Текст книги "Тихий сон смерти"

– Расскажи мне об «Уискотт-Олдрич», Люк.

Он задумался, и Уортон почувствовала, что его что-то останавливает.

– Проблемы?

Люк вскинул голову и изобразил на лице некое подобие таинственности.

– Может, да, а может, и нет.

Услышав из уст старого друга столь странную сентенцию, Беверли коснулась его руки и тихо произнесла:

– Ну пожалуйста! Ради нашего милого прошлого, а?…

Он улыбнулся, выдвинул ящик стола, достал из него объемистую папку и положил ее перед Беверли.

– «Уискотт-Олдрич» – компания весьма и весьма интересная. Кто-то постарался хорошенько замаскировать ее, чтобы людям вроде меня было нелегко разобраться, кому она на самом деле принадлежит и кто и в каких целях ее использует.

– Ну и кто же там заправляет?

– «Пел-Эбштейн-Фармасьютикалс».

Беверли практически не сомневалась, что Люк скажет именно это. Но следующая его реплика заставила Уортон широко раскрыть глаза от удивления.

– Из собранного мною досье можно предположить, что ею пользуются призраки.

Уортон с опаской посмотрела на оранжевую папку, которую держала в руках. Призраки, то есть национальная безопасность. Люк что, смеется над ней?

– Конечно, это всего лишь предположение. Ничего конкретного.

Когда дело доходит до призраков, нет ничего конкретного. Тем не менее призраки эти вполне реальны, и навредить они могут весьма и весьма серьезно. Ставки возросли, но это только усилило охотничий азарт Уортон. Она сказала:

– В одной из лабораторий «Пел-Эбштейн» года полтора назад случился пожар. Произошло это на каком-то острове у берегов Шотландии. Мне нужно знать о той лаборатории все.

Люк вздохнул. Под маской беззаботности Беверли разглядела на его лице признаки тревоги – она слишком хорошо знала этого человека. Оглянувшись, чтобы убедиться, что их никто не может увидеть, она взяла Люка за руку:

– Я скучала по тебе.

Он посмотрел на ее тонкие пальцы, затем, отведя взгляд, расплылся в улыбке:

– Ну что ты за сучка, Бев? Просто бешеная сучка!

Люк рассмеялся громко и раскатисто. Она улыбнулась, видя, что у него поднялось настроение, но тут же опешила, когда Люк вдруг резко прервал смех, наклонился к ней и прошептал ей в самое ухо:

– Тебе, да и мне тоже, нужно держать ухо востро и быть поосторожнее с этим. Слышишь? – поосторожнее!

– Боже! Что ты здесь делаешь?

Своим криком Нерис могла бы поднять по тревоге роту солдат. Карлос же лишь приоткрыл глаза и осклабился:

– Что я здесь делаю? Живу, разве не так?

Она рассмеялась:

– Ха! Если ты здесь жрешь, срешь и спишь, это еще не значит, что ты здесь живешь!

Карлос хотел ответить ей в том же духе, но передумал. В общем-то, у Нерис были некоторые основания для недовольства.

– Послушай, Нерис, я знаю, что в последнее время тебе со мной было не очень-то весело…

– Нет, вы послушайте! Весело? Да за все эти десять лет я ни от кого не слышала более наглого вранья! Он говорит – весело!!! – В словах девушки было столько сарказма и желчи, что хватило бы на десяток разъяренных фурий.

– Но я старался наладить наши отношения.

Нерис уперлась кулаками в свои восхитительные бедра и все тем же саркастическим тоном произнесла:

– Да неужели? И что ты для этого сделал?

Карлос пожал плечами:

– Послушай, Нерис, ну прости меня. Я был просто дерьмом, но с сегодняшнего дня обещаю вести себя хорошо. Правда, Нерис. Я подумал, что было бы здорово устроить дома небольшой праздник. Приятный вечерок вдвоем, бутылка-другая вина… – Он взял девушку за подбородок и улыбнулся, глядя ей в глаза.

Устоять против такой его улыбки Нерис не могла. Она презрительно фыркнула, но что-то подсказывало Карлосу, что его победа уже не за горами.

