Текст книги "Опускается ночь"

Клэр

Но когда после бесчисленных, покорно снесенных ими тягот коснутся глубины их существа и разбудят элементарное чувство справедливости и самозащиты, тогда их возмущение не знает ни меры, ни границ. Это – не человеческое возмущение, оно возникает в смерти и знает только смерть; в нем жестокость родится от отчаяния.

Карло Леви. Христос остановился в Эболи

Чем больше Клэр разговаривает с Этторе, чем больше времени проводит с ним, тем свободнее становится ее итальянский. Последнее слово, которое она выучила, – это tradimento[13]13
  Измена (ит.).


[Закрыть]. Предательство. Она была так уверена, что Бойд сразу же обо всем догадается, что первые несколько дней всякий раз при виде мужа ее терзал страх. Она думала, что он прочтет обо всем в ее глазах, что он ощутит запах – запах Этторе на ее коже, – но он ничего не говорил и не выказывал недоверия. С тех пор как он рассказал Клэр о Леандро Кардетте и о странных, подозрительных отношениях, связывающих его с этим человеком, Бойд стал вести себя с ней неуверенно и осторожно, словно не зная, чего от нее ожидать. Возможно, эта нервозность помешала ему заметить, что все изменилось: мир уже не тот, каким представлялся Клэр, и они не те, и этой новой Клэр, словно воздух, необходим Этторе Тарано. Ее пугает быстрота, с которой он выздоравливает, раненая нога становится все крепче, и Клэр страшится его ухода из массерии.

Однажды днем из комнаты Этторе она идет прямо в кабинет в задней части массерии, где работает Бойд. Волосы растрепаны, блузка расстегнута, на лбу выступила испарина, но все это может объясняться жарой. Бойд вздрагивает, когда она входит, его длинное тело склонилось над работой, письменный стол завален бумагой и карандашами; он поднимает взгляд, и при виде нее хмурая сосредоточенность на его лице сменяется радостью и надеждой. В комнате витает его запах, а также запах дерева и чернил, как в классной комнате.

– Здравствуй, милая, – улыбаясь, приветствует ее Бойд.

Сердце Клэр стучит, словно вот-вот выпрыгнет из груди, она вся на взводе, но какая-то ее часть хочет, чтобы он догадался, хотя последствия ее пугают. Неужели то же самое побуждение заставило его признаться в романе с Кристиной Хаверз за год до этого? Клэр ни о чем не догадывалась, она не видела и не чувствовала никакой перемены, пока он сам не выдержал и не разрыдался, заставив ее сесть и выслушать его исповедь, которую он произнес, стоя на коленях. Возвращался ли он домой со следами, оставленными на его теле Кристиной? Хотел ли он, чтобы она что-то заподозрила, и был ли, как она сейчас, разочарован ее недогадливостью? Ничего не изменилось. Он повторял это снова и снова. Ничего не изменилось, моя дорогая, я клянусь. Но на этот счет он ошибался, поскольку Клэр, мельком заглянув в свое сердце, не смогла найти там даже отзвука тех чувств, с которыми выходила замуж. Исчезли они вовсе не из-за его измены, просто это стало поводом для проверки. И поскольку не было любви, то не было и раны, не было и страдания. Не было почти ничего.

Роман с Кристиной показал Клэр те грани личности ее мужа, которых она не видела прежде. Еще со времен поездки в Нью-Йорк ей было известно, что у него есть тайны, которые она и не надеялась понять. Его горе после смерти Эммы казалось ей таким же бездонным и непостижимым, как и его любовь к первой жене. Она знала, что в его прошлой жизни было нечто такое, что он не хочет или не может облечь в слова. Но то, как он обрушился на Кристину Хаверз – молодую, скучающую жену его клиента – после их романа, стало для Клэр настоящим откровением. У Кристины были густые темные волосы, томные глаза и красные чувственные губы. Она была примерно того же возраста, что и Клэр, когда она выходила замуж за Бойда, – лет восемнадцати-девятнадцати. В ее фигуре еще оставалась какая-то детская пухлость, круглые груди покоились между полных рук. Бойд утверждал, что она его соблазнила. Напоила на какой-то вечеринке и стала решительно с ним заигрывать. Он называл ее шлюхой, потаскухой, проституткой, выплевывая эти ужасные слова, словно они были противны ему на вкус; стало ясно, что он ненавидит ее со всей страстью, на которую способен. Но он не просто переспал с ней однажды, он воспользовался ее благосклонностью раза четыре или пять, прежде чем вина и отвращение переполнили его, заставив вверить себя милости жены.

