Текст книги "Тихий сон смерти"

– Что вы теперь намерены делать? – жалким, испуганным голосом спросил Хартман.

Но Айзенменгеру нечем было успокоить своего собеседника. Его признание не оставляло доктору выбора. В нынешних обстоятельствах речь шла даже не о фальсификации Хартманом заключения о вскрытии, а о его уголовной ответственности за подделку медицинских документов для службы коронеров – и это не говоря уже о моральной стороне дела. С минуту подумав, Айзенменгер ответил:

– Что я намерен делать? Разобраться во всем до конца – для этого меня и пригласили.

По другую сторону стойки доблестные члены Королевской женской добровольческой службы орудовали рычагами кофейных автоматов, издававших громкие шипящие звуки, и раздавали диабетикам чашки жидкого несладкого кофе и плохо растворившегося какао.

– А как же я? Что будет со мной?!

Вопрос Хартмана вызвал у Айзенменгера удивление. Интересно, на что он рассчитывал? Что вот этой неофициальной исповедью он купит себе отпущение грехов? Может быть, Богу и достаточно одной исповеди, но людям – и тем более закону – этого мало. Айзенменгер не чувствовал в себе готовности поддержать или как-то утешить Хартмана.

– Не знаю, Марк.

– Но разве так уж необходимо упоминать мое имя? Неужели никак нельзя обойтись без этого?

Айзенменгер не мог без сострадания смотреть на своего собеседника, но ему не оставалось ничего иного, как покачать головой и, не глядя в глаза Хартману, произнести:

– Сомневаюсь, Марк.

Когда Айзенменгер снова заставил себя взглянуть на него, то увидел не просто насмерть перепуганного, но и безнадежно отчаявшегося человека. За спиной Хартмана громко чихнул пожилой, плохо выбритый мужчина в пуховой шапке и шарфе, с аппетитом поглощавший булочку с маслом.

– Ну пожалуйста?… – не то отчаянно, не то жалостно простонал Хартман, но и этот стон не столько тронул, сколько огорчил Айзенменгера.

Доктор тяжело вздохнул:

– Простите.

Хартман откинулся на спинку кресла и, возможно, из-за тусклого освещения, исходившего от люминесцентных ламп, стал похож на призрак. Призрак закрыл глаза и, словно теряя сознание, прошептал:

– Боже!..

Айзенменгер отвернулся. Когда же спустя несколько минут он вновь посмотрел на Хартмана, то увидел, что тот плачет. Доктор все отчетливее ощущал, что не может просто так встать и уйти, что он должен подсказать бедняге какой-то выход. Чувствуя, что, если он этого не сделает, ему потом придется раскаиваться, он положил руку на плечо Хартмана и сказал:

– Послушайте, Марк. У вас сохранились подлинные образцы тканей? – (Хартман кивнул и захлюпал носом.) – В таком случае вот вам мой совет: верните их в папку с образцами и напишите коронеру, что ошиблись. Если вы это сделаете, то я не вижу причин не закрыть глаза на происшедшее.

Но добрый совет доктора не встретил такой же доброй ответной реакции.

– Но я не могу! Розенталь узнает! – воскликнул Хартман.

Айзенменгер пожал плечами:

– Необязательно. Разве что у него есть свой человек в офисе коронера.

Какое-то время Хартман все еще выглядел жалким и потерянным, но Айзенменгер заметил, как постепенно в нем стали просыпаться чувства и лицо, утрачивая мертвенную бледность, потихоньку начало обретать свой естественный цвет.

Хартман вернулся домой поздно, но теперь его это уже не беспокоило. Даже если Аннетт и примется его пилить, разве могут ее упреки сравниться с тем, что ждет его в ближайшем будущем? Мало того, что он вернулся поздно, – он был еще и в стельку пьян, пьян до такой степени, что походил скорее на уличного забулдыгу, нежели на главу добропорядочного семейства. О веселой расслабленности, которую дает алкоголь, не было и речи – Хартман погрузился в трясину мрачной депрессии, хотя и сохранял еще некоторую координацию движений; по крайней мере, ключом в замок он попал с первого раза. Не включая свет в прихожей, он снял пальто, думая о том, где сейчас может быть жена, – дети, он знал, уже находились в постелях. Несмотря на то что в доме стояла гробовая тишина, из-под двери гостиной пробивался свет, и Хартман, покачиваясь, направился туда.