– Очень хорошо! И чтобы устроить праздник, он выбрал вечер – тот единственный вечер за всю неделю, когда мне нужно уходить!

Он попытался сообразить, какой сегодня день недели, вспомнил, что вчера была среда, стало быть, сегодня четверг, а по четвергам Нерис занимается, как она это называет, гончарным искусством.

– О боже! Вечерний кружок. Прости, Нерис…

Но даже эта фраза вызвала у нее раздражение:

– Ну как ты мог забыть, Карл? Каждый четверг у меня кружок!

– Ну, забыл, забыл! А ты обязательно должна идти? Неужели ты хоть одну неделю не можешь обойтись без своей глины?

Он почти выиграл раунд. Нерис подобрела, гнев ее почти иссяк. Но любовь к гончарному искусству взяла верх.

– Я должна, – твердо сказала она.

Оставшись в одиночестве, Карлос достал из холодильника банку лагера, сел на диван и жадно выпил. Поговорить было не с кем, оставалось только думать. Он и думал – о своих бывших коллегах.

Сначала Тернер, потом Милли. Невероятно.

А как она умерла…

Он пытался убедить себя, что это простое совпадение. Все шестеро сдавали анализы после пожара, и все анализы были отрицательными – они сами это видели. Поэтому смерть Милли и Тернера не может иметь отношения к Протею. Или…

Он покопался в боковом кармане пиджака и вытащил оттуда потрепанную записную книжку. Не мешало убедиться, что Жан-Жак и Джастин живы и здоровы.

Через час от былого спокойствия Карлоса не осталось и следа. Более напуганного человека трудно было представить. Карлос остервенело ходил по комнате из угла в угол и напряженно думал. Нужно, черт возьми, что-то делать, куда-то бежать!..

Бежать? Но куда?

Мать еще жива, но с нею Карлос давно был не в ладах, за последние четыре года ни разу даже не позвонил ей, да и что толку бежать к матери? Если кому-то понадобится найти его, то первым делом искать будут там. В Ньюкасле он знал нескольких человек, кое-кто из них, возможно, не откажется приютить его на день-другой, да и то если не будет знать о ведущейся на него охоте. Впрочем, этот вариант тоже отпадает: Ньюкасл слишком близко, нужно убираться подальше. Карлос принялся перебирать в уме своих прежних подружек, но вскоре бросил это занятие, вспомнив, как легко и неожиданно исчезал из их жизней. Вряд ли они захотят впустить его туда снова.

И тут Карлоса поразила мысль, как мало у него друзей.

Фактически остался только один человек, к кому он мог теперь обратиться. Возможно, единственный, кто сумел бы объяснить толком, что все-таки происходит.

– Надеюсь, это вам поможет.

В таком состоянии Айзенменгер ее еще не видел. Белинда ерзала на стуле и крутила в руках папку, которую принесла с собой. Они сидели в больничной столовой, и Айзенменгер, без особого аппетита ковыряясь вилкой в тарелке, пытался понять, почему Елена так напряжена и не будет ли больше пользы, если он вгрызется в бумаги, а не в остывавшего цыпленка гриль. Белинда же не притронулась к еде вовсе. Скорее всего потому, что знала, чем это грозит, и испытывала изжогу при одном воспоминании о местной кухне. Елена, будучи осторожной во всем, и в том числе в еде, решила ограничиться бутылкой минеральной воды.

– Ну что, посмотрим? – Айзенменгер решил перейти прямо к делу.

Он положил вилку, благо подвернулась возможность это сделать. Подобно всем больничным столовым, здешнее заведение было довольно мрачным на вид – они что, специально так строят? Время основного наплыва посетителей уже миновало, и кроме них в большом, слабо освещенном зале с ровными рядами столов с пластиковым верхом, вокруг которых стояли такие же пластиковые стулья, людей в помещении было немного. По залу то и дело пробегали санитары, за одним из столиков сидела компания молодых врачей, кое-где можно было заметить медицинских сестер, заскочивших выпить чашку кофе. Вот и все, что осталось от недавней толпы, и лишь неубранные столы говорили о том, что полчаса назад здесь было людно и шумно.

