Текст книги "Чёрный Янгар"

Глава 37
Возрождение

Янгар учился уживаться с болью. Она была разной.

Разноцветной.

Синей. Стеклянной, хрупкой в раздробленных костях. Горячей. Эта не умолкала ни на мгновение, словно Ерхо Ину последовал за Янгаром в Горелую башню. И порой, засыпая, Янгар слышал такой знакомый хруст.

Была желтой. Медово-тягучей в разодранных мышцах. Порой она утихала, позволяя вдохнуть, но возвращалась с новой силой, затапливая сознание. И тогда уже Янгар не в силах был сдержать стон.

Боль была рыжей, как пламя, на ожогах. Огонь оставил частицу себя, чтобы день за днем восстанавливать метки.

Порой Янгару начинало казаться, что он никогда не избавится от боли.

И не выдержит.

Но время шло, и тело, изодранное, искалеченное, залечивало раны, сращивало кости. Он вдруг осознал, что жив, свободен и вернулся домой. Теперь, открывая глаза, Янгар видел кольца Великого Полоза, в чешуе которого спрятана Печать. И надо было лишь добраться до нее.

Тогда боль уйдет навсегда, раны затянутся, и он станет таким, каким был прежде. Только злее.

– Снова думаешь о мести. – Кейсо менял повязки дважды в день и на раны накладывал едкую смрадную мазь, которая приносила новую боль. Но следом давала облегчение.

– Да.

Врать не было смысла.

– Они… – Голос еще был хриплым, да и говорить получалось с трудом. – Они меня не оставят. Отпустили, чтобы привел… след… потеряли…

Но рано или поздно найдут его.

– Печать. Нужна.

Кейсо похудел, белая кожа его обвисла, а губы, лишенные обычной краски, казались неестественно бледными, выцветшими.

– Тайник здесь. Надо достать. Я буду здоров.

В тот момент, когда сумеет дотянуться до Великого Полоза, предложив ему каплю своей крови. И можно попросить Кейсо, чтобы поднял, у каама хватит сил, но…

– Дело не в доверии, да? – Кейсо промывает раны на плечах, счищая корочку. – Знания опасны?

– Да.

Он верно все понял, старый верный друг.

– Я дотянусь… поправлюсь… уйду…

Полоз тоже слушает.

– Увидят меня – поймут… пойдут следом…

Прочь от Горелой башни, в которой маленькая упрямая медведица отсчитывает дни, оставляя зарубки на дверях.

– Ты останешься, присмотришь за ней. Ей нужен кто-то рядом.

И Янгару нужно знать, что его маленькая медведица не осталась одна. Она ускользает днем и возвращается под вечер, сбрасывает полог тяжелой медвежьей шкуры, но по-прежнему скрывает лицо, не верит, что не портит ее тонкая нить шрама.

Она ступает легко и беззвучно. И камень ластится к босым ступням. На них больно смотреть, потому как кажется – замерзает. И руки Аану холодны. Янгар греет их своим дыханием, но…

– Я не человек, – шепчет она.

– Человек. Уже.

– Еще нет.

– Но скоро.

– Наверное. – Ей страшно заглядывать в будущее, и Янгар понимает этот страх. Защитить бы. От него. От людей. От самого себя.

– Сегодня двое. – Хотя тепло огня ей недоступно, Аану нравится смотреть на пламя, и, присев у камина, она рассказывает о том, что происходит за пределами башни. – Верховые… близко подошли.

Она вздыхает и признается:

– На них цвета моего отца.

– Ты его любишь? – Янгар должен знать наверняка, потому что он все равно убьет Ину, но ему не хотелось бы причинять боль своей медведице.

– Когда-то думала, что да, люблю. Или любила? – Она пожимает плечом. Рыжая шкура вдруг сползает, ложится мягким ковром. И толстая коса рассыпается, укрывая спину. Его Аану снова медлит, прежде чем надеть платье. Или хотя бы сорочку.

– И мне очень хотелось, чтобы он любил меня. Я старалась быть послушной.

Только Ерхо Ину любить не способен. И говорить о нем нет никакого желания.

– Мне нравится смотреть на тебя…

В сумерках кожа отливает мягким золотом. И Аану, вспыхивая, вдруг вспоминает о своей наготе, спешит ее спрятать. Вот только пламя тоже умеет играть: ткань сорочки слишком тонка. Золото исчезает, и тени выписывают абрис ее тела на белом полотне.

