Текст книги "Чёрный Янгар"

Глава 41
Сородичи

Мы въезжали в Олений город затемно. Я слышала, как изменился голос дороги: теперь колеса стучали по камню. Повозка то покачивалась, то вздрагивала. Порой мне казалось, что еще немного, и она рассыплется, и я загадывала, чтобы с нею рассыпалась и клетка.

Не сбылось.

– Дорогу! – раздался грозный крик. И хрипло заревели турьи рога, возвещая, что идет важный человек. Из-за рева я не слышала ничего, но зато в нос ударили десятки запахов, в которых смрад зеленеющей воды изо рва переплетался с дымом, вонью выгребных ям и красилен. Тонким вьюнком пробивался аромат свежего хлеба, и, ощутив его, я поняла, что голодна.

Не настолько, чтобы есть сырое мясо.

Дом моего отца был роскошен.

Два этажа. И красный камень стен, опоясанный узором изразцов. Узкие окна с цветными стеклами. Высокое резное крыльцо, у которого уже столпилась челядь. Привычная суматоха захлестнула двор. Сновали мальчишки, забирали коней, подавали питье и влажные рушники. Крутились под ногами собаки, визжали. Кто-то кричал, кто-то заходился надрывным плачем.

– На задний двор! – Голос отца заглушил прочие звуки. – И охрану.

Дальше я не расслышала.

Что было позже?

Ничего.

День и снова день. Множество дней, каждый из которых прибавлял весеннего тепла. Солнце пробиралось и на задний двор, скатывалось по каменным стенам, по врытым в землю столбам, вязло в подмокшей за зиму соломе крыш и все-таки касалось железных прутьев моей клетки.

Таял снег, лишь у задней стены оставались ноздреватые, покрытые коркой угольной пыли сугробы. К лужам слетались галки и суетливые синицы.

Моя клетка ржавела.

А я…

Я считала прожитые дни, отмечая их когтями на дощатом полу, под которым, к сожалению, тоже лежали железные прутья.

Я была зверем. И я была человеком. Хийси-оборотнем, поглядеть на которого приходили все, кто только обретался в доме Ину.

Отец и его гости – открыто, впрочем, никто из славных воинов так и не решился подойти к клетке вплотную. Они стояли, разглядывали меня, переговаривались, обсуждая, достанет ли у меня свирепости, чтобы продержаться на арене хотя бы день. Бились об заклад. И золотые монеты переходили из рук в руки.

Скрывая интерес, но все же не таясь, подходили к клетке простые воины. Присаживались, кто в пяти шагах, кто в трех. Разглядывали. Хмурились. Деловито сплевывали под ноги, чтобы тут же растереть плевок сапогом. Эти обсуждали размер и длину когтей. И человеческое обличье, которое не так уж уродливо. От их разговоров, от откровенности и грязи, которая скрывалась за словами, меня тошнило.

А по вечерам, в сумерках, к клетке подбирались слуги. И вновь меня окружал шепот.

Только рабы были молчаливы. Их тоже мучило любопытство, но страх мешал его выдать. Всем, кроме Олли. Какой это был день? Тяжелый. С утра пришел отец, который, глянув на выброшенное из клетки мясо, приказал:

– Ешь.

А я, обернувшись – для медведицы клетка была чересчур мала, а человеком в ней и ходить получалось, – ответила:

– Я не ем сырое мясо.

– Пока, – согласился Ерхо Ину, и плеть его щелкнула перед самым моим носом, обвила нежно железный прут. – Тебе придется. Или ты сдохнешь от голода.

Пускай. Но зверь во мне не получит крови.

После ухода отца я легла. Подстилку не меняли несколько дней кряду, солома пропиталась влагой, подгнила, вонь исходила и из ведра, поставленного в углу клетки. Казалось, что и моя шерсть источала смрад. Наверное, я и вправду выглядела чудовищем, если появившаяся у клетки Пиркко, моя прекрасная сестрица Пиркко, брезгливо скривилась.