– Я сделала вот что. – Белинда посмотрела на Айзенменгера. – Я извлекла ДНК и РНК…

Зная, что Елена не поймет ни слова из ее рассказа, Айзенменгер вежливо прервал девушку:

– Елена не медик, так что не углубляйся в терминологию.

Сказав это, доктор перевел взгляд на Елену, и та ответила ему благодарным кивком.

– Я сделала вот что, – начала еще раз Белинда. – Я подготовила образцы тканей, чтобы извлечь из них генетический материал, то есть дезоксирибонуклеиновую кислоту, или попросту ДНК, и рибонуклеиновую кислоту – РНК. ДНК – это материя, из которой состоят гены. Так вот, проведя анализ ДНК, можно определить, имеются ли в генах какие-либо изменения. РНК служит посредником между генами и самой клеткой. Разобравшись с ее составом, можно определить, какие из генов задействованы. Рак образуется из-за структурных аномалий в генах либо из-за того, что те или иные гены отключаются или включаются тогда, когда этого быть не должно.

Елена кивнула, и это должно было означать, что пока ей все понятно. Глядя, с каким сосредоточенным видом она слушает Белинду, Айзенменгер подумал, что она действительно понимает суть разговора.

– Проблема РНК в том, что эти соединения очень хрупки и недолговечны. Поэтому, чтобы сохранить их для исследования, конструируются их копии, называемые с ДНК. Это дает возможность анализировать РНК с помощью веществ, которые называются рестриктазами. Они разрезают с ДНК в определенных местах, и, если структура претерпела изменения, точки разреза меняются. Поэтому получающиеся фрагменты отличаются размерами от обычных. Используя флюоресцентный маркер и пропуская эти фрагменты через специальную машину, можно увидеть, какие из них переменили положение, и таким образом определить, какие изменения произошли в самой структуре.

– Флюоресцентное сканирование? – переспросила Елена, и Айзенменгер рассмеялся своей самонадеянности. Оказывается, он недооценивал эту женщину. Взглянув на него, Елена не без удовольствия улыбнулась. Айзенменгер же, склонив голову, произнес:

– Прошу извинить, если я вел себя покровительственно. Я просто полагал…

– Все нормально. Я, в общем-то, не очень разбираюсь в медицинских вопросах, но я адвокат и большая часть моей работы состоит в том, чтобы понимать людей и их проблемы, так что поневоле приходится учиться всему. С год назад я вела дело, где в качестве доказательства использовались анализы ДНК. Я запомнила несколько терминов, но так и не разобралась в принципах…

Белинда и Айзенменгер переглянулись.

– Продолжай, – кивнул он.

– В итоге получается табулограмма, которая поначалу кажется непонятной. – Белинда извлекла из кармана халата свернутый лист бумаги и развернула его перед Еленой.

Это оказался график, на котором точками были обозначены верхние и нижние пики некой кривой, тянувшейся вдоль оси координат. Сама же ось была разбита на пронумерованные отрезки. Айзенменгер переставил свою тарелку на соседний столик, чтобы Белинда могла полностью развернуть бумагу. Елена вплотную придвинулась к столу и принялась с интересом разглядывать график.

– И? – прервал доктор затянувшуюся паузу.

Белинда открыла рот, словно собираясь начать обстоятельный рассказ, но потом пожала плечами и сказала просто:

– Какой-то хаос.

– То есть?

– Каждый из пораженных образцов, которые я исследовала, имеет по меньшей мере шестнадцать структурных аномалий. А некоторые и того больше.

– А сколько должно быть? Какой результат дает анализ ДНК в большинстве случаев рака? – спросила Елена.

– Всего несколько аномалий. Может, одну, ну в крайнем случае десять-двенадцать.

– Значит, это какой-то неизвестный науке особенно агрессивный рак? Вы это хотите сказать?

Белинда кивнула.

– Это не дает нам никакой новой информации, – заметила Елена.

– Нет, дает! – вдруг с жаром выпалила Белинда, и оба – Айзенменгер и Елена – уставились на нее.

