Текст книги "Чёрный Янгар"

Глава 43
Новые обстоятельства

На балкончике сквозило, и Вилхо кутался в меха, пытаясь согреться. Все-таки сыро весной, зябко. И не спасают ни тяжелые соболиные одеяла, ни бронзовые жаровни, в которых трепещет яркое пламя, ни горячее, сдобренное травами вино.

Мерзнут ноги, завернутые в несколько пуховых платков, укутанные толстой медвежьей шкурой. А нагретые камни, которые рабы подкладывают под пятки, спасают ненадолго.

Руки вот окоченели. Их мнут, растирают, и Вилхо, почти не морщась, терпит небрежные прикосновения.

Уйти бы… Не видеть ни низкого серого неба, которое набрякло, готовое разродиться новым дождем, ни солнца, чей тусклый свет раздражает глаза, ни города, раскинувшегося под ногами. Грязные дома, тесные улочки, заполненные людьми. Пестрое пятно – рынок.

И воняет же, воняет. От запахов начинается мигрень, и Вилхо поддается ей, оседает в мягком удобном кресле. А жена торопливо подушки подкладывает.

Ей-то происходящее в радость.

Праздник.

Балкончик выходил на площадь, с которой разогнали торговцев, затем вычистили и, огородив решетками, посыпали песком. Его свозили от реки на подводах в большом количестве, однако дожди размывали песчаные кучи, пуская по улицам грязевые потоки.

– Народ любит тебя, – сказала Пиркко, присаживаясь на скамеечку. Она была хороша в легкой шубке из белого меха, с четырьмя косами, что тяжелыми змеями спускались с груди. Серебряные ленты инистым узором перевивали их. Лоб прикрывала узорчатая повязка, к которой височные кольца крепились.

Когда Пиркко поворачивала голову, кольца звенели, ласкали щеки ее.

– Посмотри, сколько пришло их, – она сама наполнила чашу горячим вином, – желая разделить с тобой радость.

Наивное дитя.

– Им просто любопытно.

Вилхо сделал глоток и скривился: вино было чересчур кислым.

– Пускай начинают, – сказал он, и Советник, тенью стоявший за левым плечом, выскользнул в дверь, только сквозняком потянуло. Надо было внутри остаться, через окно смотреть, но нет, Советники в один голос залопотали, что, дескать, подданные желают кёнига лицезреть.

Утомительно.

И глаза слезятся. А внизу толпа окружила ограду. Сколько же люду собралось…

Тысячи.

И шумят-то, шумят… От их голосов, слившихся в утробный гул, голова раскалывается. А тут еще рога затрубили, возвещая о начале празднества. Солнце, видимо тоже любопытством мучимое, выползло, разогнало облака. Небо стало синим, невыносимо ярким. Песок побелел, и от этой белизны заломило виски.

Ветер развернул полотнища, и золотом вспыхнули олени на стягах. Вилхо поднял руку, пытаясь защититься от света и пространства. Много всего, непривычно…

Страшно.

И верные аккаи уже не видятся надежной защитой. Напротив, опасность мерещится всюду. Вдруг да небо раскроется, выплюнет ядовитую иглу стрелы? Копье прилетит? Или нет, убийца подойдет сзади, затеряется среди слуг, рабов – бесшумный, безликий. С ножом в рукаве.

Внезапный страх лишил Вилхо способности дышать. И сердце в груди вдруг задергалось, затрепыхалось.

Успокоиться надобно, а лучше – отменить все.

Уйти.

Спрятаться в надежной скорлупе своих покоев, где горят камины и жаровни стоят, полные горячих углей. Туда не заглядывает солнце. И меха пахнут пылью и травами.

– Смотри, начинают! – взвизгнула Пиркко, хватая мужа за руку. – Как ты думаешь, кто из них победит?

На арене кружила пара серых волкодавов, и человек с коротким копьем вертел головой, пытаясь уследить за псами. Они же то приближались с грозным рычанием, то отступали.

