Текст книги "Тихий сон смерти"

Айзенменгер опять оторвался от просмотра слайдов, вздохнул и снова долго смотрел в потолок. Проведя в таком положении несколько минут, он вновь принялся за работу. И на этот раз обнаружил нечто несомненно и абсолютно недостоверное: на слайде, на котором значилось «легкие», он заметил тонкую ленточку мышечной ткани, едва уловимую глазом и почти полностью скрытую опухолевыми клетками.

Стало быть, на слайде были запечатлены вовсе не легкие – легкие не имеют мускулов, а вот тонкие кишки имеют, и эти мышцы являются средой, в которой часто развивается лимфома Буркитта.

Неожиданно Айзенменгер почувствовал прилив сил. Случай, с которым он столкнулся, становился интригующим, и в то же время доктор не мог не сожалеть о таком повороте дела. Айзенменгер снова просмотрел слайды и теперь, когда он точно знал, чего ищет, нашел среди них еще три, на которых почти наверняка был изображен тонкий кишечник, хотя они были обозначены как снимки совсем других видов тканей.

Не переставая удивляться, он вернулся к образцам и принялся внимательно рассматривать каждый. Все они имели идентификационные номера, совпадавшие с означенными в заключении о вскрытии. На одном из них Айзенменгер заметил следы подчистки. Это был срез лимфатического узла.

Сомнений больше не оставалось: дело было сфабриковано.

Оставалось только установить, с какой целью это было сделано. И именно поэтому Айзенменгер сидел сейчас с Белиндой и пытался вытянуть из нее как можно больше сведений о Марке Хартмане. Зная то, что он уже знал, он мог быть заинтригован ее молчанием.

– Так что ты думаешь о Хартмане?

– Он… Ну, нормальный…

– Нормальный кто? Патологоанатом, человек или и то и другое?

– Человек он неплохой. Пожалуй, самый неплохой из всех наших консультантов.

– Но как специалист он мира не перевернет. Так?

Белинда пожала плечами. Слова обладали слишком большой силой и могли привести к непоправимым последствиям.

Задумавшись, Айзенменгер принялся машинально вертеть в руках картонный кружок из-под пивной кружки.

– Он ведь не специалист по лимфомам?

– До последнего времени он специализировался по грудной клетке, но не так давно занялся лимфоретикулярными проблемами.

– И как по-твоему, он хороший патологоанатом? – повторил свой вопрос Айзенменгер.

И опять он не получил прямого ответа. С одной стороны, это его огорчило, но, с другой, Белинда и так уже сказала все, а ее лояльность по отношению к коллеге не могла не импонировать.

– Тем не менее он вынес диагноз «лимфома Буркитта». Это не так просто. Во всяком случае, на основании тех материалов, которые у него были. – Доктор внимательно посмотрел на девушку. – Он показывал их кому-нибудь еще? Посылал на экспертизу?

– Не думаю.

С полминуты Айзенменгер молчал, надеясь, что Белинда не ограничится этим односложным ответом, от нечего делать разглядывая человека с костлявым лицом и красным носом, медленно потягивавшего темное пиво из бокала. Айзенменгер подумал, что он так и будет сидеть здесь до закрытия, как просидел, наверное, уже тысячу ночей, если не больше. Потом снова повернулся к Белинде:

– Сегодня я просмотрел материалы по делу Суит.

Он замолчал, чтобы увидеть ее реакцию, но на лице девушки не отразилось ничего. Видимо, Белинда не в курсе, решил он, и молчит вовсе не потому, что чувствует за собой какую-то вину.

– Хартман их подделал, – сказал он просто.

Реакция Белинды подтвердила его догадку. Девушка была потрясена.

– Что вы имеете в виду?

– То, что сказал. Он составил комплект образцов тканей из других случаев лимфомы Буркитта. Уверен, если вы покопаетесь в компьютерной базе данных за последние лет десять, а потом поищете образцы, то обнаружите, что нескольких недостает.

– Но зачем? Зачем он это сделал?