– Большинство форм рака имеют собственные, характерные лишь для них аномалии, и здесь, несмотря на множество изменений, я нашла одну закономерность…

– В тех шестнадцати, о которых вы говорили?

Белинда снова кивнула. Сделав паузу, чтобы Айзенменгер и Елена могли собраться с мыслями, она продолжила:

– Анализ клонированных ДНК подтвердил выраженное постоянство подмножества во всех типах опухолей. Во многих оказалось гораздо больше, но эти шестнадцать присутствуют постоянно. Даже в опухолях, где в обычных случаях их быть не может.

– Хаос? Генный хаос? Вы это хотите сказать? – спросила Елена.

На этот раз ответ Белинды оказался не столь категоричным.

– И да и нет, – проговорила она не вполне уверенно. – Видите ли, рак представляет собой последовательное развитие генетических сдвигов, каждый из которых способствует развитию опухолевых клеток. Хотя одновременно с этим в генах происходят и другие изменения, которые не обязательно участвуют в канцерогенезисе. Их называют вторичными сдвигами. А здесь таких сдвигов неимоверное количество, и общая картина представляет собой хаос, но красной нитью во всех них и в каждом в отдельности проходят эти шестнадцать.

– Эти шестнадцать характерных изменений присутствуют в любых формах рака? – спросил Айзенменгер.

Девушка сокрушенно покачала головой:

– Я поспрашивала коллег, так, чтобы быть уверенной. Никто из тех, с кем я говорила, не мог назвать опухоль, в которой встречались бы все шестнадцать.

Все трое уткнулись в распечатку, и каждый думал о своем.

– Здесь можно увидеть еще кое-что, – произнесла Белинда. Она говорила неуверенно, почти извиняющимся тоном. Достав еще один лист бумаги, она развернула его на столе поверх первого. – Это, – сказала она, указывая на высокий пик в правой части графика.

– И что это? – поинтересовался Айзенменгер.

– Я не сразу поняла. Этого здесь быть просто не может, но это есть, во всех образцах.

Первой, как ни странно, сообразила Елена.

– Вы хотите сказать, что это заражение?

Белинда утвердительно кивнула:

– Это, конечно, наиболее вероятно. Я использовала ПЦР, полимерную цепную реакцию, полимеразу, чтобы произвести анализ с ДНК. Получилось, что копия РНК подверглась тому же самому заражению.

Не нужно было иметь диплом врача, чтобы понять: сказанное сейчас Белиндой начисто перечеркивало все предыдущие версии. Это сознавали и Елена, и Айзенменгер. Поэтому он переспросил:

– Ты уверена? У тебя есть доказательства того, что это заражение? Ты можешь точно определить, что это?

– Этим я и занималась. Я попросила коллегу из отдела вирусологии помочь мне, в таких делах у меня совсем нет опыта…

– И?… – Елена заметила нетерпение в глазах Айзенменгера. – Что это?

Белинда вывалила на стол еще груду бумаг. Графики на них были намного длиннее двух предыдущих. Четыре волнистые линии зеленого, красного, синего и черного цветов, казалось, растягивались на многие метры. Каждый их пик был обозначен буквами, которые повторялись бесконечно, казалось, без всякой закономерности.

– Все образцы выявили одну и ту же последовательность. Когда мы проверили полученные результаты по базе данных на сходство с известными генами, то получили необычный результат.

Айзенменгер смотрел на буквы, словно пытаясь сложить из них какое-нибудь слово.

– Что значит – необычный? – спросила Елена.

На лице Белинды появилось выражение крайней озадаченности.

– Оказалось, что все образцы содержат шестнадцать генов, перемежающихся цепями, в которых я долго пыталась разобраться. И еще, там не было интронов.

Здесь Елена окончательно потерялась:

– Что это значит?