В гостиной сидели Аннетт с отцом. Они неторопливо разговаривали, не глядя друг на друга, и походили на двух манекенов в витрине универмага. Впечатление нереальности происходящего усилилось, когда они, как по команде, одновременно повернули головы в сторону двери и молча уставились на Хартмана.

Секунду он так же молча смотрел на них, но то ли под воздействием алкоголя, то ли под откровенно враждебным взглядом Браун-Секара в голове Хартмана что-то щелкнуло, и он из пьяного, но тихого и депрессивного мужчины превратился в воинственного демона.

– Тестюшка! Какой приятный сюрприз!

Марк ввалился в комнату – в свою комнату! – и уселся рядом с Аннетт. Он улыбнулся жене и тестю, но улыбка источала столько желчи, что ее хватило бы на десятерых.

Аннетт и ее отец продолжали молчать.

– Вы сегодня еще не пили. – Хартман решительным жестом указал на Пирса Браун-Секара. – Сейчас мы исправим эту ошибку. – С этими словами он попытался встать. – Вам, тестюшка, как обычно?

Но неожиданно заговорил не мистер Браун-Секар, а его дочь:

– Где ты был, Марк?

В словах жены слышалось такое эмоциональное напряжение, что алкогольные пары моментально испарились из головы Хартмана. Он вновь посмотрел на Браун-Секара, который не сводил с него глаз. Взгляд судьи был высокомерным и чопорным, и он доводил Хартмана до бешенства.

– Пил, – ответил Марк, которому до смерти надоело, что папаша жены смотрит на него, словно школьный учитель на провинившегося ученика перед тем, как наградить его розгами. – Ну и что?

Вопрос был адресован Аннетт, но ответил на него сидевший справа от дочери судья:

– Жена спрашивает тебя не о том, что ты делал, а о том, где ты был. Часом, не на скачках?

Слово «скачки» в устах тестя стало для Хартмана шоком, но он поборол желание сказать в ответ какую-нибудь грубость и просто произнес:

– Нет.

Он не пытался прикинуться рассерженным, нет, он просто возражал, и только.

Теперь наступила очередь Аннетт:

– Откуда ты взял деньги, чтобы расплатиться с букмекером?

Тема разговора изменилась, и Хартман не сразу ухватил его нить. На этот раз ему пришлось напрячься, прежде чем он смог ответить:

– Ну, знаете ли, я сам зарабатываю себе на жизнь.

Звук, который в ответ на заявление зятя издал носом Браун-Секар, не был просто фырканьем. В презрении, которое он в себе заключал, запросто можно было утонуть.

– Шестнадцать тысяч фунтов? – уточнил тесть.

На это уже трудно было ответить с прежней легкостью, и Хартману пришлось перейти в наступление.

– Как вы?… – Но он тут же стушевался, поняв, что совершил непростительную ошибку.

Аннетт неожиданно вздохнула, как будто до последнего момента не могла поверить, что с ее мужем происходит нечто неладное, и только теперь ей все стало ясно.

– О, Марк!..

От страха у Хартмана засосало под ложечкой. Неужели они знают?! Не прислал ли Розенталь, несмотря на все свои заверения, кассету? Тем не менее Хартман попытался подавить в себе страх и изобразил на лице негодование.

– Ты что, шпионила за мной? – накинулся он на Аннетт. – Да как ты посмела!

Но с таким же успехом он мог броситься с перочинным ножом на динозавра.

– Мы посмели, – сказала жена, сделав ударение на слове «мы», – потому что мы должны были это сделать. Потому что все члены семьи судьи должны иметь незапятнанную репутацию и не вызывать даже тени сомнения в том, что она чиста. К тебе, как зятю, это тоже относится.

– Ты что, хочешь сказать, что я совершил преступление? За Аннетт ответил отец:

– Нет. Мы просто спрашиваем.

