Текст книги "Опускается ночь"

Этторе направляется прямо к Пино, чтобы проверить свою маскировку, и кажется, все работает. Он подходит достаточно близко, чтобы почувствовать запах машинного масла, которым запачкан рукав друга, и винные пары в его дыхании, но Пино требуется несколько мгновений, чтобы узнать Этторе, когда тот хлопает его по плечу.

– Что это у тебя за шляпа?

– Это шляпа Валерио. Надеюсь, она поможет мне наняться на работу.

– Хорошая мысль.

– Слушай, Пино, ты все рассказываешь жене? – спрашивает Этторе со значением. По виноватому виду Пино Этторе становится ясно, что друг сразу понял, о чем речь.

– Прости, Этторе. Я рассказываю ей все. И забыл, что женщины тоже рассказывают все друг другу.

– Мысль о деньгах Леандро и драгоценностях Марчи не идет у Паолы из головы. Ее послушать, так можно подумать, что Дель-Арко – это пещера, полная сокровищ, которые разом решат все проблемы.

– Ну некоторые проблемы с их помощью решить можно, – пожимает плечами Пино.

– И как ты понимаешь, их очень хорошо охраняют. Она хочет, чтобы я… чтобы я заставил Кьяру открыть нам дверь. – Этторе проводит указательным пальцем по брови, неосознанным нервным движением. Пино ничего не говорит. – Леандро застрелит ее без всяких колебаний, если узнает, если увидит ее. Я в этом ни секунды не сомневаюсь. За вычетом костюма и американского акцента, он такой же жестокий подонок, каким был всегда, его нрав ничуть не изменился.

– Значит, она тебе небезразлична, эта женщина? – улыбаясь, спрашивает Пино; он всегда был влюблен в любовь.

Этторе уже собирается по привычке отрицать это, но затем кивает:

– Да, не безразлична.

– Ну так не проси ее.

– Но моя сестра все равно не отступится от своего плана, и тогда ее наверняка убьют.

– Тогда попроси.

– Черт побери, от тебя никакого проку, Пино.

– Я был бы рад помочь, если бы знал как.

– Ты можешь наняться в Дель-Арко? Передашь ей записку – отдай ее молодому охраннику с курносым носом, знаешь, о ком я говорю? Его зовут Карло; он хороший парень. Он передаст ей, если ты скажешь, что это от меня.

Тут Пино начинает заметно нервничать. В нем глубоко сидит боязнь делать что-либо недозволенное, если где-нибудь поблизости маячит Людо Мандзо.

– Не знаю, Этторе.

– Просто клочок бумаги. Я хочу предупредить ее, чтобы она уезжала. Подальше отсюда.

– Не знаю. А ты можешь просто поговорить с дядей?

– Предупредить дядю, что моя сестра и мои друзья собираются напасть на ферму?

– Ну нет. Наверное, нет.

Но в этот раз в Дель-Арко нанимают всего десять человек на молотьбу, и Пино не попадает в их число. Этторе присоединяется к группе работников, направляющихся на ферму, которая находится всего в трех километрах к западу от Джои. Управляющий отказывается говорить, сколько часов им предстоит работать и какую плату они получат. Им сказано лишь, что есть работа; им сказано сделать шаг вперед, если они хотят ее получить. Им сказано, что в конце дня им заплатят и что они должны принять это на веру. Торга не будет.

– Теперь работников так не нанимают, – не утерпев, говорит Этторе.

– Так я нанимаю тебя, – резко отвечает управляющий. У него хитрый взгляд и подвижная мимика. Он пытается сохранить суровое и непроницаемое лицо, но ему не удается до конца скрыть свое возбуждение и проблески ликования. – Мы нанимаем по уличным ценам или не нанимаем вообще. Так ты хочешь работать или нет? Не ты, – обращается он к человеку с угрюмыми серыми глазами и мускулистыми плечами.

– Почему не я? – спрашивает тот с тревогой.

– А вот из-за этого, – говорит управляющий и с усмешкой поднимает палку, чтобы показать на карманные часы того человека. – Мне не нужны те, кто не сводит глаз с циферблата.