Клэр поверила в искренность его раскаяния – да и невозможно было усомниться в этом, видя, до какого состояния он себя довел. Его приступы самоуничижения заставили ее вспомнить Нью-Йорк, его рвоту, белые таблетки на ковре и пугающее лицо незнакомца – совершенно чужое в тот момент и с тех пор так и оставшееся отчасти чужим. Поэтому она стала инстинктивно успокаивать и утешать его. Она верила, что он ее любит, что его поступок ему мерзок и что он боится ее потерять. Но ей также была очевидна его ненависть к Кристине, и это тревожило ее больше всего. Она не понимала толком, что это значит; она не могла представить себе, как можно было заниматься любовью с молоденькой девочкой, а потом обвинить ее во всех смертных грехах и люто возненавидеть. Ведь секс предполагает взаимное согласие. Пребывая в замешательстве, Клэр мало высказывалась обо всем произошедшем, и Бойд принял ее молчание за проявление терпимости к его прегрешению, за которым вскоре должно было последовать прощение и возвращение жизни в нормальное русло. «Эта сука» называл он маленькую Кристину, его губы белели, когда он произносил это слово, слезы выступали на искаженном лице. «Эта шлюха».

Клэр ловит себя на мысли о том, каково будет услышать от Бойда эти же слова в ее адрес. Она не может себе этого представить – после того как он совсем недавно называл ее ангелом, говорил, что не может жить без нее, и клялся, что она его спасла. Но то была Клэр до Этторе. Бойд протягивает к ней руки, и Клэр идет через комнату и пожимает его пальцы, содрогаясь при мысли о том, что этот жест может ее выдать, что прикосновение поведает ему всю правду.

– Как продвигается работа? – спрашивает она. Ее рот пересох, дыхание учащено.

Бойд оборачивается, бросая взгляд на свои эскизы, и слегка пожимает плечами:

– Они почти готовы, их скоро можно будет показать. Но как он их воспримет… – Бойд поднимает на нее глаза с молчаливой мольбой. – Мне остается лишь надеяться, что он будет доволен, и мы сможем уехать домой.

В душе Клэр поднимается паника. За двухнедельный срок ее желания изменились, и теперь она не хочет уезжать. Она вспоминает слова Этторе о том, что Леандро нужно кое-что выяснить у Бойда, прежде чем он позволит им отправиться домой. Это может значить всего-навсего, что Леандро желает видеть законченные проекты, а может значить и нечто другое. Нечто большее. Стоило Этторе упомянуть об этом, как она подумала о Нью-Йорке, и этот вопрос, эта мысль вертится у нее на языке, но она останавливает себя. Если Бойд еще не догадался, то она не станет ему подсказывать. Он может очень быстро понять, о чем идет речь, и это положит конец их итальянским каникулам. Все эти невысказанные мысли тревожат ее – она не может даже предположить, какой интересующей Леандро информацией располагает Бойд.

Бойд пожимает ее руку, прерывая ее размышления.

– Ну, что ты на это скажешь? – спрашивает он.

В течение минуты или даже больше Клэр смотрит на эскизы невидящим взглядом. Она моргает и пытается сосредоточиться. Новый фасад дома на Виа Гарибальди украшают трулло. Четыре стилизованных домика, очень похожих на настоящие, но из совершенно одинаковых, гладко отшлифованных каменных блоков, идеально пригнанных друг к другу; по своей форме эти трулло ближе к пирамиде, чем к конусу, каждый заканчивается высоким шпилем, наподобие маленького минарета. Но в целом фасад простой, изысканный, можно сказать, строгий, с четырьмя дорическими колоннами, обрамляющими выходящие на улицу массивные ворота. У Клэр внутри все сжимается.

