Текст книги "Через пустыню"

Снаружи, перед домом, возле своего осла, сидел ротный писарь. Оба ужинали: осел ячменем, башибузук сухим синджарским инжиром, множество связок которого лежало перед ним. Жуя, он рассказывал о своих геройских деяниях многочисленной толпе, собравшейся перед ним. Халеф присоединился к писарю, а мы втроем пошли в ту часть дома, которая служила жильем повелительнице.

Она оказалась совсем юной и держала на руках маленького мальчика. Ее красивые черные волосы были заплетены во множество длинных, свободно свисающих кос, а несколько золотых украшений сверкало на лбу.

– Добро пожаловать, господа! – сказала она просто и протянула нам правую руку.

Али-бей назвал нам ее имя, а потом хозяйке – наши. К сожалению, ее имя выпало у меня из памяти. Я взял у нее с рук мальчика и поцеловал его. Мне показалось, она была этим довольна. Маленький бей оказался, разумеется, славным пареньком, содержавшимся в идеальной чистоте и совершенно непохожим на тех пузатых, рано взрослеющих восточных детей, которых особенно часто встречаешь у турок.

Али-бей спросил меня, где бы мы хотели есть: в своих комнатах или здесь, в женских покоях, и я сейчас же выбрал последнее. Маленькому поклоннику дьявола очень нравилось у меня; он забавно смотрел на меня своими темными глазками; дергал меня за бороду, болтал от удовольствия ручками и ножками, а иногда лепетал какое-то словечко, которого ни я, ни он не понимали. В отношении курдского языка мы стояли на одной ступеньке развития, а поэтому я не отдавал малыша и во время трапезы, за что его мать вознаградила меня тем, что предлагала самые лакомые кусочки, а после еды показала мне свой сад.

Больше всего мне понравился курш, блюдо из протомленных в печи сливок, политых сахаром и медом, а в саду – то чудесное огненноцветное дерево, цветки у которого расположены один к другому и которое арабы называют «бинт эль-онсул» («дочь консула»).

Через некоторое время за мной зашел Али-бей. Он хотел показать отведенную мне комнату. Они находилась наверху, так что, поднимаясь, я насладился великолепнейшим видом, открывшимся передо мной. Войдя в комнату, я заметил на низком столике толстую тетрадь.

– Книга пира, – пояснил Али-бей, отвечая на мой любопытный взгляд.

Моментально я схватил ее и улегся на диван. Бей, улыбнувшись, вышел, не желая мешать мне в изучении сокровища. Исписанная арабскими буквами тетрадь содержала значительное собрание слов и речевых оборотов на многих курдских диалектах. Скоро я заметил, что мне будет не очень трудно понять курдский язык, если только удастся уяснить себе фонетическое значение букв. Здесь была важна практика, и я решил как можно лучше использовать в этом отношении свое пребывание у езидов.

Тем временем сгустились сумерки, и внизу, у ручья, куда по воду пришли девушки, а несколько парней помогали им, раздалось пение. В свободном переводе эта песня могла бы звучать так:

Идет христианка к ручью за водой.

Украдкой вздыхаю, таясь за спиной.

На щечке ей родинку б поцеловать,

А после – хоть к русским в оковах шагать.

Это было во всех отношениях прекрасное пение, какого обычно не услышать на Востоке. Я прислушался, но песня, к сожалению, остановилась на одной этой строфе, и я поднялся, чтобы выйти наружу, где шла оживленная жизнь: постоянно прибывали паломники, и одна палатка вырастала подле другой. Было заметно приближение великого праздника. Спустившись вниз, я увидел прямо перед дверью столпившихся людей вокруг громко рассказывавшего ротного писаря.