Вот чего добились фашистские отряды за такое короткое время – наниматели вновь в своем праве; и они ненавидят работников еще пуще за те уступки, на которые им пришлось пойти после войны. Ненависть порождает презрение и жестокость. За спиной каждого батрака – еще тридцать человек, жаждущих получить работу, так что Этторе и небольшая группа мужчин сдаются, принимают условия и отправляются в путь.

Все так же, как было до войны – в течение десятилетий до войны, – и внезапно Этторе понимает, насколько его сестра права. Они скатились к прежней нищей жизни с такой головокружительной скоростью, что джорнатари, безуспешно пытаясь выкарабкаться из этой ямы, оказались в тупике. Вероятно, уже поздно, и от этой мысли во рту у Этторе появляется металлический привкус, а руки сжимаются в кулаки. Если они не будут сопротивляться, что тогда? Он смотрит на спину управляющего, который едет верхом впереди группы работников, на его расслабленную позу и мясистую задницу, удобно устроившуюся в седле. Он вспоминает миг чистой первобытной радости, когда его руки сомкнулись на горле Людо Мандзо; Этторе медленно и глубоко вдыхает, позволяя воспоминанию разогнать по телу кровь. Это как очнуться после потрясения, когда слушаешь, но не слышишь, видишь какое-то движение вокруг, но не реагируешь. И в этот момент еще явственнее, чем раньше, Кьяра Кингсли представляется ему такой бесплотной и уязвимой, что ему становится невыносимо страшно за нее, хоть он и уговаривает себя не привязываться к столь хрупкому и нежному созданию. Он не позволит этому чувству завладеть им, лишить его сил. Он не сдастся.

На ферме, куда его наняли, молотьба производится вручную. Зерна из снопов пшеницы выбивают по старинке, с помощью цепа – двух деревянных палок, соединенных металлической цепью. Согнутые спины, вращающиеся цепы, пот, струящийся под рубашками по шее, спине, животу; неумолчный шум обрушивающихся со свистом ударов на фоне рокота веелок, приводимых в движение вручную одним человеком, который целый день напролет, не сходя с места, вращает и вращает колесо. Пыль и шелуха поднимаются в воздух, проникая под одежду и вызывая зуд и сыпь; люди дышат с трудом, то и дело вытирают рукавами слезящиеся глаза. Пыль иссушает не только носы, но и тела, которые, кажется, вот-вот и сами превратятся в гонимую ветром шелуху, в никуда не годные пустые колосья.

Этторе орудует цепом с неослабевающей энергией, так что пот заливает глаза и заставляет руку скользить по деревянной рукоятке. Ему приходится сжимать ее с тем же жаром, с каким он отдается работе. К полудню мышцы плеч ноют, боль в ушибленных ребрах усиливается, словно острый шип вонзается в кость. Мужчина, работающий рядом, рассказывает ему о троих умерших за день до этого от сердечного приступа во время молотьбы на солнцепеке. Этот рабочий день самый длинный из тех, что Этторе может припомнить. Дежурства в Дель-Арко, дремотное ожидание своей смены на крыше, возможность есть, когда хочется, свидания с Кьярой приучили его желудок к сытости, а ум к рассеянности. Он забыл, что такое однообразие и изнеможение, мертвящая монотонность тяжелого сельского труда. Время, на которое он из-за больной ноги выпал из привычного существования, позволило ему по-новому взглянуть на многие вещи, и теперь он ясно видит свою жизнь – череда дней, которая тянется до самой его смерти, – каторжный труд, голод и безнадежность. От этого впору потерять рассудок. Обед состоит из куска хлеба и стакана «примитиво», щедро разбавленного водой. Они работают, пока солнце не склоняется к горизонту, около семи вечера, и платят им меньше половины того, на что можно было бы рассчитывать. Работники берут деньги и с недоумением смотрят на них. Одни приходят в ярость, другие смиряются, третьи впадают в панику оттого, что им удалось заработать такие гроши. Но все, как один, молчат, так что разницы нет.

