Текст книги "Из дома домой. Роман-коллаж"

2020

Мое возвращение в храм случилось благодаря Кате. Той самой, с которой мы ездили в Грецию и после этого стали подругами. Она мудрая девочка, и мудрость эта нажита фатальными ошибками, а не ощущением бессмыслицы бытия в восемнадцать лет.

– Хочу на Рождество съездить в Лавру, меня отпускают, – улыбалась она в телефонную трубку, – не желаешь со мной?

С тех пор, как я решила, что жизнь моя кардинально изменится, а это случилось четыре года назад, я где только ни была, в какие только поездки не ездила. В Троице-Сергиеву лавру, наверное, первым делом, но всего один раз, одним днем. Катя же моталась туда своим ходом на несколько дней, останавливалась в гостинице с тетушками и наслаждалась отдыхом от спиногрызов и родителей.

– Уже год собираюсь, сын маленький. Все никак. Надеюсь, сейчас получится.

Я только недавно рассталась с Мальчиком и плакалась Ксении о своих грехопадениях. Покаяния как не было, так и нет. До исповеди и причастия не доходила. На службу зашла пару раз, и мне стало тяжко. Казалось, вот-вот меня разразит гром или с неба раздастся глас, и все узнают, что я блудница, что только строю из себя хорошую девочку все эти годы – пусть я только сейчас дошла до дела, в душе и в помышлении я всегда была такой.

– Не знаю, Катюш…

– А что? Ты куда-нибудь уезжаешь?

Я пожала плечами, хотя она не могла этого видеть. Никогда я никуда не уезжала на Рождество. Не с кем и некуда, с постом париться неохота, праздник с семьей встречать привыкла, к причастию готовиться. Что делать в этом году – ума не приложу.

– Давай рванем на пару денечков. Больше меня не отпустят. Мои тут всех задолбают, – уговаривала она меня.

Она моей истории не знала. Я же о ее путях к храму была наслышана.

– Еще в институте у меня был парень, который меня бросил ради зрелой женщины в Москве. Она его содержала что ли… тогда я пошла на карате и коротко подстриглась, решив, что все мужики – козлы.

Похоже, эти парни появлялись и исчезали, как звезды, и никто в этом греха не видел – как все. Мы со Славой – быть может, и не увидели бы, если бы не его мама. Порой такими путями Господь приводит нас к Себе, что диву даешься.

Теперь вот сидишь и думаешь: Господи, приведи обратно! Куда меня занесло, как меня угораздило? Заблудилась, растерялась, в угол забилась и там осталась…

– Поедем, а? Выгрузишь из головы весь этот бред с квартирами, ремонтами, помолишься спокойно, причастишься.

Я чуть не взвыла. Катя – не Ксения. Ее неофитскую чистоту пачкать своими отступлениями ни к чему.

Все сделала она: заказала билеты на «ласточку», номер в гостинице – хотели двухместный, но пролетели.

– Придется с тетушками.

Меня как опытную паломницу это не пугает, а Катю в прошлый раз все достали: кто в четыре утра начинает молитвенное правило читать, кто храпит, кто ногами сучит, кто жизни учит. Такие мы христиане, так думаем о ближнем и такие мы друг другу братья и сестры. Лицемеры! Я вот честная шлюха!

На машине Катя ехать не хотела – ее десятилетний «гетс» порой не заводится, чем доставляет ей внезапные стрессы. В сервисе почему-то все заводится, при чтении молитвы тоже. Но вдруг? Так что встретились на вокзале в девять утра, сели на «ласточку» и пару часов проболтали. Потом кружили по курскому вокзалу, метро и электричке. Часа в три приехали в Лавру.

В номер мы заселились первыми и заняли одну двухэтажную кровать. Как всегда, я наверху. Позже появились тетушки – одна лет пятидесяти, сама по себе, и еще две помоложе – видимо, подруги. Они только бросили сумки и пошли искать еду, а женщина, что сама по себе, оказалась веселой и каялась нам в раздражении на китайцев, коими Лавра кишмя кишела.

Первым делом зашли перекусить в трапезную, что рядом с гостиницей. Поселились мы в Воскресенской, она не на территории Лавры, но очень близко. Чай пили в номере, так как набрали пакетиков и на этаже стоял кулер.