Она была по-прежнему хороша. И дорогое убранство лишь подчеркивало яркую красоту Пиркко. В черных волосах капельками росы поблескивали алмазы, шею опоясывали золотые ожерелья, а на плечах снежной шубой лежали искристые лисы.

– Это и вправду ты, – сказала она, взмахом руки отогнав охрану.

Пиркко единственная посмела приблизиться к клетке на расстояние вытянутой руки.

– Мы думали, что ты умерла. – Она произнесла это так, что сразу стало ясно: мне и вправду было бы лучше умереть. А еще лучше вовсе не появляться на свет.

– Скажи что-нибудь.

Она вытянула руку, и в раскрытую ладонь тотчас легло яблоко. Налитое. Полосатое, в красную черточку. С упругой кожицей, которая не поддается гнили.

В Лисьем логе лишь одна яблоня дает такие плоды. И каждый год я, забравшись на самую вершину, где веточки были тонки, словно соломины, бережно снимала такие вот полосатые, налитые солнечным светом и соком яблоки. Я складывала их в полотняную сумку, чтобы, спустившись, обтереть каждое навощенной тряпочкой. Переложенные соломой, яблоки хранились всю зиму.

И даже весной оставались плотными, сладкими, будто только-только снятыми с ветки.

– Хочешь? – спросила Пиркко. – Отец говорит, что ты ничего не ешь. Или тебе не надо?

– Надо.

И голод уже подступает ко мне.

– Но мясо тебе не нравится?

Какой внимательный взгляд. И губка нижняя чуть отвисла.

– Сырое – нет.

– Оборотни едят сырое. – Пиркко все еще держала яблоко на ладони, поглаживая пальцами левой руки.

– Не все.

Она не услышала меня.

– Без мяса у тебя не будет сил. Тогда ты умрешь слишком быстро. И мой муж будет недоволен.

Я не хочу слушать ее. И в то же время не желаю, чтобы Пиркко уходила. Она – единственная, кто заговорил со мной. А я устала от молчания.

– Ты вышла замуж?

Она вздернула подбородок и одарила меня насмешливым взглядом.

– Мой супруг – кёниг. Ты увидишь его.

И Пиркко бросила яблоко. Не потому, что боялась передать его в руки мне, но потому, что брезговала прикасаться к такой, как я.

Яблоко упало на кучу соломы.

Хорошо.

Выдержала плотная кожура, чуть бочок примялся, а так… Я подняла это яблоко и прижала его к щеке. Теплое. Странно, мне казалось, я потеряла способность ощущать тепло. А еще живое. В нем – капля солнца, запертая в сладком соке, от которого пальцы станут липкими, и в белой хрустящей мякоти, в гнезде из зерен. Каждое прорастет, если брошу, но…

Но не в этом дворе.

– Из тебя даже оборотня не вышло, – вздохнув, заметила сестрица. И, пробежавшись пальцами по монетам ожерелья, поинтересовалась: – Почему ты ни о чем не спрашиваешь?

Молчи, Аану. Она здесь не для того, чтобы помочь тебе. Ей просто любопытно.

– О чем?

К яблочной кожуре прилипли былинки, и я снимаю их пальцами, пытаясь вернуть прежний восковой блеск.

– Например, – острые ноготки царапают поверхность крупного сапфира, – о том, что тебя ожидает.

– Придет время – узнаю.

Смерть. Я видела ее в руках Гирко. Она сидела на острие копья, цепляясь за клинок призрачными лапами. И голос ее был голосом толпы.

– Или о толстяке. Его Кейсо звали? Забавный был…

Закусываю губу, чтобы не закричать.

– По-моему, отец поступил неразумно, убив его. – Губы Пиркко тронула слабая улыбка. – Каам пригодился бы, когда появится твой муж. Кстати, он знает, чем ты стала?

Знает.

И не считает меня чудовищем.

Он оставил нас в Горелой башне, счел укрытие надежным. А брухва открыл дорогу…

– Знает. – В голосе Пиркко мне почудилось разочарование. – Скажи, это он тебя наградил?

Она почти коснулась собственной щеки, но в последний миг опомнилась и руку отдернула. Трижды сплюнув через левое плечо – вдруг тень моего уродства за нею увяжется, – Пиркко велела:

– Отвечай.

