разило рыбой; правда, со временем вонь стала слабее, смешалась с общим нераспознаваемым запахом лагеря.

В этой местности индейцы не селились. В последние пять дней июня стала ощущаться нехватка воды. Ручьи по большей части пересохли – приходилось обследовать их русла в поисках тепловатых стоячих луж. Но через две недели они снова вышли к реке, полноводно и стремительно несущей свои волны на юго-восток. Здесь начинался край пай-ваев; доктор Мессинджер поименовал эту стоянку «Второй опорный лагерь». Над рекой тучами носились мухи кабури.

– Джон, я думаю, тебе пора отдохнуть.

– Отдохнуть от чего, мамчик?

– Ну, переменить обстановку. Я в июле еду в Калифорнию. К Фишбаумам – не к тем, что в Париже, а к миссис Арнольд Фишбаум. Я думаю, было б хорошо, если б ты поехал со мной.

– Да, мамчик.

– Ты б хотел со мной поехать, а?

– Я-то? Конечно хотел.

– Ты перенял у Бренды ее манеру выражаться. Мужчине так говорить смешно.

– Извини, мамчик.

– Отлично, значит, решено.

На закате кабури исчезли. Но весь день от них не было спасения; они набрасывались на обнаженные участки кожи, как мухи на варенье; их укусы давали себя знать, только когда, насытившись, они отваливались, оставляя алый болезненный кружок с черной точечкой в центре. Тони и доктор Мессинджер не снимали специально привезенных из Англии нитяных перчаток и шляп с миткалевыми сетками. Позже они подрядили двух женщин, те садились на корточки у гамаков и обмахивали их ветками; мух разгоняло легчайшее дуновение, но стоило Тони и доктору Мессинджеру задремать, как женщины откладывали опахала, мухи накидывались на путешественников с удесятеренной энергией, и те тут же просыпались. Индейцы относились к насекомым так же покорно, как коровы к слепням; лишь иногда в приступе раздражения они хлопали себя по лопаткам и ляжкам.

С наступлением темноты становилось легче; в этом лагере москитов почти не было, зато всю ночь напролет они слышали, как кровососы машут крыльями и тычутся в сетку.

Индейцы ни за что не желали здесь охотиться. Они уверяли, что тут нет дичи, но доктор Мессинджер говорил, что они боятся пай-вайских злых духов. Провизия уходила куда быстрее, чем рассчитывал доктор Мессинджер. Уследить за провиантом во время переходов было невозможно. Они недосчитались мешка кассавы, полмешка сахара и мешка риса. Доктор Мессинджер ввел пайки: он раздавал еду сам и строго отмерял продукты эмалированной кружкой; но женщины все равно изловчались за его спиной подобраться к сахару. Они с Тони прикончили весь ром, кроме одной бутылки, оставленной на всякий пожарный случай.

– Консервы – это неприкосновенный запас, их трогать нельзя, – брюзжал доктор Мессинджер. – Придется мужчинам отправиться на охоту.

Но мужчины выслушали приказ с безучастным выражением на опущенных долу лицах и не тронулись из лагеря.

– Здесь нет птица, нет зверь, – объяснила Роза. – Вся ушла. Можно поймать рыба.

Но индейцы не желали себя утруждать и не поддавались ни на какие уговоры. Они видели, что на берегу громоздятся груды мешков и тюков с едой; чего торопиться – вот иссякнут запасы, тогда можно и охотиться, и рыбу удить.

А пока надо было строить каноэ.

– Это явно бассейн Амазонки, – сказал доктор Мессинджер. – Речка эта, скорее всего, впадает если не в Риу-Бранку, так в Риу-Негро. Пай-ваи селятся по берегам, а град, судя по всему, расположен на одном из притоков где-то ниже по течению. В первой же пай-вайской деревушке мы раздобудем проводников.

Каноэ сооружали из коры. Три дня ушло на то, чтобы отыскать четыре прямых дерева подходящего возраста и свалить их. Обрабатывали деревья прямо на месте. Кору обдирали ножами с широкими лезвиями; на это ушла еще неделя. Индейцы работали терпеливо, но сноровки у них не было, и, снимая с одного дерева кору, они повредили ее. Тони и доктор Мессинджер ничем не могли помочь им: они провели эту неделю, охраняя сахар от женщин. Мужчины бесшумно двигались по лагерю и близлежащим зарослям. Они беззвучно раздвигали голыми плечами дремучий подлесок; под их босыми ногами не шуршали опавшие листья; речи их были коротки и почти неслышны, болтали и пересмеивались одни женщины; за работой индейцы иногда ухали в такт; развеселились они всего раз: у одного индейца – он обдирал ствол – соскользнул нож и врезался в мякоть пальца. Доктор Мессинджер обработал рану йодом и забинтовал. После этого женщины не давали ему прохода, они то и дело показывали ему царапины на руках и ногах и просили помазать йодом.