Хартман всегда завидовал умению Браун-Секара и его дочери вести дискуссию, завидовал их способности запутывать, ставить в тупик, изворачивать, перевертывать, намекать, наводить на мысль. Завидовал и редко решался вступать с ними в спор. Но как поступить сейчас? Все отрицать, солгать или просто промолчать? Времени на раздумья не было, и конечно же, Хартман выбрал неправильное решение.

– У меня был большой выигрыш, – солгал он. По его мнению, это звучало более чем убедительно. Они ведь теперь знают, что он играет.

Ответ Хартмана вроде бы удовлетворил Браун-Секара. Казалось, еще немного, и он воскликнет: «Понятно! Конечно!» Не глядя на зятя, судья улыбнулся дочери, которая молча сидела, не меняя позы. И только после этого произнес:

– Ба-альшой выигрыш!..

Этим было сказано все. В голосе тестя смешались недоверие и печаль, гнев и сочувствие. Хартман уставился в пол и принялся разглядывать ковер, стараясь не замечать на нем грязных следов, оставленных его ботинками.

– Да… Это был тройной выигрыш…

Теперь, произнося это, он не отрываясь смотрел на судью. Уж лучше бы он врал, не поднимая головы.

– Тройной? – переспросила Аннетт. – Тебе вдруг стало поразительно везти!

Он повернул голову, чтобы обратиться к жене, и поймал взглядом ее широкую улыбку.

– Ты, конечно, можешь это доказать. Где и когда это было? Заезд, победители? Ну и все остальные подробности.

На это Хартману нечего было ответить. Он переводил взгляд с жены на тестя, челюсть его отвисла, глаза расширились. Не прошло и минуты, как Аннетт поднялась и, не глядя больше на мужа, вышла из комнаты. Хартман поднялся с кресла и, не двигаясь, смотрел ей вслед. Сидевший в кресле Браун-Секар пробормотал:

– Ты бы лучше сел, Марк.

На Хартмана подействовали и сами слова, и тон, которым они были произнесены. Он вдруг почувствовал, что смертельно устал, устал от всего.

Но судью не интересовало состояние зятя. Он спросил:

– Где ты взял деньги?

Хартман выпрямился, уперся подбородком в грудь, закрыл глаза. Он не знал, что ответить, но что-то нужно было сказать. И он произнес:

– А пошли вы все… И оставьте меня в покое!

– Нет!

Айзенменгер и не ожидал другого ответа, хотя он не рассчитывал услышать его в столь категоричной форме.

– Послушай, Елена, я согласен с твоими возражениями…

– Тогда не настаивай.

В квартире было тепло, но Елена вдруг показалась доктору холодной и такой же чужой, как ночь за окном. Он пришел без предварительного звонка и застал Елену совершенно не готовой к приему гостей. Напротив, прямо с порога она объявила, что ужасно торопится. Что и говорить, время для серьезного разговора Айзенменгер выбрал явно не самое подходящее. Елена открыла ему дверь, будучи в халате, и доктору пришлось еще минут двадцать ждать, пока она не выйдет из ванной. Когда же она наконец появилась, Айзенменгер несколько секунд был не в состоянии оторвать от нее глаз – он и забыл, что эта женщина столь красива.

– А что ты предлагаешь? После того как Джонсон вышел в отставку, мне в полиции просто не к кому обратиться. Хочешь не хочешь, а единственный человек, который сможет нам помочь, это Беверли Уортон.

– Только не она. Только не эта сука.

Беверли Уортон входила в команду детективов, занимавшихся расследованием убийства родителей Елены. Именно Уортон, по мнению Елены, сфабриковала обвинение против ее брата – обвинение, следствием которого стало самоубийство юноши.

– Тогда кто?

– Наймем частного детектива.

До чего же она прекрасна, думал Айзенменгер. Совсем как юная девушка перед первым выходом в свет. Тонкий, изысканный аромат духов и короткое бледно-кремовое платье лишь подчеркивали это впечатление. Хотелось бы ему знать, куда она собралась и – почему его это так волновало? – с кем.

