Текст книги "Из дома домой. Роман-коллаж"

2019

Появление Мальчика – лишь следствие моего расцерковления. До причины я до сих пор не могу докопаться. Еще раз попытаюсь, конечно, хотя в успех не верю. Мир кишит красивыми словами, чудесами, которые происходят не с тобой, и сказками, в которые веришь до неприличия долго, а потом разочаровываешься. В этих сказках, вроде написанных мною, на пути героя или героини встречаются прозорливые старцы, которые одним метким вопросом вскрывают вековые льды греховности, превращая их в целительные слезы покаяния. Или герой находит какого-то человека, с которым может доверительно обсудить все, что его волнует, и благодаря случайной фразе понимает, как жить дальше или хотя бы куда двигаться.

Со мной так не бывает. К матери своего первого любовника я обратилась не для того, чтобы она меня в лоно церкви возвращала, а просто душу облегчить. Ведь понимала я тяжесть своего греха, а, стало быть, временных наслаждений тоже не получу. Другое дело, если не понимаешь – как все, так и я, как было со Славой. Тогда можно в это играть и даже получать удовольствие.

Квартира, которую продала моя сестра и в которой прошло семнадцать лет моей счастливой жизни, часто всплывает в памяти. Я снова чувствую тепло от солнца на балконе, мысленно иду по узкому длинному коридору в свою дальнюю комнату по гладкому паркету… сердце щемит от тоски. Будь я там сейчас, вспоминала бы Варвара и ту самую осень. Ту самую осень…

С нее ли все началось? Может быть. Я держалась всеми лапами, я понимала, что это искушение, с которым надо бороться, и выбора у меня нет, кроме как победить. Убери его от меня, Господи, – просила устами, а в сердце вынашивала план, как бы втащить его в свою жизнь. Вот и втащила. Тогда стало мало просто убрать его от меня – надо было вырвать из сердца. Как там Гюго писал о любви, которая нередко продолжает зеленеть даже в опустошенном сердце, глубоко пуская в нас свои корни?

Таким вот опустошенным стало мое сердце, а корни любви крепли и вытягивали из него последние соки. Жизнь по вере, по правде, в Боге, в церкви больше не приносила радости. Престольный праздник воспринимался как корпоратив, на который буквально пинками себя выгоняешь. Общение с единоверцами обращалось знанием таких историй, которые лучше покрыть молчанием. Где люди – там проблемы, это ясно, но одно дело понимать, другое – чувствовать. Возвращались те, кто искал лучшей жизни на светских работах не потому, что в церкви люди лучше, а потому что Бог ревнитель – болезнью приводил обратно. Лучше за три копейки, да при храме, а то неровен час, паралич разобьет. Мало нас таких, Господи, кто не за страх, а за совесть! И кажется, Тебе разницы никакой. Ведь я была именно в стане вторых. Я ничего не вымаливала, не выпрашивала, не успела много наворотить, чтобы как следует испугаться Твоего страшного суда и карающей десницы. Я хотела узнать Тебя, я искала Истины, а не комфорта. Так, по крайней мере, мне казалось. Да, я пришла за любимым и под влиянием подруг, но не будь на то моей воли, никто бы не заставил – Тебе ли не знать, как я упряма!

Однако мы неведомо для себя лукавим. Чего-то ждем от Тебя в ответ – мол, я Тебе свою жизнь посвящу, свое сердце подарю, а Ты уж все устрой в лучшем виде. Так, чтоб мне поменьше решать, а то ошибусь. Куда мне, я человек грешный и маленький.

Я больше не обобщаю и не пишу «мы». Буду говорить только о себе, хотя есть соблазн и других приплести. То ли смелости не хватает, то ли оправдаться хочется – мол, не одна я такая, не надо только на меня валить Свою немилость!

