Текст книги "Из дома домой. Роман-коллаж"

2005

Перенесемся на свадьбу Романа и Маргариты. Была осень. Мы с подругами перешли на третий курс, а наши мальчики окончили институт. Брак Ромы и Риты был неизбежен, как майская гроза, поэтому они особо не отмечали. Мы со Славой были свидетелями в загсе, а венчаться ребята надумали через несколько лет – осознанно и взвешенно. Впрочем, и тогда мысли были, но к вере мы лишь подходили, поэтому к обряду этому относились двояко – кто страшился, кто воспринимал очень серьезно, а кто смысла не видел.

Ребята не приглашали тамаду, не требовали от друзей облачиться в вечерние платья и костюмы. Мы чинно посидели в квартире Роминых родителей за традиционно накрытым столом, слушая золотой состав «Арии» и танцуя под их же баллады. Потом пошли в лесопарк, петь песни, как делали это и раньше без всякого повода. Рита переоделась в джинсы и толстовку – к платьям мы были не приучены и носить их не умели.

– Ну что, вы-то когда? – улучив минуту, когда мы остались одни, спросила подруга.

Я была ей благодарна, что она не затронула эту тему за столом или здесь при всех.

– Не знаю.

– Есть кто-то другой?

Ее догадка меня ножом полоснула.

– С чего такие мысли? – я попыталась перевести все в шутку.

– Да вижу, ты сама не своя. Славка бы уже хоть завтра тебя в загс потащил, а ты что-то все боишься.

– А ты не боялась? – я уцепилась за предложенную тему.

– А что тут страшного? – развела руками Рита. – И что собственно изменится? Жить вместе будем, на свои деньги, готовить мне придется… подумаешь! Ты мне зубы-то не заговаривай.

Она не знала о Другом. О нем знала Аня. Рита категорически не умела ничего скрывать от Ромы, поэтому, дабы обезопасить Славу, я о своих непонятных чувствах помалкивала. Чувства эти непонятными были года полтора – пока прописываешь себе человека как персонаж, фантазируешь, упиваешься преградами и невозможностью счастья. Потом появляется какая-то блондинка, прыгает к нему в постель и вот-вот станет его женой. Об этом мне поведала сокурсница, которая нас познакомила.

– В октябре женятся. Будут только самые близкие. Тебя не звал?

А я разве близкая? Таких близких на свадьбы точно не зовут, а если и хватит ума – близкая сама не пойдет. Беременна его блондинка, видать. Не ожидала, что такой богемный, непохожий на всех, творческий и талантливый юноша так прозаично женится по залету. Сплошное разочарование.

– Да была влюбленность глупая, – призналась я Рите, хотя она уже не припирала меня к стенке, – так, сама не поняла, что это было. Он так не похож на Славу! У нас много общего, и порой казалось, будто в зеркало смотришься. Но ему до меня дела не было, хотя он регулярно развлекался тем, что осыпал меня комплиментами.

– Зная, что у тебя есть парень? – Рита нахмурилась.

Я кивнула. В какой-то момент я почти уверилась, что он относится ко мне по-особому и, если бы он точно дал мне это понять, я могла бы все бросить и ринуться к нему в объятья. Что, собственно, и произошло, но Рите я об этом не сказала. Иначе пришлось бы объяснять, почему все разладилось.

– Не дури, Дан, – Рита похлопала в ладоши, будто стряхивая с рук пыль, – Слава классный парень. Второго такого не ищи – не гневи Бога. Главное, чтоб мужик тебя любил, а мы знаешь в какую дурь горазды влезть? Сегодня мороженку, завтра пироженку, вчера селедку, а послезавтра – пойду в актрисы. Не ломай себе жизнь.