– Это просто… прекрасно, Бойд, – честно говорит она. – Это ни на что не похоже и вместе с тем не будет в диссонансе с окружением… В этом есть и некая недосказанность, и нечто поразительное. На мой взгляд, это одна из лучших твоих вещей. Кардетта должен быть доволен. – После этих слов Бойд словно выдыхает.

– Я счастлив, что тебе понравилось. Я надеялся… что это так, под грифелем карандаша здание, казалось, обретало форму, словно само подсказывало, как оно должно выглядеть. Это всегда хороший знак. Трулло – очень характерные строения для этой местности. Я никогда не видел ничего подобного, пока не попал сюда. Тебе не кажется, что они весьма точно представляют мистера Кардетту? Символически, конечно. Ведь в конце концов, это крестьянские жилища, но они могут стоять веками. Он вышел из крестьян и, благодаря своей твердости и умению приспосабливаться, выстроил совершенно иную жизнь, богатую и прочную. – Бойд умолкает, окидывая свою работу озабоченным взглядом. – И в общем-то, не важно, на чем он ее построил, – бормочет он.

– Конечно, – говорит Клэр, и между ними повисает напряженная тишина, исполненная ожидания, что будет произнесено дальше.

Они еще не условились между собой, в какой тональности обсуждать все, что связано с Леандро Кардеттой и прошлым Бойда, его проектами и тем, что он привез их сюда, выполняя указание Кардетты. Клэр больше всего тревожит то обстоятельство, что она до сих пор не знает, каким образом ее муж познакомился с Кардеттой; Бойд так и не ответил ей на этот вопрос. Бойд берет карандаш и принимается затачивать его ножичком, лежавшим на столе. Клэр отходит от него якобы для того, чтобы рассмотреть на стене картину с изображением святого Себастьяна, откинувшего в предсмертных муках голову, ощетинившегося стрелами. Tradimento. Вот они здесь, разговаривают так, словно ничего не изменилось, словно они по-прежнему вместе, в то время как они многого не знают друг о друге.

– Когда ты покажешь ему эти эскизы? – спрашивает она в конце концов.

– Скоро. Я не знаю… скоро, – говорит Бойд. Он вновь хмурится, глядя на свою работу. – Я хочу убедиться, что они безупречны.

– Совершенство недостижимо. Ты же сам говорил мне раньше, что нужно уметь вовремя останавливаться, чтобы не переусердствовать. – Клэр не верится, что это говорит она. Ей следует советовать ему повременить, подождать или даже самой как-нибудь испортить его работы. Она должна использовать любую возможность, чтобы продлить свое пребывание здесь. Но стоит ей подумать о Пипе и его печальном одиночестве, и она приходит в замешательство, раздираемая противоречивыми чувствами.

– Ты права, моя дорогая, – говорит Бойд.

И тут из дальнего конца здания доносятся какие-то странные звуки, и Клэр некоторое время прислушивается, прежде чем ей удается определить, что это. Затем она безошибочно улавливает размер три четверти и пронзительные звуки скрипки.

– Это же Штраус? – спрашивает она, и Бойд улыбается.

– Забыл, что собирался тебе сказать, – тебя ищет Марчи. Она говорила что-то о вечеринке.

– Пойду узнаю.

Бойд собирается сказать что-то еще, но не успевает, поскольку Клэр выходит из комнаты. Она идет наверх в мышиную комнату, репетиционный зал, пустующую комнату – они называют ее по-разному, – с каждым шагом звуки вальса становятся громче, эхом разносясь по каменным коридорам. С тех пор как Клэр слушала музыку, прошло так много времени; звуки влекут ее. Здесь, в массерии, в Апулии, это так странно. Музыка из другого времени, из другого места, из другого мира, и в этой бедной стране, среди этих суровых людей, она кажется такой чуждой. Но это, конечно же, Марчи, она еще меньше принадлежит Апулии, чем Клэр.

Клэр открывает дверь и видит кружащиеся фигуры, они вальсируют по комнате – Марчи и Пип. Пип робеет и не попадает в такт, но Марчи, кажется, не обращает на это внимания и следует за ним, иногда останавливаясь. Она прекрасно держит себя, голова немного запрокинута, брови надменно подняты, улыбка безмятежна. Она чуть выше Пипа на каблуках, ему приходится поднимать подбородок, чтобы нивелировать разницу, и он предельно сосредоточен.

