Текст книги "Опускается ночь"

Этторе

Любовь или чувственное влечение рассматривается крестьянами как могущественная сила природы, которой не может противостоять никакая воля. Если мужчина и женщина находятся вместе… ничто не может остановить их – ни протесты, ни целомудрие… Всемогущество этого божества так безусловно и так естественно это стремление, что в этой области не может существовать настоящей морали и даже никакого общественного порицания незаконной любви.

Карло Леви. Христос остановился в Эболи

Этторе просыпается оттого, что ему хочется пить. Горло дерет. Когда он открывает глаза, все вокруг начинает вертеться, из этого головокружительного водоворота постепенно проступают стены, окно, потолок, пол; все вокруг залито ослепительно-ярким солнечным светом. Он моргает и пытается сесть, и комната вновь кренится. Он слышит тихий вздох и шевеление, чьи-то руки удерживают его плечи, маленькие руки с чистой светлой кожей.

– Полегче, Этторе. Ложись-ка. Добро пожаловать обратно в мир живых, дорогой.

Он не сразу улавливает значение слов – они произнесены не на том языке, который он впитал с материнским молоком, и ему приходится с усилием его разбирать.

– Марчи? – спрашивает он.

– Да, я здесь. А вот ты чуть нас не покинул. Господи! Ну и напугал же ты нас. Ради всего святого, почему ты не пришел за помощью раньше? Только честно.

Он чувствует, как матрас прогибается в том месте, где она сидит на краю постели, поворачивает голову, чтобы взглянуть на нее. На лбу виднеются тревожные морщинки, под глазами легкие тени. Этторе пытается подобрать слова, чтобы ответить ей. Это усилие изматывает его.

– Воды. Пожалуйста. Как долго я здесь?

– Вот. Пей маленькими глотками, не залпом. – Она протягивает ему стакан, и он пьет так быстро, что чуть не захлебывается. Заходится кашлем так, что вода выливается у него через нос. – Что я говорила, – произносит Марчи и, качая головой, снова наполняет стакан. – Твой красавец-друг притащил тебя сюда три дня назад. Как его зовут? Пенно? Твоя сестра тоже приходила, но они вернулись в Джою – они не хотели тебя оставлять. И ушли только после того, как тебя осмотрел доктор и сказал, что твоя жизнь вне опасности. Прости, я говорю слишком быстро? Всегда забываю.

– Сколько я здесь? – вновь пытается выяснить Этторе, когда Марчи прерывает свой маловразумительный лепет.

– Три дня. – Марчи показывает три пальца, и Этторе кивает:

– Леандро?

– Он будет завтра. Завтра – домани. А теперь отдыхай. Не геройствуй, пожалуйста, не надо бежать впереди паровоза. – Она говорит что-то еще, но Этторе ее уже не слышит. Наполнив желудок водой, он погружается в забытье.

Когда он просыпается вновь, в комнате, залитой оранжевым послеполуденным светом, никого нет. Комната невелика, но с высоким сводчатым потолком, выкрашенным в белый цвет, как и стены, пол выложен рыжей и белой плиткой, два окна в два его роста выходят на разные стороны. Он осторожно встает, чувствуя, что нога беспокоит не так сильно. Она по-прежнему болит, но теперь боль уже не единственное, что занимает все его мысли. Ступать на раненую ногу он пока не решается. На нем чужие свободные штаны, он закатывает левую штанину, чтобы взглянуть на порез, рана кажется шире, но она сухая и не такая воспаленная. Окопное зловоние исчезло. У стены возле кровати стоит настоящий деревянный костыль, и Этторе дотягивается до него. Голова продолжает кружиться, он выпивает еще воды, затем добирается до окна и выходит на маленький балкон, чтобы осмотреться. Он знает, что это массерия Дель-Арко, ферма его дяди. Он сразу чувствует себя в ловушке, и ему хочется удрать. Он думает о трех потерянных рабочих днях; беспокоится о том, сумели ли Паола и Валерио раздобыть еды. Чем пришлось Паоле расплачиваться с Поэте за ворованные молоко и сыр, которыми она его кормила. Руки Этторе с яростью сжимают балконные перила, и он устремляет взгляд на пыльную дорогу, которая идет от фермы.