– Ты красива, Аану.

– Ты хотел знать, люблю ли я отца. Нет. Не люблю. И я знаю, что ты собираешься его убить.

Она набрасывает на плечи шаль.

Обычная женщина.

Почти.

– Я не боюсь за него. – Аану опускается на край постели. Ледяные пальчики ее отбрасывают прядь, прилипшую к щеке. – Но не хочу, чтобы он снова причинил тебе боль.

А в ее глазах Янгар читает то, о чем Аану Каапо промолчала: он слаб.

Нет больше Черного Янгара.

Неправда.

– Поможешь мне встать, маленькая медведица? Не сейчас, завтра. Сейчас просто посиди рядом. Ладно?

Она кивает.

– Рассказать тебе историю?

– О стране Кхемет? – спрашивает Аану.

Ей нравятся истории, которые почти что сказки. И Янгар сам начинает сомневаться, и вправду ли существует эта страна. Быть может, и она – призрак, сотворенный песком и жарким южным солнцем.

– О ней или о пустыне, о призрачном городе, который изредка показывается странникам. И даже ашшары, истинные дети пустыни Дайхан, не способны пройти мимо. Он появляется, когда солнце стоит высоко и воздух дрожит от жара. Песок раскаляется и обжигает ноги. А мысли в голове становятся вязкими. Тогда и вспыхивают золотом сто одиннадцать куполов, отмеченных полумесяцем, знаком богини Иши. И вырастают из песков белые стены…

Говорить легко. Янгхаар вновь видит эти стены, сложенные из крупных блоков, выглаженные ветрами до зеркального блеска. И ворота, распахнутые гостеприимно.

Входи, странник, но не забывай, что не каждого отпустит призрачный город.

– Ты и вправду видел его? – Аану кладет на постель руки и упирается в них подбородком. Она так близко, но дотянуться у Янгара не хватит сил.

– Видел.

Марево над золотом башен. И в нем не то звуком, не то эхом безумного солнца – тягучая мелодия флейты.

– И вошел?

– Нет.

Подобрался настолько близко, что услышал запах жареного мяса и вдохнул непривычно прохладный, напоенный водой воздух.

– Если бы я вошел, то вряд ли вышел бы.

Что удержало на краю? Манил ведь призрачный город голосами фонтанов, обещанием иной, легкой жизни, сокровищами, о которых легенды ходили. Наверное, эта легкость и отпугнула.

– Тогда я рада, что ты устоял. – Аану зевает.

И Янгар дотягивается-таки до ее губ. Шершавые и в то же время мягкие. Вот только собственные пальцы не способны ощутить этого прикосновения.

Ерхо Ину ломал их с большим удовольствием.

– Расскажи еще…

Историй много.

О городе, что вытянулся вдоль берегов Великой реки. И домах, которые встают над водой. Весной вода подымается до самого порога, затапливая белые лапы опор, а летом отступает, оставляя на них гроздья тины. На жаре та начинает гнить, и в Белых кварталах на две недели воцаряется невыносимая вонь.

О жителях, что расписывают лицо охрой и поклоняются звероголовым богам. И о богах, чьи статуи из желтого песчаника стерегут великий город. Сама пустыня, подбираясь к стопам стражей, отступает с поклоном.

О жрецах, закрывающих лица белой тканью, и танцовщицах, которые курят опиум, ибо он освобождает разум и душу, делая танец чистым.

О тысяче и одной жене богоравного Айро-паши, о белом его дворце, куда каждый год свозят юных красавиц со всех уголков мира. И новые жены исчезают за коваными дверями, чтобы больше никогда не показать миру свое лицо.

О самом паше, который не стар и не молод, но в самой силе. И рука его крепка, под ней ходят лютые сотни, прозванные в народе шакальими.

О том, как звенит пустыня под копытами их лошадей. Тонконоги и длинногривы, несутся они наперегонки с ветром. И летят перед лошадьми кайру-гончие, гладкошкурые, свирепые. Единожды взявши след, уже не собьются с него.

Аану слушает, жадно ловит каждое слово, и Янгару хочется говорить. Он и говорит – до хрипоты, до сорванного голоса, переходя на шепот. Но наступает утро, и Аану, завернувшись в медвежью шкуру, засыпает. Ее сон легок, и страшно его потревожить.