Ответ, который напрашивался прежде других, был предельно прост: Хартман не сумел поставить истинный диагноз. Но Айзенменгера всегда настораживало очевидное: оно так мало добавляло к известному, что превращало его в невероятное. Почему, например, Хартман ни с кем не посоветовался, если сам не сумел определить тип опухоли? И почему Айзенменгер все сильнее подозревал, что так называемая ошибка, приведшая к кремации тела Миллисент Суит, имеет ко всему этому самое прямое отношение?

– Я не знаю, Белинда. Поэтому мне и нужно выяснить, что представляет собой патологоанатом Марк Хартман.

И тогда Белинда рассказала все. Все, что знала о Хартмане, – что патологоанатом он никудышный, а человек – ненадежный. Рассказала она и о том, что наблюдала во время вскрытия тела Миллисент Суит.

– Больше, чем одна опухоль?

– Судя по тому, что я видела, больше двадцати. Доктор Хартман, насколько я помню, тоже думал, что перед нами множественная опухоль. Он говорил о раковом синдроме.

Вполне резонно. Если так, с чего ему вздумалось сочинять небылицы?

– Ты видела заключение?

Вопрос смутил Белинду. Она опустила глаза.

– Видела? – повторил Айзенменгер.

Девушка кивнула. Поспешно, неловко – лишь бы поскорее отделаться от неприятного признания.

– И?…

Медленно, с трудом выдавливая из себя слова, она произнесла:

– Там все было не так, как мне запомнилось.

Именно это он и подозревал.

– Когда он переменил свое мнение?

Бокал Айзенменгера был уже пуст, но пиво оказалось безвкусным, и вообще этот напиток лишь отчасти соответствовал своему названию, поэтому у доктора не было никакого желания повторять опыт. Стакан Белинды же оставался почти нетронутым.

– Через неделю. Он сказал, что ошибся. А еще он сказал, что повторно просмотрел результаты анализов и пришел к выводу, что это Буркитт. Он даже показал мне образцы тканей.

– В какой день недели это произошло?

Девушка наморщила лоб:

– Кажется, во вторник.

Итак, вскрытие производилось в пятницу. Между пятницей и вторником произошло нечто, заставившее Хартмана сфальсифицировать заключение, тем самым поставив под угрозу собственную карьеру. Факт сам по себе интересный, не говоря уже о причинах, которые за всем этим стояли.

Айзенменгер глубоко вздохнул, не без оснований предполагая, что его следующая просьба вряд ли придется Белинде по душе. Поэтому, прежде чем заговорить, он долго подбирал слова.

– Белинда, я хочу попросить тебя об одолжении.

Она посмотрела на доктора с подозрением и опаской, словно заранее знала, что он скажет дальше.

– Я хочу, чтобы ты написала все, что помнишь о вскрытии. Все.

Она принялась возражать, замотала головой и дважды повторила:

– Нет.

Но Айзенменгер не желал слышать отказ.

– Для меня это очень важно. Я обещаю, что дальше меня это не пойдет, но я должен получить хотя бы приблизительное представление об истинных результатах вскрытия.

По виду девушки нельзя было сказать, что слова Айзенменгера ее убедили, однако возражать она перестала. Чтобы закрепить свой успех, он посмотрел Белинде прямо в глаза и тихо произнес:

– Ну пожалуйста…

В конце концов она кивнула, и он благодарно улыбнулся в ответ. Позже, когда они уже покидали бар, он спросил:

– Хартман брал какие-нибудь другие образцы? Для заморозки или чего-нибудь в этом роде?

Он спросил, почти не надеясь на положительный ответ, спросил просто так, на всякий случай, но, услышав его вопрос, Белинда вдруг, уже миновав двери паба, на которых кто-то нетвердой рукой нацарапал «Гренц – подонок», остановилась.

– Он велел уничтожить все образцы! – Ее слова прозвучали как гром среди ясного неба, и их смысл не сразу дошел до Айзенменгера. Белинде пришлось пуститься в объяснения: – Я убеждала его взять образцы для молекулярно-биологического анализа, образцы всех пораженных тканей. Я уже приготовила их для извлечения генетического материала, но он велел мне все уничтожить.