К тому времени, когда Этторе добирается до Джои, он уже не помнит, какого оттенка глаза у Кьяры и что он чувствовал, проводя пальцами по ее волосам. Он знает, ту его часть, что тоскует о подобных утратах, нужно загнать глубоко-глубоко внутрь. Нежность не имеет ничего общего с тем, что ему нужно делать. Он так утомлен, так подавлен, что бездумно шагает домой, забыв о необходимости таиться. Паола молча кормит его ужином. Она ждет. Поев, он отряхивает одежду рукой, смоченной водой из амфоры, и умывает лицо. Стягивает через голову рубашку, чтобы избавиться от попавшей внутрь колющей шелухи и соломинок. Отирает пыль и пот с груди, плеч и шеи. Осматривает синяк на ребрах, ставший из синего черным и расплывшийся, словно отпечаток руки.

– Когда планируется нападение на массерию Молино? – в конце концов спрашивает он.

– Не завтрашней ночью, а следующей, – произносит Паола ровным голосом, не выказывая ни удивления, ни торжества.

– Сколько человек?

– Двадцать пять. – Она не сводит с него глаз. – Возможно, двадцать шесть.

– Не много. И это вся твоя революционная армия?

– Когда у нас будет оружие, к нам присоединятся и другие. Ты с нами? – спрашивает она.

Этторе смотрит на нее пристально. Она стоит прямо, уперев руки в бока, опустив подбородок, исполненная решимости, на которую у него не осталось сил. Но он кивает в ответ, и этой ночью его не мучают кошмары.

Нападения на фермы не редки и со времен резни в Джирарди случаются все чаще. Обычно грабители проникают туда тайком, под покровом ночи, для того чтобы украсть съестные припасы или поджечь строение где-нибудь на отшибе, подальше от охраняемого главного здания. Все это короткие и опасные вылазки, на которые людей толкают отчаяние, голод и жажда мести. Фермы, где управляющий отличается жестокостью, где бьют и унижают работников; фермы, где самая низкая оплата и самый длинный рабочий день; фермы, хозяева которых набирают и вооружают отряды головорезов, – эти хозяйства подвергаются наибольшему риску. Но когда люди голодают, опасность грозит всем. Горстка грабителей, мужчин и женщин, вооруженных дубинами да мотыгами, похищает и режет овец и другую скотину, поджигает амбары с зерном, забирает с собой провизию и все, что можно унести. Жизнь в полутемных комнатах без электричества и долгая ходьба в предрассветных сумерках до места работы, к которой привыкают с самого детства, развили у джорнатари в Джое превосходную способность видеть в темноте. Во время налетов их руки тверды, лица непроницаемы, они полны решимости, даже если их сердца трепещут от страха перед опасностью. Они грабят фермы и оставляют на своем пути пожары и проклятия, трупы – очень редко. Но этот новый план – совсем другая и куда более опасная затея. Им придется прорываться внутрь массерии, и это будет горячая схватка.

Этторе не участвовал в набегах с тех пор, как умерла Ливия, да и до этого такое случалось редко. Он всегда говорил, что хочет зарабатывать, а не брать. «А если тебе не дадут работать?» – этот неизменный довод Паолы он слышит с тех пор, как им исполнилось двенадцать и четырнадцать. Они одеваются в черное; у Паолы за поясом нож, Этторе вооружается кривым суком оливы, который они держат у двери с тех пор, как к ним заявился Федерико. Дерево очень старое, обожженное солнцем, гладкое и твердое, словно кость. Этторе гладит большим пальцем его узлы и извивы, пока они ждут, когда колокола Санта-Марии Маджоре пробьют полночь. Валерио наблюдает за ними из своей ниши, его глаза пусты, словно все происходящее – это театральное представление, смысл которого ему непонятен; словно они не его дети, а сам он где-то далеко-далеко. Перед тем как уйти, Паола склоняется над спящим сыном и проводит пальцем по его лицу с выражением нежности и безнадежной любви, которое в другое время никогда не появляется на ее лице. Когда колокола начинают звонить, сердце Этторе вторит им бешеным стуком. Сестра наливает по маленькому стакану вина, купленного специально для этого вечера, и они выпивают его залпом, не сводя друг с друга взгляда. Затем повязывают шарфы, закрывая лица ниже глаз.