Годы шли. Со Славой мы расстались, хотя могли создать православную семью. Наверное, в этом была наша главная ошибка. Вместе было бы в чем-то проще и осмысленнее. Глупо ждать принца, когда отмахнулась от своего человека. Глупо мнить себя принцессой, имея инвалидность, не будучи красавицей, не имея средств и не будучи пристойной хозяйкой. Я и не мнила. После истории с Другим меня мало что волновало, и я плыла по течению – устроилась на первую попавшуюся работу, решив, что это и есть Божий промысел, а когда во мне начинала закипать неудовлетворенность своим положением, прислушивалась к маминым словам: раз уж тебя Господь на это место поставил, значит зачем-то это нужно. А как же мои таланты, способности, энергия? Как же то большее, что я могу предложить миру, но не знаю – как? Не ведая, куда кидаться и где искать, можно всю жизнь пережевывать сопли на том пяточке, куда тебя якобы Господь поставил. А быть может, это лень и страх, и Господь как раз вкладывает в мое сердце сознание того, как мелко я плаваю? Но нет же, от Бога – мир и спокойствие, а метания, сумбур – от лукавого!

Лень и страх – корни моего благочестия. Страх взять ответственность за свою жизнь в свои руки. Страх пойти против чьей-то воли. Родительское слово, родительское благословение… посадить тебя у юбки, не отпускать от себя свое утешение на старости лет, как бы чего не вышло, уберечь тебя от ошибок и разочарований. Но, как ни крути, от этого не уберечь. Лень искать и пробовать, ошибаться и разочаровываться. Родители же лучше знают жизнь и тебя. Вокруг столько добрых людей, которые знают, как жить, и тебя научат. Бесплатно. Стоит ли удивляться и обижаться, что в тридцать лет у тебя ни семьи, ни карьеры, ни даже нормальных друзей, а лишь сомнительный Божий промысел и все возрастающее недовольство всеми вокруг и всем подряд? Теперь ясно, откуда рождается зависть? Это – плач по упущенным возможностям.

Однако лень и страх так сразу не победишь – крепко опутали за годы бездействия и апатии. Но ты делаешь рывок. Один за другим. То работу поменяешь, то в творчестве начнешь активнее проявляться. И оказывается, за пределами комнаты кипит жизнь, в безликом сером городе происходит столько интересного, а вокруг много потрясающих дружелюбных людей. Кто мешал тебе раньше в этом убедиться? На кого удобнее свалить собственные неудачи? Ответ ясен. Потому и лучше жить одному – окружение имеет свойство не только окрылять, но и отравлять.

Может напроситься мысль, что я дорвалась, и греховный водоворот захватил меня после стольких лет затворничества. Но нет – никто и не думал нападать на мою веру или склонять меня к греху. Больше того, в этом мире много безобидных и бесплатных удовольствий, которые не идут вразрез с честью джентльмена и верой христианина. Кто мешал мне раньше это узнать и почувствовать? Лень и страх – на них и злись.

А я злилась сначала на себя, потом на Бога.

На себя понятно – думаю, тут и объяснять нечего. Можно опустить все элементы и атрибуты протискивания в мир, будь то попытка изменить стиль одежды, найти новых друзей, брожение по тусовкам с последующими разочарованиями, даже попытка устроить личную жизнь на православных сайтах знакомств. Катя говорила, там много семинаристов нашего возраста, которых жизнь потрепала.

– Ты бы там легко нашла себе пару, а про меня как узнают, что разведенка, двое детей – будущему батюшке такая не годится.

Я же натыкалась на мужиков лет на десять старше, которых жизнь потрепала слишком сильно, и меня это никак не устраивало. В общем, закроем тему. Личная жизнь сделала мне ручкой много лет назад, а с годами мы не становимся лучше. Сами придираемся, оцениваем человека как товар, а не как образ Божий. Какой уж тут образ, одно безобразие!

Злость на Бога стала проявляться не потому, что Он никак Свой промысел в моей жизни не являл, жениха мне, коровище, не посылал, а только «погляди, да трогать не смей», как в «Адвокате дьявола». Никакой старец мне не скажет, что первично, что вторично, что за чем следует и из чего вытекает. Одна из причин: я не смогла жить только Христом. Он так и не стал для меня всем, хотя я пыталась в меру своих скудных сил, и тогда была счастлива. Но тяжел узкий путь, как и предупреждали. Тесны врата, застреваешь там грехами и привязанностями к земному. По молодости их кажется немного, но в какой-то момент обидно становится – жить так и не начал, даже не ведаешь, от чего отказываешься.