– Клэр! – восклицает Марчи, когда замечает ее в дверях. – Только представьте себе, Федерико сумел починить этот старый граммофон! Я думала, он безнадежно испорчен – он несколько месяцев пролежал в чулане.

Вальс звучит все медленнее и медленнее по мере того, как заканчивается завод, и Клэр подходит к граммофону, чтобы покрутить ручку и сжать пружину.

– Господи, теперь это слишком быстро для меня! – восклицает Пип, пытаясь не запутаться.

Марчи смеется, и они танцуют все быстрее, пока у Клэр, смотрящей на их вращение, не начинает кружиться голова. Внезапно ее захлестывает любовь к Пипу, гордость за него, и она вдруг сознает, что он танцует наперекор всему тому странному и мрачному, что их окружает. Ее глаза наполняются слезами, а сердце раскаянием, ведь и его она тоже предала, не только Бойда. К чему может привести ее любовь к Этторе? К отчуждению, к разрыву с Пипом? Вдруг на нее нисходит совершенно ясное предчувствие будущих страданий.

– Не могу больше! Умираю! – выдыхает Марчи, разжимая руки. – Моя мама говорила, что леди не должна потеть, но при такой жаре – как можно этого избежать?

Клэр поднимает иголку граммофона, и комнату наполняет тишина.

– Мы могли бы продолжить. Хочешь потанцевать, Клэр? – предлагает Пип.

– Знаешь, нам стоит сберечь оставшиеся иголки для вечеринки, Филиппо, – говорит Марчи.

– Вот мы с тобой и станцуем, – говорит Клэр, утирая глаза кончиками пальцев. – Ты выглядишь очень элегантно, Пип. Любая молодая леди почтет за честь танцевать с тобой.

– Ты что, плачешь? – улыбается Пип.

– О Клэр, что случилось? – спрашивает Марчи.

– Не беспокойтесь – вы бы видели ее на моем последнем школьном спектакле. Она проплакала всю пьесу, – говорит Пип шутливо, но в его словах чувствуется легкое пренебрежение. Это задевает Клэр, так что она откашливается и пытается улыбнуться, чтобы не показать обиды.

– Я отправила Федерико передать приглашения. Илария приготовит праздничный ужин. Мы все как следует напьемся и будем танцевать до рассвета. О, я просто сгораю от нетерпения! – говорит Марчи, подходя к Клэр и беря ее за руки. Сквозь пудру на ее лице проступает румянец, глаза блестят. – Как вы полагаете, не присоединится ли к нам Этторе? Мне кажется, в его жизни не очень-то много праздников. Это подняло бы ему настроение.

– Не думаю, что нога позволит ему танцевать, – говорит Клэр.

– Вы видели его недавно? Когда Леандро здесь, наш мальчик имеет обыкновение прятаться.

– Я видела его, кажется… на дежурстве. И его едва ли можно назвать мальчиком, вы не находите? – Клэр нервно сжимает ручку граммофона, кончики ее пальцев немеют и одновременно кажутся лишенными кожи, как и вся она, снедаемая смущением и чувством вины.

– О, здесь, в Апулии, все они выглядят старше своих лет, обветренные, опаленные солнцем. Этторе только двадцать четыре, хотя вы наверняка так не думали, правда?

– Нет. – На несколько мгновений у Клэр перехватывает дыхание. Она полагала, что он старше ее; он кажется старше во многих отношениях. Внезапно она сознает, как он был юн, когда невзгоды начали оставлять свои следы на его лице и теле. – А вы покажете на этом вечере свою пьесу? – выдавливает она из себя.

– О боже, не думаю, что мы готовы, – как ты считаешь, Пип? Готовы ли мы? Нет, полагаю, несколько позже.

– Я просто жду не дождусь этого события. Не можете ли вы хотя бы сказать, о чем она? – спрашивает Клэр.