– Из каких денег ему платить? – спросил Айзенменгер, как ему казалось, не без оснований. Елена заколебалась, и он добавил: – Ты же понимаешь?

– Нет, – снова произнесла она, но с уже значительно меньшей долей уверенности, и доктору стало ясно: дорога к дальнейшим переговорам не закрыта. Хотя ответ и не был окончательным, из уст Елены он прозвучал настолько безапелляционно, словно она разговаривала с мужем, совершая своеобразный ежедневный ритуал. В какой-то момент Айзенменгер подумал даже, что, стоя перед ним, Елена не столько пытается убедить его силой аргументов, сколько собственными физическими достоинствами. Сложив руки на груди, она словно специально слегка расставила ноги – так, чтобы платье эффектно облегало ее бедра. А решительное выражение лица лишь подчеркивало ее красоту.

В глазах доктора мелькнули печальные искорки, и одновременно он почувствовал легкое раздражение. Ну вот, началось. Он дошел до того, что эмоции стали мешать делу.

– Послушай, Елена, Хартман признал, что подделал заключение о вскрытии, что Миллисент умерла от множественной лимфомы. Необычно и то, как она умерла, – никто не умирает от такого количества раковых опухолей, двумя неделями раньше будучи совершенно здоровым, во всяком случае, не в столь юном возрасте. Вдобавок кто-то хотел скрыть обстоятельства ее смерти и готов был платить за это огромные деньги. Это означает, что мы имеем дело с очень серьезным преступлением.

– Я и не отрицаю, что происходит нечто странное. Поэтому, Джон, я в первую очередь и обратилась к тебе.

– Ну хорошо, назовем это «чем-то странным». Но если мы хотим узнать, что именно произошло с Миллисент Суит, нам придется привлечь профессионала, который сможет разобраться в ситуации, имея на то официальные полномочия. Никто, кроме Беверли Уортон, мне в голову не приходит.

– Она продажная, от нее можно ожидать всего, чего угодно, и при случае она всадит в спину нож и тебе, и мне. Это ты понимаешь?

Айзенменгер глубоко вздохнул. Да, это он понимал. Он прекрасно помнил, что расследование столь же странной и не менее страшной смерти Никки Экснер не покрыло инспектора Беверли Уортон славой. И немалую роль в этом сыграли он, патологоанатом Джон Айзенменгер, и адвокат Елена Флеминг.

– Частный детектив стоит кучу денег – сотни, а то и тысячи фунтов. Рэймонд Суит может себе позволить такие расходы?

Елена отмахнулась от вопроса:

– А почему нам вообще нужно кого-то нанимать? Почему мы сами не можем расследовать это дело?

О боги!

– Пока у нас в руках одна-единственная ниточка. Хартмана шантажировал человек, назвавшийся Аланом Розенталем. Скорее всего, он из фармацевтической компании «Уискотт-Олдрич». Подойдем к нему и спросим, кто он такой и почему «Уискотт-Олдрич» интересуется смертью Миллисент Суит, – и у нас появится шанс разобраться в происходящем.

Елена позволила Айзенменгеру выговориться, а потом, взглянув на часы, произнесла:

– Имя и название, скорее всего, ненастоящие.

Ну наконец-то.

– Точно. Вот почему мы не можем продолжать расследование своими силами и вот зачем нам нужен профессионал. И поскольку нам не по карману частное сыскное агентство, придется использовать то, что всегда под рукой, – полицию.

– Только не Беверли Уортон! – На этот раз возражение прозвучало совершенно безапелляционно, и Елена даже не проговорила его, а – чего никак не ожидал от нее Айзенменгер – прошипела. – Мы не будем иметь никаких дел со шлюхой. Ты меня слышишь?!

Произнеся это, Елена отступила на шаг назад, будто завершив тем самым четко продуманный стратегический ход. Немного уязвленный, Айзенменгер почувствовал, что Елена начинает раздражать его, причем как-то необычно – с раздражением приходили и воспоминания.

– Нет, Елена, ты не понимаешь. Ты даешь чувствам…

– Черт побери, да что ты знаешь о моих чувствах? – в сердцах воскликнула она, сорвав со спинки стула шарфик с такой силой, будто собиралась отхлестать им доктора. – Что ты, черт побери, вообще знаешь о чувствах?