Пиркко жадно облизала губы.

Ей интересно?

И ее интерес передался Вилхо.

Кто?

Человек? Или псы?

Они напали одновременно, и человек, неловко взмахнув копьем, рухнул на песок. Дальше смотреть было мерзко, и Вилхо отвернулся. Он пил вино, думая, что все же поспешил с устройством этих боев. Слишком кроваво. Грязно. И подобные зрелища дурно сказываются на пищеварении, к вечеру непременно начнутся желудочные рези.

А вот Пиркко следила за происходящим внизу жадно. Губы приоткрыты, на щеках румянец, глаза сияют… Нравится? Ну и пускай.

Пара бойцов сцепилась насмерть.

Волк отбивался от волкодава.

И старый кабан с обломанным клыком легко разметал стаю псов. Чем дальше, тем больше крови. И толпа гудела, кричала. Песок терял свою белизну.

– Тебе не по нраву праздник, муж мой? – В голосе Пиркко прозвучали новые, неведомые доселе ноты.

– Я устал. – Вилхо с трудом подавил зевок.

Его голова вдруг стала легкой, почти невесомой. А боль, терзавшая тело в последние дни, отступила. Он осел на подушки, позволив жене поправить их.

– Жарко…

И меха исчезли. А легкий весенний ветерок коснулся щеки, лизнул золотую краску. И, желая острее ощутить прикосновение, Вилхо мазнул по лицу ладонью, стирая позолоту. Но руку на весу удержать не сумел – тяжелая.

В животе урчит. И кажется, его вырвало желтой желчью.

Кто-то суетится, трогает руки, губы вытирает и сует питье. Каждый глоток дается с трудом, да и не хочет Вилхо пить. Ему хорошо.

Он не боится убийц.

И болезней тоже.

Он спрятался от них не в комнате, но в ином, сумеречном мире, который проступал вокруг. Вилхо окружали тени. Вот мать, чье лицо спрятано за белым пологом савана, словно вуалью. Странное дело, прежде Вилхо боялся мертвецов, но сейчас сам протянул матери руки.

– До чего же холодны ваши пальцы, матушка, – сказал он с удивлением.

А она обняла его крепко, так, что дыхание остановилось. Следом за нею из сумрака вышел отец. Он был по-прежнему высок, широкоплеч и смотрел все так же, с укором, будто бы Вилхо был сам виноват в том, что больным уродился.

– Я старался быть хорошим кёнигом. – Вилхо понурился, как некогда в детстве, когда случалось огорчать воспитателей. Те жаловались отцу, а он, восседая не на троне, но на табурете, отчитывал сына.

Сейчас же отец лишь покачал головой и сгреб Вилхо в охапку. И он, вновь маленький, слабый, с преогромным облегчением спрятался на отцовской груди, вдохнул знакомый запах дыма, что исходил от бороды, вцепился в массивную золотую цепь и рассмеялся от счастья.

Сердце кёнига остановилось.

Вилхо Кольцедаритель умер в полдень, когда весеннее солнце вовсю расщедрилось, словно пыталось отогреть заледеневший город. А может, и не город, но людей, что собрались на площади. Они свистели и топали, криками подбадривали смуглого бойца, который вновь одержал победу.

Сейчас люди любили его…

Смерть кёнига была тихой, незаметной. Он просто обмяк на подушках, и голова бессильно упала на плечо. Вилхо выглядел спящим, и рабы отступили, не желая тревожить кёнига. А кейне была чересчур увлечена тем, что происходило внизу.

Ее будоражил запах крови. И вид ее. И такая близкая чужая смерть, которую хотелось выпить.

И лишь когда распорядитель объявил перерыв, она повернулась к мужу.

Спит? Рот раскрыт, по подбородку слюна течет… текла. И руки холодны. А глаза неподвижны.