– Это не про меня, – в тот момент подобные женские противоречия были мне не свойственны. Рискну предположить, что и в принципе чужды, почувствовала я их, влюбившись в последний раз. Последнюю свою любовь назову Варвар, потому что именно так он вломился в мою жизнь, поставил все с ног на уши, огнем и мечом прошелся по моему упорядоченному и благочестивому мирку. Но это случится восемь лет спустя, и я об этом еще не знаю. С той собой, которую он вскроет, я еще не знакома.

– Это про всех. В разные периоды жизни, а некоторые такие постоянно. Тебе просто надо было мужиком родиться, – Марго рассмеялась.

– Ребят, пойдемте к реке и костер разожжем – что комаров кормить? – предложил Ромка.

Спорить никто не стал. Осенние вечера холодны, хотя и пьяняще свежи. Два года назад в один из подобных вечеров я была так безмятежно счастлива, и все казалось возможным и близким. Теперь же к нам подкралась пугающая взрослая жизнь, требующая самостоятельных и взвешенных решений, а разве это реально в двадцать лет!

Свадьба друзей – как первая ступенька в этот новый мир, навстречу которому я никогда не стремилась. Наоборот, хотелось закрыться от него скрещенными руками и закричать: стой, стой, я не готова, не приближайся, я маленькая и глупенькая! Какой замуж, какая готовка и заработки, какие дети – я сама еще ребенок!

2002

Последние недели три кручу диск Брайана Адамса и ничего другого слушать не могу. Он начинается с песни «Лето 69-го». А ведь в моей жизни тоже было такое лето – 2002-го. «Это были лучшие дни моей жизни» – поет хрипловатый голос, и мое сердце отзывается на эти слова. Вот, значит, когда они были – а я все жду, что они когда-нибудь наступят, что все еще впереди, я ж еще не жила. Лучшие дни бывают в шестнадцать, и даже не тогда, когда влюблен, а когда свободен. Прошлая любовь – надуманная и бесперспективная, как часто и бывает в подростковом возрасте – спорхнула как бредовый сон, а новая и более фундаментальная еще не нагрянула. И ты, выползая из полугодовой хандры, обусловленной не только любовью, но и болезнью, переосмыслением многих вещей и пониманием своего никудышного места в этом мире, вдруг снова начинаешь ощущать вкус жизни. Оказывается, у тебя шикарные друзья, которые разделяют твои интересы, с которыми можно говорить часами или молча слушать музыку и смотреть на звезды. Вокруг столько мест, где ты еще не был и которые так хочется увидеть – не страны третьего мира, голодающая Африка или рафинированная Европа, а крыша собственного дома, лес прямо под окнами, пруд в трех километрах ходьбы и кинотеатр в центре города. Все это – твой мир, каждый день – вечность, а десяток приятелей – вселенная.

Какой вкусной вновь стала кока-кола, особенно когда отец покупает ее тебе за проплытую кролем стометровку. Каким праздником может быть вечер с родителями на веранде шикарного кафе после того, как вы туда доплыли, сделали заказ и поплыли обратно. Никогда банальный овощной салат не казался таким изысканным блюдом, как седьмого июля 2002-го.

Первый рейд с Аней на крышу – целое событие, о котором я буду вспоминать еще несколько лет, как о самом счастливом дне моей жизни. Потом мы проведем там много часов, играя в карты, философствуя, любуясь небом и распевая песни «Арии», лежа на теплом шифере под сплетением телевизионных проводов.

А сколько новой музыки свалилось в этом году! Пленивший меня «Крематорий» и не слишком понятый тогда Маврик с «Одиночеством». Книгой того времени стала «Мастер и Маргарита». Первая, написанная мною повесть, похороненная на долгие годы в ящике дедова стола, за которым ее писала. Конечно, я писала и раньше – много, безобразно, безыдейно, просто потому, что мне хотелось зафиксировать мысли. Образы, фантазии, воображаемых друзей. Лет в четырнадцать я прозу оставила и перешла на стихи. В шестнадцать решила создать эпохальный шедевр, а получилась, как и следовало ожидать, бурлящая казенными идеями бессмыслица. Ее я порвала без всяких сожалений уже в институте, но два героя перекочевали в первый роман, опубликованный в мои тридцать три года, и до сих пор я не могу отпраздновать это событие.