С двумя деревьями удалось покончить за один день; на третье ушел весь следующий день (это было то самое, у которого повредили кору), а на четвертое – еще два: оно было больше других. Когда последние волокна обрубили, четверо мужчин встали вокруг ствола и сняли кору целиком. Она тут же скрючилась, образовав полый цилиндр, мужчины отнесли его к реке и спустили на воду, привязав лозой к дереву.

После того как кора была готова, сделать из нее каноэ не составляло сложности. Четверо мужчин растягивали кору, двое других укрепляли распоры. Концы не заделывали, а слегка загибали, так чтобы они поднимались над водой (при полной загрузке каноэ погружалось всего на три-пять сантиметров). Потом мужчины принялись за однолопастные весла; сделать их тоже не составляло сложности.

Каждый день доктор Мессинджер спрашивал Розу:

– Когда лодки будут готовы? Спроси мужчин.

И она отвечала:

– Вот сейчас.

– Сколько еще дней понадобится – четыре, пять – сколько?

– Совсем мало. Лодка кончить вот сейчас.

Когда стало ясно, что работы близятся к концу, доктор Мессинджер занялся подготовкой к отъезду. Он разобрал запасы, разбив грузы первой необходимости на две группы; они с Тони будут сидеть в разных лодках, каждый берет с собой ружье и патроны, фотоаппарат, рацион консервов, товары для обмена и личные вещи. На третье каноэ, где должны были плыть одни индейцы, грузились мука, рис, сахар, кассава и еда для индейцев. Каноэ явно не могло увезти все товары, и выше, на берегу, оставили аварийный фонд.

– С нами пойдут восемь человек. Четверо останутся с женщинами охранять лагерь. Главное, добраться до пай-ваев, дальше все пойдет как по маслу. Тогда макуши могут отправиться домой. Думаю, наших запасов они не разграбят. Здесь нет ничего такого, на что бы они позарились.

– А не взять ли нам с собой Розу, чтобы она нам переводила?

– Да, надо ее взять. Я ей скажу.

К вечеру было готово все, кроме весел. И едва спустилась благословенная тьма, Тони и доктор Мессинджер сбросили перчатки и сетки, действовавшие весь день им на нервы, и затребовали Розу на ту половину лагеря, где они спали и ели.

– Роза, мы решили взять тебя с собой вниз по реке. Ты нам нужна, чтобы говорить с мужчинами. Поняла?

Роза молчала; на лице ее, освещенном снизу стоявшим на ящике фонарем, ничего не отразилось – заслоненные высокими скулами глаза, прямые, нечесаные космы, редкая вязь татуировки на лбу и губах, бочкообразная фигура в засаленном ситцевом платье, коричневые ноги колесом.

– Поняла?

Но она и на этот раз промолчала; казалось, она всматривается поверх их голов в темную чащу, но глаза ее крылись в тени.

– Послушай, Роза, все женщины и четверо мужчин останутся здесь, в лагере. Восемь человек поплывут на лодках до деревни пай-ваев. Ты поедешь в лодке. Как только мы приедем к пай-ваям, ты и восемь мужчин вернетесь на лодках назад в лагерь. И потом все вместе назад к макуши. Поняла?

Наконец Роза заговорила:

– Макуши пай-вай не ходить.

– Я вас не прошу идти к пай-ваям, а прошу пойти с нами, довести нас до пай-ваев. Потом вы вернетесь к макуши. Поняла?

Роза подняла руку и очертила в воздухе круг, охватывающий лагерь, дорогу, по которой они пришли, широко раскинувшуюся саванну позади.

– Макуши там, – сказала она. Потом подняла другую руку и махнула в сторону скрытого от глаз края по течению реки. – Пай-вай там, – сказала она. – Макуши пай-вай не ходить.

– Послушай, Роза. Ты разумная, культурная женщина. Ты прожила два года с черным джентльменом мистером Форбсом. Ты любишь сигареты…

– Дай сигарета.

– Ты поедешь с мужчинами в лодках, и я дам тебе много-много сигарет.

Роза невозмутимо смотрела перед собой и молчала.

– Послушай. С тобой едут твой муж и еще семь мужчин, они не дадут тебя в обиду. Как же мы будем разговаривать с мужчинами без тебя?

– Мужчина не ходить, – сказала Роза.

– Разумеется, мужчины идут с нами. Вопрос только в том, идешь ли ты?