Безусловно, Айзенменгер получал все больше подтверждений виновности Хартмана, но помимо этого…

– Он сказал, что, после того как мы установили причину смерти, коронер не позволит проводить никаких новых исследований.

Тут к Хартману невозможно было придраться. Порядок работы патологоанатома определяется жесткими правилами. Ткани можно оставлять для анализа, только если это требуется для установления причин смерти. Если бы Хартман захотел производить какие-то дальнейшие манипуляции с тканями, ему потребовалось бы для этого согласие ближайших родственников покойной.

Айзенменгеру оставалось лишь разочарованно цокнуть языком.

– Жаль, но ничего не поделаешь, – произнес он. – Было бы любопытно взглянуть на эти образцы…

– Но вы не поняли, – продолжила Белинда. – Образцы для биологического анализа я действительно уничтожила, но это были только половинки каждого фрагмента тканей, которые я взяла. Вторые все еще там, в морозильной камере…

После ухода Айзенменгера Хартман почувствовал, что больше он сегодня работать не в состоянии. В его кабинет заглянули было два ординатора с рукописями на просмотр, но он отослал их, сославшись на занятость. Те ретировались, недоуменно покосившись перед уходом на пустой письменный стол своего шефа. На полке рядом с микроскопом высилась стопка необработанных слайдов, на верхнем из которых даже успел образоваться слой пыли; рядом возвышалась стопка отчетов за два последних дня, ожидавших правки и одобрения. Он знал, что нужно подготовиться к лекции, которую ему предстояло прочитать через два дня, и что давно пора ответить на шесть писем. И все-таки, несмотря на кучу незавершенных и даже еще не начатых дел, Хартман продолжал не двигаясь сидеть в кресле. Его тяготило не столько сознание совершенного преступления и даже не страх перед разоблачением, сколько предчувствие неизбежности этого разоблачения. А понимание того, что момент этот неотвратимо приближается, и вовсе лишало Хартмана сил и желания работать.

В нем не осталось ничего, кроме чувства вины, он искал хоть какое-то оправдание своим действиям, но все попытки оказывались тщетны. Тем не менее он не оставлял этих попыток, мучительные размышления занимали все его время, не покидая даже во сне. Почему он пошел на это? Почему повел себя так бесстыдно и безответственно? Каждый новый вопрос, оставаясь без ответа, добавлял новый камешек к тяготившему его грузу отвращения к себе. Попытки сохранять спокойствие и держаться непринужденно ни к чему не приводили – даже дома его теперь раздражало буквально все. В результате Хартман погрузился в состояние, похожее на кому, откуда внешний мир виделся ему ватным и приглушенным, а мир внутренний превратился в сюрреалистический кошмар, где молчание было одновременно и убежищем, и пыткой. Больше чем несколькими словами он обменивался только с детьми, но и тогда все, что он говорил, было исполнено столь явной жалости и отвращения к себе, что даже сын и дочь в недоумении шарахались от него.

Появление в медицинской школе Айзенменгера ознаменовало для Марка Хартмана начало конца. Это событие возвестило о том, что первый камень в основание его эшафота уже заложен, но перед казнью ему еще предстоит пережить долгий и мучительный период страдания, боли, публичного позора и ненависти со стороны всех бывших знакомых. Это будет время, когда только его собственная ненависть к себе будет превосходить гнев и ненависть Аннетт и ее семьи.

Пока Айзенменгер исследовал слайды и образцы, Хартман дважды подходил к двери, за которой работал доктор. Дважды он был почти готов все рассказать, честно во всем признаться, движимый внезапной надеждой увидеть в Айзенменгере не только судью и исполнителя приговора, но и спасителя. И все же оба раза он поворачивал назад, уверяя себя, что все как-нибудь обойдется, что ему удалось-таки замести следы преступления… Но уход от покаяния, а следовательно, от искупления только усиливал его безысходное отчаяние. В результате в нем не осталось ни капли надежды, ни капли добропорядочности.