– Готов? – спрашивает Паола, и ее голос звучит чуть выше, чем обычно, чуть более напряженно. И лишь это выдает ее страх.

Они идут быстро, не произнося ни слова, без фонаря, стараясь держаться в тени. Вскоре к ним присоединяются другие молчаливые, похожие на привидения тени. Они выходят за пределы города и направляются на север. Двадцать два мужчины и четыре женщины, объединенные одной целью, хранят молчание. Сова тревожно ухает при появлении этой угрюмой шайки; пыль вздымается из-под ног, слышится приглушенное сиплое дыхание и плеск драгоценного керосина в канистре, которую несет один из них. До массерии Молино, получившей свое название от старинной ветряной мельницы, находящейся неподалеку, всего пять километров, около часа ходьбы. Они останавливаются чуть поодаль, чтобы не попасть в круг, освещенный фонарем над воротами, которые охраняет единственный сторож с винтовкой в руках и двумя пистолетами по бокам. Этторе его почти жаль. По периметру нет внешней стены, нет и собак. Внутри спят аннароли, по ту сторону на дежурстве еще один сторож, молодой и крепкий. Остальные работники – это женщины, подростки и старики; те, кого владелец может вышвырнуть в любой момент, заплатив гроши. Налетчики некоторое время наблюдают, стараясь определить, все ли спокойно. Ждут подходящего момента. Этторе видит себя словно со стороны, он лишь один из органов тела, изготовившегося к бою. Это чувство знакомо ему со времен войны; защитное разъединение мысли и действия, разума и плоти. Страха нет, только фаталистическая готовность к смерти и где-то, под спудом коллективной воли к действию, остатки его собственной личности, молчаливой и отстраненной.

Окинув все быстрым взором и кивком предупредив товарищей, первый боец бросается к воротам. Это маленький щуплый человечек с лысой головой и острыми, напоминающими крысиную морду чертами; он должен убрать сторожа, выбор пал на него из-за невероятной скорости, с которой он двигается. Он бежит вперед один. Через несколько секунд он попадает в круг света, сторож вздрагивает, словно от удара, вскидывает винтовку, делает глубокий вдох, собираясь закричать. Но не издает ни звука. Лысый человек в считаные секунды оказывается рядом с ним и в прыжке ударяет его ногами в живот. Тот падает с истошным воем, словно из его легких выпустили весь воздух, на него сыплется град ударов, последний, пришедшийся по голове, оставляет его недвижимым. Лысый поднимает винтовку и пистолеты, удостоверяется, что сторож не подает признаков жизни, и делает знак товарищам, ожидающим под покровом темноты. Остальные бегут вперед. Они по-прежнему стараются действовать тихо, никаких победных криков. Керосин выплескивается на запор деревянных ворот, чирканье спички – и ночь прорезают рыжие языки пламени. Ворота старинные, дерево сухое, словно трут. Огонь жадно вгрызается в древесину. Изнутри доносятся крики, но к этому времени пламя уже источило дерево. Накрыв головы и плечи куртками и одеялами, самые высокие и сильные мужчины всем весом наваливаются на ворота, запоры поддаются, слышится скрип гвоздей и ломающегося дерева. Ночь оглашается оружейными выстрелами.

Один из мужчин, штурмовавших ворота, падает со стоном, хватаясь за бедро. Когда изнутри раздается первый залп, лысый человек стреляет из винтовки и нападающие бегут под пулями, рассыпаясь в разные стороны, щурясь от дыма. Этторе старается не упускать Паолу из виду, но она исчезает, метнувшись вперед, словно кошка. Им всем известно, куда она должна попасть. Из верхних окон и идущей понизу галереи раздаются выстрелы. Пуля свистит у самого уха Этторе и, вздымая фонтан каменной крошки и пыли, отскакивает от стены у него за спиной. Какой-то человек с рычанием набрасывается на него, и Этторе пригибается, поднимая свою дубину. В дыму он едва различает противника, но после удара слышит характерный хруст и хрип. Не задерживаясь, чтобы разглядеть, повержен ли нападавший, Этторе бросается в сторону сквозь узкий дверной проем и по винтовой лестнице взбирается на крышу. Там царит непроглядная темнота. С силой натолкнувшись на запертую дверь, Этторе, тяжело дыша, изрыгает проклятие. Он не может знать, сколько человек по ту сторону, эта наружная стена не такая толстая, как в Дель-Арко; ее верх даже нельзя назвать крышей. Оттуда его легко будет сбросить, легко подстрелить, и, ткнувшись в дверь, он известил всех сторожей о своем приближении. Этторе прижимается ухом к двери и совсем близко слышит выстрелы. Значит, по ту сторону по крайней мере один вооруженный человек, но деваться некуда, и он толкает дверь плечом, врывается на крышу, и в тот же миг оружейный приклад со свистом опускается ему на голову.