– Нет.

Зачем я лгу? Не знаю сама.

– На редкость уродливо. – Сестрица качает головой. – Ему, должно быть, противно смотреть на тебя.

Нельзя ее слушать. Нельзя смотреть в ее голодные глаза. Куда угодно: на алмазы в волосах, на золотые звенья ожерелья, на искрящийся мех снежных лис, на тонкие пальцы, ласкающие камни…

Только не в глаза. В них уже осталось немного человеческого.

– Я бы умерла, – мягко произнесла Пиркко, – если бы со мной произошло что-то подобное.

Молчи, Аану.

– Твой муж жалеет, что ты жива?

– Нет.

– Жалеет. Просто не говорит. Я видела его. Он красивый. По-своему.

Мне неприятно думать, что Янгар встречался с ней. Если он видел Пиркко, то… ко мне не вернется.

– Мне немного жаль, что его придется убить. Янгар замечательный любовник.

Пиркко подается вперед, жадно вглядываясь в мое лицо.

А я отворачиваюсь и вдыхаю сладкий яблочный аромат.

Ложусь на солому. Сворачиваюсь комком, сжимая яблоко в руках. Мне хочется есть, но тогда у меня не останется солнца, которое защитит от жестоких слов Пиркко. Закрывать глаза нельзя, но я закрываю и морщусь от боли. Это не сон – полудрема. В ней медная кожа Янгара касается белой – моей сестры. Ее голова запрокинута, губы приоткрыты, и на шее узором вьется нить жилы. Сердце Пиркко грохочет.

И я изнываю от желания вырвать его.

И то, второе, предавшее, – тоже.

В полусне я удивляюсь собственному стремлению остаться человеком.

Ради кого?

Тем, кто приходит на задний двор, нужно чудовище. Их много, а я одна. И быть может, именно они правы в своем желании?

Солнечного яблока слишком мало, чтобы удержаться на краю. Голод будит меня, я переворачиваюсь на бок, касаюсь куска печени, почерневшего, в запекшейся крови, от которой исходит дурманящий аромат. Мне противно прикасаться к этому куску, но…

Беру в руку. Обнюхиваю. Зажмуриваюсь, чтобы не видеть. И подношу к губам, почти решаюсь попробовать.

– Не делай этого, – говорят мне.

Его я сразу не узнала. Темно уже, и Олли сроднился с темнотой. Прежде он ходил, гордо расправив плечи, не замечая никого и ничего вокруг, а ныне превратился в сгорбленную тень, одну из многих в отцовском дворе.

– Не делай этого, Аану, – повторил Олли. – Не позволяй им сломать себя.

Он оглянулся в темноту и, сунув руки под петлю ошейника, болезненно скривился.

– Здравствуй. – Я разжала пальцы, позволяя куску выпасть. И, подняв пук соломы, принялась тереть ладонь, счищая запекшуюся коровью кровь.

Что еще сказать?

Что я рада его видеть? Или что мне жаль видеть его таким?

Не рада и не жаль.

Молчали оба. Долго? Как показалось, да. Но Олли тряхнул головой и решительно шагнул к клетке. Он подошел вплотную и, коснувшись прутьев, пробормотал:

– Все стало иначе, да?

Да. Я – нежить. Он – раб. И оба – позор рода Ину.

– Ты не боишься?

– Чего? – Он сжал прут и дернул, пробуя на прочность. – Ты пока никого не убила. А если вдруг… невелика беда.

– Не выломаешь.

– Пожалуй, – согласился Олли, запуская руку в темные волосы, обрезанные короткими прядями. – Ключ у отца, да?

– Да.

Он похудел. И взгляд стал… диковатым, что ли?

– Я попробую без ключа. Завтра.

Олли вытащил из-за пазухи пару сухих лепешек и кусок козьего сыра.

– Возьми.

Его рука пролезла между прутьями клетки, и я, приняв неожиданный подарок, коснулась пальцев.