– Если вдуматься, ну что она потеряла? – говорил батюшка после смерти девятнадцатилетней внучки нашей свечницы. – Разве сравнишь эту возню с тем, что уготовал нам Господь?

Девятнадцать лет… да это как глаза открыть и тут же уснуть навеки! Может, и ничего она не потеряла. В мои тогдашние двадцать шесть я охотно согласилась, а теперь поспорила бы. Многое она потеряла. Иначе зачем мы здесь? Другое дело, Богу виднее, кого и когда забрать – может, все, что надо, она уже приобрела? Проблема в том, что мы не знаем, за что боремся. Не приходило на ум, не видел глаз, что Господь нам уготовил. Мы видим только здешнее и рассуждать можем только об этом, какими бы духовными ни были. Даже мыслить в иных категориях не можем, а потому и никак не представляем эту будущую жизнь.

Я захотела жить. Я не готова посвятить себя Богу полностью, а полумеры – это подвешенное состояние, ни в светской, ни в духовной жизни не преуспеваешь.

Но во многом нормальную жизнь не позволяла вести болезнь. С каждым годом появлялось все больше ситуаций, в которых она мешала, хотя раньше казалось, я научилась с ней жить. Еще раньше казалось, боль ушла – после регулярных причастий. Я писала об этом очень подробно, а потом удалила этот неудобоваримый фрагмент из первой книги. Кто-то может подумать, я поступила нечестно и пыталась угодить светским издателям, но теперь понимаю, что все сделала правильно. Никуда эта боль не ушла, это я просто закрылась от мира. Он меня не трогал, и рана вроде как затянулась, однако стоило снова вылезти – швы разошлись. И я усомнилась – так ли целительна сила причастия, как мне виделось. Быть может, это та же эйфория, что сопровождает каждое новое дело поначалу? Кощунство и богохульство, но факт есть факт: за восемь лет в церкви я ничего не приобрела, а много потеряла. Бог стал мне мешать. Он перестал быть Отцом, который от всего укрывает и опекает, а стал строгим надзирателем, который все запрещает и зачем-то еще так меня покоцал, будто, оставь Он меня нормальной, дрянь из меня получилась бы! Положа руку на сердце, не чувствую я себя последней грешницей на земле, за родительские грехи мы вроде как не ответчики – так от чего Он меня уберег, отчего заключил в эту больную, немощную, от мелочи зависящую плоть?

– У каждого свое, это только нам кажется, что у нас хуже всех, – говорил мне батюшка на исповеди, – вот, думаешь, нет детей – плохо. А попробуй этих детей от телефона оттащи, в какой-то момент они уже не твои, никак на них повлиять не можешь, а Господь с тебя спросит…

Да ясно все. У каждого – своя боль, и вовсе не кажется мне моя самой болезненной. «А жизнь за чьи-то чужие грехи лишила третьего блюда», как у Саши Черного. Легче не стало.

Не стало и тогда, когда я, придя однажды из храма, твердо решила завязать с написанием никому ненужных дурацких статей, которые мнила Божьим делом. Допив коньяк, рыдая, высказала маме все, что на душе наболело, не стесняясь в выражениях.

– Ну прости, что я тебя такую родила, – пытаясь обнять меня, сказала она.

Она так же неуклюже выражает свои чувства, как я. Это папа любит со всеми целоваться, и получается у него легко и естественно.

– Да, лучше б аборт сделала, – я ничего не говорю в состоянии аффекта. Не уверена, что мне знакомо такое состояние. Я наношу удары прицельно и наверняка.

Однако маму этим не пронять.

– Конечно, не лучше. Ты – наша радость, наше утешение. Сестра совсем другая.

– У вас могло быть куда больше радостей, чем две. Теперь я должна за всех отвечать?