Перед главным строением находится просторный, окруженный стенами двор, называемый айа. Здесь на мощеном участке уже высятся кучи зерна, которое сохнет перед тем, как будет насыпано в мешки. Вход преграждают железные ворота, рядом с которыми выстроен трулло, каменный дом, где днем и ночью сидит человек, охраняющий вход. Этторе известно, что на крыше тоже расставят людей, чтобы сторожить пшеницу. Шесть косматых, светлого окраса пастушьих псов сидят на цепи по разным сторонам айи. С высоты Этторе видны ровные четырехметровые круги, оставленные в пыли их цепями. На псах металлические ошейники с острыми шипами, которые должны защищать их горло. Этторе смотрит на заходящее солнце, пока не начинают слезиться глаза. Он в пятнадцати километрах к юго-востоку от Джои. Его нога гораздо лучше, но он по-прежнему чувствует слабость, мышцы сводит, пока еще он не в силах преодолеть такой путь.

И тут во дворе появляется женщина вместе с долговязым подростком; в первый момент Этторе решает, что это Марчи, но женщина ниже ростом и тоньше. Ее волосы более нежного светлого цвета собраны в подобие узла у основания шеи, а из-под узких полей шляпки выбиваются волнистые локоны. Мальчик выше ее, он идет чуть сутулясь, словно за что-то извиняясь. Почему-то у Этторе вдруг возникает уверенность, что он уже видел эту женщину раньше. Они проходят мимо одной из собак, и она рвется им навстречу с яростным лаем. Женщина кладет руку на плечо мальчика, словно желая его защитить, как сделала бы мать, но она явно слишком молода для этого. Хотя вполне вероятно, что у этих бледнокожих иностранцев, как и у Марчи, имеются всякие уловки, чтобы выглядеть моложе своего возраста, к тому же и жизнь у них легкая. Собака перестает лаять, но, натянув цепь, без остановки ходит кругами, несколько шагов назад, вправо, влево. Мальчик садится на корточки и протягивает что-то собаке, но та не подходит достаточно близко, чтобы взять подачку. Он придвигается к псу, и женщина произносит какое-то предостережение. Она держит мальчика за рукав так крепко, что костяшки ее пальцев белеют. В конце концов парнишке приходится бросить угощение, и пес ловит и проглатывает его зараз. Он ходит туда-сюда, не сводит с них глаз, но не приближается – и поступает вполне разумно, не доверяя им, думает Этторе.

Этторе находит свою одежду, выстиранную и сложенную в сундуке у двери. Он одевается, выпивает еще воды из кувшина и спускается вниз. Марчи сидит на террасе над сыроварней; она пьет амарену, закусывает оливками, подцепляя их серебряной вилочкой, и делает какие-то заметки на листе почтовой бумаги.

– Этторе! Иди сюда, мой милый, присаживайся! Чудесно видеть тебя на ногах. Садись, садись, – говорит она.

Марчи все еще привлекательна, думает он, но ее безысходная, начинающая увядать красота навевает грусть. Однажды Этторе слышал, как его мать говорила, что красивые женщины, старея, ненавидят себя, и он задается вопросом, так ли это. Способна ли Марчи испытывать к себе ненависть. У корней ее волос виднеется более темная с серебристым отливом полоска, ее улыбка – ослепительная вспышка алого и белого; она одета в шелка. Этторе думает о Паоле и Якопо, и в нем поднимается волна гнева. Улыбка Марчи меркнет.

– Ну же, Этторе, – произносит она. – Тебе нужно поесть. Смотри, какой ты худой! Как ты так исхудал в летнее-то время? Сейчас я попрошу Анну принести тебе чего-нибудь. Скоро будем обедать. – Она встает и кричит в темный лестничный пролет, теряющийся в густой тени: – Анна! Анна!

– Я не хочу есть. Я хочу пойти в Джою, – говорит Этторе. Но Марчи делает вид, что не слышит этих слов. – Спасибо, – холодно добавляет он.