– Не убегай. – Олли сжал мою ладонь, осторожно, точно опасаясь причинить вред. – Посидишь со мной?

Он опустился на колени возле клетки. И я ответила:

– Посижу.

Мы оба рассмеялись, поняв нелепость его просьбы и моего же ответа. Странно как, раньше я была никем, а Олли…

– Отсюда все иначе выглядит. – Он разглядывал мою руку, и большой палец его нежно гладил мою ладонь. – Знаешь, я думал, отец меня сразу убьет.

– Как ты…

– Оказался здесь? – Олли прижался лбом к прутьям клетки. – Жил здесь, когда дом принадлежал Янгару. По-моему, твой муж не знал, что со мной делать.

– И ты?

– Просто жил. Злился вот за это, – он указал на ошейник, – искал способ отомстить. Дурак, да?

Не знаю. Мне ли его судить?

Я помнила Олли совсем иным. И в человеке, который пытался дыханием отогреть замерзшие мои пальцы, мало что осталось от прежнего моего брата.

– А потом дом и прочее… имущество отошли отцу.

Его губы болезненно дрогнули.

Имущество.

– Тогда-то я и понял, что значит быть рабом. Рабы не играют с хозяевами в нарды. Не спят до полудня. Не напиваются вином из жалости к себе. Не дерзят. Слишком дерзких рабов порют. А если порка не помогает, то сажают в колодки.

Он отвернулся, скрывая от меня выражение глаз, но я все равно ощутила его боль.

– А еще у рабов нет семьи.

У меня получилось дотянуться до жестких темных волос.

– Я знал, что отец от меня откажется. Если бы решил убить, я бы не сопротивлялся. Но он даже не глянул в мою сторону. Для него я уже умер. Но остальные – Якки, Талли… Я ведь когда-то учил Талли с лодкой управляться. И в море впервые он на моем корабле вышел. И это вдруг стало не важно.

Олли не отстранился. И я перебирала короткие прядки, вскользь касалась щеки.

Про Пиркко он не говорит. А я не спрашиваю.

– Почему ты от меня не отказалась? – Он подается назад и перехватывает мою руку. – У тебя-то есть причины.

Были. Старые обиды, душные, как слежавшиеся за лето меха, поточенные молью и пылью пропитавшиеся. Стоит ли вытаскивать их?

…Синяя лента для волос, которую я вышивала долго, стараясь, чтобы стежки были ровными, аккуратными, повисла на молоденькой груше. Выбросили ее? Обронили?

Так ли важно? Главное, этот подарок не столь дорог, чтобы беречь его.

…Заливистый смех Пиркко и качели, летящие к небу. Ей шесть, а я на год старше и, спрятавшись в тени, наблюдаю, как Олли раскачивает качели выше и выше. Он высокий и красивый, и мне кажется, что если подойти и попросить, то Олли покатает и меня. Я подхожу, но не успеваю открыть рот. Олли замечает меня:

– Принеси воды, Аану. Душно.

…И очередное его возвращение. От Олли пахнет морем, кожа его почернела от загара, волосы выгорели до рыжины. От смеха его вздрагивает дом, а он, сев на лавку, спешит развязать сумки. Олли привез подарки семье. Всем, кроме меня.

Меня не существовало в его мире. Точнее, была, но… Кто я? Кровная родственница? Служанка?

И я убираю руку, обхватываю холодный железный прут.

– Я бы многое хотел изменить. – Олли трется носом о мои пальцы. – И кое-что попробую. Если получится, мы уйдем.

– Куда?

– Куда-нибудь. – Он улыбается той своей прежней улыбкой, только чуть более безумной, чем обычно. – Главное, чтобы отсюда. Но если не выйдет… Аану, не давай им сломать себя.

Олли разжимает мои пальцы, вцепившиеся в прут.

– Я слышал, что она сказала. Я не знаю, солгала она или сказала правду, но, когда я впервые встретил твоего мужа, он спрашивал не о ней. О тебе.

Возможно. Но было ли это до того, как Янгхаар Каапо увидел мою сестру?

– Ешь. Тебе надо поесть, – сказал Олли и добавил: – Я приду завтра. Никуда не уходи.