– У меня тут еще дельце есть, – сообщила Катя, – надо навестить монахиню, маму одного мужика, с которым я пою. Просил ей передать какой-то мешок.

Монахиня эта живет в домике недалеко от Лавры, так ее благословили за былые заслуги: она вышивальщица на шелке. Ее работы есть и на Валааме, и у патриарха, и где только не.

– Сходи со мной, а? Этот, небось, тоже хочет меня маме показать!

Оказалась, у Кати на клиросе полно ухажеров. Один – весь в Боге, в сорок лет не женат. Пригласил ее в тесницкий лес – вроде как паломническая поездка, своим ходом на машине. Только в этой машине сидела его мама. Когда они приехали, мужик этот вышел, а Катя осталась с его родительницей.

– И та полтора часа меня допрашивала, кто я, что я и зачем, на что я содержу детей, почему от меня муж ушел и где я работала… кругом лес, дождь стеной, а этот свалил, представь! Потом, даже когда мы на клиросе сталкивались, он со мной не здоровался.

Оттого он и не женат в сорок лет – маме не угодишь.

– После этого знаешь, не то чтобы в душе было насрано, но… блин, можешь ты мне в лицо сказать? Что ты там обо мне надумал, что аж здороваться не хочешь?

По словам Кати, почти все религиозные мальчики, узнав, что она разведена и с детьми, общение прекращают. Она это понимает и принимает – не заслужили эти чистые души нас таких, видавших виды. Ничему хорошему их не научим, а изживать это дерьмо ох как тяжко.

– Но пообщаться-то почему нельзя? Они грамотные ребята, к ним с богословскими вопросами можно пристать, книгами обменяться… нет, сразу мамке давай показывать!

От мужика, у которого мать монахиня, недавно ушла жена. Вроде что-то с Катькой общее – оба покинутые, обиженные. Жили они с женой двадцать лет, детей нет. И за эти двадцать лет ни разу не причастились, хотя оба при храме. Он поет и иконы пишет, но сердце его далеко отстоит. Сходит с ума по зеленым чаям и китайской книге перемен.

– Говорит, мама как овдовела, стала его по монастырям таскать, вот его и перекосило. Нет, лучше бы она личную жизнь налаживала, мужиков домой водила! Мать – монахиня, это ж надо!

– Так и не волнуйся, – посоветовала я, – монахиня – не хабалка у подъезда. Тем более на таком хорошем счету.

И все равно Катя не могла отделаться от мысли, что этот мужик тоже хочет ее маме показать.

– За грибами как-то звал, а я говорю – у меня дети. Он такой: а ну да, у тебя ж дети. А что детей можно взять с собой, не допер. Вместе бы погуляли. Такие вот мужики.

Детей Катя считает своим фильтром. Они ее спасают от заведомо провальных отношений, ибо у самой ума не хватает в людях разобраться, а внешность привлекает всякий сброд. Еще одна прямо-таки ужасающая история про священника, который недавно лишился жены, но второй раз им жениться нельзя.

– Понимаю, крыша поехала, сам не ведает, но… короче, хотел увезти меня в деревню и раз в неделю наведываться. Дом у него там есть, сиди, мол, и жди меня. Молчание ягнят или десять негритят!

От такого и мне стало не по себе. В раба мужчину превращает похоть, да…

Вечернюю службу в день нашего приезда я выстояла тяжело. Китайцы и впрямь раздражали, да и вообще толпы народу. Не понимаю, почему Кате так нравится в Лавре? Я как первый раз приехала, ничего не почувствовала, так и теперь – одно раздражение. Оптина мне куда милее, а Валаам – северный рай.

– Туда меня точно не отпустят. Лавра – ближе всего, а в Оптину своим ходом тяжело, – объясняла Катя.

На тяготы в паломническом автобусе она была не настроена. Я бы сейчас тоже их не перенесла – раз уж китайцы выводят из равновесия. Это духовное состояние, я понимаю, откуда ноги растут. С Богом все можешь, все перенесешь, а как оторвешься от Него – все бесят, все утомляет, сам себе не рад, жизнь дерьмо и будущее пугает. Причаститься я так и не могла, да и нормальный духовник после такой исповеди не допустил бы. Посмотрим, что будет. Пока что я как чурка с глазами. Сама не лучше китайцев.