Люди вроде меня нужны по двум причинам, как я погляжу: чтобы учить других жить своим примером и родительскую старость греть, утешать кого-то. Старшие да здоровые своими жизнями живут, свои семьи создают, или многое еще создают, а ты – ни на что не годный, хоть о стариках позаботься. Твою жизнь кто-то сожрал. Впрочем, какая у тебя жизнь? Такая же неполноценная, как ты сам. Ты – шут или юродивый при здоровом и красивом хозяине жизни.

Статьи мне не давались, писать их все меньше нравилось. Такая же ерунда, как в любом госучреждении. Я вырастила несколько воспитанников, которые, не будучи такими начитанными, как я, по причине молодости, превзошли меня в простоте изложения. Мне давно говорили, что я злоупотребляю канцеляритом, пытаясь звучать официально. Такого бы редактора моим художественным текстам, как наш игумен – цены бы не было! К каждому слову примотается. Он не знает, что я писатель, а не журналист, не знает, что я себе и другим вру, что лишние деньги не помешают, а интерес давно иссяк, да и сами батюшки про этот интерес все знают и зубоскалят: мол, литургия у нас больше не главное, главное – мероприятия провести и фотки выложить. Церковная жизнь стала рутиной и фальшивкой.

И я устала. Вдруг так устала, хоть волком вой. От всего – разом. От церкви, от работы, от подвешенного состояния, от одиночества, от бессмысленности этой земной жизни, в которой терять нечего, но все еще веришь, что за поворотом ждет нечто. Хотя что там может ждать таких, как я? Нищая одинокая старость. Попрошайничество под мостом. Или в монастырь на последние деньги, авось не выгонят, но для этого вера нужна и сила духа. Где ее взять? Как пылкий неофит превратился в пустышку? Чего на самом деле ждал от Бога, зачем пришел к Нему? Почему никуда не двигались, годами топтались на месте, а потом скатились в такое позорище, что матерому грешнику тошно?

2004

Есть люди-библии. Есть люди-романы. Люди-стихи. Чаще встречаются люди-комиксы и глянцевые журналы. А бывают и люди-туалетная бумага. Однослойная, серая и дешевая.

Какая же я?

Смотрите ушами.

Я считала Другого библией. Расти и расти до такого. Никогда не сможешь соответствовать и быть достойной. И еще, вероятнее всего, он будет критиковать, потому что он – это он, и дорасти до него нереально. Мне было стыдно весить шестьдесят килограмм, в то время как он имел массу в пятьдесят два при росте метр восемьдесят. Мне было стыдно, что я не читала «Собор парижской богоматери» в двенадцать лет и не интересовалась мифологией. Стыдно было признаться, что я не знала, зачем нужны четки. Что я вообще знала?

Откуда же взялись комплименты, спросите вы? Ведь я не была умна, красива и начитанна, к тому же у меня имелся парень. Другого пленил мой голос, хотя петь я стеснялась, но в общей компании раскрепостилась.

– Дан, у тебя отличный голос, – сказал мне Другой, когда я подпела ему какую-то «арийскую» балладу, – учись петь. Ты можешь очень хорошо петь. Я могу тебе рассказать, как учиться, но главное – пой как можно больше.

Мне нравилось петь в пустой квартире, когда слышат только соседи. Теперь мне нравилось петь с ним. Со мной мало кто мог тягаться – по крайней мере, я не фальшивила.

Еще ему понравились мои стихи. Три года в музыкалке не только голос и слух развили, но и чувство ритма. А что такое стихи? Яркий образ и ритмика, чтобы врезался в память и по возможности легко цитировался и напевался. Музыкальность моих стихов была высока, а образность хоть и навеяна рок-музыкой, звучала самобытно.

– По-моему, ты даже еще не самые лучшие мне показала, – у него много секса в глазах, как сказала моя сокурсница.

И красивая улыбка. И вообще он интересный – тонкое лицо, резкие черты, светлые глаза и темные волосы.

Мы часто виделись в институте. Я хотела и боялась его встретить. У меня пропадал сон и аппетит от одной этой возможности, а после встречи сердце пускалось в такой галоп, что меня еще долго потряхивало.

Мы общались стихами. Как там в «дон Жуане»? Сначала взгляды, потом руки, потом встречаются уста? Он умел видеть начинку раньше фантика. Из туалетной бумаги я стала человеком-стихом. Наверное.