Янгар любуется ею. Бледное лицо и рыжие, солнечные пряди. Шрам, который он хотел бы стереть. Перекрещенные руки. И белая шея с узором тонких, словно нарисованных вен.

Шелковый шнурок и шестигранная монета, что прикипела к коже.

Шкура… Шкуру тянет схватить и швырнуть в огонь, пусть бы себе забрал, освобождая Аану. Но нет на это сил. Да и не спасет огонь, лишь боги обидятся.

И Янгар сочинял новую историю, для себя и для той, ради которой стоило жить. И в эти недолгие минуты он чувствовал себя счастливым… почти.

Жаль, что нельзя было продлить их.

Время шло.

И однажды наступил день, когда Янгхаар Каапо сумел встать с постели.

А потом и другой – когда он дотянулся до черной петли змеиного тела. И Великий Полоз, отзываясь на родную кровь, отдал Печать.

Горячим углем упала она на ладонь. Опалила. И искалеченные пальцы сжались, удерживая шелковый камень. Печать же раскалилась докрасна. Как долго Янгар ее держал? Долго.

Он стоял, не смея шелохнуться, справляясь с чужой силой. Горячая. Хмельная. Сильная, ярая – не удержать, она огнем выжигала раны и сама же вытягивала боль. Расплавленное золото бежало по жилам. И звенело далекое, скрытое в земле серебро. Вторили ему железные руды. И голова кружилась от призрачного всесилия.

Кажется, Янгар упал.

И кажется, сумел подняться. Или его подняли? Его тело больше не принадлежало ему. Оно переплавлялось в невидимых горнах, и кузнечным молотом бил по вискам пульс.

Скрипнула дверь. Кто-то пришел и задал вопрос. Протянув руку, попытался коснуться, но отпрянул, опаленный незримым жаром Полозовой крови.

Позвали по имени.

И пытались дозваться, но Печать держала. А когда отпустила, то оказалось, что за окном разгорается очередной закат и огромный шар солнца уже увяз в сети ветвей.

К Янгару вернулась способность думать, собственное тело он вновь чувствовал прежним, полным, если не переполненным, силой. А Печать лежала в руке, остывая.

– Вот так лучше! – Янгар подбросил ее на ладони и рассмеялся. Смех получился хриплым, сухим. И голос ломким. – Намного лучше!

Он уйдет завтра и уведет за собой стаю охотников.

Он убьет Ерхо Ину и двух его сыновей. И дочь, которой нравится вкус чужой боли. В ее глазах слишком много тумана, чтобы можно было им верить. И кёниг, опутанный золотым голосом Пиркко-птички, тоже умрет от руки Янгхаара Каапо.

А летом Янгар вернется, чтобы забрать Печать и жену.

Присев у окна, Янгар заново научился дышать. Тело еще хранило отголоски подземного жара, и эта сила была слишком велика, чтобы пытаться совладать с нею. И Янгар, прислонившись затылком к холодным камням, разглядывал свои руки. Целые. Живые. Способные удержать клинок. Шрамов и тех не осталось. Он сжал и разжал пальцы, провел ими по камню, по дереву, наслаждаясь этим прикосновением. И Белая башня отозвалась на него. Она тоже будет ждать лета.

– Присмотри за ними, пожалуйста, – попросил Янгар черного змея. – За Аану… она особенная. Но ты же знаешь, да?

В рисованных глазах Великого Полоза он увидел свое отражение.

Глава 38
Прощание

Дни идут.

Ночи догоняют.

И вороньем кружатся над Горелой башней чужаки. Я слышу их запах. И лес подсовывает следы, которые они стараются скрыть. Я знаю, что они пришли за Янгаром и рано или поздно, но доберутся до заповедных, заговоренных троп.

Что будет тогда?

Мне было страшно. За себя. За Кейсо, который старался притворяться веселым, за Янгара, что заперся вдруг в напряженном молчании, словно разом осознал собственную беспомощность. Теперь он целыми днями лежал, разглядывая черную змею. В негнущихся пальцах Янгар держал зеленый камень, тот самый, подаренный мной и чудом сохраненный.

Меня же не замечал. Другим становился он вечерами, когда я, присаживаясь рядом, просила рассказать историю. Тогда черные глаза вспыхивали и Янгар оживал.

Не здесь, но в прошлом.