– Макуши пай-вай не ходить, – сказала Роза.

– Господи, – устало сказал доктор Мессинджер, – ладно, поговорим об этом утром.

– Дай сигарета.

– Что же будет, если она не пойдет?

– То ли еще будет, если никто из них не пойдет, – сказал Тони.

Назавтра лодки были готовы. К полудню их спустили в воду и поставили на прикол. Индейцы молча занялись приготовлением обеда. Тони и доктор Мессинджер ели язык, вареный рис и консервированные персики.

– С запасами полный порядок, – сказал доктор Мессинджер, – нам их хватит по меньшей мере на три недели, а до пай-ваев мы доберемся за день-два, не больше. Выходим завтра.

Ружья, рыболовные крючки и рулоны ситца – жалованье индейцам – они оставили в деревне. И все равно у них набралось с полдюжины ящиков с «обменным фондом», которые могли пригодиться на последующих стадиях путешествия. По местной системе цен нога кабана стоила пригоршню дроби или двадцать ружейных пистонов; за упитанную птицу требовали бусы.

Около часа, когда с обедом было покончено, доктор Мессинджер призвал Розу.

– Завтра выходим, – сказал он.

– Да, вот сейчас.

– Передай мужчинам, что я сказал тебе вчера вечером. Восемь человек едут в лодках, остальные ждут здесь. Ты тоже едешь в лодке. Передай мужчинам.

Роза ничего не сказала.

– Поняла?

– Мы не ходить лодка, – сказала она. – Мы ходить туда. – И она указала рукой на тропинку, по которой они пришли. – Завтра-послезавтра мы ходить назад деревня.

Последовала долгая пауза, наконец доктор Мессинджер сказал:

– Скажи мужчинам, пусть идут сюда… Не имеет смысла им угрожать, – бросил он Тони, когда Роза, переваливаясь, пошла к костру. – Народец они чудной, боязливый. Если им угрожать, они перепугаются, удерут, и мы останемся на мели. Не беспокойтесь, я сумею их убедить.

Они видели, как Роза что-то говорила у костра, однако никто из индейцев не сдвинулся с места. Передав поручение, Роза тоже замолкла, уселась на корточки, зажала между коленей голову одной из женщин. Увлеклась поиском вшей, но доктор Мессинджер призвал ее, прервав это занятие.

– Надо подойти к ним, поговорить.

Некоторые индейцы лежали в гамаках. Другие сидели на корточках – засыпали землею костер. Они уставились свинячьими глазами-щелочками на Тони и доктора Мессинджера.

Одна Роза не проявила к ним никакого интереса, так и не повернула головы – вся ушла в работу, ее пальцы деловито шныряли, извлекали из волос подруги вшей, давили их.

– В чем дело? – спросил доктор Мессинджер. – Я просил тебя привести мужчин.

Роза молчала.

– Значит, макуши трусы. Они боятся пай-ваев.

– Все маниок, – сказала Роза, – пора копать маниок. Не то плохой.

– Послушай. Мне нужны мужчины на одну-две недели. Не больше. Потом я их отпущу. Они пойдут домой.

– Пора копать маниок. Макуши копать маниок до большой дождь. Мы ходить сейчас домой.

Доктор Мессинджер и Тони вскрыли один из ящиков и разложили товары на одеяле. Они выбирали эти вещи вместе в дешевом магазинчике на Оксфорд-стрит. Индейцы в полном молчании следили за демонстрацией. Из ящика появлялись флакончики духов и пилюль, яркие пластмассовые гребенки, утыканные стекляшками, зеркала, перочинные ножи с затейливыми алюминиевыми ручками, ленты, ожерелья и более солидный обменный товар в виде топоров, мелких патронных гильз и плоских красных пороховниц с черным порохом.

– Дай мне, – сказала Роза, выбрав бледно-голубую розетку, сувенир лодочных гонок, – дай мне, – повторила она, покапав на ладонь духами и вдыхая их запах.

– Каждый, кто пойдет на лодках, может взять три вещи из этого ящика.

Роза монотонно отвечала:

– Наша вот сейчас копать маниок.

– Ничего не получается, – сказал доктор Мессинджер, ухлопав полчаса на бесплодные переговоры. – Придется пустить в ход мышей. Я хотел попридержать их для пай-ваев. Жаль. Но вы увидите, против мышей им не устоять. Я индейцев знаю как свои пять пальцев.

Мыши обошлись довольно дорого: в три шиллинга шесть пенсов штука, и Тони живо вспомнил, как он оторопел, когда мышей запустили по полу в отделе игрушек.