Пиркко ощутила не облегчение, хотя и избавилась от того, кого презирала всей душой, но раздражение – эта смерть была несвоевременной. Еще бы день-другой продержался…

До той поры, пока Талли не вернется в Олений город с новостями.

Будут ли они хорошими?

Пиркко поправила съехавшую на ухо шапку и закрыла мужу глаза.

Будут.

Пусть Янгхаар Каапо и зол на нее из-за пыточной, но разве могла она тогда поступить иначе?

Кейне поднялась.

Согласится. Не устоит перед искушением. Ни один мужчина в здравом уме не откажется от трона и власти. И от нее, Пиркко-птички.

А если и откажется… Сейчас Пиркко много сильней, нежели в предыдущую их встречу. Янгар удивится. Конечно, если успеет.

Тень улыбки коснулась ее губ, чтобы тотчас погаснуть. Пришла пора примерить маску скорби. И, взмахом руки подозвав Советника, Пиркко произнесла:

– Случилось ужасное. – Слезы сорвались с ресниц кейне, и взгляд ее сделался по-детски растерянным. – Мой супруг…

О внезапной смерти кёнига возвестили трубы.

И кейне, выйдя на балкон, распустила косы.

– Мой муж ушел, – сказала она, и голос был громок. – И несказанное горе разрывает мое сердце.

Она была прекрасна и в скудном вдовьем наряде.

– Душа моя стремится следом за ним.

Жрецы поднесли чашу с синим пламенем, в котором многим пригрезилось лицо Пехто, меднорукого хозяина подземного мира. Подали и нож.

– Я готова уйти…

Кейне дрожащей рукой подняла клинок, приставила к груди. И общий вздох пробежал по толпе. Неужели исполнит она старый обычай? Вправду ступит на теневую тропу?

Но нет, повернулся клинок, а белая ткань окрасилась алым.

– Уйти, – задумчиво повторила кейне, – и обрести долгожданный покой… Однако Советники твердят, что долг мой в ином. Кому же верить? Себе или им?

Она обнажила левую руку и, прижав узкий клинок к коже, провела, вычертила алую полосу. Побежали кровяные дорожки по запястью, собрались в ладони.

– Вот моя кровь. – Кейне протянула руку к чаше. – Пусть решит тот, в чьей власти души.

Капля за каплей падали в синее пламя. И оно, шипевшее рассерженной змеей, вдруг распласталось на дне чаши, чтобы погаснуть.

Выдохнула толпа.

А в следующий миг на черных волосах кейне короной вспыхнул огонь, рыжий, яркий. Он горел, но не обжигал. Саму же фигурку кейне, такую тонкую, хрупкую, окутал свет, точно солнце бросило на плечи ее драгоценный плащ.

– Боги дают знак! – крикнули из толпы. И крик этот взбудоражил людей.

Заголосили. А жрецы, окружавшие кейне, подхватили ее, лишившуюся чувств.

– Пехто не желает этой жертвы! – возвестил босоногий старик в белой рубахе, веревкой подпоясанной. – Еще не время.

И слова эти повторяли в городе, передавая из уст в уста.

Боги велели кейне жить и сами ее короновали.

Кто посмеет нарушить их волю?

На следующее утро кейне вновь вышла к людям, и на черных волосах сияла золотом корона из сплетенных оленьих рогов. Тяжела она была, но гордо держала кейне голову. И так обратилась она к людям.

– Последним желанием моего дорогого мужа, – робкая слеза скатилась по щеке, оставив след на золотой пудре, которой покрыли лицо кейне, – было доставить удовольствие своим подданным. И я, волей богов занявшая его место…

Нежная рука взметнулась, коснулась короны и бессильно упала. А кейне покачнулась, но устояла на ногах.

– Я не смею нарушить его слово. Игры будут длиться еще два дня. И все, кто прольет свою кровь на этой арене…

За ночь рабы вычистили ее и вновь засыпали толстым слоем белого речного песка.