За краем мира, на берегу моря, среди бесчисленных прибрежных городков, где начинался великий путь через пустыню Дайхан. Я видела эти городки его глазами, неряшливые, живущие лишь торговлей, полные самого разного люда. Сюда свозили рабов и диких зверей, полуденный розовый жемчуг и меха, ворвань, веревки, зерно, стекло… Все, что только есть в мире.

Видела и пустыню. Слышала шепот красных песков, которые днем раскалялись, а к полуночи остывали, покрываясь ледяной коркой.

Я была в предгорьях, где начиналась Великая река, кормившая страну Кхемет. И вместе с Янгаром пила ее ледяную воду, неспособная напиться. А потом шла дальше, вымеряя пройденный путь шагами. Сколько раз он сбивался со счета?

Память удерживала Янгара живым.

И он вновь и вновь извлекал из нее удивительные картины чужого мира.

Сколько это длилось?

Я давно перестала отмечать дни.

Однажды я вернулась в башню, принеся на шкуре чужой кисловатый запах. Черные пятна кострищ – их уже не скрывали – подобрались вплотную. Еще несколько дней – и…

…Янгар был во дворе.

Стоял.

Сам.

И широкий клинок палаша описывал круги над его головой.

– Давно надо было решиться, – спокойно сказал он и не обернулся. – Этот мир беспощаден к слабым.

Он снова стал прежним. Семь черных кос змеями спускались по плечам, смуглая кожа блестела испариной. Швами выделялись на ней белые полосы старых шрамов.

Я стояла и смотрела, не смея подойти ближе.

– Ты не рада, Аану?

Скользит клинок, ранит воздух… быстро и еще быстрее.

– Рада.

Но прозвучало тихо.

Он уйдет.

– Завтра. – Янгар все еще слышал мои мысли. – Я уйду завтра.

А что со мной будет? Янгар, опустив клинок, повернулся ко мне.

– Я бы хотел взять тебя с собой. – Он преодолел расстояние между нами в два шага. И пальцами – сросшимися, целыми пальцами, коснулся щеки. – Или спрятать в надежном месте. Но я не знаю другого места, столь же надежного, как это.

Горелая башня возвышалась над нами.

– Я уведу охотников.

– Останься.

В башне хватит места для двоих… троих.

Янгар покачал головой.

– Или уедем? – Я вцепилась в его руку, в собственную безумную надежду остановить войну. – Просто уедем.

Куда?

К морю? Или за край его, тот, где раскинулись пески Великой пустыни? Или дальше, в предгорья? В благословенную страну Кхемет?

Я видела отражение собственных мыслей в глазах Янгара. И еще башню, очистившуюся от копоти. Черные кольца Великого Полоза. Дом, который сгорел много лет тому назад. Видела незнакомых людей и собственного отца, за спиной которого скрываются тени.

– Прости, маленькая медведица. – Янгар прижался лбом к моему лбу. И ладонь его лежала на затылке. – Я не могу отступить сейчас. Или твой отец, или я. Вдвоем нам не жить. Не плачь.

– Не буду.

– И пообещай, что дождешься.

– Я уже обещала.

– Еще раз пообещай. А лучше два. – Теперь он говорил мягко и отпускать меня не собирался. А я прижималась к его груди, вдыхала его запах и снова отогревалась его теплом.

– Обещаю.

– И что не будешь уходить отсюда, пообещай.

– Не буду.

– А если кто-то появится, обернешься медведем.

– Ладно.

Я готова обещать что угодно, лишь бы он остался еще ненадолго.

– Маленькая медведица. – Его губы ласкают шею. – Моя медведица… Аану…

Черный Янгар ушел на рассвете. Я не стала спрашивать, забрал ли он с собой Печать.

Вилхо был недоволен.

Его недовольство прорывалось в мелкой дрожи жирных подбородков, в голосе, который сделался визгливым, в причитаниях и стонах, выводивших Пиркко из равновесия. Порой, когда ее супруг все же засыпал, она садилась рядом – ему нравилось, что Пиркко заботится о спокойствии его сна – и брала в руку подушку. На лице ее появлялась мечтательная улыбка, взгляд делался туманным, а мысли рассеянными. Она представляла, как берет подушку и кладет ее на круглое, расплывшееся от жира лицо Вилхо. И давит…

Порой Пиркко, отослав рабов прочь, подносила подушку к этому лицу. Лишенное краски, оно было отвратительно: желтоватая, какая-то осклизлая кожа с крупными порами, узкие губы, нос, почти исчезнувший меж пухлых щек, и подушки век.