– Я постараюсь, – улыбнулась в ответ.

Лишь после его ухода я вспомнила, что овсяные лепешки пекли для рабов. Олли отдал мне собственный ужин. А он и вправду вернулся на следующий день, дождавшись наступления ночи. И до утра просидел, пытаясь справиться с замком. Олли был упрям и возвращался вновь и вновь.

Он говорил. И шутил.

Рассказывал истории, которые, казалось, на ходу придумывал. И сам над ними смеялся вполголоса. Он расковыривал замок и воровал на кухне хлеб, каждый раз давая клятву, что это – последний его набег.

Но это не могло длиться долго.

И однажды Олли поймали.

– Дурак, – сказал отец и отвернулся, подав кому-то знак. А я вдруг поняла, что никогда больше не увижу брата.

– Оставь его! – Мой голос дрожал. – Оставь, и я сделаю все, что ты хочешь.

Отец развернулся и ушел.

Ерхо Ину знал, что я и так сделаю все, чего он хочет.

А жалость – она для слабых.

К вечеру следующего дня клетку мою погрузили на повозку – отец подарил диковинного зверя кёнигу.

Глава 42
Должники

Хороший дом был у Ерхо Ину, каменный, высоким частоколом огороженный. Вдоль ограды стража ходит, перекликается. А на ночь во двор выпускают серых волкодавов, и горе тому, кто решит потревожить покой Тридуба.

Хороший дом был у Ерхо Ину.

Надежный.

Вот только прежний хозяин знал его лучше.

Тенью скользнул Янгхаар вдоль стены. Подземный ход, начинавшийся на берегу реки, выводил к конюшне. Сюда охрана если и заглядывала, то нечасто. А сунувшийся было пес – старый, лохматый – лишь заворчал, втянув знакомый звериный запах.

Хороша была охотничья мазь.

Янгар остановился, прислушиваясь.

Тихо.

Дремлют лошади в стойлах. Под навесом, прижавшись друг к другу, спят рабы. Сторожит их надсмотрщик, но он тоже устал и, присев на бочку, прислонился к стене. Глаза его закрыты, а рука, на хлысте лежавшая, повисло безвольно.

Путь к дому был почти свободен.

– Стой! – Янгара окликнули шепотом.

И нож скользнул в руку, готовый оборвать крик, если тот раздастся.

– Я… не стану мешать… сказать хочу.

Человек стоял, согнувшись. Руки и голову его сдавили колодки, которые поставили так, чтобы раб не мог опуститься на колени, но и на ногах ему оставаться было сложно.

– Ты… Янгар?

Он говорил с трудом.

– Олли? – Янгар вдохнул запах немытого тела, старой крови и мочи.

– Я. Тебе следовало… убить меня…

– Обойдешься. Давно здесь?

– Вторые… сутки. Дают отдохнуть… и снова.

Олли разжал кулаки, сведенные судорогой. Дышал он натужно, со свистом. И спина была черна. Кожу с нее снимали аккуратно, опытной, поставленной рукою. Такая не забьет раба, но лишь научит послушанию.

Хазмат в этом деле толк знал, наверное, оценил бы.

– Пей. – Янгар помог приподнять голову и флягу к губам прижал. – Идти сможешь?

Замок сбить просто, но вот вытащить Олли со двора – проблема.

– Нет. – Он глотал – захлебываясь, жадно, и, значит, воды тоже давали в обрез. Что же такого совершил Олли Ину, чтобы заслужить подобное наказание?

– Ты… должен уйти… сейчас… – Олли попытался распрямиться, и мышцы на спине вздулись, раздирая спекшуюся корку крови. – Аану… тебе не все равно… что с Аану?

Имя заставило оцепенеть.

– Нет.

Маленькая медведица осталась в Горелой башне. Зачарованной. Запертой от чужаков. С ней Кейсо и Великий Полоз, но Янгар, придерживая голову бывшего врага, спросил:

– Она здесь?

– Была. Вчера увезли.

– Куда?