– …сделают это во славу Вилхо Кольцедарителя. Пусть боги примут этот дар!

Так сказала кейне, и жрецы, подхватив ее под руки, помогли сесть на кресло с высокой золотой спинкой. По правую руку кейне встал Ерхо Ину, чья массивная фигура заслонила и жрецов, и Советников. У ног кейне опустился на меха ее брат. И стяг с медведем Ину вклинился меж золотых оленьих, приспущенных в память о славном кёниге.

Тело Вилхо обмыли, натерли маслами, настоянными на особых травах. Бороду уложили, волосы заплели в семь поминальных кос, в каждую из которых вплели по косточке. В рот вложили пергамент с начертанной на нем молитвой. И, подвязав челюсть полотняной лентой, наложили на лицо маску.

Вынесли Вилхо, усадили на высокое кресло, привязали руки к подлокотникам, а на плечи, как прежде, плащ, горностаем отороченный, набросили.

Издали живым казался кёниг.

И многим казалось – улыбается он, глядя на происходящее внизу. По нраву душе Вилхо, что длится празднество, что сходятся бойцы во славу его, что льется на речной песок алая кровь.

Глава 44
Граница

Рядом бесновались собаки. Клетка их стояла напротив моей, и псы, чуя близость зверя, исходили лаем до хрипоты, до пены, до сорванных глоток. Они снова и снова бросались на прутья, чтобы убедиться – клетки прочны.

И я, поначалу с опаской следившая за собаками, постепенно привыкала к лаю.

Привыкнуть можно, оказывается, ко многому.

Например, к зверинцу. И к новой клетке, куда меня перегнали, подталкивая длинными острыми кольями. К сырому мясу, которое мне пытались скормить с прежним упорством. Голоду. К соломенной подстилке. Поилке звериной. И людям, что потянулись вереницей. Вновь любопытные, жадные до нового. Здесь, во дворце, было не хуже и не лучше, чем на заднем дворе отцовского дома. Знать бы еще, что с Олли случилось. Жив ли?

Я могу спросить у сестрицы, которая заглядывает каждый день и дарит мне яблоки. Это не милосердие, скорее уж игра в него, новая и увлекательная. Но пока она длится, я могу бороться с голодом. И задай я вопрос, Пиркко ответила бы. Но скажет ли она правду? Или увидит еще одну возможность ранить меня?

Я вижу, что ей нравится причинять боль. Не по ней, по глазам девочек-служанок, в которых поселился страх, по разбитым их губам, по длинным царапинам на щеках и шее, следам от пощечин. Ногти у Пиркко длинные, острые. А в последнее время она и вовсе повадилась ходить с плетью.

– Ты плохо выглядишь, – сказала она мне как-то, присев на резную скамеечку, которую носили за Пиркко, как носили кувшины, поднос со сладостями, зеркало и сундучок, окованный серебром. Меха, опахала и белоснежные тончайшей бязи платки. – Ты грязная.

Она брезгливо кривит носик.

Я действительно грязна. В клетке не убирают. Вернее, смотритель иногда сует сквозь прутья крюк, кое-как выгребает старую солому, а потом также издали, дрожащими руками, заталкивает свежую. Воду в корыто доливают, и я уже наловчилась умываться ею.

– Мой муж желает посмотреть на тебя. Пожалуй, я прикажу подать тебе воды и убраться. Он очень не любит вони.

Ее приказ выполняют, и дверь клетки приоткрывается, но за нею меня стерегут два десятка аккаев. Только у служителей все равно руки дрожат. Но ослушаться кейне они не смеют.

Ее муж в точности таков, как рассказывал Янгар. Кёниг Вилхо Кольцедаритель невысок, тучен и болен. Запах болезни пробивается сквозь аромат розового масла. Его окружают рабы, поддерживают под руки, а порой и вовсе несут, приподняв грузное тело над полом. И тогда голова кёнига мотается влево-вправо, словно позолоченный шар на нити шеи.