Марчи, садясь на свое место, говорит, не глядя на него:

– Конечно хочешь. К тому же тебе нужен покой. И ты просто не можешь уйти, не повидавшись с дядей. Ты знаешь, как… он расстроился бы. Пожалуйста, Этторе, сядь. – Она наливает ему бокал вишневого напитка, темно-бордового, словно венозная кровь. Помедлив, он все же принимает из ее рук бокал, и она вновь улыбается.

У него за спиной раздаются шаги на открытой лестнице, ведущей из двора, и к столу подходят женщина и мальчик. Глаза женщины большие и ясные, они смотрят со странным прямодушием, которое поражает Этторе; в них какая-то избыточная откровенность. Из-за этого она кажется чуть ли не дурочкой, но Этторе понимает, что это не так. Мальчик с трудноуловимым, неопределенным выражением лица изучает его с нескрываемым любопытством.

– А вот и вы! Познакомьтесь с нашим поправляющимся раненым. Клэр, Пип, это Этторе Тарано, племянник Леандро. Этторе, это Клэр и Пип Кингсли. Муж Клэр – архитектор, проектирует новый фасад для дома в Джое, а Клэр и Пип – наши гости, они скрашивают мои дни и останутся здесь на все лето, пока мистер Кингсли работает.

Филипп первый с горячностью пожимает руку Этторе, затем Клэр – словно против воли. Этторе гадает, что именно ей не нравится, может, прикосновение грубых, шершавых мозолей к ее нежной коже.

– Филиппо. Кьяра. Кингсли, – произносит он, чтобы запомнить имена, и мальчик улыбается еще шире.

– Филиппо! Ну конечно – мне и в голову не приходило, как чудесно звучит твое имя по-итальянски, Пип! Теперь я тебя так и буду называть, – объявляет Марчи. Бо́льшую часть слов, которые произносит Марчи, Этторе не понимает. Он хмурится, глядя на свою тетку, затем отводит глаза; одним глотком осушает бокал амарены и закашливается. Кроме вишни и сахара, там присутствует спирт. Тут Кьяра Кингсли неуверенно начинает говорить по-итальянски, и он удивленно поворачивается к ней.

– Очень рада знакомству, синьор Тарано. Я не знала, что у мистера Кардетты в Джое осталась семья.

– О, я и забыла – как чудесно! Вы же говорите по-итальянски, Клэр. Я немного учила его английскому прошлой зимой, но дела шли туго у нас обоих, поскольку я почти не знаю итальянского. – Марчи радостно хлопает в ладоши. Анна, работающая на кухне, появляется с корзинкой хлеба, блюдом сыра и оливками. Вид еды заставляет Этторе покачнуться, и даже испарина выступает у него на лбу.

– Вы не сядете? – спокойно предлагает Кьяра. – Вам было очень плохо.

Без слов Этторе бухается на стул. Его рука сама собой тянется к хлебу.

Некоторое время они пьют и говорят по-английски. Этторе понимает, что на него сознательно избегают смотреть, пока он жадно поглощает хлеб и сыр. Их тактичность ему претит; он противен сам себе, потому что сидит тут и ест, в то время как его родные в Джое, скорее всего, голодают. Кусочек хлебной корки царапает его воспаленное горло, и он заходится кашлем. Филиппо передает ему воду, Этторе берет, не благодаря. Он смотрит на Кьяру, подавшуюся к нему, ее лоб морщится от напряжения.

– Врач давал вам воду по веревке. По… шнуру. В рот… – Она запинается.

– При помощи трубки? – спрашивает он, и она кивает:

– У вас, наверное, повреждено горло. – Он не отвечает, и она продолжает: – Он прочистил вам ногу спиртом. Вырезал что-то плохое. Он не стал закрывать ее. Она должна подсохнуть. Он вернется, чтобы закрыть ее, – говорит она все тем же ученическим тоном, отчетливо выговаривая каждое слово.

Этторе кивает:

– Я заплачу за визит врача. Пожалуйста, скажите это Марчи. Я заплачу за визит врача и за свое пребывание тут.

– Марчи, мистер Тарано говорит, что он намерен возместить вам расходы на лечение и на его пребывание, – послушно переводит она.

– Чушь собачья! Господи, он же нам родня! Ох, ну почему крестьяне так чертовски горды? Да и чем он собирается расплачиваться, у него нет за душой ни гроша. Дорогая, пожалуйста, не переводите это, – говорит Марчи. Она уже выпила несколько бокалов амарены, над губой виднеются два липких следа, глаза лихорадочно блестят.