Меня до сих пор немного задевает, когда люди замечают только мои стихи – ведь все внимание и силы я бросаю на прозу, именно она требует огромной работы, там поля непаханые! А они все: какие красивые стихи, у вас прекрасные стихи, самобытные, так филигранно, отточено, оригинально, стихи как песни. Да это просто реакция на раздражитель, там нет никакой идеи, все вторично и есть ли там что-то кроме внешней красоты?! Я же прозаик, посмотрите на меня, козлы, я серьезный человек!

Он из человека-библии превратился в человека-роман. Начитан оказался фрагментарно, самодовольство маскировало комплексы, а жизненная история весьма интересна, но фабула выстроена так, что не сразу вникнешь. Опять семья, опять тяжелое детство. Мы – дети девяностых, у кого там легкое детство?

Мне легче было сделать шаг навстречу потому, что у меня уже был опыт общения с противоположным полом и я знала, что все на самом деле просто, не надо усложнять и надумывать то, чего нет. Мучило только одно: зачем я делаю этот шаг? У меня же Слава. Я от него кроме добра ничего не видела и за два года прикипела к нему, как к любимой вещи. Но в конце-то концов, мне всего восемнадцать, я влюблена и, похоже, взаимно – неужели я не имею права на счастье? Неужели мне на роду написано довольствоваться результатами чужого выбора? Кажется, я вообще ничего в этой жизни не выбираю – даже друзья сближаются со мной по собственной инициативе, а те, кто интересен мне, сливают меня так, что я сама себе кажусь навязчивой. Почему все так сложно?

Другой не выбрал бы меня. В тусовке, где он общался, полно умных, красивых и активных девушек. Лишь Слава разглядел во мне что-то занятное. Тогда меня это не удивляло, а сейчас прямо-таки восхищает. Надо же, какой проницательный парень, в таком-то возрасте! Пережил многое, натерпелся, понял, что люди вовсе не таковы, какими кажутся, и внешность ничего не значит.

Казалось, и для Другого не значит. Он что-то понял обо мне, читая мои стихи, его ответы на них касались не самих стихов, а меня и моих чувств. Я долго ждала его звонка или хоть какой-то реакции на мое признание, но ничего не было. Я поняла, что не дождусь, хотя он спрашивал обо мне у сокурсницы. Я видела молчаливое неодобрение Ани и поняла, что Слава стал что-то замечать. Наши отношения за два года вошли в привычную колею и начали остывать. Его это не удивляло, а мне хотелось огня. Мне хотелось любви и жизни, а не привычки и комфорта. С другой стороны, открывать свои чувства в стихах, да еще позвонить или зайти в гости – это перебор. Да и надо было убедиться, что мои чувства взаимны, прежде чем рушить привычный комфорт и обижать хорошего человека. В чем-то я была благоразумна и думать умела, несмотря на восемнадцать. Как назло, дней рождения ни у кого не намечалось и большой компанией мы вряд ли соберемся. На концерты Другой не ходил – только на собственные… стоп! Должны же быть какие-то выступления в универе! И я стала пытать сокурсницу.

– Да обычно это ближе к каникулам или к праздникам. Но я спрошу.

Ничего не было, кроме репетиций. Так ли это важно, как мы встретились снова? Так ли важно теперь, что вела я себя как полная дура и сразу спалилась со своими чувствами? Скрывала их от родителей, друзей, парня, самой себя. И все равно все догадывались. Я чувствовала себя тупой, страшной, толстой и несуразной на фоне этого самодовольного, утонченного и талантливого гуру. К тому же он слишком подозрителен, брезглив и чистоплотен – мне тяжело было представить, что он способен с кем-то целоваться, не говоря о более тесном контакте. Разумеется, на это я не рассчитывала, а что ему сказать – не знала. Я не продумала ничего – мне хотелось просто увидеть его, наконец.

– Привет!

– Привет.

Мы покивали остальным музыкантам, кому-то махнули руками и побрели на остановку вдвоем.

– Прочитал мой ответ? – сколько можно ходить вокруг да около?