У моей клетки кёниг задержался надолго. Он разглядывал меня с детским любопытством и, вытянув руку, капризным тонким голосом спросил:

– А почему она голая?

Потому что никто не подумал поделиться со мной одеждой. И Пиркко мягко ответила:

– Она ведь нежить.

Ее супруг дернулся и повис в руках рабов, разом вдруг утратив интерес.

– Хорош, правда? – Пиркко появилась на следующий день.

Я промолчала, а она, окинув меня взглядом, сказала:

– Уже недолго осталось. Арена построена.

И тем же вечером меня перегнали в клетку, тесную даже для человека, а клетку погрузили на повозку.

…Псы замолчали. Они легли, высунув меж прутьев массивные лапы. Черные пасти раззявлены, вывалены розовые ленты языков, с которых скатываются нити слюны. Шерсть на загривках дыбом. Бока вздымаются. Подергиваются обрубки ушей.

В зверинце Вилхо много удивительных тварей.

Слева от меня бродит длинногривая гиена, уродливая и вонючая, но тихая. Изредка она останавливается, приподнимает тяжелую голову и вздыхает совершенно по-человечески. С гиены не спускает желтых глаз старая львица. Ей клетка тоже тесна, и львица почти все время лежит, только ее хвост подрагивает, задевая прутья.

За ней – волчий загон.

И снова псы.

Черный леопард. И рысь, пойманная недавно. Она все еще мечется, пробует железо на прочность, надеясь сбежать.

Не выйдет.

И старый медведь, сев на задние лапы, обнял себя передними, словно утешая. Он раскачивался гигантским маятником и тихо ворчал. Лишь когда появлялись люди, медведь замирал. Он подавался вперед, упирался широким лбом в прутья, и передние лапы падали бессильно. Зверь притворялся спящим, но я знала: стоит кому-то подойти слишком близко, и лапа скользнет между прутьями. Когти-крючья вопьются в ребра, подтягивая жертву ближе.

Медведь хотел убить, и я понимала его желание.

А скоро у нас появится возможность: путь на арену предопределен для всех. И, закрывая глаза, я видела ту, показанную брухвой, картину: песок, толпа и Гирко с копьем.

…В этот раз Пиркко появилась поздно.

– Мой муж умер, – сказала она, остановившись напротив моей клетки, и медведь тяжко вздохнул: эта добыча была недосягаема.

– Соболезную.

Она фыркнула, и звук ее голоса заставил рысь замереть на мгновение.

– Теперь я свободна. – Пиркко наклонила голову. – Ненадолго. Они будут настаивать на том, чтобы я вышла замуж. И я соглашусь. Но на сей раз я сама выберу себе мужа.

Она стоит близко.

Настолько близко, что, будь я медведем, дотянулась бы.

Один удар.

И есть сердце не обязательно.

Мутные глаза медведя следят за мной, и в них мне видится одобрение.

– Я уже выбрала. – Ее ладонь ложится на прутья.

Она не называет имя.

Пока она не назовет имя, у меня есть еще надежда.

– Отец, конечно, будет против. – Белый палец стирает крошечные пятна ржавчины. – Но, говоря по правде, я очень устала от его опеки. Он меня любит, всегда любил, ты же знаешь…

Знаю.

И медлю с ударом.

Если она говорит правду, то стоит ли и дальше цепляться за беспомощное человеческое обличье?

– Это так утомительно… – Коготок Пиркко царапает железо. – Но Янгар избавит меня от этой проблемы. А я помогу ему. Исправлю давнюю ошибку.

И незачем спрашивать, о какой ошибке идет речь.

– Это ведь я должна была стать его женой. И стану. А ты…

А я умру на арене. Даже не я, Аану, имевшая несчастье появиться на свет, но хийси-оборотень. Нелюдь, которую жалеть смешно.

– Ничего не скажешь?

Пиркко отстранилась, не скрывая разочарования.

– Неужели тебе все равно?