Этторе понял достаточно из того, что она сказала. Он догадался, что она отвергла его предложение, и в нем вскипают ярость и стыд. Он не поднимает глаз от тарелки, пока разговор не переходит на другие темы.

– Я хочу уйти, – в конце концов произносит он тихо, словно говоря сам с собой. Но Кьяра его слышит, он чувствует, что она все время наблюдает за ним краем глаза. Это приводит его в смущение, и он не понимает, нравится ему это или нет.

Стол накрывают к обеду, появляются различные блюда, он ест, но угощение чересчур роскошное, и у него сводит живот. Мясо, кажется, колом стоит в груди, алкоголь делает его медлительным и туповатым; он уже не может разобрать ни слова из их быстрой английской речи, так что перестает и пытаться. Небо чернеет, появляются россыпи звезд. Белые стены массерии, залитые желтым светом факелов, оживляют скачущие тени. Сквозь густой запах, доносящийся из сыроварни, пробивается сладкий аромат жасмина, растущего у стены около стола. Ножи и вилки позвякивают и стучат по китайскому фарфору; все жуют, режут, зачерпывают. Эти странные движения, это изобилие кажутся какой-то безумной пантомимой. Марчи говорит, и говорит, и говорит, и смеется, запрокидывая голову, так что зубы сверкают и видна гортань. Юный Филиппо иногда смеется вместе с ней, явно смущаясь при этом, только Кьяра хранит молчание. Она – единственный спокойный уголок этого мирка, поглощающий звуки, вместо того чтобы издавать их. Когда Этторе не в силах съесть больше ни кусочка, он поднимается на ноги, опрокидывая стул и сотрясая стол, так что проливаются напитки, и Кьяра первой протягивает руку и подхватывает его под локоть.

– Идем со мной, – тихо говорит она на языке, который он понимает. Она ведет его вверх по лестнице, через двери, обратно к его кровати.

Без Паолы, которая его будит, Этторе просыпается, когда солнце уже сияет высоко в небе, и кидается вниз по лестнице с таким чувством, будто проспал все на свете, пропустив что-то важное. Иностранцы завтракают на террасе, и ему кажется, что они вовсе не вставали из-за стола, ели и пили всю ночь напролет, словно это их единственное занятие. Чувствуя отвращение, он направляется на кухню и просит у Анны хлеба и стакан молока, затем выходит во двор. Теперь, когда Этторе привык к костылю, он двигается гораздо быстрее. Он минует железные ворота и, обойдя двор снаружи, направляется к нескольким большим трулло, первым зданиям, которые были построены на этом месте за сотни лет до массерии. Они примыкают к задней стене фермы и походят на чудной бородавчатый вырост на коже. Здесь спят сторожа и прочие работники на деревянных настилах над стойлами – конюхи и скотники, дояр и его жена, делающая сыр.

Отдельно от этих строений на некотором расстоянии стоит еще один трулло с тремя сросшимися крышами-конусами. Там живет управляющий фермой, который распоряжается здесь в отсутствие дяди. Этторе останавливается. Он мог бы пойти и попросить работу на полдня, пока ждет Леандро. Он мог бы вернуться в Джою хоть с какой-то суммой денег. Но его рука, сжимающая костыль, дрожит от напряжения, голова болит, а в ноге ощущается пульсация. Он пытается опереться на нее, но его тут же пронзает острая боль, от которой слезы наворачиваются на глаза. В этот миг дверь дома управляющего распахивается, на пороге появляется человек, и все мысли просить работу улетучиваются. Это не тот управляющий, который был здесь зимой, когда Этторе последний раз гостил в Дель-Арко. Того низенького толстого человечка с всклокоченной рыжей бородой звали Аральдо. Сейчас же перед ним стоит Людо Мандзо. Постаревший, седой, но все еще узнаваемый. Тот самый человек, который однажды мучил их с Пино, как и бессчетное число других мальчишек. Этторе не сводит с него глаз, его захлестывает волна ненависти, и начинает стучать в висках. Людо замечает его, обводит ленивым взглядом и не узнает. И почему он должен его узнать? Этторе был мальчишкой, одним из многих, таким же ничем не примечательным, несформировавшимся юнцом, как Филиппо. Людо отводит взгляд и направляется к амбарам, а Этторе некоторое время неподвижно стоит на одной ноге, словно аист.