Хартман покинул отдел в пять и был дома в половине седьмого; теперь ему было безразлично, сколько времени он проведет с Аннетт и детьми. Он уже закрывал двери гаража, когда услышал за спиной негромкий и жизнерадостный, но вместе с тем леденящий кровь голос:

– Мой милый друг! Как приятно снова вас видеть.

Хартман повернулся и нос к носу столкнулся с Розенталем. На лице визитера играла улыбка, которая напугала Хартмана сильнее, чем любой самый свирепый взгляд. От ужаса, мгновенно проникшего в каждую клеточку его тела, Хартман онемел, а его душа свернулась, как кислое молоко. Розенталю, казалось, не было никакого дела до состояния Хартмана, он словно и не заметил, каким бледным сделалось лицо и как затряслись губы доктора. Совершенно спокойным тоном он спросил:

– Как дела? Я уже начал беспокоиться. Подумал, а почему бы мне сегодня вечером не заглянуть к вам? – Розенталь окинул взглядом внушительных размеров особняк Хартмана и произнес: – Прелестное местечко.

Хартман наконец вышел из оцепенения.

– Чего вы хотите? – прохрипел он, не узнавая собственный голос.

Розенталь изобразил на лице удивление. Сторонний наблюдатель, если бы таковой нашелся, решил бы, что вопрос Хартмана поверг его в состояние шока и он страшно обижен. «Боже мой, что за вопрос! Как я могу хотеть чего-то?» Именно так он и ответил:

– Ну что вы, чего я могу хотеть? Я просто заглянул к вам, удостовериться, что вы в порядке. Убедиться, что у вас – а также у вашей прелестной жены и детишек – нет причин… для беспокойства.

В этой фразе таилось множество нюансов, каждое слово в ней было исполнено скрытого смысла, а общий ее смысл никоим образом не сводился к значению отдельных слов. Какое-то мгновение Хартман пребывал в раздумьях: рассказать Розенталю об Айзенменгере и тем самым вызвать его гнев со всеми вытекающими последствиями или промолчать, подвергнув себя риску разоблачения в том случае, если Розенталю и так все уже известно и его неожиданный визит – всего лишь проверка надежности доктора? Размышлял Хартман недолго – один страх взял верх над другим и из двух зол он выбрал меньшее.

– В отдел приходил один человек. Задавал вопросы.

– Но вы утверждали, что дело закрыто. Внутреннее расследование…

– Это другое. Он патологоанатом. Его, я думаю, нанял адвокат отца.

Улыбка покинула лицо Розенталя, и оно моментально приняло недоброе, хмурое выражение. От этого человека, подумал Хартман, постоянно веет смертельной угрозой, словно его плоть и чувства держатся, как на скелете, на готовности в любой момент применить силу.

– Патологоанатом?

Хартман кивнул и тут же подумал, что не следовало этого говорить. Совершенно очевидно, что новость не обрадовала Розенталя. Его лицо выражало негодование, хотя голос был, как и прежде, ровным и спокойным:

– Надеюсь, вы не оставили ему шансов обнаружить нашу маленькую… хитрость?

Хартман мог дать только отрицательный ответ, поскольку мигом сообразил, что любой другой означает для него катастрофу. Он снова кивнул, пытаясь изобразить уверенность. Несколько мгновений Розенталь взирал на него взглядом, в котором не было ничего, кроме холодного презрения, и вдруг улыбнулся:

– В таком случае, друг мой, не о чем печалиться.

Он положил руку на плечо Хартмана – прикосновение было мягким, дружеским, но Хартману почудилось, что до него дотронулся убийца.

– Когда это кончится? – страдальчески спросил он, обращая свой вопрос одновременно и к Розенталю, и к Богу. Ответил только Розенталь.

– Пусть это вас не беспокоит, – сказал он и снова улыбнулся. – Я обо всем позабочусь. – С этими словами он повернулся и зашагал прочь от гаража, и через несколько секунд до Хартмана донесся его медленно затихающий веселый свист.