– Угу. Я правильно все понял?

– Мне кажется, такое только идиот не поймет.

Он нервно рассмеялся.

– А как же твой парень?

– Я с ним поговорю. Теперь все зависит только от тебя.

Он остановился и повернулся ко мне. Я любила на него смотреть, но мне всегда становилось немного не по себе, когда он был так близко и мы оставались одни. Пламенных речей и признаний не последовало. Был лишь один робкий поцелуй. В тот момент мне казалось – мой первый настоящий. Все, что было до – не имело значения и перестало существовать в ту минуту.

2002

В лес мы со Славой попали только весной – в октябре уже пошли дожди, и месить там грязь ни ему, ни мне не хотелось. Так получилось, что когда мы договорились туда прогуляться, зарядил такой ливень – не то что лес, сама встреча была под вопросом.

– А у тебя комп есть? – спросил он в телефонную трубку.

– Нет, – призналась я.

Тогда это сокровище было далеко не у всех, и я помню, как к Ане подходила вся школа с вопросом: у тебя правда компьютер есть? Брат купил потому, что ему нужен был по работе, и Аня стала одним из первых обладателей крутой техники в нашей школе. А мне зачем? Сестре хватает на работе. Помню, она ходила на компьютерные курсы, когда только устроилась, а потом половину трудового дня переписывалась в «аське» с парнями из всех возможных городов.

– Жаль. Просто у меня фильм есть классный, хотел тебе показать. Может, ты ко мне приедешь?

Наглая рожа, – подумала я. В такую погоду девушку гонять хрен знает куда. С другой стороны – воскресенье, подруга, с которой мы в этот день общались, давно перестала приходить, а Аня училась на подготовительных курсах в институт. В моей комнате не было даже магнитолы и заняться там можно было только чтением. Иногда это утомляло, особенно, когда соседи становились слышны за стенкой и ничем их было не заглушить. От плеера уши уставали.

– Ладно, диктуй адрес.

Район оказался незнакомый, но Слава любезно предложил встретить меня на проспекте. Мои, конечно, удивились, куда я в такой дождь намылились, но я наврала, что пойду к Ане. Они про ее курсы не помнили совершенно, а живет она в десяти минутах ходьбы.

Город в шестнадцать лет был для меня загадкой. В основном выезжали мы с подругами – в парк или в кино. В бассейн ходили с мамой или сестрой. Остальное нужное было под рукой и в нашей деревне, а к репетитору по английскому меня возил папа.

Дождь был не страшен мне в «камелотах» – купила я их на свои кровные, накопленные с подаренных бабушкой и дедом. По тем временам цена немалая, даже сейчас можно купить вполне приличные ботинки, пусть и не кожаные. Тогда же был магазин под названием «НЛО» и башмаки там продавались самые невероятные. «Гриндерсы» и «Мартинсы» никто себе позволить не мог, но демократичные польские «Камелоты» почти полностью повторяли эстетику. Не знаю, почему я так загорелась, но едва увидев, просто влюбилась. И вот, тринадцатого сентября мы с сестрой пошли и купили эти огромные говнодавы с круглым рантом вокруг носа и десятью дырками. Цвет черно-синий. По радио просвещали, как отличить настоящий «камелот» от палева, и тут вроде все на месте: петля-ухо, голограмма на языке. Последняя быстро отвалилась, гвозди в подошве заржавели, а когда я однажды натягивала башмак, швы разошлись. Папа носил знакомому сапожнику зашивать. Но это все потом, пока же я балдела от собственной крутости и бесстрашия. Любую лужу я могла вброд перейти и еще минут пятнадцать там стоять. Джинсы заправляла в ботинки или подворачивала, чтобы хорошо было видно шнуровку. В этот раз джинсы на мне были папины – темно-синие, вельветовые и заштопанные на коленке. Порвала, когда упала у Аниного дома и покатилась по камешкам. Просто зашить не получилось – вельвет крошился, так что бабушка поставила заплатку. Почему-то мне на это было плевать, хотя на стильные драные джинсы это совсем не походило. Толстовка с обложкой «арийской» «Химеры», купленная в январе, и папина джинсовка «Джордан» дополняли образ. Ах да, еще джинсовая шляпа – зонтов я не признавала. Главное, голова не намокает.