В одном из монастырей, где мне доводилось побывать, игуменья рассказывала, что ночью в ворота бьются бесноватые и орут не своими голосами: прекратите читать псалтирь, нам плохо! Что до Сергиева Посада, у меня сложилось впечатление, что весь город кроме Лавры населяют такие вот бесноватые. Ночью это особенно слышно. Нет, они не ломились в ворота с дикими криками, но всю ночь гремела музыка, слышались пьяные вопли и смех, машины сновали туда-сюда, мат-перемат. Зима, крестьяне торжествуют.

На следующий день я решилась на исповедь. Громко сказано, решилась – встала в очередь, и ни один нерв не колыхнулся. Катя не могла причаститься по техническим причинам, но хотела. Удивилась, что я не собралась. Я промямлила что-то про спокойную обстановку и усталость с дороги.

Исповедь в моей жизни сошла на нет еще до Мальчика. Как стремительный поток превращается в тонкую струйку – не вдруг, разумеется, но не заметишь. При Варваре душа моя была жива как никогда, а потом что-то сломалось. Борешься, борешься всю жизнь с одним и тем же, радуешься блеклым победам, понимая, что они не твои, а милость Божия, но потом надоедает горевать о поражениях. Винить во всем себя и гневаться на свое жаждущее любви женское сердце и еще не старое тело, жаждущее настойчивее. Судьба же вместо женского счастья по-сиротски кидала подачки, чтобы хоть иногда не чувствовать себя одинокой. Я не так пуста, чтобы жить кошками и сериалами, но и не так переполнена любовью, чтобы убиваться из-за отсутствия детей. Носить чужие бремена.

С удивлением обнаружила, как много женщин хотят детей, а не мужчин – некоторые сами не отдают себе в этом отчета. Вероятно, инстинкт настолько силен, что сопротивляться нереально. Без детей жизнь будто ничего не стоит, ты – сосуд, созданный для производства новой жизни, а пропадаешь без дела. Это все хорошо и правильно, когда здоровье позволяет. Когда с детства инвалид, мыслишь немного иначе. Когда в твоей жизни есть одна большая зависимость, других не ищешь, а подсознательно избегаешь. Да и сама жизнь из череды удовольствий, какой она предстает в молодые годы, превращается в трудовую повинность. Оттруби, что Господь отмерил, и сдохни. Но нет, поддаешься чужому влиянию, бросаешься в водоворот житейских попечений, забывая, что еле тянешь наравне со всеми. Тоже подавай отдельную квартиру, мужиков, путешествия, тряпки, интересную работу! А в какой-то момент опять упрешься в стену банальной немощи и понимаешь, что это ничего не стоит, и на самом деле это не нужно было. Лишь доказать себе, что не хуже других, хотя знаешь правду и ни на секунду ее не забываешь.

Нет, этого всего я батюшке не сказала. Не умею говорить так, как пишу. Косноязычна я – бек-мек и тыр-пыр. У каждого греха есть имя и, если у тебя достаточно мозга, чтобы проанализировать ситуацию и вытянуть из нее вину – назови одно слово. Однако про блуд имело смысл сказать чуть больше в моем случае. Полночи думала, как это выразить. Дескать, я вообще-то церковный человек уж тринадцать лет как, но тут… нет, на беса я не валю, не он меня путал. Ропот банальный. Есть ли такие слова для греха – знать, что делаешь, знать, что Господь не простит, распинать Его жестоко, как никогда раньше, и все равно пойти на это? Даже писатель одним словом не обойдется.

– Но вы планируете вернуться к нормальной церковной жизни и не повторять такого? – спросил священник.

– Конечно.

– И какие же уроки вы извлекли?

Я замялась. Не для уроков я это делала, а из-за страшного слова «никогда». С ним тяжело смириться, гораздо тяжелее, чем с «невозможно». Никогда – это про время, про терпение, про такую быструю и в то же время тягучую монотонную жизнь, в которой никогда не будет счастья, никогда не будет любви, никогда не будет мужчин и детей, никогда не будет достойной старости, пользы людям и искреннего благочестия. Неискренним обманешь кого угодно, кроме Бога – я благочестива потому, что никому не нужна, а не потому, что я Христа выбираю. Как у сестры моей вера до первого мужика, так и у меня, только я не красива, поэтому мужики мною не прельщаются. На деле я не лучше. Быть может, чтобы ее не осуждать, решила прельстится сама. Можно долго и вдохновенно вкапываться в тонкий психологизм, но правда называется одним словом. Как и всякий грех.