– Я сражался уже под Сайдой, – хвалился он, – а потом на Крите, где мы победили мятежников. После я дрался в Бейруте под началом знаменитого Мустафы Нури-паши, чья храбрая душа обитает теперь в раю. Тогда у меня еще был нос, а его я потерял в Сербии, куда мне пришлось отправиться с Шекиб-эфенди, когда Кямиль-паша изгнал Михаила Обреновича [136]136
  Обренович Михаиле (1823—1868) – сербский князь.


[Закрыть].

Бравый башибузук, кажется, совсем уже не помнил, в каких обстоятельствах он лишился своего носа.

Он продолжал:

– Меня настигли за Бухарестом. Однако я защищался храбро. Уже более двадцати врагов лежали замертво на земле, но тут кто-то взмахнул саблей. Собственно говоря, удар должен был разрубить мне голову, но я отступил, и сабля попала мне по но…

В этот момент в непосредственной близости раздался крик, какого я еще никогда не слышал за всю свою жизнь. Казалось, будто за высоким, резким свистком паровой трубы последовало ворчание индюка, а потом к нему присоединился многоголосый постанывающий скулеж, который слышится, когда орган затихает под порывами ветра. Собравшиеся испуганно, с застывшими взглядами разыскивали существо, издававшее эти первобытные загадочные звуки, но Ифра спокойно сказал:

– Чему вы удивляетесь? Это же мой осел! Он не выносит темноты и кричит всю ночь напролет, пока снова не станет светло.

Хм! Если это так, то упомянутый осел был просто чудовищным созданием! Его голос мог пробудить мертвеца! Кто же ночью подумает о сне, об отдыхе, когда придется слушать музыкальные экспромты этой четвероногой Женни Линд [137]137
  Линд Женни (1820—1887) – шведская оперная певица.


[Закрыть], кому в легкие, кажется, вставлен дискант-тромбон, в глотку – волынка, а в гортань – язычки и клапаны сотен кларнетов.

Впрочем, я уже в третий раз слушал рассказ про писарский нос. Казалось, что Ифра никогда не доводит его до конца.

– Значит, скотина кричит так целую ночь? – спросил кто-то.

– Целую ночь, – подтвердил Ифра с преданностью мученика за веру. – Каждые две минуты.

– Отучи его!

– Как?

– Не знаю!

– Тогда сохрани свой совет для себя самого! Я все испробовал: побои, голод и жажду. Тщетно! Я говорил с ним и серьезно, и любезно. Он смотрит на меня, спокойно прислушивается, качает головой и… кричит по-прежнему.

– Это же удивительно. Он тебя понимает, но у него нет никакого желания сделать тебе приятное.

– Да, я тоже очень часто слышал, что животные понимают людей, так как иногда в них поселяются души покойников, осужденные таким образом искупать свои грехи. Парень, посаженный в этого осла, был, видно, прежде глухим, но уж никак не безгласным.

– Ты должен попытаться как-нибудь узнать, к какому племени он принадлежал. На каком языке ты говоришь с ослом?

– На турецком.

– А если это душа перса, араба, а то и вовсе гяура, не понимающего по-турецки?

– Аллах акбар, а ведь верно! Об этом я и не подумал.

– Почему осел постоянно качает головой, когда ты с ним говоришь? Он не понимает по-турецки. Поговори с ним на других языках!

– Найду ли я подходящий? Буду просить моего эмира. Хаджи Халеф Омар сказал мне, что он умеет говорить на языках всех народов. Возможно, он дознается, где раньше жил дух моего осла. Солиман тоже понимал всех животных.

– Есть и другие, кто понимает. Знаешь рассказ о богаче, сыновья которого говорили даже с камнем?

– Нет.

– Так я вам расскажу! Дэ вахта бени. Исраиль меру ки дав лет лю…

– Стой! – прервал его Ифра. – На каком языке ты говоришь?

– На нашем курманджи.

– Я не понимаю этот язык. Рассказывай по-турецки.

– С тобой происходит то же самое, что и с духом твоего осла, который тоже понимает только свой язык. Но как я могу курдскую историю рассказывать по-турецки? Она зазвучит совсем по-другому!