Минут пять Хартман простоял на месте с бешено колотившимся сердцем и трясущимися руками. Кое-как придя в себя, он открыл парадную дверь, и из глубины гостиной тут же выпорхнула Аннетт, которая с любопытством спросила:

– С кем это ты только что разговаривал?

Хартман открыл было рот, но, пребывая в полнейшей растерянности, так и не смог придумать ничего убедительного.

– Спрашивали, – солгал он, – как проехать к полицейскому участку.

Опустив голову, он быстро взбежал по лестнице, оставив жену наедине с этой отвратительной и совершенно бесполезной ложью. Он не видел, как исказилось лицо жены, когда она провожала его взглядом, пытаясь при этом не закричать ему вслед. Она лишь смахнула выступившие на глазах слезы и отвернулась, шепча:

– Что случилось, Марк? Что происходит?

Воспитание не позволило Аннетт выразить свои чувства так, как ей того хотелось.

Айзенменгер не собирался ждать. У него были вопросы, ответить на которые мог только Марк Хартман. Утром следующего дня Айзенменгер стоял перед дверью его кабинета, но Хартман опаздывал и кабинет оказался пустым. Доктор намерен был во что бы то ни стало удовлетворить свое любопытство и, пользуясь случаем, решил осмотреть кабинет коллеги. Сказать, что Айзенменгер что-то вынюхивает, было бы не совсем правильным: в кабинете царил жуткий беспорядок – документы, слайды, журналы и личные вещи хозяина были разбросаны по всему помещению, и Айзенменгер, просто от нечего делать, принялся перебирать то, что явно не относилось к последней категории.

Так он наткнулся на банковскую квитанцию. Тридцать тысяч фунтов, выплаченных две недели назад.

– Какого черта?… – раздался неожиданно голос хозяина кабинета.

Поначалу Айзенменгеру показалось, что Хартман безумно устал, но почти сразу он понял, что «усталость» – слишком мягкое слово для описания того состояния, в котором находился этот человек. Хартман казался смертельно больным, он выглядел так, будто провел не одну бессонную ночь, будто что-то ужасное, таившееся в темной пропасти его глаз, пожирало его изнутри, будто сам сатана призывал его из будущего, которое для Хартмана было уже предрешено.

– Что вы делаете в моем кабинете?

– Жду вас.

Айзенменгер до последнего не хотел верить, что Хартман сознательно изменил результаты вскрытия, но случайная находка банковской квитанции развеяла все его сомнения. Оставался последний и самый главный вопрос: зачем?

Айзенменгер сам не один год проработал патологоанатомом, поэтому отлично знал особенности работы врачей этой весьма узкой специализации. Их можно считать последним звеном в длинной цепи защиты врачей от обвинений в преступной небрежности, злоупотреблениях и даже убийствах. Не кто иной, как патологоанатомы, сообщают клиницистам, что именно те сделали неверно, предупреждая тем самым повторение подобных ошибок в будущем; они помогают отслеживать закономерности развития заболеваний, с тем чтобы власти проявляли больше внимания к домам престарелых, где пожилые люди слишком часто получают переломы бедер или просто ушибы, которые оказываются для них смертельными; именно патологоанатомы поднимают тревогу, когда полиция находит труп человека, умершего в собственной квартире, казалось бы, совершенно естественной смертью, но, как выясняется при более тщательном осмотре, со скрытой черепно-мозговой травмой неизвестного происхождения. Если Хартман скрывал что-либо в деле Миллисент Суит, так это замалчивание, как хорошо знал Айзенменгер, могло стоить жизни многим другим людям. Поэтому он просто обязан был докопаться до правды, не позволяя этому пышущему яростью индюку изображать благородное негодование.

– Что вы здесь разнюхиваете?

Не так Айзенменгер планировал начать разговор. Собираясь к Хартману, он был настроен на спокойную, чуть ли не дружескую беседу двух коллег, в ходе которой рассчитывал дать Хартману шанс самому объяснить случившееся. Однако тон, которым заговорил Хартман, сделал подобную беседу невозможной.