Этого Айзенменгер никак не ожидал. Но, как ни странно, слова Елены не привели его в ярость, а скорее даже обрадовали.

– Я? Я? – с горячностью проговорил он. От переполнявших его чувств Айзенменгер даже замахал руками и сам этому удивился. – Ты говоришь, что я бесчувственный? Замечательно!..

Елена уже повязала шарф и снимала с вешалки пальто, когда услышала эти слова. Ее реакция не заставила себя ждать. Резко повернувшись, она оказалась лицом к лицу с Айзенменгером. Пальто было забыто. Елена уже открыла изящно подведенный рот, намереваясь поставить окончательную точку в этом разговоре; ее лицо покраснело от возмущения, но ответить она не успела, потому что в это самое мгновение в дверь позвонили.

Айзенменгер не без удивления увидел, что этот, казалось бы, совершенно обычный звонок в дверь оказал на Елену странное действие. Она заколебалась, забыла о своей злости и, окинув его быстрым взглядом, метнулась в прихожую. И дураку стало бы ясно, что человек за дверью был для Елены очень важен.

– Елена! Вы готовы? Выглядите потрясающе!

То, что слышалось из прихожей, наводило на мысль, что люди там обнимаются. Пусть не как влюбленные, но и не просто по-дружески. Елена впустила гостя в комнату, и перед доктором предстал мужчина почти двухметрового роста, белокурый, сероглазый и с чертовски красивым лицом. На вид ему было слегка за сорок, и от опытного глаза Айзенменгера не ускользнул тот факт, что занятия фитнесом благотворно сказались на его фигуре. Гость перевел взгляд с лица Елены на Айзенменгера. Он широко улыбался и не скрывал своего любопытства. Заметив перемену в его настроении, Елена торопливо взглянула на доктора и поспешно произнесла:

– Это Джон Айзенменгер, мой коллега. Зашел обсудить кое-какие дела.

Мужчина направился к Айзенменгеру, не переставая излучать уверенность, дружелюбие и очарование. Он протянул руку:

– Рад познакомиться. Аласдер Райли-Дей.

Рука показалась доктору ни слишком жесткой, ни слишком мягкой, ни слишком сухой, ни слишком влажной. Одним словом, никакой. Словно Айзенменгер пожимал руку Аврааму Линкольну.

– Так я пойду, – сказал доктор Елене, после чего кивнул Райли-Дею. – Рад знакомству.

Однако тон, которым были сказаны эти слова, заставлял думать обратное.

Айзенменгер подобрал пальто со спинки дивана и направился к двери.

– Как-нибудь завтра переговорим об этом.

Елена ответила легким, почти незаметным кивком, и от этого ему стало немного грустно.

Когда дверь за ним закрылась, Аласдер повернулся к Елене:

– Я не вовремя?

Она рассмеялась:

– Не стоит беспокоиться.

– Но вы рассержены.

– Слегка.

– Могу я спросить почему?

Она улыбнулась, подхватила сумочку, перебросила пальто через руку и сказала:

– Поедемте ужинать.

Стоявший за ее спиной Аласдер Райли-Дей улыбнулся.

– Папа?

Джейк лежал в постели. Ночник отбрасывал неясные, размытые тени, которые пробуждали призраки детства – давно ушедшего детства Марка Хартмана и настоящего детства пятилетнего Джейка Хартмана. Аннетт не было дома – она оттачивала свое ораторское искусство на очередном сборище юристов.

– Что ты хотел, Джей?

Он уже собирался уходить, прочитав сыну непременную сказку на ночь, и заглянуть к Джокасте, которая почти наверняка превратила кровать в батут и теперь не переставала хныкать. Вернувшись к кровати сына, Хартман присел на краешек, улыбаясь и пытаясь не дать усталости испортить ему настроение. Мальчик с головой закутался в одеяло, оно доходило ему до макушки, и между ним и подушкой оставалась лишь маленькая щелочка, откуда Джейк высовывал крохотный нос, чтобы можно было дышать.

– Что такое развод?