– Кёниг. Дворец. Зверинец. Стой! – Олли дернулся, но колодки держали крепко. – Кёниг решил. Праздник будет. Большой. Бои… травля… звери… люди… кто сильнее.

Благословенная страна Кхемет не желала отпустить Янгара. Она пришла за ним и раскинула песчаный ковер арены. Хватит ли смелости выступить вновь?

– Меня… тоже отправят… и ее… оборотень… сильный зверь.

Аану не зверь.

– Только, – Олли закусил разгрызенную губу, пытаясь сдержать стон, – она не умеет убивать.

И не должна, если хочет остаться человеком.

– Кейсо? – Алое пламя бешенства стучало в висках, грозя сорваться с цепи.

Нельзя. Не время еще.

– Ушел к богам, – выдохнув, Олли обмяк. – У башни.

Боль действительно бывает разной. И Янгар оскалился, сдерживая рык.

Кейсо ушел к богам? Невозможно.

Но Олли не станет лгать. И пустота, появившаяся в груди, чем не рана?

– Уходи, – повторил Олли.

Он держался, но еще немного – и сознание покинет его, что будет милосердно. Только долго ему не позволят спасаться забытьем, вытащат.

– Слушай! – Янгар дернул за волосы, заставив задрать голову. – В первый день выпустят самых слабых, что зверье, что людей. Кровь пустят. Толпа любит кровь. Во второй – добьют тех, кто выжил, и тех, кто чуть сильнее. Дальше – больше.

– Я?

– Настоящие бойцы пойдут день этак на третий. Или позже. Тебе дадут отдохнуть. Предложат напоследок покутить. Но не вздумай, Олли. Если хочешь выжить, то никакого вина или опиума. С бабами сам решай. Помни только, что тебе силы нужны будут. Все, до капли.

– Не дурак, – огрызнулся Олли.

– И еще… – Янгар вслушался в темноту, понимая, что время уже на исходе. – Забудь, что у тебя были друзья. Были. Раньше. Но все, кто на арене, – враги. И любой убьет тебя, не задумываясь.

Олли молчал.

Думал? Вспоминал тех, с кем в море выходил? Или приятелей, с которыми случалось веселье делить? Равных по силе, удаче. По положению.

– Ни жалости, – добавил Янгар, отпуская волосы. – Ни сомнений. Если хочешь выжить.

– А если нет?

Упрямый. И из упрямства спрашивает, но у Янгара есть ответ:

– Тогда удавись. Сам. Чего на других работу перекладывать?

Олли рассмеялся хриплым каркающим смехом, от которого плечи его свело судорогой. Но смеяться сын Ину не прекратил.

Хорошо.

Почему-то Янгару не хотелось, чтобы Олли Ину погиб.

Он не щадил коня. Свистела плеть, ломала стылый воздух. Летела грязь из-под копыт. И тень спешила обогнать всадника. Весеннее солнце выбралось на небосвод, повисло желтым пятном, точно раздумывая, не спрятаться ли под волглой шубой туч.

Было холодно.

И жарко. Испариной покрылась конская шея, и пот катился по спине всадника, который, привстав на стременах, свистел. А плеть ласкала уже не воздух, но тугие бока солового жеребца. И тот, замедливший было шаг, вновь срывался в галоп. Конь ронял пену.

Всадник сдерживал ярость.

Успеть бы.

До леса. До Белой башни.

И назад.

Конь лег на опушке. Янгар пытался поднять его, но жеребец лишь хрипел и хватал горький воздух губами. Елозили копыта по грязи, и шкура была мокра, а конский пот давно уже окрасился красным.

– Прости! – Янгар ослабил подпругу и, примерившись, перерезал коню горло. Хлынула горячая кровь, и жеребец, дернувшись, застыл.

Лучше так, чем лежать и ждать волчьей стаи.

Волки по весне свирепы.

А люди и того хуже.

Знакомая тропа легла под ноги, и Янгар бежал, перепрыгивая через горбы корней, ныряя под ветки, задевая их. И вода летела на волосы, за шиворот. Одежда промокла насквозь, словно лес пытался охладить пыл безумца.