Леандро Кардетта появляется только после полудня, он приезжает с еще одним человеком, высоким и сутулым, их привозит в машине слуга с уродливым лицом. При виде Этторе, стоящего в углу двора, опираясь на костыль, Леандро улыбается. Высокий иностранец – должно быть, архитектор, муж Кьяры. Он направляется к ней и обнимает ее так, словно она соломинка, а он утопающий. Этторе замечает, как напрягается при этом ее тело, принимая тяжесть его объятия или же пытаясь от него отстраниться. Муж гораздо выше ее, и то, как он налетает на нее сверху, делает его похожим на стервятника, устремившегося к своей жертве.

– Этторе! Как я рад видеть тебя на ногах, – говорит его дядя, распахивая объятия. Они коротко обнимаются; изысканный костюм скрывает грубую силу его рук, шляпа заломлена с веселой лихостью.

– Дядя, спасибо за помощь и гостеприимство.

– Не надо благодарить меня. Просто обещай, что в следующий раз, когда тебе потребуется помощь, ты не будешь тянуть до последнего. Ты мог умереть, мой мальчик. Что скажет мне сестра, когда мы встретимся в следующей жизни, если я дам тебе умереть, когда в моих силах спасти тебя?

– Она скажет, что ты не в ответе за мою судьбу, – отвечает Этторе, и Леандро печально качает головой:

– Мария всегда была гордой и упрямой. Слишком гордой и слишком упрямой, и она передала все это тебе вместе с этими синими глазами. Она не послушалась моего совета поехать в Нью-Йорк, найти себе стоящего мужа, вместо этого транжиры Валерио.

– Валерио мой отец. Тебе не следует пренебрежительно говорить о нем при мне, дядя.

– Да, ты прав. – Леандро встряхивает головой, затем хлопает Этторе по плечу. – Прости меня. По мне, так ни один мужчина не был достоин сестры. И все же отложи свою гордость и оставайся, пока не поправишься. Я не буду настаивать, но советую тебе прислушаться к голосу разума, Этторе. Ты – обуза для сестры с малышом, пока снова не сможешь работать в поле. Останься здесь. Поправляйся. Прими мою помощь, которую я сам тебе предлагаю.

– Я не принимаю милостыни. – Этторе сжимает зубы, перехватывает костыль.

– Не делай глупостей, сынок, – тихо произносит Леандро. Двое мужчин смотрят друг на друга. В темных глазах Леандро ничего нельзя прочесть. Они непроницаемые, словно черное стекло.

Они стоят рядом с закрытым крышкой колодцем, он соединен с одной из подземных цистерн, расположенных вокруг массерии, куда потоками стекает дождевая вода. Анна подходит, чтобы наполнить кувшин. У нее округлые бедра, платье подпоясано под пышной грудью, и, проходя мимо них, она заливается краской. Леандро отрывает взгляд от Этторе и провожает ее глазами: под тяжестью кувшина с водой ее бедра начинают соблазнительно покачиваться. Он ухмыляется и вновь переводит взгляд на племянника. Но Этторе не смотрит на девушку. Она ему безразлична, и улыбка Леандро меркнет.

– Ты все еще горюешь, сынок. По той своей девочке.

– Ее звали Ливия. – Произнося ее имя, он всегда ощущает какое-то холодное покалывание.

– Ливия, да. Это ужасно потерять того, кого ты любишь. Тем более вот так… Ты еще не узнал, чьих это рук дело?

– Если бы узнал, он был бы уже мертв.

– Конечно, конечно. – Леандро кивает. – К сожалению, я тоже ничего не смог выяснить. Если мне станет что-то известно, я сразу сообщу. Видишь, все знают, что я твой дядя. При мне остерегаются трепать языком. – Он смотрит вниз на свои ноги в начищенных до блеска ботинках.

– Наверняка так и есть. Но все равно спасибо. – Этторе хмурит брови. – У тебя новый управляющий, – говорит он.