Вопрос прозвучал невинно и потому оказался для Хартмана жестоким, словно маленький худенький мальчуган воткнул ему в живот нож. В сознании Марка вдруг всплыли воспоминания о Шотландии, и его охватил стыд.

– Что? – дрожащим голосом переспросил он, хотя вопрос был задан очень отчетливо. – Что ты сказал, Джей?

У Джейка лицо всегда выглядело не по годам серьезным, но сейчас Хартман посмотрел на сына и испугался: его брови были сдвинуты и сходились под прямым углом над темно-голубыми глазами, губы немного поджаты.

– Что такое развод? – повторил он.

– Развод? Где ты слышал это слово, Джей? – Хартман все еще надеялся, что это словечко Джейк подхватил из какой-нибудь телепередачи или в школе, но надежды его не оправдались.

– Я слышал, как мама говорила про развод. Сегодня по телефону.

Хартмана вновь захлестнули воспоминания о том, что он сделал. Он почти физически ощутил аромат духов Клэр, коричный привкус ее помады на губах, снова почувствовал разгоряченную плоть между ее бедрами и влагу возбуждения. Но на этот раз воспоминание не вызвало в нем привычного трепета – только отвращение. Внезапно, словно для того, чтобы погасить пожар в его душе, на глаза Хартмана набежали слезы. Сделав над собой усилие, он смахнул их и попытался улыбнуться:

– Что она сказала, Джей? Я имею в виду, что конкретно?

Мальчик глубоко задумался, его маленькое личико напряглось и сделалось совсем серьезным. Уголки рта опустились, брови снова сдвинулись. Мордашка лежавшего на подушке Джейка мишки тоже выражала глубокую задумчивость, но, так как это выражение было статичным, на физиономии игрушки отпечатался не интеллект, а отсутствие всякой мысли.

– Она сказала, что развод – единственный выход.

В голове Хартмана один за другим стали возникать вопросы. Вопросов был миллион, а может быть, целых два миллиона; большинство из них начинались со слова «как» и лишь несколько – с «почему». Внезапно все они исчезли, вытесненные одной-единственной мыслью: его браку конец. Это был ужас во тьме, призрак, который страшнее смерти.

Мальчик же продолжал, старательно вспоминая:

– Она сказала, что у нее нет другого выхода.

Услышав эти слова, Хартман ухватился за них, как за возможность помилования или отсрочки приговора:

– Кто? С кем она разговаривала?

– Тетя Шарлотта и дядя Джек.

Свалившееся на Хартмана горе парализовало его. У него засосало под ложечкой, его начало подташнивать. Грудь сжалась, стало трудно дышать. Снова полились слезы, сдержать их не получалось, потом накатил смех, и все это слилось в противоречивую вереницу чувств.

Дети всегда раздражали Хартмана, как ни старался он подавить в себе это чувство. Детей хотела Аннетт – только двух, и непременно мальчика и девочку (ее представления о законах биологии не шли ни в какое сравнение с познаниями в области корпоративного права); он согласился, но согласие с требованием жены не вызвало в нем прилива энтузиазма. Он часто задумывался, не в этом ли кроется причина его неприязненных отношений с Аннетт. И лишь временами у Хартмана случались своего рода моменты прозрения, когда мир, как в детстве, внезапно окрашивался в яркие солнечные цвета, и в этом мире он был не просто мужчиной, которому случилось обзавестись детьми, а становился любящим, заботливым, настоящим отцом.

Он обнял Джейка, на этот раз ощутив, что обнимает сына, а не просто ребенка. Прижав малыша к груди, он зашептал в худенькое плечико:

– О боже… – Но слезы мешали ему говорить.

Карлос Ариас-Стелла еще раз заглянул в унитаз. Что он собирался там увидеть, кроме собственной блевотины, непонятно. Вокруг стояла невыносимая вонь, но Карлос находился не в том состоянии, чтобы обращать на это внимание, – все его тело болело, ноги подкашивались, а голова раскалывалась так, словно кто-то методично вбивал в нее гвозди.