Не выходило.

Белая башня стояла на прежнем месте. Короной сомкнулись над вершиной ее ветви старых дубов, а толстое, неуклюжее тело накренилось. Она была по-старушечьи неряшлива в убранстве из копоти, потраченном прорехами потеков.

И все же…

Янгар остановился. После долгого бега стучало в висках. И рот наполнился едкой слюной.

– Здравствуй, – сказал он башне, и та, казалось, вздохнула, заскрипела.

Все как прежде. Почти.

Вот только дверь, им починенная, повисла на одной петле. Лестница сохранила следы чужих ног, словно жалобу. На стене отпечаток руки. И вот этой царапины не было.

Башня кряхтела, выставляя обиды.

Стекло.

И брошенный кусок ткани.

Угли из камина выгребли, рассыпали по полу, растерли подошвами сапог. В клочья разодрали шкуры. И табурет разнесли в щепу. Кровать… Камин и тот разворотили, и зев его чернел сквозною раной.

Ерхо Ину искал тайник, а Великий Полоз, свернувшись на потолке, наблюдал за ним.

– Я просил присмотреть за ней. – Янгар задрал голову. – Я знаю, что ты можешь!

Рисованные глаза змеи были мертвы.

– Почему ты позволил?

Молчание.

И добраться до потолка не просто, приходится тащить колоду, выдрав из нее ржавый топор. Раскроив ладонь, Янгар прижал ее к змеиной теплой шкуре.

Печать упала в руку.

Камень. Живой камень. Четырехгранный некогда, но с обломанным краем, откуда отец отколол кусок для кёнига. Зеленоватый цвет и гладкая, будто стеклянная поверхность.

– Неужели она настолько ценна? – Янгар поднес Печать к змеиной морде. – Это твой дар. И я понимаю, что он важен и что его следует беречь. Но отдать за нее жизнь? Сначала отец. Потом дядя. Мама. Остальные.

Великий Полоз разглядывал своего потомка.

– Странно. – Убрав Печать в кошель, Янгар провел ладонью по шершавому потолку, убеждаясь, что змей на нем все-таки нарисован, хотя и выглядел живым. – Я понимаю, что без этого дара остался бы калекой, но, не будь Печати, может, все сложилось бы по-другому?

И Золотых родов по-прежнему было бы тринадцать.

Янгар повернулся к окну.

Стояла бы усадьба в прежнем тяжеловесном ее великолепии. И голос отца доносился бы из приоткрытых окон. Стучал бы молот кузнеца. Жизнь кипела бы.

А он? Кем бы он стал?

Наследником тринадцатого рода.

Прислонившись лбом к каменной стене, Янгар закрыл глаза. Он вычерчивал жизнь наново, вымарывая из нее смерть отца и разговор с дядей, ночной пожар и мамины обезумевшие от ужаса глаза. Дорогу. Чужой локоть, давящий на спину.

И золото тронного зала.

Боль, которой слишком много.

Загон для рабов. Толкотню у корыта с водой, которое наполняли поутру. Сухие лепешки. И растерянность – он не знал языка.

Место, в которое попал, было ужасно.

Первый побег. Палка в руке надсмотрщика.

Торги и постепенное осознание, что так будет всегда.

Красные ковры пустыни Дайхан. Караван. Новый хозяин и новый рынок… много хозяев… арена… медведь.

Хазмат.

Столб. Цепь.

…танцуй, песий сын…

Кровь на песке, даже во снах только кровь на песке и на атласных подушках.

Побег. Предгорья. Разбойники и их кривая, сведенная к острию клинка правда. Шакальи сотни, подобравшиеся вплотную. И привкус смерти на губах. Пустыня.

Путь к морю.

И оно, серо-синее, роскошное, необъятное. Оно встретило Янгара ударами ветра и преддверием бури. Небо выгнулось, и распластался чуть ниже облаков черный буревестник…

Не было бы.

Ничего этого не было бы.

Янгар сжал кошель, чувствуя сквозь ткань тепло Печати.

Ничего.

Ни Кейсо. Ни Аану.