– Нам не хотелось бы испортить сюрприз, верно, Пип? – Марчи обращает к Пипу одну из своих ослепительных улыбок, и он улыбается в ответ, не разжимая губ и переминаясь с ноги на ногу.

– Это правда, мы готовим сюрприз, – говорит он.

Клэр задерживает на нем взгляд, поскольку такого выражения лица у него она еще не видела.

На следующий день небо плотно затягивает облаками, воздух напоен влагой; тишина настолько полная, что ни один лист на смоковнице не дрогнет, ни единая сухая травинка не колыхнется и не согнется. После обеда Клэр отправляется на прогулку, и ей кажется, что воздух расступается, пропуская ее, и плотно смыкается за ее спиной. Она встречает Этторе в развалинах трулло, над которым вместо крыши виднеется небо. Вначале они занимаются любовью, а потом разговаривают, как всегда. До того как основная потребность плоти не будет удовлетворена, они не в силах думать ни о чем другом, и после дня, двух дней, иногда трех дней эта потребность становится все острее, она наэлектризовывает тело, словно статический заряд. У Клэр остается горящая ссадина на позвоночнике от грубой каменной кладки стены и переполняющее ее чувство надежности и уверенности.

– Тебе только двадцать четыре, сказала мне Марчи, – произносит она.

Этторе кивает. Они сидят бок о бок на каменном пороге за дверью трулло, и Клэр думает обо всех тех людях, которые сидели здесь до них в течение столетий: о мужчинах, которые курили, размышляли и чего-то ждали; о женщинах, которые отдыхали, разговаривали, лущили бобы. О любовниках, которые, возможно, тоже искали место, чтобы скрыться, и жесткое каменное ложе, чтобы лечь.

– А тебе? – спрашивает он.

– Двадцать девять, – отвечает Клэр, стыдясь свежести своего лица, отсутствия шрамов, того, что она словно не тронута, не отмечена этим миром.

– Тебе никогда не приходилось голодать, – говорит он.

– Нет, мне не приходилось голодать. – Клэр берет его руку и сплетает свои белые пальцы с его, смуглыми.

– Я не могу себе этого представить, – говорит он, окидывая ее удивленным, но беззлобным взглядом.

– И я не могу представить твою жизнь. Твой мир, – грустно отвечает она.

– И не пытайся. Радуйся тому, что тебе это не нужно. – Этторе хмурится.

– Но я хочу. Я хочу знать… понять.

– Зачем? И как? Что это тебе даст?

– Из-за тебя. Чтобы узнать, кто ты. Вот зачем, – говорит Клэр.

Этторе поднимает взгляд на низко висящие тучи и не отвечает.

– Скоро пойдет дождь, – говорит он.

– Ты думаешь, что я не смогу, ведь так? – произносит Клэр. Это скорее печальное утверждение, чем вопрос, и Этторе поворачивается, чтобы посмотреть на нее, и едва заметно улыбается. Его глаза, искрящиеся светом, – самое яркое из всего, что она видит вокруг.

– Со стороны никто не сможет. Это не твоя вина.

– Я хочу… Я хочу сделать тебя счастливым.

– Ты только сделаешь несчастной себя. – Он качает головой. – Нам следует прекратить это.

– Не хочу.

– Но это необходимо. Раньше или позже кто-нибудь догадается, и тогда твой муж узнает. Мы должны остановиться, – говорит он, и Клэр задерживает дыхание, пока ей не становится ясно, что он имеет в виду не прямо сейчас. Он проводит большим пальцем по ее щеке и целует ее.

Когда начинают падать первые тяжелые дождевые капли, Этторе поднимает Клэр и подталкивает ее по направлению к массерии. Она пускается в путь, но шум двигателя заставляет ее бегом вернуться в их укрытие в то время, как в отдалении проносится красная машина, тоже в сторону фермы.

– Я не знала, что дорога так близко! – говорит она. Этторе не шевелит ни единым мускулом. – Думаешь, он нас увидел?

– Может, и не увидел бы, если бы ты не стала удирать, словно заяц, – отвечает он, улыбнувшись. – Ничто так не обличает виноватого.

– Прости. Я не смогла совладать с собой. Надеюсь, что это был слуга, ездивший по какому-нибудь поручению, а не Пип или Леандро.