Тошнота накатила снова, и очередной мышечный спазм привел Карлоса к полной потере координации. Он понимал, что в таком состоянии лучше просто отлежаться, но все равно сунул голову в унитаз, почти уткнувшись в самое его дно, в миазматическую массу, еще недавно булькавшую в его желудке.

Карлос принялся тужиться, и фарфоровый унитаз гулким эхом отразил звуки, самопроизвольно извлекаемые его горящей глоткой. Организм не смог выдавить из себя ничего, кроме остатков непереваренной пищи вперемешку с желчью, и Карлос в очередной раз задался вопросом: что все-таки хуже – боль бесполезных рвотных позывов или мучившая его изжога. Дверь за спиной Карлоса содрогалась под градом ударов.

– Карл! Карл!

Дверная ручка дергалась не переставая. Не в силах выносить эту какофонию, Карлос, все так же держа голову в унитазе, тихо простонал:

– Иди ты, Нерис!

– Что с тобой?

– Все просто замечательно, Нерис, лучше не бывает. Ни за что не хотел бы сейчас оказаться в другом месте, – продолжил он диалог с извергнутым содержимым своего желудка.

– Ты меня слышишь?

Карлос медленно, с трудом поднялся на ноги; ему казалось, что раковина – один из немногих оставшихся у него друзей. Перемещение к умывальнику прошло благополучно, он пустил холодную воду, сперва попил и только потом ополоснул перепачканное лицо. Все это ему пришлось проделать под неумолкавший аккомпанемент с противоположной стороны двери – Нерис то барабанила по ней, то принималась остервенело дергать за ее ручку.

В конце концов он не выдержал и открыл.

Нерис нельзя было назвать непривлекательной. С тех пор как он переехал к ней семь месяцев назад, его зависимость от нее только выросла. Поначалу это был лишь секс – чуть ли не круглые сутки самого замечательного секса, который только можно себе представить. Карлос рассчитывал, что этим их отношения и ограничатся, но, как говорится, сердцу не прикажешь. Там, где ее никто не ждал, возникла привязанность, и к плотским удовольствиям добавилось иное – радость совместной жизни.

– Сколько можно, алкоголик ты гребаный! – Оттолкнув обмякшее тело сожителя ногой, Нерис вошла в ванную. На ней был короткий розовый халатик, который как нельзя лучше подчеркивал округлость ее попки, но сейчас Карлоса нисколько не интересовали женские прелести.

– Толстеешь, – произнес он.

По правде говоря, так оно и было, а поскольку Нерис была буквально зациклена на своей фигуре, ее реакция на слова Карлоса оказалась похожей на эффект разорвавшейся бомбы. Не поворачивая головы, но достаточно громко, чтобы быть услышанной сквозь шум лившейся из крана воды, она сказала, обращаясь даже не к Карлосу, а к его отражению в заблеванном зеркале:

– Здесь воняет, как в ночлежке, свинья ты эдакая! – Ее намеренный уэльский прононс был призван передать высшую степень презрения. – Ты настоящее дерьмо, вот что я тебе скажу, пьянь, попусту занимающая жизненное пространство.

Воспользовавшись тем, что Нерис больше не смотрит на него, переключившись на свое отражение в зеркале, Карлос подкрался к ней сзади и, обхватив ладонями груди, ткнулся носом в ее шею. Она уже не сердилась, ей это нравилось, хотя она и делала вид, будто продолжает злиться.

– Отстань, педераст несчастный!

Он отпустил ее, шлепнул по заду и направился в спальню. Плюхнувшись на кровать, он закрыл глаза и попытался дышать ровно и глубоко в надежде, что так сможет справиться с очередным приступом тошноты. Не помогло. Запах витавшего в воздухе сигаретного дыма проникал прямо в желудок и воспаленный мозг. Вошла Нерис.

– Сколько ты выпил вчера вечером?

Он не посчитал нужным ответить.

– Я видела, как ты выдул пять пинт еще до того, как я ушла из паба, так что одному Богу известно, сколько ты залил в свою глотку.