– Возьми мой, – гаркнул с дивана папа, – какая шляпа? Только выйдешь – до трусов промокнешь!

Послушала. Взяла его черный зонт-трость, которому уже лет тридцать, но японское качество никуда не делось. Вот в таком виде и предстала я перед Славой. Он уже ждал меня на остановке.

– Классные у тебя башмаки, – улыбнулся он, бросив взгляд на мои ноги, – тяжелые?

– Не очень, – тогда мне действительно так казалось, хотя каждый башмак весил два шестьсот.

– Зато ветром не уносит, да? – он закрыл свой зонт, так как мой был больше.

Не такая уж я худая была в шестнадцать, чтоб от ветра качаться, так что комплимент, если это был он, не оценила.

– А что за фильм? – поинтересовалась я.

– Странно, что раньше не спросила! Про байкеров.

Аня когда-то хотела мне показать фильм про байкеров и полицию, но тема не увлекла и, по ее словам, фильм был так себе.

– Нет, этот тебе точно понравится. Там Шер снимается, знаешь такую?

Меня удивило, что он ее знает.

– Байкеры там больше как декорация. Мог быть кто угодно. Главное – парень. Твой ровесник. И перевод хороший, не гундосый, как мы любим.

Я усмехнулась. Когда-то другого мы и не знали, но теперь я от него отвыкла.

Район очень похож на мой – тихий, обшарпанный, унылый. Неужто ни леса, ни реки рядом?

– Нет, – помотал головой мой спутник, – поэтому твой загородный, а мой спальный.

Дети рабочих окраин и асфальтовых равнин, «где зима смешалась с грязью, а весне туда вообще дороги нет…».

Мы вошли в темный, пахнущий кошками подъезд. Воняло там так, что меня чуть не вырвало. Заслышав мои спазмы, Слава потащил меня через темный коридор к лестнице.

– Потерпи, всего второй этаж.

Он буквально втолкнул меня в прихожую и, когда захлопнулась дверь, я почувствовала облегчение. Дома у него ничем не пахло – ни готовкой, ни животными, ни потными носками. Какое счастье! Я опустилась на стул в прихожей и стала развязывать шнурки. Завязать их – целая история, но до этого еще далеко.

– Чаю хочешь? – Слава уже прошел на кухню.

– Не откажусь. А ты один что ли?

– Угу.

Я тогда еще не знала про его родителей и ожидала увидеть семью в сборе. Или хотя бы услышать – телевизор, бряканье посуды на кухне, болтовню по телефону, кошек, собак. У меня по выходным перенаселение.

Слава не вдавался в подробности, куда все делись, и позвал меня на кухню. Она была темная и маленькая, с прилипчивым линолеумом и заваленном неведомо чем крохотным столом. В мойке громоздилась гора посуды, на подоконнике – лампа, косметика, полотенца, салфетки, зеркало, блокноты и ручка, какая-то коробка… я отвела взгляд. Теперь понятно, почему мою квартиру многие считают роскошной – там банальный порядок.

– Щас я расчищу стол, присаживайся, – сказал Слава и похватал какие-то чашки, ложки, тряпки, оказавшиеся перед моим носом, – вообще, наверное, лучше на поднос нагрузить и ко мне пойти. Там не такой срач.

Да уж, иначе и не скажешь. Может, он живет с отцом? Или мама -неряха?

Я помогла ему заставить поднос чистыми (о чудо!) чашками и печеньками. Извлекла из рюкзака шоколадку – вроде не с пустыми руками и на двоих достаточно. Слава пристально посмотрел на меня и пробормотал «спасибо». Я последовала за ним по узкому коридору, мимо еще одной захламленной комнаты, и мы оказались в гостиной. Старая мебель, сморщенный ковер, плохо скрывавший ободранные полы. У телевизора – еще одна дверь, которая вела в Славину комнату, так что в проходной мы не задержались.