Во внезапно наступившей тишине перед глазами Этторе начинают вертеться звездочки – хоровод пляшущих огоньков. На какое-то мгновение он забывает, кто он и что значат эти огоньки, но тут его пронзает острая боль: кто-то хватает его и куда-то тащит, но он не реагирует, в его голове есть место лишь для боли и растерянности. Он не имеет ни малейшего представления, что с ним происходит. Лицо горит, он чувствует удушливый дым и запах паленых волос. Инстинктивно он начинает сопротивляться. Каждый мускул в его теле напрягается, и в следующий миг он сознает, что запах горелого исходит от него. Он открывает глаза и видит пламя, кружащиеся искры, темную землю и вертящееся перед глазами небо – он не понимает, где верх и где низ, не понимает, где он. Кажется, вот-вот все встанет на место, но попытка сориентироваться в пространстве отнимает последние силы. Красота пламени притягивает его взор; Этторе всматривается в него и решает больше не напрягать волю, не сражаться, и тут ему слышится голос Ливии. «Скажи, что ты без ума от меня», – шепчет она. Этторе хмурится и хочет ответить ей. «Скажи, что ты без ума от меня». Дым рассеивается, становится светло-серым, а может, это не дым, а он сам. Теперь он в каком-то покойном, тихом месте, и ему кажется, что он ощущает запах женщины – ее волос, кожи, влаги между ног, говорящей о желании. Его охватывает вожделение, но тут видение исчезает. Он больше не слышит шепчущих голосов, не чувствует ароматов; вокруг темнота и гарь, вожделение превращается в гнев.

Он изо всех сил выгибается, оттесняя того, кто пытается сбросить его со стены в бушующее внизу пламя. Голова раскалывается от боли, но Этторе не обращает на нее внимания. Он сильнее и злее своего противника. Упираясь руками в горячий каменный парапет, он отпихивает их обоих от края и наваливается на мужчину всем своим весом, отчего тот теряет равновесие и размыкает руки. Этторе замахивается и бьет кулаком по челюсти. Раздается вздох и какой-то странный высокий всхлип. Морщась, Этторе бьет снова и снова. Мужчина, пошатнувшись, отступает и задевает ногой выроненную винтовку, так что она начинает вертеться на камне.

– Ты чуть не пристрелил меня, черт бы тебя побрал, – говорит Этторе. Он едва слышит собственный голос сквозь пульсирующий стук в голове. – Ты чуть не пристрелил меня! – Он нагибается за винтовкой и вырывает ее из рук врага. Но тот внезапно перестает сопротивляться, сворачивается калачиком, закрыв руками лицо и издав какой-то непонятный звук. Этторе поднимает винтовку и взводит курок, держа дуло в метре от головы сторожа. Однако непонятный звук приводит Этторе в замешательство. Такой высокий, такой знакомый и такой неуместный здесь. Этторе моргает и сводит брови, пытаясь справиться с шумом и мутью в своей голове. Затем он нагибается к лежащему человеку и отрывает руки от его лица. Поверженный враг всхлипывает. Мужчина оказывается парнишкой лет двенадцати-тринадцати, плачущим от страха.

Отшатнувшись, Этторе опускает винтовку. Он прикладывает руку к виску, немного выше того места, которое болит сильнее всего. На пальцах остается кровь, и даже собственное прикосновение невыносимо.