Примерившись, Пиркко почти опускала подушку.

Почти касалась широкого носа с вывернутыми ноздрями.

Почти прижимала атлас к губам.

И отступала: еще не время.

И надо набраться терпения, вот только иссякает оно.

Наступит утро, и Вилхо, очнувшись ото сна, примется изводить ее нытьем. Вода в ванной ему будет горяча, масла – чересчур ароматны, рабы – ленивы, сама Пиркко…

По ее совету он отпустил Янгара.

И что теперь?

Ничего.

Талли потерял след. И десятки охотников, слетевшихся по зову Ерхо Ину, не сумели отыскать Белую башню. Полозу вновь удалось ускользнуть.

И, дав выход злости, Пиркко швырнула подушку через всю комнату.

– Что? – встрепенулся кёниг, подслеповато щурясь.

В его спальне отныне всегда горело с дюжину свечей: Вилхо начал бояться темноты. Мерещились ему тени.

– Ничего, дорогой, – она нежно коснулась потного лица, – показалось, что мышь пробежала. Я боюсь мышей.

Он закряхтел, переваливаясь на другой бок, и, почесав вялый, расплывшийся по постели живот, сказал:

– Пить хочется.

– Сейчас, дорогой.

Она подала вина. И держала чашу, пока Вилхо пил. С трудом оторвав голову от подушки, он глотал жадно, давился, фыркал, и брызги вина летели на шелковые рукава кейне.

– Спи, дорогой…

– Жарко! – Он не собирался засыпать, но, видимо, вознамерился до рассвета изводить Пиркко своим нытьем. – Нам дышать нечем…

Взяв в руки веер, Пиркко попросила:

– Потерпи. Тебе нельзя мерзнуть.

Он выпятил губу, но ничего не сказал.

– Янгар не усидит на месте. – Она знала, что именно Вилхо желает услышать. – Он захочет отомстить.

– Нам?

Естественно. Но кёнига не стоит пугать, и Пиркко, улыбнувшись, покачала головой.

– Моему отцу. Янгхаар Каапо вернется в Олений город. Он придет сам, и надо лишь подождать.

– Мы устали ждать.

Капризный, словно дитя.

Слабый.

– У моего отца есть должник, способный пройти по запретным дорогам.

Вилхо кряхтит и хмурится. Нога его мелко дергается, стаскивая одеяло.

– Отец уже выступил. И от него Белая башня не скроется.

– Почему он медлил?

Потому что не так просто заставить брухву подчиниться. И не ради Вилхо старается Тридуба.

– Отдыхай. Я помогу тебе. – Пиркко, отложив веер, взяла платок, смоченный в уксусной воде. – Закрой глаза…

Он подчинился.

– Тебе просто надо отвлечься. – Она отирала пот со лба. – Я слышала, что в Олений город прибыли торговцы с юга. Быть может, стоит их позвать?

– Зачем?

– Пусть расскажут о своей стране или о других странах, в которых побывали. Об обычаях их, о том, кто правит…

Пиркко бросила платок в чашу.

Ее муж любопытен. И завистлив. Он примет южан лишь для того, чтобы убедиться: нет под солнцем дворца более роскошного и правителя более великого.

Идиот.

– Мы подумаем, – пробормотал Вилхо, прежде чем заснуть. И Пиркко, опустившись на меховое покрывало, смежила веки. Сон ее будет недолог.

И ярок.

В нем она, Пиркко-птичка, все же решится опустить подушку на лицо супруга.

Южан было двое. Оба высокие, смуглолицые, с острыми носами и длинными шеями, на которых висели гроздья ожерелий. Южане рядились в длинные белые одежды, а волосы прикрывали полосатыми платками. Они красили бороды и губы, а брови сбривали.

– Достопочтенный Анари-хайрам, – громко сказал переводчик, и левый из купцов поклонился. – И его брат Гизмет-хайрам, – второй отвесил поклон еще более низкий, – безмерно польщены оказанной им честью…

Речь была длинна и цветиста. Вилхо быстро утомился ее слушать и начал ерзать: в последнее время золотой трон стал жестким. А ноги и вовсе ослабли, и, укрытые занавесью золотой парчи, ныли колени.

Купцы же, поклонившись кёнигу серебряными подносами тонкой чеканки, ароматными маслами и слоновой костью, приняли приглашение разделить трапезу.