– Если бы это был Пип, то было бы больше вихляний, шума и пыли, – говорит Этторе, и Клэр улыбается. – Заяц. Мой дядя назвал тебя так однажды, но он был не прав… Ты боишься, но это тебя не останавливает. А это храбрость.

– Он назвал меня зайцем? – спрашивает Клэр. Почему-то ей становится обидно. – А Марчи как-то назвала меня мышкой. Вот что они обо мне думают – слабовольная. Трусиха.

– Какое имеет значение, что они думают? – На лице Этторе проскальзывает улыбка. – Нам лучше знать.

– Я так устала… – Клэр качает головой. Ей не удается сформулировать свою мысль. – Я так устала делать то, что мне велят. Проявлять покорность, устала идти туда, куда меня ведут.

Этторе хмурится, глядя на нее.

– Это словно входит в твою плоть и кровь. Верно? – тихо произносит он. – Когда тебе не выказывают никакого уважения; когда ты не властен над собственной жизнью.

Клэр пристыженно опускает глаза:

– Прости. У меня нет причин жаловаться, я знаю. Должно быть, я кажусь тебе избалованной… Я сама во всем виновата. Мной командуют, потому что я всегда сама это позволяла, – говорит она. Клэр сидит на корточках, прижавшись лбом к древней туфовой стене, уперев в нее ладони. Этторе зажигает сигарету, выпускает дым высоко над своей головой и ничего не отвечает. Она встает и подходит к Этторе, чтобы сесть рядом. По ее щиколоткам ползают муравьи, и она наклоняется, чтобы стряхнуть насекомых; их укусы – жгучие уколы. Вдали окончательно улеглась поднятая машиной пыль. – Если даже это был слуга, нам следует быть осторожными. Он, кажется, весьма дружен с Марчи. Федерико, вот как его зовут. Возможно, он сказал бы ей про нас, если бы узнал.

– Он подонок, – отрезает Этторе. – Если бы Марчи знала, что происходит, если бы она открыла глаза и посмотрела вокруг, то не стала бы терпеть его рядом. Ни одной секунды.

– Но почему? Что же все-таки происходит? Твой дядя сказал мне, что здесь… кризис, война, – говорит Клэр.

Этторе молча думает, перед тем как ответить. Он всегда так делает, и Клэр нравится эта его манера говорить лишь тогда, когда он точно сформулирует то, что хочет высказать.

– Это война, Кьяра. Мы сражаемся не один десяток лет, эта война то затухает, то вспыхивает с новой силой. И теперь мы подходим к развязке. – Он глубоко затягивается своей сигаретой и качает головой. – До конца этого лета прольется много крови. Ты видела человека, избитого в Джое, ты говорила мне. На него напал отряд чернорубашечников.

– Да. Да, видела. Его звали Франческо Молино. – Клэр передергивает при этом воспоминании.

– Федерико Мандзо командует одним из таких отрядов. Он один из них, он – фашист. В нем очень много агрессии. Так же, как и в его отце Людо Мандзо, – для того чтобы агрессия выплеснулась, не нужны причины, нужен лишь повод.

Клэр пристально смотрит на него. Его слова заставляют ее похолодеть. Она думает о букетике нежно-голубых цветов, который протягивал ей Федерико, его милой улыбке, не очень сочетающейся с выражением его глаз. Она думает о том, как он заклеивал велосипедное колесо для Пипа и чинил граммофон для Марчи. Она думает о сломанных и залитых кровью очках, падающих на каменные плиты в Джое, и вновь ее охватывает чувство, что все это одновременно не может быть правдой, чувство нереальности этого места и того, что здесь происходит.

– Он пытался подарить мне цветы, – бормочет она по-английски.

– Che cos’ hai detto? – говорит Этторе. – Что ты сказала?

Клэр слегка опускает голову.

– Твой дядя знает об этом?

– Да, знает.

– Тогда… – Клэр сглатывает. – Леандро тоже один из них? Он фашист?