– Господи, – бормочет он, опускаясь на корточки рядом с мальчиком. Легонько похлопывает его по плечу, чтобы успокоить. – Господи, – повторяет он снова… – Я чуть… – Он не в силах додумать эту мысль, не в силах закончить фразу. Ночь пульсирует, словно сердце мироздания. Крики внизу смолкли, раздаются лишь одиночные выстрелы, пламя ревет, пожирая ворота, из хлева и конюшен доносятся испуганные крики животных, почуявших дым. Этторе пытается собраться с мыслями. Он опускает глаза на дрожащего парнишку, свернувшегося рядом с ним, словно младенец, окровавленного, испуганного, лежащего в луже мочи. – Парень, – говорит Этторе. Он прочищает горло и пробует снова. – Парень, хватит. Все закончилось. Никто не собирается тебя убивать. – (Мальчик никак не реагирует на его слова.) – Ты раскроил мне череп. Скажи, ты бы в самом деле сбросил меня вниз? Может, и сбросил бы. Страх придает сил, ведь так? Что ж. – Он смотрит на скрюченную фигурку. – До какой-то степени. – Опираясь на винтовку, Этторе осторожно поднимается, от этого движения у него сводит желудок. – Оставайся наверху. Не спускайся, пока мы не уйдем. И ради всего святого, не ввязывайся больше в драку.

Внизу во дворе схватка окончена. Аннароли стоят в углу, сбившись в кучку. Чтобы приглядывать за ними, достаточно одного человека с пистолетом в каждой руке, – в бой они явно не рвутся. Этторе ковыляет туда, где собралась бо́льшая часть его товарищей, в дальний угол двора, откуда в подвал спускается каменная лестница. Они по цепочке передают оружие, которое достают из подвала, – винтовки, пистолеты, патронташи, даже несколько старинных офицерских мечей. Барабанный бой в голове по-прежнему мешает Этторе двигаться быстро, но глаза его ищут сестру. Это непросто, поскольку лица у всех закрыты шарфами, но он легко узнает ее по фигуре и манере двигаться. Заметив Этторе, она сразу же подходит к нему, ее глаза полны тревоги, пока она не убеждается в том, что это правда он и что он цел.

– Где ты пропадал?

– Сражался с ребенком, – глухо отвечает он.

– Что ты делал? А что с головой?

– Ох, Паола! Не трогай!

– Хорошо. Но мне придется промыть рану, когда мы вернемся домой. Ты большой ребенок, – говорит Паола, и ему становится ясно, какое облегчение испытывает она оттого, что оба они уцелели. Сама она с повязанным на лицо шарфом кажется совершенно невозмутимой. Кожа на ее лбу, единственной открытой части, гладкая и чистая, лишь слегка поблескивает от испарины. Этторе восхищается сестрой, хотя между ними и нет уже прежней близости. Он представляет ее себе сидящей по-турецки девчонкой, которую знал когда-то, но ясно, что она каким-то образом изменила себя; ей пришлось это сделать. Плоть превратилась в сталь, девочка в солдата.

Раздается гневный возглас владельца фермы; безоружного, его выводят во двор под дулом пистолета. Двое мужчин волокут его под обе руки. Он уже разделся, чтобы лечь в постель, и теперь стоит перед ними в льняной рубахе и панталонах. Молодой человек лет тридцати, благообразный и сытый, с яркими пухлыми губами и тонкими прямыми волосами. Он явно не уроженец Джои, даже не апулиец. Его шелушащаяся, обгоревшая кожа носа и щек не привыкла к южному солнцу.

– Эй, вы, трусы, покажите лица! Чертовы ублюдки! – кричит он. В группе бойцов раздаются глухие смешки. – Я вызвал подкрепление. Я уже позвонил – карабинеры будут здесь с минуты на минуту, и не только карабинеры – вам должно быть известно, о ком я говорю. Так что лучше сдавайтесь. Глаза владельца фермы расширены и прямо лезут из орбит. Он сам чуть не подпрыгивает от возбуждения.

– Ты не в Риме, болван. На этой ферме нет телефона. Ни на одной ферме нет телефона, – говорит Паола, подступая к нему.

Губы молодого человека презрительно кривятся.

– Женщина? Так вы, крестьяне, посылаете воевать ваших женщин? Что же вы за никчемные терроне?