Леандро тут же настораживается.

– Да, – отвечает он.

– Как ты можешь давать такому человеку работу, дядя? Ведь он избил тебя однажды. Я был маленьким, но я это помню. Он избил тебя, а потом помочился на тебя на глазах у всех за пригоршню пораженного головней зерна, найденного у тебя в кармане в конце того дня. Как можешь ты смотреть на него и не хотеть его убить? Как можешь платить ему? – спрашивает он.

Лицо Леандро становится бледным и каменеет от гнева. Этторе не понимает, вызвана ли эта вспышка ярости его обвинительной речью или воспоминаниями, которые он разбередил. Но Леандро уже улыбается жутковатой змеиной улыбкой. Этторе уверен, что именно такая улыбка стала для некоторых несчастных последним воспоминанием.

– Ах, Этторе. Да, Людо Мандзо – животное. Но, видишь ли, теперь он мое животное. Он прекрасный управляющий, и разве забрать над ним власть – не лучший способ отомстить?

– Я не хотел бы быть рабом и не хотел бы быть рабовладельцем, – парирует Этторе. – Марчи научила меня этому прошлой зимой. Так говорил один из твоих президентов.

– Моих президентов?

– Ее президентов. Американских президентов, – быстро поправляется Этторе. Может, они и родня, но Этторе остерегается называть своего дядю американцем.

– Я слышал это изречение в Америке. – Леандро снова улыбается, напряжение спадает. – Не можешь побороть, тогда возглавь. – Он смеется и качает головой. – Этторе, ты сам прекрасно знаешь, что здесь нет места великодушию. – Леандро делает несколько шагов, выходя из тени под палящее солнце, и оборачивается. – Не встречайся с ним, если тебе это неприятно. Проблемы никому не нужны. И оставайся, прошу тебя. Позволь мне оказать эту услугу моей любимой сестре. Если не хочешь у меня работать, то хотя бы погости, пока не перестанешь хромать.

Леандро скрывается в доме, окликая Марчи, и Этторе слышит ее щебетание в ответ на зов мужа, эхом разносящееся внутри. Кьяра со своим сутулым мужем куда-то скрылась, и мальчишка в одиночестве сидит на террасе и читает, закинув ногу на ногу, пальцы его свободной руки бесцельно теребят шнурки ботинка. Этторе выжидает, пытаясь сообразить, что ему делать дальше. Солнце медленно скользит по двору, ветер, сухой, как пыль, обжигает, словно жар из печи. Шофер с заячьей губой выходит из кухни, размахивая руками. Он ложится в тени резервуара с водой, надвигает шляпу на лицо и засыпает. Едва он устраивается, как несколько взъерошенных воробьев вспархивают обратно на щербатый край резервуара и принимаются чистить перышки.

Этторе не может уйти и не может остаться. Он присаживается на ограду. Зимой он провел здесь несколько недель, когда подхватил воспаление легких. Работы все равно не было, так что он ничего не упустил, но Паола выдворила его из дому, чтобы он не заразил Якопо или ее. Иногда Паола дает слабину и говорит, что им нужно больше пользоваться щедростью их богатого дяди; она слишком практична, чтобы упустить возможность заработать хоть что-то, когда им нечего есть. Но Тарано и Кардетта теперь по разные стороны баррикад, и пропасть между ними непреодолима. Этторе помнит, как однажды мать все читала и перечитывала одно из писем, которые Леандро время от времени присылал из Америки, иногда с вложенными деньгами, иногда без. В тот самый конверт были вложены крупные купюры, и мать крепко сжимала их в руке, пока вновь и вновь читала письмо. Потом, в угасающем свете дня, она подняла глаза, полные горечи, и произнесла: «Мой брат забыл, кто он есть».