– Это я и пытаюсь выяснить, – мрачно произносит Этторе. – Почти все другие землевладельцы уже присоединись к ним. Они нанимают отряды, кормят их, вооружают, покрывают их. Они готовят армию, чтобы смести таких, как я и моя семья. Но и Леандро моя семья. – Он поднимает одно плечо. – Или был моей семьей. Многие помещики отказывались вести какие бы то ни было переговоры с крестьянскими союзами. Пока их не вынудили силой – а некоторые и после этого. Они говорили, что скотине место на полях, а не за их столами. Они говорили, что у нас нет права голоса. Вот как они на нас смотрят – как на бессловесных животных, – говорит он.

Клэр смотрит на него, глубоко потрясенная услышанным.

– Но… твой дядя не может так думать. Не может. Я видела, как в Джое с ним обошлись другие богачи. Его… унизили. Над ним глумились. Он не может быть таким, как они.

– Что у моего дяди в голове – для меня сейчас полная загадка. Он хочет быть принятым в их круг. И я не знаю, насколько далеко он готов ради этого зайти.

– Но… бороться с этими бандами… Разве это выход? Будут жертвы… ты можешь пострадать. Должен же быть другой путь.

– Кьяра, – говорит Этторе. Словно почувствовав внезапную усталость, он откидывает голову, прислоняясь к стене, чтобы посмотреть на нее. – Вопрос в том, что мы будем делать, когда они не оставят нам выбора?

– Не знаю, – смиренно произносит она. – Но мне невыносима мысль о том, что тебе грозит опасность. Неужели нет… политического решения?

– Нам всем грозит опасность. – Он бросает окурок в пыль и тушит его при помощи камня. – А что до политики? Давай я тебе расскажу. В тысяча девятьсот восьмом в Джое были выборы. Если бы мы избрали кандидата-социалиста, то могли бы надеяться, что нас услышат, но голосование было анонимным, и победил Никола Де Беллис. Де Беллис, который считал, что он король, а все мы его рабы. Анонимное голосование, Кьяра. Каждый, кто собирался голосовать против него, был избит, убит, арестован или где-нибудь заперт. На всякий случай Де Беллис присвоил себе и голоса своих соперников. Вот так политика делается здесь, в Джое. Так что, если у тебя есть идеи по поводу какого-нибудь мирного решения, пожалуйста, расскажи мне. – Он поворачивает голову, чтобы взглянуть на нее; его лицо сурово, глаза прищурены, но ее беспомощное молчание, кажется, остужает его пыл, и он смягчается. – Тебе нужно идти, прежде чем дождь польет по-настоящему. Я пойду другим путем, – говорит Этторе, и Клэр кивает.

Незаметно белые облака сменились серыми тучами, низкими и плотными; крупные капли разбиваются о землю, оставляя в пыли темные неровные углубления. Клэр хочет сказать ему: я люблю тебя, но чувствует, что делать этого не стоит; она понимает, что ему будет неприятно это слышать и что он знает это и так.

Когда Клэр подходит к главным воротам, дождь уже льет вовсю, и Карло, молоденький сторож, впускает ее, дружески улыбаясь сквозь потоки стекающей с полей его шляпы воды. Это теплый, питающий землю водой дождь, который давно ждали; ни грома, ни града, просто мощные струи, соединяющие небо и землю, приклеившие волосы Клэр к плечам и сбегающие по икрам прямо в туфли. Собаки свернулись под своими жалкими навесами и печально выглядывают оттуда. Они уже почти не реагируют на Клэр, они привыкли к ее запаху. Проходя мимо открытой цистерны в айе, она слышит стук падающих капель ниже уровня земли. Клэр медленно обходит массерию, улавливая звуки льющейся воды, журчание скрытых от глаз струй, текущих по подземным желобам у нее под ногами. Она останавливается в огороде, прислушиваясь к шороху капель в листве миндального дерева и их стуку по треснувшей каменной скамье. Подняв глаза, она видит сторожей, вышедших на крышу и мокнущих под струями, как и она. В Англии люди стремились бы укрыться от дождя, а здесь это такая же редкость, как в доме снег, – почти чудо. Но даже такого дождя недостаточно, чтобы между полями побежали ручьи, хотя бы на короткое время. Через полчаса дождь прекращается, словно кто-то одним движением перекрывает кран, и уже через минуту солнечный диск появляется из-за туч, и все вокруг начинает парить.