– Не такие уж и никчемные, во всяком случае, мы избавили тебя от всего этого оружия. И советуем впредь соблюдать соглашения, которые ты подписал, невзирая на то, функционирует биржа труда или нет, – сурово говорит лысый человечек.

– Вам это с рук не сойдет! Вы понесете наказание… каждый из вас! Мне известно, кто вы, можете сколько угодно прятать лица! Я тебя знаю!

– Поостерегись! – говорит другой налетчик, выступая вперед с поднятым пистолетом. – Не давай нам повода пристрелить тебя.

– Вам конец, – бормочет помещик, словно не может себя сдержать.

– Нет, это только начало, – слышится в ответ.

Молодой человек умолкает, он тяжело дышит, его бледное лицо искажает гримаса. Ему в рот суют кляп, связывают и накидывают на голову мешок из-под зерна.

Налетчики забирают с фермы все, что могут унести, аннароли они не причиняют никакого вреда, а хозяина сквозь тлеющие ворота выводят наружу и ведут в Джою. Едва почувствовав под ногами камни мостовой, тот начинает звать на помощь, и за свое усердие получает несколько ударов, так что впадает в полуобморочное состояние. Двое мужчин волокут его всю дорогу до Пьяцца Плебишито, там его раздевают догола и привязывают к эстраде. После этого они, как и остальные, растворяются в темноте улиц. Колокола бьют три. Похищенное оружие зарывают в солому, на которой спят свиньи, заворачивают в мешковину и прячут в печных трубах, засовывают в кучи хвороста. Налетчики расходятся по домам, смывают с лиц копоть и ложатся спать. Через два часа они будут на площади и отправятся оттуда на работу как ни в чем не бывало – от этого зависит их безопасность. Когда владельцы ферм и полиция будут извещены о налете, они станут высматривать отсутствующих.

Голова Этторе пульсирует болью, и он не уверен, что утром сможет отправиться на работу. Пока Паола проверяет, как спит Якопо, Этторе валится на постель, не сняв башмаков, и тут же погружается в дремоту. Он не реагирует, даже когда Паола промывает ему рану на голове, хотя она сама слишком устала, чтобы особенно осторожничать. Она шепчет ему, что рана не очень глубока и что надвинутая на глаза шляпа утром надежно скроет ее.

– Постарайся поспать хоть немного, – говорит она. – Не волнуйся, я разбужу тебя вовремя.

– О, хорошо, – бормочет он и слышит ее удивленный вздох. Глубокий сон одолевает его так внезапно, что больше походит на обморок.

На следующую ночь после налета лютуют фашисты, в темноте то и дело раздаются крики, происходят внезапные стычки, отряды врываются в дома и уводят людей, преследуют членов союза. Но несмотря на свои угрозы, владелец массерии Молино не смог назвать ни одного имени, так что репрессии проводятся выборочно и наугад, жертвами фашистов становятся бунтовщики, социалисты и просто недовольные. Получив предупреждение от соседа, вечером Этторе вновь вынужден скрываться в козьем хлеву. После этого он ночует на пыльной скамье в маленькой церкви Сант-Андреа неподалеку от Вико Иовиа; он открыл отмычкой ржавый замок и обнаружил с другой стороны задвижку, чтобы запирать дверь изнутри. Церковка походит на пещерный храм, тенистая и прохладная, она была воздвигнута около тысячи лет назад и долгое время оставалась без священника. Для зимы такое убежище не подошло бы, а сейчас здесь даже приятно. Воздух свежее, чем дома, он наполнен запахом крошащегося камня, сухого дерева и хрупкого свечного воска, в течение десятилетий каскадами стекавшего по стенам ниш. Пахнет здесь и птичьим пометом: ласточки снуют туда-сюда сквозь разбитое окно, они прилепили свои глиняные гнезда к потолочным балкам. Голуби облюбовали кафедру: они спят там по ночам и с шумом взлетают, когда Этторе вспугивает их. Уже многие годы колокол этой церкви молчит.