Не отрывая глаз от графиков, Айзенменгер пояснил:

– Гены – штука сложная. Бог, или кто еще там, произвел их в виде сгустков, которые принято называть аксонами. Эксоны разделяются длинными отрезками ДНК, которые на первый взгляд кажутся бесполезными. По крайней мере, если говорить о строительных генах, интронах. Когда ген выражен и переведен в РНК, используются только эксоны, интроны удаляются и отбрасываются. Некоторые специалисты считают их бесполезными, но мы просто не знаем пока, какую функцию они выполняют.

– Тогда почему это так важно?

– Потому что трудно понять, из-за чего все шестнадцать генов могут оказаться связанными в одну нить и не иметь при себе интронов. – Доктор вдруг улыбнулся, но не потому, что сказал что-то веселое. – По меньшей мере, все это выглядит странно.

Айзенменгер высадил Елену у дверей ее дома. Было время, когда он мог позволить себе подняться вместе с ней выпить чашечку кофе и поболтать, но теперь об этом лучше было не вспоминать. Затормозив у подъезда, он вдруг подумал, что остановил машину почти на том самом месте, что и в тот вечер, когда Мари, движимая ревностью, неожиданно выскочила из-за угла и едва не сбила Елену с ног. Да и время суток было то же – уже начало смеркаться. Когда Айзенменгер напомнил Елене о том происшествии, она пропустила его слова мимо ушей. Или сделала вид, что пропустила.

– Послушай, Елена, в чем дело? – внезапно разозлившись, проговорил он, отбросив свойственную ему деликатность. – Ты выглядишь так, словно весь вечер пребываешь в каком-то параллельном мире.

Елена уже выходила из машины, всем своим видом показывая, что ей хочется как можно быстрее избавиться от его присутствия. Вопрос доктора, казалось, лишь усилил это желание, но в тот момент, когда Елена уже одной ногой стояла на тротуаре, она вдруг неожиданно повернулась к своему спутнику. На лице ее в этот миг был написан ужас; оно напоминало посмертную маску.

– Зайди-ка ко мне, Джон. Думаю, произошло нечто ужасное, – произнесла она.

Беверли вернулась за свой рабочий стол. Больше она такому бабуину, как Лайм, не доверит никакой работы. Дело, похоже, становилось все более интересным, хотя куда оно могло привести, Уортон пока не понимала. Однако еще несколько часов работы – и все прояснится.

Беверли начала с проверки Миллисент Суит и Робина Тернера, которая, в общем-то, ничего ей не дала. Она узнала, что Тернер недавно женился, и на всякий случай записала его адрес. Потом, заметив, что день подходит к концу, отыскала в справочнике телефонный номер Лейшмановского центра в Ньюкасле, позвонила туда и попросила соединить ее с отделом кадров. И вот тут начались проблемы. Беверли ответил молодой женский голос; судя по тому, что у обладательницы этого голоса в голове вместо мозгов плавало непонятно что, это была секретарша.

– Я не могу предоставить вам информацию.

В сущности, секретарша была права, и Беверли знала это, но для нее это не имело значения. Ей во что бы то ни стало требовалось узнать, кто такой Карлос и где его искать, а на официальный запрос у нее не было времени, да и впутывать в свое неофициальное расследование тамошнюю полицию ей тоже не очень хотелось.

– Послушайте, девушка. Я инспектор Уортон. Инспектор полиции, и вы обязаны отвечать на мои вопросы.

– А откуда мне знать, что вы действительно из полиции?

«О боже!»

Она терпеть не могла джорди, этого нортумберлендского произношения, находя его искусственным.

– Дорогая, я же не спрашиваю у вас шифры замков на сейфах компании. И меня не интересует, носит ли ваш управляющий под пиджаком женское белье и не вставляет ли себе в зад рыбий хвост, развлекая таким образом гостей на вечеринках. Мне лишь нужно знать, работал ли у вас в какой-либо должности человек по имени Карлос, и если да, то как его полное имя и где он проживает.

– Хамить для этого вовсе не обязательно, – вполне резонно заметил голос на том конце провода.

– Мне срочно требуется эта информация.

– Мне-то какое дело?

«О небо! Дай мне силы справиться с этим».