Но вернемся в шестнадцать лет. В зеркальный год побед и свободы. Недавно наткнулась на цитату Моэма у подруги в ВК – те, кто соглашаются только на лучшее, как правило, именно его и получают. Может, оно и верно, вот только какого лучшего мы ждем? Придумываем себе что-то, чего на этом свете вообще не может быть, и ждем, когда с неба упадет? Как например «работа сама меня найдет» – часто ли такое бывает? Что-то само так – ррраз, и находит – и оказывается лучшим? Один случай на миллион, а в основном над всем лучшим, что происходит с нами, приходится трудиться. Иначе его можно не распознать – как я свои счастливые дни в шестнадцать лет. Вот оно и было – счастье, оно уже случилось, не жалуйся. Жизнь уже началась, уже идет, другой у тебя не будет, и никто ее за тебя не проживет. Сколько лет мы тратим, чтобы это понять!

Слава появится только в конце этого чудесного лета, а пока – мои белые кроссовки дорого и непрактично шуршат по асфальту, расплавленному сорокаградусной жарой, за моими обгоревшими плечами плещутся морские мили, а в желудке – литры колы, из старого двухкассетника звучит то «Наше радио», то «Безобразная Эльза», то «Любовь и боль», и я понятия не имею, кем хочу стать, куда поступать и какая она вообще – жизнь. Кто-то говорит, короткая, кто-то – длинная. Одним образованием не отделаешься и можно заниматься многим. Можно всю жизнь выбирать и пробовать, менять профессии и место жительства. Жаль, тогда не с кем было это обсудить, и слишком мало я об этом думала. У меня зажатое мышление крепостного крестьянина и ореол из всевозможных страхов. А где-то за горизонтом – мифическое лучшее. Прекрасное завтра. Принц на белом коне, идеальная работа, которая сама найдет, и творческая реализация, чтобы не думать о презренном металле, играя только тяжелый. Как-то так.

И вот наступает осень. Вместе с ней наступает «Химический сон» и «Бригадный подряд». Наплывают какие-то неформальные друзья, которые легко знакомятся, приезжают на концерты за шесть часов до начала, чтобы потусить, срывают афиши и клеят на свои обои. Странные люди, а я для них скучная.

– Ты слишком взрослая, – говорит Слава.

Мы уже сходили на «сплиновский» концерт и выпили чая в «Прокофии». Он уже регулярно звонит мне, и я перестала просить маму сказать, что меня нет дома. Я сторонилась его поначалу. Он был совсем не похож на принца, коня у него не было, а обижать хорошего человека не хотелось – ведь именно в принцы он и метил. Если просто пообщаться по-дружески, я всегда за!

– Мне и самому это все непонятно. Нравится тебе группа, слушай, ходи на концерты. Зачем эта истерия? Я думал, это девчачье дело – по музыкантам с ума сходить, но, оказывается, не всем девчонкам свойственно.

Еще одно очко в мою пользу или в копилку. Я видела, что нравлюсь ему все больше, хотя как это возможно? У меня кукольное лицо и ямочки на щеках. Из-за этого я, наверное, даже в старости буду выглядеть как дите. Единственное во мне привлекательное – волосы. Но тем самым летом я умудрилась их остричь выше плеч, а учитывая, что они вьются, я стала еще больше похожа на малыша из рекламы подгузников. Носила папины клетчатые рубашки, футболки и толстовки с рок-символикой, и исключительно штаны и кроссовки – лучше быть похожей на пацана, чем на нимфетку. Тогда я не думала о своей привлекательности и верила, что содержательные парни сразу обращают внимание на богатый внутренний мир и ангельский характер. Впрочем, у меня и этого не наблюдалось, так что противоположный пол меня не слишком занимал в известном смысле. Хотя, повесть-то я написала, а там в конце друг превратился в возлюбленного и дело кончилось поцелуями. Как это в реальной жизни бывает, я только фантазировала. Вот он и она полюбят друг друга и что? Он же мужик, ему надо открыть свои чувства, а ей скромно ответить на них. Или словами можно не говорить, а просто поцеловать как в кино – и всем все ясно? А если он – тормоз и долго не решается? Или решается, но передумывает и извиняется за свои неловкие поцелуи? Да, тяжело в писательском деле без опыта.