Этторе встает с ограды, заходит в арочный проем, закрытый массивными железными воротами, отворяет маленькую дверку в одной из стен и осторожно поднимается по внутренней винтовой лестнице. Ступени крутые, и ему неудобно взбираться по ним с костылем. Свет проникает внутрь сквозь узкие бойницы, из которых когда-то можно было пускать стрелы, а теперь пули. Он останавливается у одной из таких бойниц, проводя рукой по ее неровному краю. Делает глубокий вдох и закрывает глаза. Перед его мысленным взором встает клуб дыма, появившийся из такой вот бойницы. Выстрел и испуганный возглас рядом с ним, глухой удар и облако мельчайших, словно утренний туман, красных брызг. Давид рухнул как подкошенный, испустив последний вздох еще до того, как коснулся земли. Никакого оружия в руках; застывшее изумление на лице. Возлюбленный Паолы, отец Якопо. Прошел почти год после бойни у массерии Джирарди. Почти год с тех пор, как Этторе пришлось пробираться домой под покровом ночи, чтобы сообщить сестре, что второй человек, которого она решилась полюбить, мертв. Якопо был тогда едва заметным бугорком под ее рубашкой, и Паола обхватила его руками, чтобы поддержать, пока она рыдала. Наверное, она знала, как неуютно ему было там.

Этторе взбирается по лестнице на крышу. Охранник, должно быть, задремал, прислонившись к парапету и поджав колени. Услышав шаги, он торопится вскочить на ноги и вскинуть винтовку, но, узнав Этторе, растерянно улыбается и машет рукой. Это юноша с добродушным лицом, светлыми волосами и приплюснутым носом. Этторе не может припомнить его имени – Карло? Пьетро? Этторе кивает и ковыляет по скату крыши к самому краю, чтобы обозреть окрестности. Насколько хватает глаз простирается каменистая равнина Мурдже – горное плато, уходящее вглубь страны и тянущееся через всю Апулию с севера на юг, словно гигантский палец. Плато достаточно высокое, и температура здесь ниже, чем на побережье, а зимой иногда выпадает снег. Но ни рек, ни проток, ни озер не видно. Этторе стоит над западной стеной фермы, и внизу зеленеет ухоженный и обильно политый огород, выделяясь ослепительно-ярким пятном среди серых и коричневых красок окружающей равнины. Маленькие томаты краснеют на раскинутых по земле ветках; есть тут и тыквы, кабачки, еще незрелые округлые баклажаны. Посередине проходит аллея, обсаженная абрикосами и миндальными деревьями, ведущая к каменной скамье в беседке, увитой розами, роняющими от жары лепестки. Этому саду сотни лет, Марчи оживила его, когда приехала сюда с мечтами о романтичной Италии, которые, впрочем, быстро рассеялись. Скамья треснула ровно посередине. Мало-помалу она обратится в прах. Воздух сегодня прозрачный, кажется, что даже у пыли нет сил кружиться на таком солнцепеке; Этторе видит, как со стороны Джои к ферме приближается фигура, облаченная в темные одежды. Задолго до того, как он может разглядеть лицо, Этторе узнает сестру, ее медленную поступь, когда она несет на спине сына. Он спешит вниз, чтобы встретить ее.

Паола ждет у ворот, обвив пальцами железные прутья, словно узница, но, увидев идущего к ней Этторе, она улыбается. Улыбка быстро гаснет, но все же успевает преобразить ее лицо, и Этторе вдруг чувствует прилив радости. Он так давно не видел, чтобы сестра улыбалась. Он притягивает к себе ее голову и прижимается губами к ее лбу, ощущая соленый вкус ее кожи.

– Ты на ногах. Ты здоров, – произносит она с явным облегчением.

– Да, скоро мне не понадобится эта штуковина. – Он улыбается и постукивает концом костыля по воротам.

– Не спеши. Пусть нога заживет.

– Хорошо, матушка.

– Брось свои шутки, просто делай, как я сказала, – велит она, но ей не удается напустить на себя строгий вид. Этторе тянется к ней и поворачивает ее за плечи, чтобы взглянуть на племянника. Малыш крепко спит, прижавшись к спине Паолы, его щеки в красных пятнах, и он начинает что-то бормотать, когда Этторе касается его лба. – Не буди его. Он проплакал полночи.

– Он заболел?

– Нет. – Паола вновь улыбается. – Два зуба режутся. Еще два, и он будет зубастей Валерио, – говорит она.

Этторе тихо смеется, в этот миг его переполняет простая радость за растущего малыша. Лицо Паолы вновь делается серьезным. Она смотрит на стены массерии, белеющие за спиной у Этторе, и в ее глазах появляется тревога.