– Как вас зовут, дорогая? Я хотела бы знать, кому предъявлять обвинение в противодействии сотруднику полиции, находящемуся при исполнении служебных обязанностей. Я расследую убийства, и у меня нет времени на болтовню с непонятно кем.

Сентенция Беверли возымела действие. На другом конце провода несколько секунд молчали, потом секретарша недоверчиво переспросила:

– Убийства?…

– Именно. Убийства. Так что будьте паинькой и отвечайте на мои вопросы.

Прошло еще минут десять, прежде чем секретарша, предварительно связавшись с управляющим, соблаговолила-таки ответить. За все время существования Лейшмановского центра неврологических заболеваний в нем работал единственный служащий по имени Карлос – Карлос Ариас-Стелла. К радости Беверли, он числился там до сих пор, однако именно в этот день на работу не вышел. Безо всякого предупреждения.

– У вас должен быть его домашний адрес.

Получить адрес и даже номер телефона Карлоса оказалось делом несложным, но, когда Беверли, набрав его, дождалась ответа, ее постигла неудача. Карлос Ариас-Стелла внезапно уехал. Женщина, поднявшая трубку, не имела ни малейшего представления о том, где он может быть, и, судя по ее тону, вряд ли отнеслась бы с энтузиазмом к идее пуститься на его поиски.

В сердцах брякнув трубкой, Беверли переключила свои усилия на вдову Робина Тернера.

Розенталь появился в этом безликом, как и все жилые кварталы всех городов мира, районе в тот момент, когда уличная суета уже пошла на убыль и сгущавшиеся сумерки, подсвеченные неоном, начали колоть глаза. Сейчас его не видел никто, и поэтому он мог позволить себе сбросить с лица свою привычную маску благодушия. Теперь его лицо, утратив человеческие черты, приобрело своеобразную красоту: в глазах, смотревших вперед прямо и жестко, застыл стальной блеск, губы сжались в тонкую линию, которая подчеркивала слегка выдававшийся вперед волевой подбородок и выпиравшие скулы. Розенталь никогда не был более красив, чем когда шел на убийство.

Ему пришлось совершить длинное и несколько сумбурное путешествие, но он сам вызвался на это дело, в то время как остальных его коллег, разбросанных по всему миру, к этой операции было решено не привлекать. Для Розенталя являлось делом чести и профессиональной гордости выполнить это самому; это – и еще одно, которое должно было поставить точку в деле Протея. Кроме того, он всегда любил Ньюкасл. Кое-кто из лучших людей, которых он знал, вышел из этого города и его окрестностей; это были лучшие люди, ставшие теперь частью прошлого. Прошлого, которое не желало его отпускать.

Он втянул носом воздух и почувствовал густой сладковатый аромат солода – наверное, где-то поблизости находилась пивоварня. Розенталь не любил пива и не переносил людей, его пьющих. Интересно, пьет ли Ариас-Стелла пиво? Скорее всего, пьет, если судить по его имени.

В парадной пахло мочой, но дверь оказалась прочной, добротной, недавно покрашенной – судя по всему, раз в двадцатый. В деревянной двери – матовое стеклянное окошко; рядом – покрытая грязной паутиной панель с шестью кнопками и шестью маленькими зарешеченными лампочками. Все кнопки, кроме четвертой, были снабжены картонными табличками с фамилиями хозяев квартир, криво выведенными на них разноцветными чернилами. Предварительно убедившись, что вокруг никого нет, Розенталь надавил на кнопку под номером четыре – единственную безымянную кнопку в этом подъезде.

Раздался непонятный треск, а вслед за ним столь же непонятный шум, который с равным успехом можно было счесть и человеческим голосом, и звуком, донесшимся из глубин далекого космоса.

– Мне нужно увидеться с Карлосом Ариасом-Стеллой.

Снова треск, и снова шум, на этот раз продлившийся несколько дольше. Впрочем, продолжительность ответной речи не сделала ее более внятной. Розенталь повторил свои слова и в ответ опять был вознагражден треском и невразумительным набором звуков.

– Извините, ничего не могу разобрать.

Ответ не заставил себя ждать, правда, кто говорил и что именно, понять было невозможно. Но Розенталь все же уловил, что в голосе прибавилось злости.