– А ты стихи не пишешь? – спросила я у Славы.

Какое-то время в трубке слышались только треск и шипение

– Да вот, как тебя встретил, начал.

Я не знала, как на это реагировать, но в какой-то книжке была фраза, что, когда человек начинает интересоваться поэзией – значит, он влюблен. Судя по мне, правдиво, только интересоваться я не начинала никогда. Я лишь писала, и крайне редко у меня возникала потребность окунуться в чужое творчество и что-то там найти. Набредая на какое-то состояние, я стремилась его выразить, а не искать созвучий.

– Почитаешь? – попросила из вежливости, ожидая услышать что-то наивное и трогательное или навеянное «Арией».

– Щас, тетрадку возьму, – завозился, замолчал.

Нет, это было не про любовь и не про меня. И вовсе не наивное и трогательное, а какое-то тяжелое, мрачное и непонятно чем и кем навеянное. Там не было ведьм и крестоносцев, о которых я тогда ничего не знала, но там была боль. Отчаяние, надрыв, одиночество. Позже я просила его переписать для меня этот стих, но он так и не вспомнил, что читал мне, и я не нашла в его записях, когда стала читать их сама.

– Слушай, как-то прям безнадежно, – отозвалась я, выслушав его, – при чем тут я?

Он рассмеялся.

– Да просто катализатор. Ты не боишься этого, ну пишешь и пишешь, кайфуешь от процесса и неважно, что скажут люди. Это для тебя не повод выпендриться или что-то кому-то доказать. По сути, чужие мысли, которые в твоей голове преломляются по-своему. Но это ведь и есть творчество – мы не творим из пустоты.

Ах вот как. Он просто заразился моей творческой энергией. Я ведь не читала своих стихов с трибун, интернет для меня был закрыт – откуда он узнал, что я пишу?

– Мне Рита сказала. А ей Аня. Рита считает, что ты могучий талант.

Теперь ясно.

– А ты как считаешь?

– Я не слышал тебя, я только о тебе слышал.

Я не стала тогда читать в телефон – не умела. Свои каракули с трудом разбирала и вообще… нет, мне не хватит артистизма.

– Тогда при встрече, – заявил Слава.

По такому случаю я переписала ему несколько стихов нормальным почерком на тетрадные листы. Восторгов не услышала. Да и понятно – он же старше, а в ту пору три года – это немало.

– Главное, не бросай. Будет еще лучше.

– Да я и не собираюсь. Пока прет – пишу, заклинит – переживу.

***

Я сожгла тридцать три тетради своих дневников. Как правило, сорок восемь листов, но были и толще – скрепленные пружиной страницы в клетку. Были и красивые блокноты в твердой обложке и старые канцелярские книги в клеенчатой. Мне все равно, где писать.

Дневник я начала вести в двенадцать лет и выглядело это смешно и глупо. Чуть умнее стало выглядеть в пятнадцать, но из того периода ничего не сохранилось. В шестнадцать там были сплошные знаки восклицания, «отстой» и «рулез», «супер» и «непруха». До внятных рецензий на музыку и книги я еще не дозрела, но писала очень подробно и почти каждый день. В юношеском возрасте эта забава меня не оставила, как многих моих сокурсников – мол, да, было время, не с кем поговорить, проблемы казались важными. У меня о моей писанине не было никакого мнения. Я не ведала, важно это или нет, но со временем стало смешно эти записи перечитывать.