На рассвете по дороге на площадь Пино барабанит в дверь, чтобы разбудить Этторе, который прячется в этом тихом убежище в начале и конце каждого дня, и ему кажется, будто время постепенно замирает, рассеиваясь, словно солнечный свет по вечерам. Неумолчный щебет ласточек доносится откуда-то издалека, и Этторе словно уносится на сотни миль от всех тягот и несчастий. Тут так спокойно, что утром он с трудом заставляет себя выйти из своего укрытия, и ему мнится, что стоит ему ступить за порог, как голова начнет раскалываться от боли. Он помнит, как услышал голос Ливии, когда, теряя сознание, чуть не рухнул в огонь во время налета на ферму. «Скажи, что ты без ума от меня». Это было произнесено с ее обычным присвистом, немного нараспев. Он так любит ее голос, но почему-то эти слова не дают ему покоя. В этой фразе что-то не так. Он никогда не слышал от Ливии слов «без ума» до той ее агонии, когда в жару она повторяла их снова и снова. Этторе говорил ей, что любит ее, что она его сокровище, его возлюбленная. Она признавалась ему в своих чувствах, но никогда не говорила, что без ума от него. И он все думал, где она услышала эти слова. Между тем ни поиски, ни расспросы, ни клятвы, принесенные ее памяти, так ни к чему и не привели. Ему по-прежнему ничего не удалось разузнать о том, кто напал на нее в тот день с таким бессердечием и с такими роковыми последствиями. В тиши старинной церкви он перестает повторять свою клятву. Он перестает обещать, что найдет этого человека, – возможно, этого никогда не будет. «Прости меня, Ливия. Я не знаю, что еще я могу сделать». Поражение заставляет его почувствовать себя слабым и усталым.

Головная боль делает его пассивным, и два дня кряду его не нанимают на работу. Паола ничего не говорит, но он чувствует ее беспокойство по манере двигаться и даже по тому, как она вздыхает, беря продукты, отложенные на зиму. Напряжение в Джое все растет. Осторожно, чтобы не возбудить подозрений землевладельцев, полиции и аннароли, люди поговаривают, что крестьяне готовятся постоять за свои права с оружием в руках и что война эта уже началась. На смену жаре приходит череда прохладных дней с долгожданным свежим ветром, но дождей так и нет. Овощи не уродились, фрукты зреют медленно и становятся жесткими и суховатыми. В городе из продуктов можно купить только хлеб, и цена на него неуклонно ползет вверх. Мясо летом никогда долго не хранится, но теперь его продают, даже если оно становится склизким и теряет цвет. Цена воды в бочонках поднимается так высоко, что купить ее могут лишь богатые, а остальным приходится ждать своей очереди у источника. Поденная плата уменьшается, рабочий день становится все короче: сбор урожая подходит к концу; на улицах все больше незанятых, голодных и возбужденных людей.

В том, что касается связи с внешним миром, Этторе полагается на Паолу. Она часть той невидимой паутины, которая связывает участников налетов. Она ходит на Пьяцца ХХ Сеттембре или по Виа Рома с закрытой корзиной у бедра и с Якопо за спиной и возвращается с новостями. Этторе понятия не имеет, с кем она говорит, и просто ждет от нее вестей, что будет дальше. Они выждут несколько дней, пока все успокоится, – вот что она ему сообщает. Но тянуть слишком долго нельзя: землевладельцы встревожены и усиливают охрану.

Во время работы Этторе легче отключиться от тревожных мыслей. Но когда работы нет, его одолевает искушение вернуться в пустую церковь и лежать там в тишине, словно в иной реальности. Он старается не думать о Кьяре, которая ждет в Дель-Арко весточки от него. Он старается не думать о ее коже, о ее прикосновениях, о том, какая она на вкус, или о том, на что похожа жизнь в ее мире. Он старается не думать о Марчи и ее безрассудных, призывных взглядах; или о Людо Мандзо, который с кнутом в руке наблюдает за мальчишками своими цепкими глазами. Но он не может не думать о них, не может не думать он и о Федерико Мандзо, его петушиной походке и лентах патронташа, крест-накрест перехватывающих грудь. Он даже не знает, что хуже – считать, что тот в Джое и, возможно, снова запугивает Паолу или в массерии, рядом с Кьярой. «Он шикал на меня», – сказала она.