– Попробуй!

– Посмотрим! Итак, во времена детей Израиля жил один богач. Жил-жил и умер. После себя он оставил своих сыновей, большое богатство и дом…

Его прервали. Ослу, кажется, наскучил рассказ: он ведь не понимал по-турецки. Он раскрыл пасть, издал двойную трель, которую можно было сравнить разве что с совместным звучанием горна и дырявой тубы. В этот самый момент сквозь толпу протолкался человек, вошел в дом и здесь, в прихожей, заметил меня.

– Эмир, верно ли, что ты прибыл? Я услышал об этом только сейчас, так как был в горах. Как я рад! Позволь поприветствовать тебя.

Это был Селек. Он взял мою руку и поцеловал ее. Этот способ проявления своего уважения обычен для езидов.

– Где Пали и Мелаф? – спросил я его.

– Они встретили пира Камека и отправились с ним в Мосул. Я прибыл с посланием к Али-бею. Увижу ли я тебя после того, как передам это послание?

– Я только что хотел зайти к бею. Может быть, в этом послании содержится тайна?

– Возможно, но тебе разрешается ее услышать. Пойдем, эмир!

Мы вошли в женские покои, где находился бей. Казалось, что вход разрешен каждому. Халеф также находился там. Бравый хаджи уже опять ел.

– Господин, – сказал Селек, – я был в горах выше Бозана и хочу тебе кое-что сообщить.

– Говори!

– Нам никто не помешает?

– Нет.

– Мы полагали, что владыка Мосула хотел разместить пятьсот турок в Амадии для защиты от курдов, однако это неверно. Двести человек из Диярбакыра прошли через Урмели и спрятались в лесах Тура-Тары.

– Кто это сказал?

Один дровосек из Мангайша, которого я встретил. Он шел вниз, в Кана-Куйюнли, где находится один из его плотов. Значит, и триста человек из Киркука идут не в Амадию. Они прошли через Алтынкепрю в Гирда-Сор и Эрбиль, а теперь стоят выше Мир-Маттея на реке Хазир.

– Кто это сказал?

– Один курд-зибар, который шел вдоль канала через Бозан в Дохук.

– Зибар – люди, внушающие доверие. Они никогда не лгут и ненавидят турок. Я верю тому, что сказали оба этих человека. Ты знаешь долину Идиз на Гомель-Су, вверх и в сторону от Калони?

– Только немногие знают ее, но я часто там бывал.

– Можно ли перегнать отсюда лошадей и скот, чтобы спрятать их там?

– Кто хорошо знает лес, тому это удастся.

– Много ли понадобится времени, чтобы отправить туда наших женщин и детей, наш скот?

– Каких-нибудь полдня. Надо пройти через Шейх-Ади, подняться позади гробницы святого по узкой лощине, и ни один турок не заметит, что мы делаем.

– Ты – лучший знаток этих мест. Я еще поговорю с тобой, однако до этого разговора молчи. Я хотел попросить тебя побыть здесь с эмиром, однако ты, пожалуй, понадобишься в другом месте.

– Могу я послать к нему своего сына?

– Сделай это!

– Он говорит по-курдски? – спросил я.

– Он понимает курманджи и заза.

– Тогда пошли его ко мне. Я буду очень рад ему!

Селек ушел, а тем временем приготовили трапезу. Так как гостеприимство езидов выше всяческих похвал – в ней участвовали человек двадцать, а в честь меня и Мохаммеда Эмина пригласили музыкантов. Капелла состояла из трех человек, игравших на тембуре, каманче и бюлуре, трех инструментах, которые можно бы сравнить с нашими флейтой, гитарой и скрипкой. Музыка была нежной и мелодичной, я заметил, что у езидов музыкальный вкус лучше, чем у поклонников ислама.