Жечь я их начала, когда набила две коробки из-под обуви и поняла, что слишком крепко прижимаю к груди воспоминания. Многие люди живут будущим, а я жила прошлым. Окуналась в лучшие дни своей жизни, как в живительный источник, но со временем без движения и свежего воздуха он превратился в вонючее болото. Он стал отравлять меня, а сердце будто прожглось от частых объятий с прошлым. Мне было двадцать пять лет.

С тех пор сожжение прошлого стало регулярной практикой. Время от времени я просматриваю свои тетрадки, которые теперь занимают только одну коробку, и задаю себе вопрос: буду ли я перечитывать тот или иной фрагмент моей жизни? Что я при этом чувствую? Не оставляю ли я кому-то другому эту сомнительную летопись, и если да, то кому? Кто сидит перед экраном фильма моей жизни? И зачем?

Если я успела отразить какие-то истории в прозе, тетрадки больше не нужны. Это кривая память, у меня теперь есть другая – преображенная, снабженная кучей деталей и осмысленная, а не просто перечисление событий и голые эмоции настоящего момента.

Я уже говорила, герои не пишут книг – они умеют жить. А те, кто не умеет, фиксируют каждый день, будто их жизнь невероятно ценна и захватывающа, хотя на самом деле там ничего не происходит. Странно, да? Я выдумывала себе эту важность или наоборот, относилась к каждому дню, как к подарку Бога, не желая ничего предавать забвению? До сих пор не нашла ответа на этот вопрос.

Теперь моя куцая летопись начинается с семнадцатого дня рождения. В том же году я окончила школу, поступила в институт, познакомилась с Другим. Тетради, где я пишу о своих любовных треволнениях сожжены, потому что фрагменты из этих дневников украсили мою повесть, которая вошла в сотню лучших по России на конкурсе литинститута. Воспоминаний больше, чем достаточно, не хочу натыкаться на свою тупость. Далее следует тетрадка с Арагорном, и там я уже на втором курсе. Там я признаюсь в любви Другому, пишу всякую чушь про Славу и почти решаюсь с ним расстаться. Об этом знает только Аня, с которой я тогда много общалась и гуляла по лесам. Рита почти исчезла.

Еще год пробела – и мне уже девятнадцать, Рита и Рома вот-вот поженятся, Другой остался в другой жизни, а Слава по-прежнему рядом, и я не понимаю своих чувств по этому поводу. Если бы кто читал эти сухие остатки – много белых пятен, но в целом все понятно. Погибла в пламени наша беседа со Славой на кухне в родительской трешке, которой больше нет. Точнее есть, но не у нас. Там живут чужие люди и думать об этом тошно. Беседа эта касалась веры и религии, и мы сошлись на том, что надо бы посерьезнее в это врубиться и, быть может, что-то изменить в своей жизни. Я спорила с ним – мол, что плохого мы делаем, почему ты вдруг стал всего бояться? Я цеплялась за этот повод, чтобы послать его, и помню, какой осадок остался на душе от нашего недопонимания.

Опять пробел и осень 2006-го в толстой тетради в твердой обложке. Тоска и безысходность. Слава уже регулярно причащается, и мы больше не спим вместе. Он зовет меня замуж, а я ничего не хочу – Другой женился, она родила, меня забыли, как глупый сон. Я не хочу жить, не хочу замуж, не хочу в церковь. Я уже мертвая, только ношу имя.

В 2007-м я дозреваю до причастия и этот дневник сохраняю. Слава уже поглядывал в сторону Москвы, в сторону девушек в длинных юбках и газовых платочках, в сторону улыбчивых, просветленных благодатью лиц. Трудно осуждать его, ведь я сама себя еле выносила. Раскормила пустоту в душе так, что она меня чуть не сожрала. И вот появилась надежда на будущее. Пинок или пощёчина, как обыденное понимание жизни.