– Я все это знала, но теоретически, – промямлила я, – хотела почувствовать.

– Увы, в таких экспериментах участвует еще один человек, а это печально вдвойне. Причащаться готовились?

Я помотала головой. Предположила, что после такого не допускают.

– По-хорошему, конечно, – вздохнул батюшка, – но времена меняются. Иначе никого бы не допустили. Полгода почитайте два канона ежедневно – покаянный и молебный.

Вот такая епитимья, всего-то. А покаяния как не было, так и нет. Мучения есть, как и предрекала Ксения, но какие-то невнятные, мне самой неясные. Я будто не верила, что все это случилось со мной, причем по моей воле. Я и не ожидала, что стану счастливой без Христа.

За Мальчика больше стыдно, обидно и больно. С чем он столкнулся в моем лице? Как теперь он это осмыслит и какие выводы сделает? Скорее всего, решит, что я – чокнутая, и хорошо, если забудет быстро. Найдет себе молодую красавицу, женится. Он серьезный, хороший, работящий. По чину хижина должна быть.

– Хорошо, что вы себя не оправдываете, – заключил батюшка, прочитав надо мной разрешительную молитву.

По привычке сердце всколыхнулось. Вместо вздоха облегчения вырвался какой-то спазм. Я отошла от аналоя на ватных ногах и присела на лавочку.

К матушке Дометиане – маме Катиного поклонника – мы пошли после трапезы. Позвонили ей предварительно, выяснили, где она живет. Оказалось, совсем рядом с Лаврой, но поплутать пришлось.

– Может, сказать ей, что ты – Катя? – подруга нервничала.

– Да ладно, успокойся, – я только исповедовалась, и мне не хотелось брать новый грех на душу.

Калитку открыла женщина лет семидесяти в платке на седых волосах, распавшихся на пробор. Лицо светлое, серо-голубые глаза смотрят на нас пристально и строго, но на губах играет едва заметная улыбка. Она знала, кто из нас Катя, и знала, что она придет не одна. Известно ей даже мое имя.

– Красивое, редкое, – улыбнулась она, глядя будто сквозь меня, – никогда такого не слышала.

Зачем-то сказала, что в крещении я – Феодора. Это имя навевало мне ассоциации не с преподобной Феодорой и ее мытарствами, а со сказкой «Федорино горе» про неряшливую старуху и ее обиженные утюги, котлы и кастрюли. Такой я скорее стану, чем преподобной.

Дометиана пригласила нас в дом, и мы последовали за ней. Внутри дом был настолько захламлен, что разглядеть интерьер было категорически невозможно, равно как и понять, где мы очутились – в спальне, кухне или гостиной. Матушка взяла из Катиных рук пакет от сына и вручила нам две шоколадки. Предложила пообедать, но мы отказались даже от чая.

– Давайте хоть маслицем вас помажу, а то что ж вы так уйдете, – засуетилась матушка, – у меня есть и Спиридон Тримифунтский, и Мария Магдалина… кто больше нравится?

– Мария Магдалина, – ответила Катя.

Я бы выбрала Спиридона. Но это неважно – в конце концов, матушка помазала нас всем, что у нее есть, а было этого ой как много – везли и везли благодарные ученики, священники, знакомые. Потом она показала нам свои работы. Произведение искусства, не меньше: на шелке ниточками вышита каждая мышца, каждая складка одежды, каждая морщинка на лице.

– Теперь я уже не могу этим заниматься, только учениц наставляю, – опять улыбнулась матушка.

Мы наивно поинтересовались, почему она больше не вышивает.

– Ослепла. Я и вас почти не вижу, девочки, а уж такое теперь изготовить мне не по силам.

А взгляд такой проницательный, такой пристальный, будто насквозь видит! Мне стало неловко, что я подумала о ней так, и за Катины опасения насчет смотрин. Монахиня – это не мирская свекруха, это непостижимая нам, зарывшимся в навозе и не мыслящим дальше своей верхней планки, высота.