Во время трапезы вошел сын Селека, и я удалился с ним в свою комнату, чтобы с его помощью изучать рукопись пира Камека. Кругозор молодого человека был неширок, однако он давал мне достаточно разъяснений обо всем, что я хотел от него узнать. Пир Камек был самым осведомленным среди поклонников дьявола. Только у него был достаточный опыт, только у него встретил я воззрения, меня поразившие. Все остальные были какими-то скованными, и я не мог не удивиться, что они привязаны к своим обычаям скорее по традиции, по слепой вере, чем из внутреннего убеждения. Таинственным в их религии было то, от чего они воздерживались, как вообще Восток больше склоняется к темному, таинственному, чем к ясно и открыто лежащему на поверхности.

Наша беседа то и дело прерывалась, потому что через почти регулярные промежутки длительностью в несколько минут раздавался противный, до костей пронизывающий ослиный крик, который невозможно было долго вынести. Сначала его терпели и даже высмеивали, пока в деревне еще не спало оживление, пока прибывали все новые паломники. Но когда шум наконец-то стал постепенно умолкать и люди потянулись на отдых, излишне громкие междометия осла стали прямо-таки нестерпимыми. Послышались возмущенные голоса, прежде лишь недовольно ворчавшие. Теперь они быстро перешли в громкую ругань.

Вместо того чтобы запугать осла, эти раздраженные окрики, казалось, лишь воодушевляли его. Осел совсем помешался на своих трелях. Паузы между ними становились все короче, и наконец крики соединились в единую симфонию, которую поистине стоило назвать адской.

Я как раз оторвался от своих занятий, чтобы поспешить на помощь, когда снизу донесся беспорядочный шум. Толпа наступала на писаря. О чем там шумели, я не понял. Во всяком случае, писаря загнали в такое безвыходное положение, что он не знал, чем себе помочь. Через недолгое время я услышал шаги перед своей дверью. Вошел писарь.

– Ты уже спишь, эмир?

Этот вопрос был, собственно говоря, излишен, так как он видел, что мы оба, еще полностью одетые, сидим над книгой. Но сильно напуганный писарь просто не нашел лучшего введения.

– Ты еще спрашиваешь? Как можно спать под такую ужасную колыбельную, которую исполняет твой осел!

– О господин, и у меня то же самое! Я тоже не могу спать. Теперь они все пришли ко мне и потребовали, чтобы я вывел скотину в лес и там привязал ее. Иначе они убьют осла. Этого я не допущу, потому что я должен привести осла назад в Мосул. В противном случае мне всыплют палок, и я потеряю свою должность.

– Так отведи его в лес.

– О эмир, это невозможно!

– Почему?

– Разве могу я оставить осла на съедение волкам? В лесу водятся волки.

– Так оставайся и ты там, чтобы охранять его.

– Эфенди, но ведь могут же прийти два волка!

– Ну?

– Тогда один волк сожрет осла, а другой – меня.

– Но это же хорошо, потому что в таком случае тебе не всыплют палок.

– Ты шутишь! Некоторые из собравшихся сказали, что я должен пойти к тебе.

– Ко мне? Почему?

– Господин, ты веришь, что у этого осла есть душа?

– Конечно, есть.

– А может быть, эта душа не его, а чья-то другая?

– Где же тогда должна быть его душа? Возможно, осел ее обменял: его душа перешла в тебя, а твоя – в него. Теперь ты стал ослом и боишься, как заяц, а он стал писарем и рычит, как лев. Что тут я могу поделать?

– Эмир, это же точно, что у него чужая душа, но не турецкая, потому что он не понимает язык османов. Ты же говоришь на всех языках света, и поэтому я прошу тебя сойти вниз. Если ты поговоришь с моим ослом, ты скоро заметишь, кто в нем сидит: перс, или туркмен, или армянин. Возможно, в него забрался русский, потому что он почти не оставляет нас в покое.

– Так ты действительно веришь, что…

В этот момент скотина снова заревела, и притом так громко, что вмешалось все возмущенное собрание.