– Вы подделали результаты вскрытия Миллисент Суит. – Айзенменгер взял инициативу в свои руки.

Хартман открыл рот, чтобы что-то возразить, но глаза его выдали. Они слегка расширились, и Айзенменгер увидел в них тщательно скрываемый смертельный страх. Пауза получилась хотя и короткой, но весьма красноречивой. Спустя несколько мгновений Хартман произнес:

– Чушь собачья! Ничего подобного я не делал.

Будь оно на самом деле так, вполне хватило бы короткого односложного ответа, но столь витиеватая фраза прозвучала не слишком убедительно.

– Слайды и стеклышки, которые, как вы утверждаете, относятся к аутопсии Миллисент Суит, взяты из материалов другого вскрытия.

– Не понимаю, о чем вы говорите! – Хартман затряс головой и прошествовал вглубь кабинета, держа перед собой портфель и прикрываясь им, словно щитом. Он все еще продолжал разыгрывать оскорбленную невинность. Спустя несколько секунд он уже занял оборонительную позицию за столом.

– Девушка умерла не от лимфомы Буркитта. Причиной ее смерти стал множественный рак.

– А вы докажите!

Этим восклицанием Хартман, по сути, выдал себя с головой. Говорить больше было не о чем. Айзенменгер встал и, размышляя над тем, стоит ли поднимать вопрос о тридцати тысячах фунтов, произнес:

– Единственное, чего я никак не могу понять, так это зачем вам все это понадобилось. Что заставило вас скрывать истинную причину смерти девушки? – Задумавшись, он сдвинул брови. Теперь доктор говорил тише, будто pacсуждая сам с собой: – Не похоже, что она умерла насильственной смертью. Множественный рак вещь необычная, но это не причина утаивать правду. Наоборот, нужно было звонить во все колокола…

– Она умерла от лимфомы Буркитта…

Хартман походил сейчас на посетителя бара, который непрерывно повторяет заказ у стойки, но на него упорно не обращают внимания. Айзенменгер пристально посмотрел на него и устало произнес:

– Совершенно очевидно, что она умерла не от Буркитта. Образцы тканей были подменены. И еще Белинда. Не забывайте, она присутствовала при вскрытии.

– Но она всего лишь ординатор! – возразил Хартман. – Что она понимает?

Айзенменгер вздохнул:

– Нет, коллега, она патологоанатом, причем такой, каким вам уже никогда не стать.

С полсекунды Хартман выглядел так, будто готов был вот-вот взорваться. Его лицо исказила злобная гримаса, однако она мелькнула и тут же исчезла, как падающая звезда на летнем небе, которую замечаешь уголком глаза. Он шумно выдохнул и весь словно обмяк, затем последовала все та же жалкая фраза.

– Докажите, – беспомощно повторил он.

Айзенменгер пожал плечами:

– Очень хорошо.

Он поворачивался нарочито медленно, когда Хартман спросил:

– Что вы имеете в виду?

Не увидеть в его вопросе признаков паники было невозможно.

Подходя к двери, Айзенменгер бросил через плечо:

– Я докажу. Проведу анализ ДНК на образцах с лимфомой Буркитта и на свежей ткани, взятой во время вскрытия. Я докажу, что это не те образцы.

Он уже стоял в дверях, когда Хартман прохрипел:

– Но те образцы уничтожены…

Его слова заставили Айзенменгера обернуться. Он поднял брови, покачал головой и тихо сказал:

– Не все, Марк.

Мгновение они смотрели друг на друга, но это мгновение показалось Хартману вечностью. И тут Хартман внезапно разрыдался.

Уже при второй встрече Аласдер преподнес Елене в подарок браслет. Эта красивая и дорогая вещица ей ужасно понравилась. Конечно, поначалу Елена отказывалась от подарка, но и она, и Аласдер прекрасно понимали, что она его примет и что сам браслет является очередным шагом в развитии их отношений. Подарок и неизбежно следующий за ним акт благодарности – обычный ритуал, по сути своей ничем не отличающийся от брачных игр братьев и сестер наших меньших.