Ни Олли Ину, который упрямо не шел из головы.

А внизу Янгара ждали.

Талли Ину едва исполнилось двадцать, но выглядел он моложе и, пожалуй, меньше всех из детей Тридуба походил на отца. Талли был высок и тонок в кости, лицо имел девичье, округлое, с пухлыми губами. И темная кудрявая бородка смотрелась на нем чуждо, словно бы приклеенная.

Талли Ину оседлал колоду и с задумчивым видом расковыривал трещину в ней. Узкие руки его были тонки, но рукоять ножа держали цепко.

– Меня ждешь? – поинтересовался Янгар.

– Тебя жду. – Талли нож выронил, но коснуться земли не позволил, подхватил на лету и в ножны вернул. Красуется.

– Не боишься?

Молод. И нагл, но не настолько, чтобы не чуять опасности или полагать, что белая тряпка, которой он перевязал плечо, будет иметь для Янгара значение. Нет, не по собственному желанию Талли появился у Белой башни.

– Не боюсь. – Талли отбросил за спину косу, перевитую алой нарядной лентой. – У меня к тебе слово.

Он дернул хвост тряпки и, поднявшись, заговорил:

– Моя сестра…

Сестра? Не Ерхо Ину, но сладкоголосая птичка с синими глазами, с губами, полными яда?

– …предлагает тебе сделку. Ей нужна Печать.

– Ей?

Янгар сделал шаг.

– Да. – Талли не попятился, лишь подбородок задрал. И в глаза глядит смело, с вызовом.

– Зачем?

Синие глаза. У них у всех синие глаза, только Аану боги наградили зеленью.

– Зря спрашиваю?

Мальчишка хмурится и губу нижнюю оттопыривает, отчего детское личико приобретает выражение капризное.

– Зря. – Янгар остановился в шаге от сына Ину. И тот не выдержал, отшатнулся, отступил, положив ладонь на рукоять ножа. – Все ведь просто. Она не мужу собирается услужить. И не отцу.

Ерхо Ину удивился бы, узнав об этой встрече.

– Она беспокоится о себе. Верно? Так молода, так красива.

Огненные мошки плясали в глазах.

– И ей страшно потерять эту красоту. А время беспощадно ко всем. Что она тебе обещала?

Не трон ли Оленьего города? Или скорее уж место по правую руку мудрой кейне, которая будет править после смерти мужа. Ему недолго осталось.

– Ты отдашь Печать сестре, – повторил Талли, пытаясь вернуть утерянную маску насмешливого безразличия.

– А что взамен?

– Взамен она поможет тебе стать кёнигом.

Приманка для глупца.

– Подумай, Янгар. – Талли вдруг поверил, что предложение это будет принято, и, оправившись от страха, вцепился в рукав. – Хорошо подумай. Вилхо скоро умрет…

И Пиркко достанется Оленья корона, слишком тяжелая для женщины. Советники потребуют от нее выйти замуж и передать власть супругу, ибо таков закон.

– …И ты получишь все.

Корону из золота. Неудобный трон. Ненужную женщину.

– Нет.

Мальчишка нахмурился. В его представлении только глупец мог отказаться от подобной чести.

– Но я готов расстаться с Печатью. – Янгар развязал кошель и вытряхнул ее на ладонь. – Вот она. Передай сестре, что власть она пусть себе оставит. А мне нужна моя жена и мой враг.

– Ты…

– Я все равно приду за ними, – добавил Янгар и, спрятав Печать, поинтересовался: – Ты верхом?

Конечно. Вороной жеребец был хорош, и заводной не хуже.

– Стой! – Талли попытался перехватить поводья. – Ты не понимаешь! Она все равно не отпустит тебя! Пиркко получает то, чего хочет. И лучше, если ты сам к ней придешь.

Он отшатнулся, и плеть обожгла белые пальцы. Талли отпрыгнул, тряся раненой рукой. Захрапел жеребец, и дорога сама нырнула под копыта. Весенний ветер коснулся щеки, словно погладил, успокаивая: есть еще время.

Успеешь вернуться, Янгхаар Каапо.