– Аллах керим, они убьют осла. Господин, спускайся быстрее, иначе он погиб и его душа – тоже!

Писарь умчался, а я поспешил за ним. Пристало ли мне шутить? Возможно, я действовал неверно, однако суждения писаря о душе его осла привели меня в такое настроение, что я не мог раздумывать. Когда я вышел на улицу, толпа ожидала меня.

– Кто знает средство, которое заставило бы это животное замолчать? – спросил я.

Никто не ответил. Только Халеф сказал наконец:

– Господин, один лишь ты в состоянии это сделать! Значит, мой хаджи принадлежал к истинно «верующим».

Я подошел к ослу, схватил его за повод. После того как я громко задал ему несколько вопросов на разных языках, я приложил ухо к его носу и прислушался. Потом я картинно удивился и обратился к Ифре:

– Как звали твоего отца?

– Нахир Мирья.

– Это не он. Как звали отца твоего отца?

– Муталлам Собуф.

– Это он! Где он жил?

– В Хирменлю, под Адрианополем [138]138
  Адрианополь – старинный город на р. Марице, названный в честь римского императора Адриана; ныне турецкий городок Эдирне.


[Закрыть].

– Сходится. Однажды он прискакал из Хирменлю в Тасскёй и, чтобы позлить своего осла, привязал к его хвосту тяжелый камень. Но Пророк сказал: «Люби своего осла!» Поэтому дух твоего деда вынужден искупать это деяние. На мосту Сират, который ведет и в рай, и в ад, он вынужден был повернуть обратно и превратиться в этого осла. Твой дед привязал к хвосту своего осла камень, и теперь он может спастись, только когда ему тоже привяжут к хвосту камень. Хочешь спасти своего деда, Ифра?

– О эмир, я хочу этого! – крикнул писарь.

Он готов был расплакаться, так как для него, настоящего мусульманина, было невыносимо осознать, что его дед страдает в шкуре этого осла.

– Скажи мне все, что я должен сделать, чтобы спасти отца моего отца.

– Принеси камень и шнур.

Осел заметил, что мы им занимаемся, открыл пасть и закричал.

– Быстрее, Ифра! В последний раз он так вопит.

Я держал животное за хвост, а маленький башибузук привязывал камень. Когда эта операция была закончена, осел повернул голову, пытаясь мордой скинуть камень. Конечно, это не получилось. Тогда он пытался отбросить камень хвостом, но камень был слишком тяжел, и попытка привела лишь к слабому покачиванию, которое тут же приостановилось, поскольку камень задевал задние ноги осла. Скотина была явно ошеломлена. Осел искоса посмотрел назад, в крайней задумчивости пошевелил длинными ушами, фыркнул и наконец открыл уже пасть, чтобы зареветь, но голос отказал ему. Осознав, что к его главнейшему украшению прицепили тяжесть, осел потерял способность выражать чувства в благородных музыкальных тонах.

– Аллах! Он в самом деле больше не кричит! – воскликнул башибузук. – Эмир, ты самый мудрый человек, которого я когда-либо видел!

Я ушел и лег отдыхать. Внизу же паломники еще долго стояли в ожидании, словно проверяя, удалось ли чудо.

Уже рано утром я пришел в себя от оживления, царившего в деревне. Пришли новые пилигримы. Частично они остались в Баадри, а некоторые после короткого отдыха отправились дальше, в Шейх-Ади. Первым ко мне вошел шейх Мохаммед Эмин.

– Ты смотрел вниз? – спросил он меня.

– Нет.

– Посмотри!

Я вышел на крышу и посмотрел вниз. Там возле осла стояли сотни людей и, удивленно раскрыв глаза, рассматривали его. Кто-то рассказывал вновь пришедшим о случившемся ночью, а когда они увидели меня на крыше, то благоговейно отступили от дома. На такое я не рассчитывал! Я поддался шальной затее, но уж теперь я нисколько не хотел укрепить этих людей в их безрассудном суеверии.