– Блин горелый, какая же я дура! – кастрашила себя Катя, когда мы шли обратно. – Марию Магдалину, пожалуйста! Вот дура! А видишь, знала она, что и ты придешь, шоколадки обеим приготовила – видать, сказал ей сынок все что можно.

– Не переживай, что ты себе накручиваешь? – пыталась я успокоить подругу.

Явно понравилась ей матушка. Разве переживаем мы, что выставили себя не в лучшем свете, когда человек нам безразличен? Да и какой там не лучший свет? Не каждый день с монахиней общаешься, растеряешься.

От нечего делать мы поехали в Гефсиманский скит. Вернувшись, погуляли по лавре и пошли на вечернюю, но не достояли до конца. Тетки съехали еще днем, и мы остались одни в шестиместном номере.

– На Рождество, небось, понаедут еще, – предположила я, заваривая бэпэшку.

Сегодня пятое. Мы планируем отчалить завтра в полдень – отпустили подругу только на выходные, а не на десять дней, как она мечтала. По мне, что здесь делать так долго? Другое дело – Печоры, Соловки, Валаам, Крым…

– Ну, ты лягушка! Я только сюда мотаюсь.

Думала, мы друг другу наскучим, но говорили с шести вечера до одиннадцати, с перерывом на душ. На работе мы сидим в разных отделах и общаемся урывками. Я вообще уже не помню, когда и с кем так секретничала. С Аней и Ритой новости друг другу расскажешь – уже уходить пора, до глубоких тем не доходит. Да и их постоянно отвлекают дети.

Утром в понедельник я проснулась одна в восемь. Катя собиралась на братский молебен и сквозь сон я слышала, как она уходила – было еще темно. Мое благочестие ограничилось исповедью. Каноны я начну читать с сегодняшнего дня – с собой у меня только трехканонник, молитвослов дорожного формата. И снова тихое безмолвное житие поживем, во мнимом благочестии и относительной чистоте. Бог даст, через полгода причащусь и, может быть, пробьет. Может быть, хотя бы приближусь к той, какой была раньше…

***

– Ты до сих пор не причастилась?

Нет, я не рассказала ему эту историю. Просто обмолвилась, что у меня было ощущение богооставленности, и вот уже года полтора я с ним живу.

– Собираюсь в Петров пост.

Мы шли по парку, что около моего дома. Сестра опять попросилась ко мне в квартиру – с ремонтом не ладится. В моей квартире она находит бесконечные недочеты. Порой хочется сказать:

– Надеюсь, в своей сделаешь все идеально. Быть может, к моему пятидесятому юбилею управишься?

Представляю, сколько вони поднялось бы! Я же обтекаемая и толерантная, у меня всегда все хорошо, и я со всеми на «вы». Я привыкла к дистанции и не умею сближаться.

Но Слава был настроен на серьезный разговор. Как мы любили, как только с ним и получалось.

– Лапуль, не упирайся ты в эту квартиру, я могу снять приличный угол, и будем жить.

Если вдуматься, ситуация очень смешная. Ему – тридцать семь, мне – тридцать четыре. Мы гуляем по парку, как подростки, потому что я живу у родителей, он – с мамой и бабушкой, посидеть нигде не можем, потому что карантин в нашем городе сняли как-то загадочно: ничего толком не работает, но на берегу реки – под тысячу машин, и вывозят десять контейнеров мусора. Снять номер в отеле не можем по идейным соображениям, хотя семнадцать лет назад Слава это сделал. Угрохал все заработанные за лето деньги, чтобы мы поплескались в джакузи.

– В память о тех временах ты поставила себе в квартиру это корыто? – спросил он, еще когда мы ужинали там.

Я рассмеялась и ответила, что ванну подарил отцу его босс. Зато какая экономия! Сколько ходили по строительным магазинам – такой не видели даже близко, а те, что попроще, стоят запредельно.

Мы тогда синхронно взглянули на эту ванну, а потом посмотрели друг на друга и между нами проскочила искра. То ли воспоминания, то ли похоть, то ли предчувствие возвращения любви. Странное было ощущение – с одной стороны, делаешь ей искусственное дыхание, с другой – отворачиваешься, чтобы, очнувшись, она не увидела тебя настоящего.