И все же…

Их отношения развивались слишком стремительно, а Елена не любила, когда ее торопят. Она чувствовала, что начинает терять контроль над ситуацией, и это ее пугало; при мысли о возможных последствиях происходящего Елену охватывал страх. Она не могла не видеть, что это увлечение затягивает ее, а в глубине ее души зарождается какое-то новое чувство, которого она прежде почти не знала, хотя много лет с замиранием сердца ждала его появления. И все-таки маленький червячок сомнения нет-нет да и вгрызался в ее сознание: что же такое с ней происходит?

Пытаясь разобраться в своей душе, Елена словно наблюдала за манипуляциями иллюзиониста: она видела фокус, и фокус захватывал ее, но найти его разгадку у нее никак не получалось. Аласдер держался с Еленой непринужденно, казался очаровательным, никак не давил на нее, но тем не менее она ощущала над собой власть этого человека и противиться ей была не в силах. Желание пойти дальше в отношениях с Аласдером не покидало ее, хотя умом Елена понимала, что с этим лучше не торопиться.

Неужели это и есть любовь?

Уже сам этот вопрос, возникавший время от времени в сознании Елены, заставлял ее испытывать возбуждение. В такие минуты она казалась себе несмышленой девочкой, впервые столкнувшейся с этим прекрасным и вместе с тем опасным чувством.

– Вся эта юриспруденция, как я понимаю, сплошная скучища, – изрек за ужином Аласдер. При этом, желая раздразнить собеседницу, он лукаво сощурил глаза.

– По большей части, – согласилась она.

Они сидели в небольшом дорогом ресторане, о существовании которого до сегодняшнего вечера Елена только слышала. Это заведение представляло собой одно из тех мест, где даже официанты смотрят на посетителей свысока, хотя пообедать здесь мог себе позволить далеко не каждый.

– Одни завещания и разводы? Ведь именно на беды человеческие адвокаты слетаются, как коршуны.

Отправив в рот очередной кусок, Аласдер принялся методично работать челюстями, при этом ел он гораздо утонченнее большинства мужчин, когда-либо виденных Еленой. Наверное, мать еще в детстве приучила его правильно пережевывать и глотать пищу. Конечно, она привила ему самые безупречные манеры, и Елена отметила это про себя как еще одно достоинство своего нового знакомого: за весь вечер он ни разу не положил локти на стол, ни разу не позволил себе заговорить с набитым ртом и не приступал к очередному блюду, пока за него не принималась она.

– Такой взгляд на профессию адвоката не лишен справедливости, – согласилась Елена.

– Так зачем она вам? Я бы умер от скуки. Неужели вы, имея юридическое образование, не можете найти работу поинтереснее?

Елена пожала плечами:

– Не вся моя работа состоит из завещаний и споров по поводу опекунства над афганской борзой.

Они пили дорогое чилийское вино, и бутылка уже почти опустела. Аласдер положил нож с вилкой на стол – нож с правой, вилку с левой стороны тарелки, расположив их идеально симметрично.

– Что вы сказали бы, если бы я предложил вам другую возможность реализовать свой талант?

Елена заинтересованно подняла брови:

– А именно?

– Нашему юридическому отделу постоянно требуются новые сотрудники. Я уверен, что ваше заявление было бы встречено в отделе кадров с интересом. – Он улыбнулся и взял Елену за руку. – Вернуться к адвокатской практике вы сможете в любой момент.

Предложение выглядело заманчивым, особенно если принять во внимание, что Аласдер был начальником отдела кадров. Разумеется, работа юрисконсульта куда интереснее адвокатской, но Елена, привыкшая не спешить с принятием решений, ответила весьма уклончиво:

– Я никогда не занималась контрактным правом. Впрочем, посмотрим.

Аласдер улыбнулся, словно зная, что жертва попалась в ловко расставленные им сети, и с присущим ему изяществом вновь принялся за еду.