Нет. Но я не позволю ей питаться своей болью и отворачиваюсь. В глазах медведя мне чудится разочарование: уж он не упустил бы удобного случая.

Только медведь Пиркко не интересен. Она уходит. А я, свернувшись в углу клетки калачиком, уговариваю себя не верить. Получается плохо.

Постоялый двор жался к городской стене. Древний, верно, возникший вместе с городом, он знавал лучшие времена. А ныне был кособок и грязен. Многажды латанная крыша пестрела потеками, а из старой трубы дым едва-едва поднимался. Внутри воняло прелой соломой, слой которой прикрывал грязный земляной пол. Похрустывали под сапогами скорлупки орехов, глиняные черепки. С потолка свисали крючья, большей частью пустые. Единственная свеча кое-как разгоняла сумрак.

Двор был свободен от постояльцев.

А хозяин его пьян.

Он сидел на колченогом табурете, обняв единственной рукой кувшин, и покачивался. Порой этот человек кренился влево, едва не падал, но в последний миг рывком вдруг выправлялся. Седой, но не старый, разрисованный шрамами, он был такой же неотъемлемой частью двора, как и старое, съеденное молью чучело совы, что висело над входом.

Скрипнула дверь, и хозяин встрепенулся.

– Местов нет, – сказал он.

– А если поискать?

Под ноги гостю шмыгнула тощая пестрая кошка, она потерлась ребристым боком о сапог и, когда человек наклонился и почесал кошку за ухом, громко заурчала.

– Обленилася, – пожаловался хозяин, переставил кувшин на колено и обрубком руки поддержал. – Мышов не ловит. Только жреть. Пшла.

Кошка в его сторону и не глянула, дернула хвостом да обошла по дуге, зная, что человек, пусть и желает казаться грозным, на самом деле добр. И к вечеру, когда чуть протрезвеет, будет жаловаться ей на жизнь да подкармливать сушеным мясом.

– А здесь, – гость огляделся, – ничего не меняется.

– А чего менять? Все как есть, жизня такая. Будешь? – Хозяин постучал здоровой рукой по кувшину. – Или как всегда? Вот не мог я тебя понять, мужик вроде, а пить не умеешь. Что за мужик, если пить не умеет?

Он крякнул и попытался встать, но кувшин от неловкого движения выскользнул, упал на пол.

– От оно как, – задумчиво произнес хозяин постоялого двора. И тут же встрепенулся, вспомнив важное. – А говорили, что тебя того…

Он провел ребром ладони по горлу.

– Врали, – ответил гость и, выбрав из стульев более-менее целый, сел. – Дело к тебе есть. Важное.

– Так ить если важное…

– Слово передать надо, о встрече договориться.

– Кому?

Имя прозвучало. Хозяин отряхнулся, разом избавляясь от хмельной одури.

– Все не успокоишься, Янгар?

– Да нет, – гость ладонью провел по столешнице, заросшей грязью, – я-то успокоился. Да вот не отпускают. Поможешь?

– Постараюсь. Только слышал небось, что ныне старик не у трона, а за ним стоит? Корону-то дочке отдал, разве ж баба удержит?

– Это смотря какая баба. – Янгар усмехнулся. И хозяин ответил:

– Ну да, оно если так… Погоди.

Нетвердой походкой он удалился на второй этаж, где размещались комнаты для постояльцев. Некогда они не пустовали, а ныне, затянутые плесенью и паутиной, заполненные старыми ненужными вещами, были вовсе непригодны для жилья.

Хозяин вернулся со шкатулкой, из которой извлек чернильницу и клок мятого пергамента.

– На вот, – он сунул пергамент Янгару, – напиши свое слово, так оно верней будет. А то ведь человечишко важный, еще не захочет разговоры говорить.

Он осклабился и сплюнул сквозь зубы.