– Входи, повидаешься с дядей и с Марчи. Ты знаешь, как она любит нянчиться с Якопо, – говорит Этторе, но она качает головой:

– Она любит его так сильно, что кажется, готова проглотить.

– Не будь такой жестокой.

– Мы успели пообщаться, когда притащили тебя сюда. Я и Пино. Леандро предлагал тебе работу?

– Любую, самую легкую на мой выбор, – раздраженно отвечает он.

– Соглашайся, – говорит она ровным голосом.

– Нет, Паола! Неужели мы будем снова и снова заводить тот же спор? Идет война, и тебе это известно лучше многих. Леандро сделал свой выбор, а мы…

– Поэте попался. У него нашли бутылку молока, спрятанную под плащом, и его уволили.

– Ну и черт с ним… идиот несчастный. – Несмотря на ее тревогу, Этторе рад, что Паоле больше не придется иметь дело с этим мужчиной.

– Валерио не может найти работу. Он стоит там, кашляя, отплевываясь и дрожа как осенний лист, и ни один сукин сын его не нанимает – и правильно делает. Он ноги-то еле таскает, не говоря уже о серпе или цепе. У нас ничего не осталось, Этторе. Ты должен согласиться.

– Я могу наняться на другую работу, на настоящую работу…

– Не валяй дурака! У тебя одна здоровая нога, а если рана снова откроется… Этторе, я чуть тебя не потеряла. Мы не можем тебя потерять. Не валяй дурака. – Ее голос звенит от страха. Этторе прижимается лбом к горячим металлическим прутьям ворот и чувствует, как они врезаются в его кожу. Он стоит молча. – Ты должен это сделать, Этторе. Твоя щепетильность не накормит моего ребенка. Пожалуйста.

Он не может заставить себя ответить, поскольку знает, что она права. Внезапно ворота превращаются в тюремную решетку, за которой он себе не принадлежит. Здесь он не волен собой распоряжаться. На несколько мгновений она сжимает его руки своими огрубевшими пальцами, прежде чем повернуться, чтобы двинуться в обратный путь. У нее внутри стальной стержень, под стать этим воротам. Ничто ее не согнет.

– Подожди, – кричит он ей вслед. – Я принесу какой-нибудь еды, чтобы ты взяла с собой. Если это наша родня, то пусть кормят нас, – говорит он с горечью. Паола больше не улыбается, но на ее лице видно облегчение, она кивает.

В течение четырех дней Этторе послушно делает все, что советовал дядя, и судорожно размышляет над словами сестры. Она просит его о том, чего бы не сделала сама. Но вознаграждение за женский труд столь ничтожно, что оно не стоит сделки с совестью. Этторе ждет, пока заживет нога. Ест, спит, чувствуя себя выкинутым из жизни. Он рвется на волю, мечтает лишь о том, чтобы окончательно поправиться и уйти. Он не ест за одним столом с дядей и Марчи и их гостями, если только его не просят об этом; он мало говорит, а их английская речь журчит у него в ушах, не проникая в сознание. Количество пищи, которое они поглощают, беспрестанное жевание, привычка отсылать назад блюда, к которым едва притронулись, вызывает в нем такую ярость, от которой перехватывает дыхание. Мышцы на ребрах напрягаются, заключая грудную клетку в стальные объятия. Он старается разжиться провизией на кухне и идет есть на крышу, так что сторожа уже успели к нему привыкнуть. На четвертый день дядя возвращается в Джою вместе с архитектором, и он остается с женщинами и мальчиком, теперь ему легче держаться особняком. Этторе видит, что Марчи уязвлена, он оказался неблагодарным гостем и сам это понимает, но он не чувствует себя гостем. Он чувствует себя предателем. С помощью своего костыля он нарезает круги вокруг массерии, ощущая, как его руки и плечи наливаются силой, как твердеют разогретые мышцы. Рана все еще ноет. Когда он пытается ступать на ногу, то ощущает жгучую боль где-то в самой кости, и, поскольку ему нужно уйти отсюда здоровым, он старается ее не нагружать. У него больше не кружится голова, тело окрепло. С каждым днем он просыпается все раньше, заслышав голос пастуха, который приводит на дойку коров.