– Карлос здесь? – почти прокричал Розенталь, когда шум, походивший более на автоматную очередь, чем на человеческий голос, наконец стих.

Спустя секунду из-за двери раздалось негромкое жужжание, потом послышался слабый щелчок. Розенталь толкнул Дверь и быстро скользнул внутрь – мимо двух велосипедов и кипы писем и газет, сваленных на маленьком столике. Он догадался, и совершенно правильно, что квартира номер четыре находится на среднем из трех этажей. Перепрыгивая через ступени крутой лестницы, он никого не заметил.

Дверь нужной ему квартиры оказалась открытой. На пороге стояла невысокого роста женщина. Хозяйка квартиры явно была в бешенстве, чем немало позабавила Розенталя – домохозяйки почему-то никогда не сомневаются в том, что являют собой непреодолимую преграду.

– Этот идиотский домофон! Никогда толком не работает. Не могут сделать как следует! И никому нет дела, одна я пишу жалобы…

Пока женщина изливала желчь, Розенталь просчитывал варианты. Присутствие разъяренной фурии осложняло дело, но не превращало его в невозможное. Вопрос в том, понадобится ли применять кардинальные меры и к ней. Если удастся вытащить Карлоса на улицу и остаться с ним наедине, тогда не возникнет необходимость убирать и ее. Если же нет…

– Мне нужен Карлос. Домохозяйка скривила лицо:

– Ну вот, опять! Нет его, он исчез. Я пришла вечером, а этот говнюк собрал свои манатки и смылся.

Оттолкнув ее, Розенталь шагнул в квартиру, хотя интуитивно чувствовал, что женщина говорит правду. Но сейчас это не имело значения – он должен был убедиться сам.

– Ах ты засранец, мать твою! – закричала хозяйка и устремилась вглубь квартиры вслед за Розенталем. – Слушай, ты, ублюдок, вали отсюда подобру-поздорову. Даю тебе десять секунд…

Засранец и ублюдок уже остановился и осматривал квартиру, и через какое-то время он повернул к хозяйке каменное лицо. Левой рукой, обтянутой бледно-желтой резиновой перчаткой, он ухватил женщину за подбородок, да так, что у нее оттянулась нижняя губа.

– Заткнись, сука! – тихо приказал он.

Он не ослаблял хватки, и глаза у женщины начали медленно, но верно вылезать из орбит. Внезапно Розенталь изо всех сил сдавил ее подбородок, резко толкнул хозяйку в комнату и шагнул следом. Тихо притворив за собой дверь и продолжая смотреть в насмерть перепуганные глаза, он указал на большое кожаное кресло перед телевизором. Боясь отвести взгляд от незваного гостя, только что разъяренная, а теперь тихая как мышь женщина покорно плюхнулась в кресло. Розенталю хватило двух минут, чтобы обшарить квартиру; еще четыре минуты ушли на то, чтобы просмотреть почту на кухонном столе и в корзине для бумаг. По-видимому, хозяйка не солгала: в квартире не было ни самого Карлоса, ни каких-либо следов его пребывания.

Покончив с этим, Розенталь подошел к ней и встал, загородив собой телевизор. Женщина взирала на него, как молящийся папуас на тотемный столб.

– Говори, где он!

Женщина испуганно затрясла головой, будучи не в состоянии вымолвить ни слова. Проверить, действительно ли она не знает, где искать этого кретина Карлоса, и не наделать при этом шума у Розенталя не было возможности, поэтому ему не оставалось ничего другого, как сменить гнев на милость.

– Вы уверены, что не знаете, где его искать? – произнес он медовым голосом, который при иных обстоятельствах можно было бы принять за дружеский или даже интимный, но сейчас этот голос заключал в себе скрытую угрозу.

Женщина все поняла и залепетала:

– Да! О боже мой, да, да!..

Скорее всего, она говорит правду, решил Розенталь.

Он уже развернулся, чтобы уйти, как внезапно вспомнил слова, которыми был встречен.

– Что вы имели в виду, когда сказали «Ну вот, опять»?