Теперь Карлосу пришлось работать на два фронта: бороться с тошнотой и с раздражением, которое неизменно вызывали у него попытки Нерис воззвать к его совести. А она все не унималась:

– Ты и сегодня собираешься задержаться после работы, опять…

Вообще-то сегодня он задерживаться не собирался. Нерис никак не могла привыкнуть к его ненормированному рабочему дню сотрудника научно-исследовательского учреждения. Она принимала только одну норму: работа с девяти до пяти, и в ее голове не укладывалось, как можно приходить на службу, скажем, к половине одиннадцатого. Говорить что-либо по этому поводу не имело смысла, поэтому Карлос продолжал лежать с закрытыми глазами. Лучше ему не становилось.

– Знаешь, Карл, тебе лучше уволиться, эта работа тебя до добра не доведет.

– Это все кебаб, – нехотя сказал Карлос, решив, что настало время хоть как-то оправдаться. Он добился своего, потому что Нерис уставилась на него непонимающим взглядом и переспросила:

– Что-что?

Да, до леди этой девчонке еще далеко, подумал Карлос и так же нехотя повторил:

– Кебаб. После того как я вышел из паба, взял себе кебаб.

Нерис опустилась на пуфик напротив дешевого туалетного столика и принялась расчесывать волосы маленькой красной пластиковой щеткой. В зависимости от настроения и физического состояния Карлоса эти действия подруги либо возбуждали его, либо вызывали желание подначить. Нерис знала это, поэтому игриво произнесла:

– Какой же ты гадский врун, Карл! – Из ее уст эта фраза прозвучала почти как божественное дарение миру света.

Карлос не счел нужным отвечать и полностью сосредоточился на своем похмелье.

Некоторое время Нерис молчала. Она скинула халатик – сквозь неплотно сомкнутые веки Карлос наблюдал за ней, и в голове у него рождались приятные, может быть, даже эротические образы. Так же молча Нерис надела блузку и короткую зеленую юбку, после чего занялась макияжем, который изменил ее внешность куда больше, чем одежда. Закончив туалет, она подошла к Карлосу:

– Ну, серьезно. Ты не должен так много пить.

– Может, ты и права, детка, может, ты и права. Я попробую пить меньше. – Он через силу улыбнулся.

Наконец Нерис покинула комнату, бросив любимому на прощание:

– Лентяй паршивый.

Стандартный маршрут ее перемещений по квартире был изучен Карлосом в мельчайших подробностях: к холодильнику за апельсиновым соком – налить, выпить; пальто и туфли из шкафа в прихожей – надеть одновременно перед уходом. Действие завершилось звуком захлопывающейся входной двери. Только после этого Карлос открыл глаза, вывернул шею, чтобы взглянуть на будильник, и успокоился. Голова все еще раскалывалась, но тошнота пошла на убыль. Половина восьмого, можно позволить себе еще три четверти часа ни о чем не думать.

Он закрыл глаза.

Британская штаб-квартира «Пел-Эбштейн-Фармасьютикалс» располагалась на равнинной местности в самом сердце Центральной Англии. Стеклянные стены, обрамленные стальной арматурой, и взмывавшие к небу башни этого внушительного строения просматривались с расстояния двадцати пяти – тридцати километров. Архитектор, создавший его, получил за свой проект множество призов, не остались внакладе и местные землевладельцы, сколотившие целые состояния на продаже близлежащих акров. Впрочем, не только они – вся экономика района оказалась в полной зависимости от своего нового, самого крупного и самого наглого налогоплательщика.

Айзенменгер уже издалека невзлюбил этот комплекс зданий, и, чем ближе он становился, тем острее становилась и неприязнь. Отдавая должное мастерству архитектора, он в то же время с поразительной ясностью сознавал, что эта громада вписывается в окружающий ландшафт так же, как вписалась бы в сцену кулачного боя настоятельница монастыря. Всем своим видом это строение олицетворяло идею превосходства над природой, и любой сторонний наблюдатель не мог это не чувствовать.

Машину вел Айзенменгер, Елена сидела рядом. Всю дорогу, занявшую около двух часов, доктор старался не смотреть на ее ноги. Время от времени то он, то Елена нарушали молчание, но разговор не клеился, словно ни один из них не мог найти подходящей темы для беседы.