– А сургуча не найдется? – Янгар примостился на столе и подвинул поближе свечу, подтаявшую, покосившуюся набок. Огонек ее кренился, грозя исчезнуть в любой миг, но света Янгару хватило.

– Найдется, отчего ж не найтись…

И хозяин вновь исчез наверху. Пожалуй, среди хлама, его комнаты заполонившего, отыскался бы не только сургуч. Но Янгар уже выбросил из головы эти мысли.

У него оставалось два дня.

Трехцветная кошка вновь скользнула под ноги, заурчала, вцепилась когтями в сапоги.

– Брысь.

Три строки.

Почерк, сколько Янгар ни пытался его выправить, занимаясь с придворным каллиграфом, по-прежнему кривой, неловкий. Буквы он выводит тщательно, но получаются они какие-то скособоченные.

Дописав, Янгар подул на пергамент и поморщился: вновь без клякс не обошлось. Все же неловкие у него руки. Да ничего, главное, что суть передана верно.

И Тридуба придет.

Палочку сургуча Янгар растопил над свечой, позволяя тягучим каплям стечь на пергамент. И когда пятно подернулось пленкой, приложил Печать.

Теперь Тридуба точно придет.

Хозяин постоялого двора, вновь было задремавший, встрепенулся и уставился осоловелым безумным взглядом на гостя:

– Все, что ль?

– Все. – Янгар сунул пергамент в корявую ладонь. – Отнесешь? Я у тебя пока побуду. На вот…

Золотая монета покатилась по столу и, добравшись до края, упала, к великой радости кошки. У той было не так уж много игрушек, и новая вызвала немалый интерес.

– Дурак, – беззлобно сказал хозяин, позевывая. – Ты мне один раз заплатил уже… за все.

Он почесал обрубок руки и пожаловался:

– Все еще ноет. Порой думаю, что зазря ты меня вытаскивал. Дурень. И я дурень, а все кругом умные. Как жить?

– Как-нибудь. И это, Лойсо… загляни на площадь. Послушай, чего про завтрашнее говорят.

– А чего они сказать могут-то? Про бои. Ох, была б у меня рука, и я бы пошел, разгулялся. – Он мечтательно зажмурился.

– Тогда ты точно дурак. – Янгар все же подхватил кошку на руки, и та заурчала, обвисла расслабленно. – Там не игра. Там люди умирают.

И нелюди.

Но время еще есть. И выкуп тоже.

Ерхо Ину этого случая не упустит.

Поднявшись по гнилой лестнице, Янгар выбрал комнату, которая показалась ему наименее грязной. Он, не раздеваясь, лег в кровать – из матраца поднялись клубы пыли – и закрыл глаза. Янгхаар Каапо не собирался спать, но все же, утомленный дорогой, задремал.

Сон его заполнили кольца Великого Полоза, который был столь огромен, что, казалось, способен был опоясать весь земной диск. Голова змея нависала над Янгаром. Но дрогнула пленка третьего века, поползла, открывая черные человеческие глаза.

– Хочешь сказать, что я не прав?

Янгар выдержал тяжелый взгляд и прикосновение раздвоенного языка. Подумалось, что если Полоз убьет его во сне, то и наяву Янгар не очнется. Но отступать Янгар не собирался.

– Твой дар дорог. – В черной чешуе змея зияла прореха. – Но не дороже жизни. Двух жизней, понимаешь?

Кольца обвили ноги.

– Позволь их спасти. – Янгар сжал чешую в ладони, чувствуя, как ребра ее впиваются в кожу. – А потом наказывай меня, как хочешь.

Полоз приоткрыл пасть, и раздалось низкое протяжное шипение. А потом оно исчезло вместе со сном. Тишину постоялого двора разорвал протяжный траурный рев рогов. Ушел к богам великий кёниг, Вилхо Кольцедаритель. Осиротел Олений город.

И Янгар, услышав голос глашатая, который проникал сквозь лишенное ставен окно, выругался.

Что теперь будет? Нет, время осталось.

Но сколько?