– Ваш город есть чудесен, – старший из братьев, Анари-хайрам, знал язык, пусть и произносил слова престранно, проглатывая одни звуки и растягивая другие. – Ваш торг есть велик. Много выгода. Мы с брат давно делать торг с ваш человек. Но мы думать. И учить язык. Мы делать ехать сам.

Вилхо кивал, не забывая открывать рот, когда жена подносила ему кусочки мелко нарезанной печени угря. Печень была сладкой, нежной, и Вилхо щурился от удовольствия.

Пожалуй, сегодня он готов был забыть об ошибке, которую допустил Тридуба. Если боги на стороне Вилхо, то будет так, как сказала маленькая птичка: вернется Янгар, мести искать будет. Ударит. Если Ерхо Ину убьет, то не велика потеря. Уж больно горделив стал Тридуба. Да и, говоря по правде, побаивался его Вилхо, особенно после того как увидел, сколь ловко орудует Ерхо Ину клещами. И плетью не хуже. Виделось порой, что не Янгхаар Каапо на дыбе висит, но сам Вилхо. Глупость, конечно, но неприятно, очень неприятно…

И сны еще всякие снились.

Нет, хорошо бы Янгар избавил от этой напасти. Правда, кто тогда избавит от самого Янгара?

Сложно все.

Вилхо не любил сложностей и позволил себе не думать о том, что будет. Он слушал неторопливую смешную речь чужаков, которые рассказывали о своей далекой земле, и дремал. Наверное, Вилхо вовсе задремал, потому как, очнувшись, понял, что за столом воцарилась тишина.

Насмешка почудилась в серых глазах Анари-хайрама, а брат его и вовсе презрительно губы скривил. И гнев вспыхнул в душе Вилхо. Впрочем, тотчас погас – слишком утомлен был кёниг, чтобы гневаться. Приподнявшись на локте – Пиркко тотчас сунула под него подушку, – Вилхо вежливо спросил:

– Чего вы ищете в Оленьем городе?

– Раб, – ответил Анари-хайрам, прижимая руки к груди. Он поклонился как-то смешно, словно тяжелые ожерелья склонили шею его к столу. – Сильный раб. Мужчина. Боец. И зверь дикий.

Он вдруг сбился и залопотал на своем языке. А толмач, до того тенью стоявший за спиной чужака, выступил вперед:

– Милостью богов наделенный, благословенный Айро-паша, солнцеравный, двадцать лет тому взошел на престол страны Кхемет. И с тех пор правит мудро, заботясь о нуждах каждого из подданных своих…

Речь вновь была цветиста и вычурна, но Вилхо, обгладывая фазанью ножку, старался слушать внимательно. Или хотя бы не заснуть.

– Много дней кряду будет длиться празднество. – Толмач держал руки плотно прижатыми к телу, а голову задирал, отчего Вилхо видел лишь белое его горло, на котором дергался кадык. – И желает Айро-паша порадовать подданных небывалыми зрелищами. Три десять дней кряду будет открыта арена. И ни на мгновение не останется она пустой. Уже привезли для нее длиннорогих свирепых быков из страны Нуб. Черногривых львов и пятнистых леопардов. Гиен, чей смех леденит кровь и вызывает корчи. Готовы псарни выпустить собак. И даже боевой слон Айро-паши выйдет, дабы каждый мог восхититься его мощью.

Он все-таки сделал паузу, позволяя выступить вперед хозяину.

– Боец нужен. Крепкий. Сильный. Много. И зверь.

Фазан оказался жестковат, и Вилхо, отложив ножку, сказал так:

– Что ж, желаю вам, Анари-хайрам, отыскать то, чего вы желаете.

…Звери.

Собаки, а лучше волки, в волках больше злости. Тур, который вряд ли менее свиреп, чем невиданный бык из страны Нуб. Гибкая опасная рысь. И медведь. Несколько медведей.

Арены нет, но долго ли площадь огородить да поставить лавки?

Во славу паши? Нет, Вилхо Кольцедаритель правит Севером. И в честь его сойдутся на не существующей пока арене бойцы, выясняя, кто из них силен. Пусть одолеют зверей.

И друг друга.

Останется один, которого Вилхо назовет лучшим.

Наградит. Конечно, наградит.

Мысли были приятными, мягкими, и звучал нежный голосок Пиркко, повторявшей их вслух. Да и вовсе, принадлежали ли эти мысли когда-нибудь Вилхо?

Какая разница?