У мышей немецкого производства размером с крупную крысу, весьма броско расписанных зелеными и белыми пятнами, были выпученные стеклянные глаза, жесткие усы и кольчатые бело-зеленые хвосты; передвигались они на скрытых колесиках, и при беге внутри корпуса у них звенели колокольчики. Доктор Мессинджер вынул одну мышь из коробки, развернул папиросную бумагу и поднял игрушку повыше для всеобщего обозревания. Внимание зрителей ему привлечь удалось, что да, то да. Тогда он завел мышь. Индейцы заметно насторожились.

Лагерь располагался на застывшей, как камень, глиняной площадке – при разливе реки она затоплялась. Доктор Мессинджер поставил игрушку на землю и запустил: весело позванивая, мышь покатилась к индейцам. Тони было испугался, что она перевернется или застрянет у какого-нибудь корня, но механизм работал отлично, и, к счастью, мышь не встретила на своем пути никаких помех. Эффект превзошел все ожидания. Послышались громкие вздохи, сдавленные, полные ужаса восклицания, пронзительный женский визг – и индейцы пустились врассыпную; босые коричневые подошвы еле слышно топтали опавшую листву; голые ноги неслышно, точно нетопыри, раздвигали подлесок; ветхие ситцевые платья раздирались в клочья о колючие кустарники. Не успела мышь, звеня колокольчиками, домчать до ближайшего индейца, а лагерь уже опустел.

– Фу ты, черт, – сказал доктор Мессинджер, – результат оправдал мои ожидания.

Во всяком случае, явно их превзошел.

– Ничего страшного. Они вернутся. Я индейцев знаю как свои пять пальцев.

Но к закату индейцы не появились. И весь день напролет Тони и доктор Мессинджер, обмотавшись от кабури сетками, изнывая от жары, провалялись в гамаках. Пустые каноэ лежали на глади реки; заводных мышей убрали в ящик. Когда солнце зашло, доктор Мессинджер сказал:

– Пожалуй, надо развести костер. Они вернутся, как только стемнеет.

Они смели землю со старых углей, принесли сучьев, развели костер и зажгли фонарь.

– Не мешало бы поужинать, – сказал Тони.

Они вскипятили воду и сварили какао, открыли банку лососины, прикончили оставшиеся с обеда персики. Потом закурили трубки и натянули на гамаки противомоскитные сетки. И все это почти без слов. А немного погодя решили лечь.

– К утру все как один будут здесь, – сказал доктор Мессинджер. – Нравный народец.

Вокруг раздавались свист и хрип лесных обитателей; и пока ночь переходила в утро, каждый час одни голоса приходили на смену другим.

В Лондоне занимался рассвет, прозрачный и нежный, дымчато-сизый и золотистый, предвестник хорошей погоды; фонари тускнели и гасли, по пустынным улицам струилась вода, и восходящее солнце расцвечивало извергающиеся из водоразборных кранов потоки; мужчины в комбинезонах крутили жерла шлангов, и струи взлетали фонтанами и ниспадали водопадами в сверкании солнечных лучей.

– Давай попросим открыть окно, – сказала Бренда. – Здесь душно.

Официант отдернул занавески, распахнул окна.

– Смотри, совсем светло, – заметила она.

– Шестой час. Не пора ли по домам?

– Да.

– Еще неделя – и приемам конец, – сказал Бивер.

– Да.

– Ну что ж, пошли.

– Ладно. Ты не можешь заплатить? У меня совсем нет денег.

Они зашли после гостей позавтракать в клуб к Дейзи. Бивер заплатил за копченую селедку и чай.

– Восемь шиллингов, – сказал он. – И Дейзи еще хочет, чтобы к ней ходили. При таких-то ценах.

– Да, и впрямь недешево… Значит, ты все-таки едешь в Америку?

– Придется. Мама уже взяла билеты.

– И все, что я тебе сегодня говорила, не играет никакой роли?

– Дорогая, не заводись. Ну сколько можно. Ты же знаешь, выхода у нас нет. К чему портить нашу последнюю неделю?

– Но ведь тебе было хорошо летом, правда?

– Разумеется… Ну так как, пошли?

– Пошли. И не трудись меня провожать.

– Ты правда не обидишься? Придется делать большой крюк, и потом уже поздно.

– Обижусь, не обижусь – какая разница.

– Бренда, дорогая, ради бога… Зачем ты заводишься? Это на тебя не похоже.

– А я никогда особенно не умела себя поставить.