Пришел Али-бей. Он улыбнулся, приветствуя меня.

Эмир, мы обязаны тебе спокойной ночью. Ты великий волшебник. Закричит ли осел опять, когда отвяжут камень?

– Да. Это животное ночами боится и хочет подбодрить себя звуками собственного голоса.

– Не хотите ли пойти на завтрак?

Мы спустились в женские покои. Там уже находились Халеф, сын Селека, которого я мог бы называть своим личным толмачом, а также Ифра с огорченным выражением лица. Жена бея, приветливо улыбаясь, пошла мне навстречу и протянула руку.

– Доброе утро! – поприветствовал я ее.

– Доброе утро! – ответила она. – Как вы себя чувствуете?

– Хорошо, а ты как себя чувствуешь? – спросил я на курманджи.

– Слава Богу, хорошо!

– Ты уже говоришь на курманджи! – удивленно воскликнул Али-бей.

– Только то, что выучил вчера по книге пира, – ответил я. – А это довольно мало.

– Подходи, садись!

Сначала подали кофе с медовым пирогом, потом – жаркое из баранины, нарезанное тонкими широкими, как хлеб, ломтями. Кроме того, пили арпу, сорт слабого пива, который турки обычно называют арпасу, «ячменной водой». Все приняли участие в этой трапезе, только писарь, уныло съежившись, сидел в стороне.

– Ифра, почему ты не идешь к нам? – спросил я его.

– Я не могу есть, эмир, – ответил он.

– Чего тебе не хватает?

– Утешения, господин. До сих пор я ездил на осле, бил и оскорблял его, почти не чистил, не мыл, часто даже оставлял голодным, и вот я слышу, что это животное – отец моего отца. Он стоит на дворе, и камень все еще висит у него на хвосте!

Ротного писаря нужно было пожалеть. Во мне заговорила совесть. Ситуация была такой глупой, что я не мог удержаться и громко рассмеялся.

– Ты смеешься! – упрекнул меня писарь. – Если бы твой осел был отцом твоего отца, ты бы заплакал. Я должен был довезти тебя до Амадии, но я не могу этого сделать, так как я больше никогда не оседлаю дух моего дедушки!

– Тебе не надо так поступать, тем более что это просто невозможно, потому что никто не может оседлать духа.

– На чем же мне тогда ездить?

– На своем осле.

Он сконфуженно поглядел на меня.

– Но ведь мой осел – дух. Ты же сам это сказал.

– Я просто пошутил.

– О, ты говоришь это лишь для того, чтобы успокоить меня!

– Нет, я говорю это, потому что мне жаль, что ты так близко к сердцу принял мою шутку.

– Эфенди, ты действительно хочешь только утешить меня! Почему осел так часто уносил меня? Почему он столько раз сбрасывал меня? Потому что знал: он вовсе не осел, а я – сын его сына. И почему камень сразу же помог, словно я сделал именно то, что тебе приказала ослиная душа?

– Ничего она мне не приказывала, а отчего помогло мое средство, я тебе скажу. Разве ты никогда не замечал, что петух закрывает глаза, когда кукарекает?

– Я видел это.

– Если с помощью какого-либо устройства силой удерживать его глаза открытыми, он никогда не запоет. Замечал ли ты, что твой осел всегда поднимает хвост, когда захочет закричать?

– Да, эфенди, он в самом деле так поступает.

– Так позаботься же о том, чтобы он не мог поднять хвост. Тогда он перестанет кричать!

– Значит, отец моего отца на самом деле не заколдован?

– Нет, я же тебе сказал!

– Хамдульиллах! Тысяча благодарностей Аллаху!

Он выбежал из дома, отвязал камень от ослиного хвоста, а потом поспешно вернулся, чтобы еще поучаствовать в трапезе. Тот факт, что подчиненному разрешается сидеть за одним столом с беем, еще раз показал мне, сколь патриархальна жизнь езидов.