– Присядем? – он остановился возле лавочки у небольшого прудика.

– Надо бы нам с тобой причаститься вместе, – предложил Слава, – я тоже давно этого не делал. А тут уж сам Бог велел – перед венчанием.

Я до сих пор как под наркозом. Что вообще происходит? Неужели вот оно уже? Неужели все так серьезно? Неужели я снова счастлива и любима? У меня вторая молодость или старческий маразм?

– Слав, если бы не ты, я не знаю, как жила бы сейчас…

И вроде ныть не о чем – это у Ани за два года развод и смерть родителей. Разве сравнишь? У меня все прекрасно, но состояние такой апатии, такого безразличия ко всему вокруг, к себе самой и к будущему, в которое уже не веришь. Настоящее даровано, это все, что у нас есть. Кто предсказал этот вирус? Все с жиру бесились, простого не ценили, а вот пожалуйста – банальный обвал экономики и сразу стало ясно, что важно, а что – пыль и болотная тина.

– Я тоже, милая, – думала, начнет спрашивать или утешать, а тут вон что.

Мы молча обнялись и уставились на прудик. Вода меня по-прежнему успокаивает переливами в лучах закатного солнца.

– Тебе не страшно?

Он уточнил, о чем я.

– В какой мир мы приведем наших детей. Если они у нас будут…

Воин после перепалки смсками по поводу наметок на будущее, планов, семьи и детей, написал: время такое сейчас ужасное, лучше быть одному. Два года назад было не так, но, похоже, он знал больше, чем простые смертные. Секретная карта генштаба – там нет Америки!

– Страшно, – Слава крепче обнял меня, – но потерять тебя второй раз еще страшнее.

Я склонила голову на его плечо и предположила, что я уже не та, какой он помнит меня, какой знал. Тоже повод беспокоиться.

– Так и я не тот. Было бы странно остаться одинаковым в двадцать и в почти сорок, ты не находишь?

Я угукнула. Спросила, знает ли его мама о наших планах.

– Я сказал ей, она очень рада. Говорит, что видела тебя год назад и уже тогда почувствовала, что мы найдем друг друга снова.

Сердце мое будто опустили в холодную воду. Неужели Ксения рассказала ему о моем визите, о нашем разговоре? Я не решусь спросить, и Слава эту тему не продолжил.

– А ты своим не говорила?

– Нет, – призналась я, – может, приедешь к нам как-нибудь поужинать? Шашлыки пожарим за сараем…

Мои это не любили. Жарил обычно папа, остальные только ели, а мама уставала от приготовлений и мытья посуды. Теперь же посуду мою только я – у нее на руках экзема или аллергия, мясо ей тоже нельзя.

– Предложение сделать? Все официально и красиво? – он улыбнулся и взглянул мне в глаза.

– Наверное. Не подумай, свадьбы мне пышной не надо, я никогда этого не хотела. Но просто не знаю, как им сообщить.

Сама до сих пор в это не верю. Думаю, вот-вот проснусь, и вся эта сюрреалистическая ситуация испарится. И этот карантин, и эта старая новая любовь, и только что отремонтированная квартира, а я проснусь на одноместной кровати в своей комнате и, пытаясь не разбудить родителей, буду собираться на работу в Минздрав. После шести буду долго сидеть в офисе, если получится, может быть, куплю роллов и посмотрю там фильм, потому что домой отчаянно не хочется, а пойти – некуда и не с кем. И так еще лет десять, а может и пятнадцать. Потом – пенсия, и вообще некуда идти.

Так все и было бы, если бы не Варвар. Если бы сестра второй раз не сходила замуж, и я не поселилась бы в ее квартире. Ее – то бишь, когда-то нашей общей, родительской, в которой теперь живут чужие люди. Которую сестра обменяла на убогую трешку в старом доме, и неизвестно, сколько он еще простоит после ее идеального ремонта, на который уже не остается денег. Не можем мы жить спокойно. Сатана трясет мир как сито, и мы вечно ждем от жизни чего-то большего, чем она может дать. На самом деле жаждущий дух ищет Творца, а мы не понимаем, пытаясь насытиться материальным, закрыть вещественным вложенную Богом неудовлетворенность земным. Как организм якобы требует чипсов, а на самом деле ему не хватает воды – просто соленая пища ее удерживает. Мы не умеем даже такие коды расшифровывать, что уж о духовном говорить…