Осенью – Москва. Я ненавижу этот город, но у Славы там больше перспектив, а ведь известно, как молодой семье будет тяжело первое время. Надо где-то и на что-то жить. С родителями мы не хотели. Моя сестра вернулась, и в нашей трешке стало не так просторно. А Ксения… я еще побаивалась ее. Я не хотела делить крошечную кухню с чужой теткой и называть ее мамой. Смех и слезы за одну минуту. Это слишком даже для меня.

От 2008-го не осталось ничего. Я окончила институт и нашла работу. Слава уехал в Москву без меня. Первое время звонил, а потом все реже и реже. Наши жизни разошлись в разные стороны. Рома и Рита нянчили сына. У нас не осталось общих тем для бесед и встречи стали вялыми, полными негласного осуждения и скрашенными детским плачем. Мы часто общались с Аней и, если бы не ее идефикс насчет замужества, понимали бы друг друга отлично. Я много времени проводила у нее, потому что в моей квартире становилось все теснее, а в доме даже при таком количестве народу все не так ощущается. Аня повернула меня в православие не в меньшей степени, чем Слава и его мать. Бог атаковал со всех сторон, и я начала видеть Его промысел. Другой был баптистом, как оказалось, а потом ушел в оккультизм и вместе нам делать нечего.

От 2009-го тоже ничего не осталось – сплошная ипохондрия. В 2010-м я печатала дневник на компьютере. Где-то валяется диск, потому как оставлять это на компе слишком соблазнительно – то и дело дергаешь куски для прозы, а они туда не всегда годятся. Потому 2011-й я опять записывала в тетради – кажется, одной на весь год хватило. Ее тоже не сохранилось, ибо тогда я написала три шикарных повести. Именно тогда я поняла, что мое писательство вышло на новый уровень и не просто помогает мне справиться с реальностью, выговориться и осмыслить, но и прорубает мне дорогу к тому настоящему, что я впоследствии назову делом жизни. Самолечение стало превращаться в литературу, как гусеница в бабочку. Это было главным событием тех лет.

В 2012-м году появилась последняя любовь, и об этом я написала три романа, поэтому тетрадь не сохранила. Вот есть блокнотик из 2013-го – у Риты родился больной мальчик, а у Ани – вполне здоровый первенец. Пожалуй, единственное, что можно сказать об этом пустом годе, но блокнот я не сожгла потому, что он красив и подарен мне той самой сокурсницей, которая познакомила меня с Другим десять лет назад. Мы как-то встретились и поели пиццы.

В 2014-м последняя любовь с корнем вырвалась из моей жизни, и пусть об этом сказано немало, я морально не готова расстаться с той тетрадкой, где описан один из самых счастливых дней моей жизни. Где я целовала любимого мужчину, но больше ничего ему не позволила потому, что я теперь – христианка. Я уже семь лет как христианка, и не было у меня никаких мужчин за это время – ни любимых, ни просто понравившихся, ни даже тех, кому нравилась бы я. Превратила себя в старуху, только бы никто не оскорбил мои религиозные чувства. Только бы не пришлось больше ни за что бороться или что-то терпеть. Я и так всю жизнь терплю болезнь и борюсь за место под солнцем – не надо осуждать меня за нехватку духа войны. Он угасает от чрезмерной эксплуатации.

Канули в пламя вечера в пустой квартире, одинокие концерты, прогулки, фотосессии, посиделки с Аней и Лешей, помощь Рите и Роме с их необычным малышом. Я выпрямила волосы, купила кожаные штаны и косуху с шипами. Я увидела в зеркале другую себя и поверила, что могу быть красивой, могу кому-то нравится, а следовательно, все у меня еще может быть хорошо. Подумаешь, один придурок попался!