Федерико полирует во дворе машину куском замши. Увидев его, Клэр волнуется еще больше, чем прежде, ее будто что-то удерживает, не давая приблизиться к нему, словно чья-то невидимая рука упирается ей в грудь, толкая подальше от этого человека. Она невольно отступает на шаг и, бросив быстрый взгляд на его расплывающееся в улыбке лицо, опускает глаза. Но чтобы попасть внутрь, нужно пройти мимо него, ей ничего не остается, как шагать вперед, глядя себе под ноги. И тут до нее доносится шиканье, низкое и ритмичное, полное затаенной угрозы. Она поднимает глаза и видит, что это Федерико шикает на нее сквозь щель в передних кривых зубах, улыбка его сделалась хитрой и злой, а в глазах затаилась насмешка, и теперь она знает наверняка, что он видел. Что ему все известно о ней и Этторе. Он не прекращает шикать даже тогда, когда она на него смотрит. Он хочет дать ей это понять. Клэр отворачивается и спешит внутрь, чувствуя отвращение, и одновременно она ощущает себя униженной.

Она устремляется в длинную гостиную на первом этаже, но находит ее пустой. Поднимается по лестнице и заглядывает на террасу, но не видит там ни Марчи, ни Пипа. Проверяет и мышиную комнату; дверь открыта, комната залита светом и пуста. Легкими гулкими шагами Клэр направляется к окну и выглядывает во двор. Она наблюдает за тем, как Федерико полирует машину, щурясь от солнечного света, его рука выписывает ритмичные круги. Он закатал рукава рубашки, так что видны твердые бугры мускулов на его предплечьях, и ей вспоминается Франческо Молино – то, как он корчился под пинками и ударами, после того как полетели на мостовую его очки, и его изуродованная глазница. Она чувствует, как к горлу подступает тошнота. Ей не верится, что Федерико может жить вполне обычной жизнью и выглядеть как обыкновенный человек, а не звероподобное чудовище, это кажется ей каким-то вопиющим обманом. Ее ужасает необходимость находиться рядом с таким человеком, и теперь он не просто вызывает опасения, а по-настоящему пугает ее; ей хочется рассказать кому-нибудь об этом, раскрыть его тайну. Но Этторе сказал, что Леандро все известно, и она не знает, с кем еще можно об этом поговорить.

Клэр неуютно и тревожно, и ей не хочется быть одной. Она идет в комнату Пипа, но и она пуста. В комнате прибиралась одна из горничных – простыни тщательно разглажены, графин на ночном столике наполнен и закрыт, том «Холодного дома» и фотография Эммы на своих местах. В окно задувает ветерок, свежий и теплый после дождя, и Клэр подходит, чтобы постоять там, глядя на заднюю стену массерии. Она видит Пипа у трулло управляющего, рядом с Людо и Леандро. Он более хрупкого сложения, чем эти двое, но почти не уступает им в росте. Пип стоит, расправив плечи, и обсуждает что-то с ними, указывая на одинокую оливу неподалеку. Клэр с интересом наблюдает за ними, хотя ей и не очень нравится видеть Пипа в их компании. И тут она замечает, что все они держат оружие – и Пип тоже. С замирающим сердцем она поворачивается и сбегает по лестнице. Ей не хочется вновь пересекать двор, но другого пути нет, и она быстрыми шагами проходит мимо Федерико, не глядя на него. На этот раз он молчит, он продолжает работать, но она чувствует на себе его взгляд.

Когда она подходит к Пипу, он стоит, широко расставив ноги, вытянув руку, и, зажмурив один глаз, смотрит вперед. Вид пистолета в его руке заставляет Клэр с отвращением содрогнуться, словно он держит живую змею, – ей хочется, чтобы Пип немедленно бросил его и отошел подальше. На стволе оливкового дерева белой краской поставлена отметина, и Людо, стоя рядом с Пипом, направляет его руку и смотрит вдоль нее, проверяя прицел. Леандро, видя Клэр, спешащую к ним, берет ее под руку и останавливает.