Разговор перескакивал с одной темы на другую, вторая бутылка вина тоже постепенно пустела.

– А чем вообще занимается ваша компания? – спросила Елена за десертом. Она слышала о «Кронкхайт-Кэнэд», но название этой фирмы не связывалось в ее сознании с чем-то конкретным.

– Мы занимаемся многим. Строительство, электроника, информационные системы, биотехнологии, фармацевтика, оборона. Все, что угодно.

– Оборона?

– Ничего такого, что можно было бы назвать тайной за семью печатями, – заверил ее Аласдер. – По большей части это всякие пассивные системы контроля и обнаружения, шифровальная техника и тому подобное.

– Ну и зачем в таком случае «Кронкхайт-Кэнэд» нужен такой сотрудник, как я?

Аласдер снова улыбнулся:

– Конечно нужен. Для нас представляет интерес любой профессиональный юрист с солидным опытом работы.

Елена задумалась.

– Как насчет того, чтобы выпить на десерт по рюмочке армянского коньяку? У них здесь превосходный коньяк, – прервал Аласдер ее размышления.

Разлив ароматный напиток по бокалам, он предложил:

– А почему бы не начать наше сотрудничество прямо сейчас? Расскажите мне о своей нынешней работе, это поможет в дальнейшем.

Елена покачала головой:

– Не скажу, что ваше предложение для меня не соблазнительно. Но слишком уж быстро все происходит. И к тому же в настоящий момент есть дела, которые я должна завершить, прежде чем всерьез задумываться о смене работы.

– Что ж, вполне разумно, – заметил он и добавил: – Наверное, какое-нибудь интересное дело?

Улыбнувшись, она ответила:

– Как сказать, во всяком случае поинтереснее, чем заурядная карманная кража.

Аласдер рассмеялся.

– Значит, – воскликнул он с деланым удивлением, – и в жизни адвоката бывают свои увлекательные моменты!

То ли смех Аласдера, то ли коньяк прибавили Елене уверенности. Возможно, начала думать она, ей не стоит беспокоиться насчет него.

Хартман закончил свою печальную исповедь, но если она и сняла камень с его души, то ни на его лице, ни на самочувствии это никак не отразилось. Хартман продолжал оставаться бледным как смерть, руки его мелко дрожали, видно было, что он вот-вот вновь заплачет.

Айзенменгер сидел напротив него, уставившись в стол, будто не замечая присутствия Хартмана. Глубоко задумавшись, он вертел в руках чайную ложку и время от времени постукивал ею по костяшкам пальцев левой руки.

Они находились в больничном кафе, стены которого были сплошь залеплены плакатами и объявлениями о мероприятиях по сбору средств, организованных Лигой друзей медицинской школы. Сегодня здесь проводился День диабетика, поэтому их окружали очень полные, пожилые, с трудом передвигавшие ноги люди.

– Зачем? – в очередной раз спросил Айзенменгер. Вопрос прозвучал столь же резко, сколь резким оказался поворот головы доктора в сторону Хартмана. – Зачем было затевать всю эту карусель? Только ради того, чтобы во всех документах значилось, что Миллисент Суит умерла естественной смертью?

Ответ Хартмана показался Айзенменгеру одним сплошным сгустком боли:

– Я не знаю! Вы думаете, я не задавал этот вопрос? Розенталь ничего не ответил…

– И оба – он и девушка – работали в «Уискотт-Олдрич»?

– Оба…

– Я никогда не слышал об этой компании. А вы?

Хартман затряс головой. Айзенменгер вынул из нагрудного кармана небольшой блокнот и на чистом листе вывел: «Уискотт-Олдрич».

– Значит, Белинда была права? Множественный рак?

– Это что-то невероятное. По самым скромным подсчетам, там было семнадцать видов опухолей, но, возможно, даже больше.

Айзенменгер молчал, пораженный этим известием. Он сидел, обхватив обеими руками чашку с чаем, словно не решаясь поднести ее к губам, и только глядя на блики света, плясавшие на поверхности горячего напитка.