Любовь нужна, чтобы перестать притворяться. Чтобы спрятаться за чью-то спину и ослабить шарниры. Тот, кто любит, все равно увидит тебя без маски и, дай Бог, не сбежит. Хочется же, чтобы тебя любили как есть, страшную и тупую, ничего не достигшую и всего боящуюся. Хоть и понимаешь, что как есть, примет только земля, а для людей и тем паче для любимого надо меняться, работать над собой. Но это другое. Нет, кому-то удается заниматься любовью в одежде и даже подбирать такие позы, чтобы живот не висел, а маленькая грудь казалась больше. Есть женщины, которых мужья без косметики не видели, но я не хочу такого театра и такого хождения по канату всю жизнь. Работа над собой – это быть красивой без косметики и быть в любой позе картинкой. Такие вот аллегории.

Со Славой я могу быть собой прошлой. Давно забытой, которую сама любила больше, чем теперешнюю. Он будто возвращает меня в те годы, где я была счастлива и в последнее время я скучала именно по этим временам. Теперешнее состояние трудно назвать счастьем: в апатию лишь слегка вплелась надежда, но более ощутимо вкралось опасение, что мы изменившиеся – не поладим, что мы уже многого не договариваем друг другу, пусть поначалу нам и показалось, будто мы самые близкие и родные друг другу люди.

– Слав, помнишь, ты по телефону спрашивал меня, хочу ли я быть с тобой или просто не хочу быть одна… ну как-то так, – начала я.

Он кивнул.

– А сам бы ты что на такое ответил? Что тобою движет? Можешь быть честным – воспоминания всколыхнулись или надежность подкупила, других вариантов мало… я все приму, но мне тоже хочется искренности.

Он помотал головой на каждое мое предположение. Особенно про варианты, как мне показалось. Да уж, такого в наше дефицитное на мужиков время быть не может.

– Я просто понял, едва увидев тебя, что наше расставание было ошибкой. Вот и все. Ошибки надо исправлять. Я понимаю, что ты наверняка испугалась тогда связываться со мной – мать шизанутая, отец алкаш, мало ли что у меня проявится? И если бы ты сейчас была счастливо замужем, я бы ушел из твоей жизни после единственного «привет»…

– Да как ты мог подумать, что меня это напугало? – я чуть не подскочила на лавке, – я бы скорее подумала, что ты испугался в сорок лет меня похоронить и остаться одному с больными детьми. Господи, Слав! Я просто влюбилась в другого, я была глупа и выдала эти гормоны за великую и настоящую любовь, вот и все! Так банально!

– Но ты ведь не сказала мне об этом, не отпускала меня. То ли жалела, то ли про запас держала.

Я напомнила, что мы уже выяснили все в прошлый раз – если бы он не придумал историю про мамино обострение, я бы ему во всем призналась, и мы расстались бы еще в 2004-м.

– Хватит старое поминать, надо познакомиться с теми, какие мы сейчас. И думать о будущем по возможности, – предложила я.

Он согласился и, помолчав, произнес:

– Я всегда любил тебя. И если бы имело смысл удерживать тебя рядом, я бы никакими средствами не пренебрег. Врал бы, мать подставлял бы, притворялся бы кем угодно. Но ты стала как чужая, и смысл таких отношений исчез. Я отпустил поводья.

– Я поняла, – я потупилась, – что же сейчас? Думаешь, это исправление ошибки или бег по граблям?

– Думаю, первое. Мы все-таки повзрослели, поумнели. Оба. Разве я все на тебя валю? Вообще никогда тебя ни в чем не винил. Если бы я умел быть другим, ты бы ни на кого не смотрела.

Святая простота! Быть может правы святые отцы – кто винит во всем себя, всегда спокоен, а кто ищет вину во всех вокруг – взваливает на себя непосильное бремя? Вот и я беру пример – молодость, глупость, искушение. Кто сказал, что большинство пар развалилось из-за одной единственной мысли: «я достоин лучшего»? Кто же, кто так прав? И сколько еще лет одиночества доказывали бы мне, что лучшего не бывает… все, как вода сквозь пальцы, раз лучшего не удержала.