Теперь от ее воинственности не осталось и следа.

– Звонили из полиции. Они тоже искали его.

– Когда?

– Сегодня вечером.

– Вы уверены, что звонили из полиции?

– Ну да. Уортон, так она назвалась. Инспектор Уортон.

Розенталь задумался. Кто бы это мог быть на самом деле? Скорее всего, звонила Флеминг, назвавшаяся офицером полиции. Хотя… Нельзя сбрасывать со счетов и такой вариант. Тогда это уже не просто совпадение.

Жизнь научила Розенталя не быть оптимистом. По собственному опыту он знал, что беспочвенный оптимизм неизбежно оборачивается фатальной ошибкой. Он склонился над женщиной и, приблизившись к самому ее лицу, прошипел:

– Если ты кому-нибудь еще расскажешь об этом, я вернусь. Поняла?

Насмерть перепуганная хозяйка кивнула. Больше не глядя на нее, Розенталь стремительным шагом вышел из квартиры.

Елена надеялась, что признание поможет ей восстановить духовное и физическое равновесие. С момента, как она поняла, что Аласдера не существует, а «Кронкхайт-Кэнэд» связан с «Пел-Эбштейн», она пребывала на грани истерики – любая мелочь вызывала раздражение, да и физически она чувствовала себя отвратительно.

Отчасти это объяснялось стыдом: Елена злилась на себя, пытаясь понять, как случилось, что ее удалось провести, и притом самым примитивным способом. За каких-то несколько дней этот человек сделал с ней то, что никому до него не удавалось и за гораздо более долгий срок. Как это могло произойти? Какими приемами владел этот человек, и не просто владел, а владел в совершенстве?

Весь день эти вопросы не давали ей покоя, но ответов на них Елена не находила.

Другая и не менее важная причина ее состояния заключалась в том – и Елена была вынуждена себе в этом признаться, – что она готовилась обо всем рассказать Айзенменгеру. Ну, почти обо всем. Перспектива была не из приятных, но, по крайней мере, Елена, примирясь наконец с неизбежным и пригласив доктора в квартиру, надеялась, что признание принесет ей хоть какое-то облегчение. Но надежды ее, похоже, не оправдались.

Айзенменгер выслушал Елену не перебивая, не обращая внимания на сумбурность ее речи, мимику и жестикуляцию, которыми она непроизвольно сопровождала свой рассказ. Закончив исповедь, Елена посмотрела на доктора. Айзенменгер все так же сидел молча, погруженный в свои мысли, и в этот момент она почувствовала себя стриптизершей, вышедшей на сцену за минуту до начала трансляции футбольного матча.

Какое-то время Айзенменгер продолжал безмолвствовать, и Елена, боясь потревожить его мысли, тоже вынуждена была хранить молчание. Наконец он поднял на нее глаза, и Елена не разглядела в них и тени сочувствия.

– Ты понимаешь, что все это значит?

Для нее и то, что с ней произошло, и необходимость рассказывать об этом Айзенменгеру значили очень многое, но, услышав слова доктора, Елена вдруг подумала, что ему ее переживания безразличны.

– Что? – устало спросила она.

– Между Аласдером, будем называть его так, и «Пел-Эбштейн» существует очевидная связь. То, что случилось с тобой, еще раз доказывает: игра, в которую мы вступили, оказалась намного серьезнее и опаснее, чем мы думали. Сперва жучок, теперь это.

Серьезная игра.

События сегодняшнего дня настолько подкосили силы Елены, что она буквально валилась с ног. Она спросила:

– Ты все время говоришь, что это серьезная игра, но ты можешь хотя бы в общих чертах объяснить, что происходит?

Доктор поднял брови и, посмотрев на Елену с улыбкой, которую можно было понять как извиняющуюся, ответил:

– Думаю, я знаю, что убило Милли Суит. А вот чего я пока не знаю, так это почему смерть настигла ее только сейчас. Ну и опять же, при каких обстоятельствах она получила свою смертельную инъекцию. – Доктор перевел дыхание и продолжил: – Хотя у меня есть кое-какие мысли на этот счет.