Следующая тетрадь пригождалась мне так редко, что ее хватило на два года. Потом я стала писателем и каждую мысль, каждое событие берегла для отчета в соцсетях или для великого романа. У меня появился собственный сайт. К чему бумажные дневники? Моя жизнь теперь – достояние общественности, однако я по-прежнему закрыта на все замки. Ведь только ты выбираешь, с какой стороны и на сколько процентов открываться.

Мой литературный талант послужил Богу недолго – епархии нужны журналисты, а не писатели. Я не видела смысл в наполнении сайта контентом, который неведомо кто читает, зато на священное писание и святых отцов у них времени не хватает.

– Главное – фотки, – горько ухмылялся батюшка после одной нашей вылазки в колонию строгого режима, – мероприятие провели, фотки выложили, и славненько. Кому это надо? Новых не приведем, а старых растеряем. Между своими отношения ужасные, а вам иеговисты нужны? Православные комсомольцы.

Мне нравилось ездить по храмам, брать интервью, встречаться с разными людьми – по большей части хорошими. Нравилось фоткать и писать. Но мне хотелось писать о том, что волнует меня, а не реферировать события чужой жизни. Да, порой на сайте появлялись мои статьи о поездках – уважили, спасибо. Я публиковалась и на других ресурсах с выдуманными рассказами. Как я успевала еще и работать полный день, и на курсы немецкого ходить, и в спортзал – одному Богу известно. Все – только чтобы не быть одной, не провисать, не зацикливаться, не оплакивать последнюю любовь. Я окунула себя в водоворот и нашпиговала жизнь смыслом. Это снова была иллюзия.

В 2018-м я решила пустить в расход купленный в Муроме ежедневник. Да и повод появился поговорить с собой – больше по-прежнему не с кем, а раскрываться в соцсетях мне уже опостылело. Я, конечно, писатель и, может быть, даже неплохой – мастерство-то качаю. Но маркетолог ужасный. Бизнесмен попросту хреновый. Тогда появился… как бы его назвать? Другой, Варвар, а этот – Воин. Пусть будет так. В армии он служил и в органах работал. Мне хотелось говорить о нем, но рядом не осталось таких подруг, какой в свое время была Аня. Мы по-прежнему близки и только с ней я могу поделиться сокровенным, но часто не успеваю, а еще чаще ощущаю ее молчаливую зависть вместо желаемой поддержки – это касается творчества. Когда она вышла замуж, я чувствовала ее плохо скрываемое превосходство – я ж теперь мы, у меня ж теперь семья, я замужняя дама. Я только мысленно руками разводила – если бы оно мне было надо, уж десять лет назад была бы в этом отеле под названием брак.

Теперь я опять время от времени записываю события жизни или мысли в ежедневник. Как большая девочка, как всегда мечтала. Приятно полистать его лежа на диване, а не пялясь в монитор. И знать, что больше никто сюда не лазил, хотя замочка тут нет. Это разговор с собой и посторонних здесь не нужно. До очередного всесожжения эти куски моей жизни важны. Я окунаюсь туда уже не как в источник, а как в прохладную реку жарким июльским днем. Приятно и бодрит, но скоро опять – изумрудный берег и палящее солнце.

У. С. Моэм писал, что никогда не вел дневников, о чем на склоне лет пожалел – ценный был бы документ. Соглашусь, но с оговоркой: ценный он только в определенные периоды жизни и далеко не всеми тетрадками. О некоторых вырванных страницах нисколько не жалеешь, хотя сердце сжимается, когда отец рвет мои тетради своими крепкими руками – для удобства сожжения. Будто потрошит мою жизнь, выворачивает наизнанку мою душу. Это чувство почти рефлекторно, его не надо принимать всерьез. А вот, что тренировка для писателя классная – это точно. Думаешь, как я вообще-то научилась писать? Я ведь не знала, что такое фанфики и никому не подражала. Я просто училась наблюдать за людьми, ценить свою жизнь и видеть, как промысел Божий проявляется во времени.