Его комната была почти аскетической – у стены кровать, у окна стол с компьютером. Остальное длинное и узкое пространство занято двумя шкафами и офисным креслом.

– Садись сюда, – он подкатил ко мне это кресло, – оно удобное.

Мне так не показалось, когда я села, но, может быть, потому, что раньше мне таких даже видеть не приходилось. Наверное, его надо регулировать. Слава примостил поднос рядом с компьютером, что было нелегко: электронно-лучевой монитор занимал весь стол. Пока хозяин разливал чай, я блуждала взглядом по стенам. Плакатов немного против моих ожиданий – «Ария» и «Металлика». Полки с книгами, судя по обложкам – научная фантастика. Пара икон, что меня приятно удивило. Какие именно, я тогда не знала, но одна – точно Богородица. За шторой цвета охры виднелась пустая улица и окна дома напротив.

– Подкатись поближе, – Слава разогнулся от подноса и улыбнулся.

Почему-то мне вдруг показалось, что вообще он, должно быть, нечасто улыбается. Какое-то все унылое вокруг него. Все-таки чистота и приятные цвета много значат, хоть и не придаешь этому значения.

Я подъехала к столу. Хозяин включил компьютер, и тот, жутко загудев, ожил.

– Хочу монитор поменять, эта ракета «земля-воздух» – смерть как надоела.

– В универе много за ним работы?

– Хватает. Без него была бы вешалка. Не представляю, как раньше рефераты и курсовые от руки писали. Жесть просто. Только учились, наверное, и больше ничего не успевали.

Я спросила, есть ли у него старшие братья и сестры. Он помотал головой. Я сказала, что видела сестрин реферат по психологии, называется «Подростки и секс». У нее красивый почерк, листы очерчены синим фломастером и скреплены тесемочкой.

– И что там про подростков и секс? – развеселился Слава.

Я призналась, что не читала. Тут меня бросило в жар – как-то двусмысленно прозвучало, особенно когда сидишь с малознакомым парнем в его пустой квартире… не дура ли я? Вспомнив про свои заштопанные штаны и безразмерный балахон, я успокоилась – вряд ли такое возбуждает желание. Однако пауза повисла и висела, пока не загорелся монитор.

– Ну наконец-то! – выдохнул Слава. – все никак не научусь винду переставлять, а, видимо, пора.

Сказал какую-то тарабарщину, – подумала я.

Чай был неплох, хотя ожидала я в такой обстановке подкрашенной чуть теплой водички.

– А ребят не думал позвать на кино? – спросила я о Роме и Рите.

– Да ну их! Вроде как мы с тобой хотели погулять, их не звали. К тому же Ромка этот фильм уже смотрел, Покажет Марго, если захочет.

– А много у тебя вообще фильмов на компе? – заинтересовалась я.

– Не очень. Места мало. Скидываю только то, что зацепило. А тот, что хочу тебе показать, вообще редкость, фиг найдешь. Восемьдесят пятого года, такой атмосферный!

Слава оказался прав. Я ничего подобного не видела за свою короткую жизнь с ограниченным кругом общения и практически полным отсутствием путешествий. Сюжет основан на реальной истории – действительно жил такой парень по имени Рокки Дэнис, у которого была редкая болезнь, связанная с избытком кальция, потому его лицо было похоже на уродливую маску. При этом жил он нормальной жизнью, прекрасно общался со сверстниками, мечтал отправиться в путешествие по Европе. Его мать играла Шер, которую я с трудом узнала: кудрявая, тоненькая красотка в байк-тусовке.

Но закончилось все, естественно, смертью, и тут я не выдержала. Держалась из последних сил, еще когда Рокки влюбился в слепую девушку и она полюбила его, не видя страшного лица, но ее родители начали воротить носы, когда с ним познакомились. Чуть не обделались, наверное. А потом друг отказался от путешествия в пользу работы у отца, и парню стало будто незачем жить. По словам героини Шер, если бы она начала копать могилу после каждого прогноза врачей, она уже была бы в Китае. Видимо, болезнь эта все-таки смерть подразумевала, но мне думалось, у парня просто отняли мечты, одну за другой. И утром мать нашла его мертвым.