Индейцы вернулись ночью, пока Тони и доктор Мессинджер спали; маленький народец молча выполз из укрытий; женщины оставили платья в кустах, чтоб ненароком задетая ветка не выдала их; обнаженные тела бесшумно пробирались через подлесок; луна зашла, и площадку освещали лишь тлеющие угли костра и фонарь. Они собрали плетеные корзины, свою долю кассавы, луки и стрелы, ружье и ножи; свернули гамаки в тугие тючки. Взяли только то, что принадлежало им. И уползли, пересекая тени, назад во тьму.

Проснувшись, Тони и доктор Мессинджер сразу поняли, что произошло.

– Положение серьезное, – сказал доктор Мессинджер, – но не безнадежное.

IV

Четыре дня подряд Тони и доктор Мессинджер плыли вниз по течению. Они сидели на концах шаткого каноэ, изо всех сил стараясь сохранять равновесие; между ними громоздилась груда жизненно необходимых запасов; остальные вместе с двумя каноэ были оставлены в лагере – они пошлют за ними, едва заручатся помощью пай-ваев. Но даже этот необходимый минимум, выбранный доктором Мессинджером, был слишком тяжел для каноэ, и оно осело; от любого неосторожного движения вода переплескивалась через борта, грозя потопом; править было нелегко, и они продвигались крайне медленно, в основном довольствовались тем, что держали каноэ по течению.

На пути им дважды встречались водопады, тут они подтягивали лодку к берегу, разгружали и, придерживая руками, шли рядом, то проваливаясь по пояс, то переползая через валуны, пока течение не утихомиривалось. Тогда они ставили каноэ на прикол и сквозь заросли переносили грузы в лодку. Но в основном река была широкой, спокойной; на темной глади воды четко отражались растущие по обоим берегам деревья – они вырастали из подлеска и венчались цветущей кроной где-то в вышине, в полусотне, а то и больше метров над головой. Местами реку сплошь усыпали опавшие лепестки; они долго плыли среди них лишь немногим быстрее течения – могло показаться, что они присели отдохнуть на цветущем лугу. По ночам они растягивали брезент на участках берега посуше или вешали гамаки в лесу. Лишь мухи кабури да изредка аллигаторы, застывшие словно статуи, нарушали мирное течение их дней.

Они внимательно оглядывали берега, но никаких признаков человеческого жилья не появлялось.

Потом Тони подхватил лихорадку. Она напала на него совершенно неожиданно, на четвертый день. Когда они остановились в полдень на привал, он прекрасно себя чувствовал и даже подстрелил олененка, который пришел к другому берегу на водопой; а через час его трясло так, что ему пришлось отложить весло, голова у него горела, руки и ноги окоченели, к заходу солнца он начал бредить.

Доктор Мессинджер измерил Тони температуру – оказалось, сорок градусов. Он дал Тони двадцать пять гранов хинина и разложил костер так близко от гамака, что тот к утру обуглился и закоптился. Он велел Тони закутаться как следует в одеяло и не раскрываться, и ночью Тони то и дело просыпался весь в поту, его мучила жажда, и он кружка за кружкой хлебал речную воду. Ни вечером, ни на следующее утро он не мог есть.

Однако наутро температура упала. Он чувствовал себя слабым и изможденным, но все же смог сесть в лодку и даже понемногу грести.

– Это ведь просто приступ, он пройдет? – сказал Тони. – Завтра я буду совершенно здоров, верно?

– Надо надеяться, – сказал доктор Мессинджер.

В полдень Тони выпил какао и съел чашку риса.

– Чувствую себя как нельзя лучше, – сказал он.

– Вот и прекрасно.

В эту ночь его снова трепала лихорадка. Они разбили лагерь на песчаной отмели. Доктор Мессинджер грел камни и прикладывал их к ногам и к пояснице Тони. Он почти всю ночь не спал – подбрасывал дрова в костер и снова и снова наполнял водой кружку Тони. На рассвете Тони подремал с час и почувствовал себя лучше; он то и дело принимал хинин, отчего в ушах раздавался глухой звон, словно он припал ухом к одной из тех раковин, в которых, как ему говорили в детстве, слышен шум прибоя.

– Надо ехать, – сказал доктор Мессинджер. – Мы наверняка недалеко от деревни.

– Я ужасно себя чувствую. Может, лучше подождать денек, пока я не поправлюсь окончательно.

– Ждать нет смысла. Надо ехать. Вы доберетесь до каноэ, как вы думаете?

Доктор Мессинджер понимал, что Тони прихватило надолго.

Почти все утро Тони пролежал без движения на носу. Грузы переместили – и он мог вытянуться во весь рост. Потом его снова затрясла лихорадка, да так, что застучали зубы. Тони сел, уткнув голову в колени, его бил озноб, полуденное солнце обжигало лоб и щеки. Деревни все не было видно.