Текст книги "Балет моей жизни"

Высокий, худощавый, c величественной осанкой, Луис де П. был очень приятен на вид. При этом, в отличие от Шарля, он не обладал лицом Адониса: у него были матовая кожа, фактурные черты лица, глаза орехового цвета, оттененные каштановыми волосами, густыми и мягкими. Красивые руки, изысканная речь и изящные жесты… Он всегда обращался ко мне очень осторожно и точно подбирая слова, употребляя эпитеты и сравнения в высшей степени изощренные и деликатные. Идальго, да еще и поэт… и художник. П. рисовал карандашом и маслом, занимался скульптурой, а еще он был очень музыкален. Он прекрасно пел испанские и кубинские песни и исполнял на фортепьяно музыку Гранадоса[198]198
  Гранадос-и-Кампинья, Энрик (1867–1916) – испанский композитор и пианист, один из наиболее заметных деятелей испанской музыкальной культуры конца XIX – начала XX в.


[Закрыть], Альбениса[199]199
  Альбенис-и-Паскуаль, Исаак (1860–1909) – испанский композитор и пианист, один из основоположников испанской национальной музыкальной школы.


[Закрыть] и де Фалья[200]200
  Фалья, Мануэль де (1876–1946) – испанский композитор, музыкальный критик.


[Закрыть], сохраняя всю ее оригинальность. Многие люди, услышав, как он играет, говорили, что никто лучше него не понимал стиль этих композиторов.

Во время сеансов, под предлогом того, что ему надо получше изучить позу, он постоянно подходил ко мне вплотную, брал мое лицо в руки и поворачивал то в одну, то в другую сторону, в это время шептал мне всякие нежности, восхищенно ахал и что-то восторженно вздыхал по-испански и пожирал меня глазами. Я достаточно уже слышала, как говорят на этом языке, чтобы все понимать: «Ах, как она прекрасна! Как изящна!.. Какие восхитительные черты!.. Утонченный овал… Ангельский лоб… Как же она красива!.. Самая красивая из всех!..»

Клео де Мерод, 1906

Вечером я отправилась спать, мечтая о его нежных руках и страстных словах и не понимая, что со мною происходит. Я не могла точно определить, что за тайное чувство мной владело. Конечно, П. мне нравился, но была ли это любовь? Я ничего не могла ответить, но чувствовала, что стою на пороге манящего мира, чьи ароматы и соблазнительные голоса увлекали меня за собой и вызывали головокружение. Не думаю, что я переживала когда-нибудь такие незабываемые часы, как те, когда Луис повел меня в Прадо. Он знал этот музей как свои пять пальцев, знал все картины и их истории, и было незабываемым удовольствием слушать его рассуждения о красоте каждого из полотен и рассказы о жизни Веласкеса, Гойи и Эль Греко.

Вечером, провожая меня в гостиницу, которая находилась недалеко от музея, Луис рассказал, что работает в испанском посольстве в Париже и живет на улице Serisol. Ему никогда не доводилось видеть моих выступлений в Париже, и мое появление на сцене театра Zarzuela привело его в состояние шока. «Меня словно ударило молнией дважды: поразила и балерина, и женщина. Я сразу почувствовал, что моя жизнь больше не принадлежит мне, она – ваша».

Что я могла ответить на эти пылкие речи, если сама была не уверена в том, что чувствую? И чем больше была моя неуверенность, тем сильнее Луис распалялся. Я была очень взволнована и тронута, но колебалась, ни на что не решаясь… В таком состоянии духа я и уехала в Лиссабон. В первый же вечер со сцены я сразу заметила П., сидевшего в первом ряду… Он не смог ждать меня в Мадриде!.. Ему необходимо было сорваться за мною в Лиссабон! Все внезапно прояснилось. Сердце мое раскрылось, словно под теплыми солнечными лучами. И Лиссабон стал свидетелем безграничного счастья двух молодых, полностью погруженных друг в друга любовников.

Португальская столица произвела на меня схожее с Мадридом впечатление. По вечерам, когда я выходила из гостиницы, студенты, ожидавшие меня, бросали шапки мне под ноги на всем пути до театра. Королева Амелия и герцог де Порту, брат короля, пришли посмотреть, как я танцую. Однажды я столкнулась с ними на улице, они были в открытой коляске, королева меня очаровательно поприветствовала.

Но артистический успех отошел на второй план. Меня захватила любовь, наполнив вытеснявшей все остальное радостью. Я жила новой жизнью. Сомнения, неуверенность, грусть, горькие сожаления – все улетучилось. Как я могла думать, что любви для меня больше не существует и что, имея меньше тридцати лет от роду, я удовлетворюсь в жизни лишь светом рампы и звуками аплодисментов?! Полнейшая иллюзия. Я очень хорошо теперь видела, что моему сердцу необходимо было тепло и нежность, чтобы не увянуть окончательно. Пришлось признать, что молодая женщина не может отказаться от любви, если только она не становится монахиней, но это был не мой путь, несмотря на глубокую веру.

Я рассказала Луису всю свою жизнь: о годах обучения, успехах, радостях и испытаниях. Он умел глубоко сопереживать, мои рассказы очень его тронули: «Ну вот, все беды теперь позади. Я послан тебе, чтобы навсегда прогнать темные времена и защищать тебя».

* * *

Семейство П. владело в Эстремадуре поместьем под названием Эстена – огромное владение, раскинувшееся на три региона: Бадахоз, Риофрио и Эррера дель Дюке. Там были зеленые рощи, цветники, которые пересекала красивая река, и совсем дикие места, с кустистыми деревьями и красноватыми скалами, окруженными густым кустарником, где бегали ящерицы необыкновенных размеров, как маленькие крокодилы. В тихих лесах Эстены вы оказывались в совершенном раю. Целое войско охранников несло стражу в этих владениях, куда входило несколько ферм и ранчо с быками. Луис, чтобы жить там, построил для себя жилище, которое называл «замок», но вообще-то это был обыкновенный дом без особых претензий, но хорошо обставленный и со всеми удобствами. Луис любил Эстену и с особой радостью отвез меня туда весной.

Он хотел придать нашей поездке некоторую таинственность: я должна была представляться его кузиной. Коляска неслась со страшной скоростью и на въезде в какую-то деревню сломалась. Не было никакой возможности ее починить, и мы вынуждены были заночевать в этом уголке, где даже не существовало гостиницы, и нам пришлось просить ночлега у местного жителя… но кузену и кузине предоставили комнаты, весьма удаленные друг от друга. На следующий день Луис оставил коляску на попечение своего камердинера, а мы наняли повозку, запряженную мулами. Но через несколько километров послышался скрежет – сломалась ось! Луис побежал в ближайшую деревушку, схватил там какого-то крестьянина и оставил ему повозку, а мы пешком отправились до перекрестка, где ждали сменные лошади. Караулившие их слуги уже почти все спали, перед этим проведя несколько часов в страшном беспокойстве за хозяина. Для путешествия инкогнито это было приключение что надо! Такое богатое событиями путешествие мы потом долго вспоминали!

В Эстене мы вставали с рассветом, потом ездили верхом до десяти часов, а вернувшись домой, ожидали вечера в тени прохладного дома, потому что жара в это время стояла такая невыносимая, что раньше выходить было просто невозможно. Зато в сумерки на улице было восхитительно: поднимался легкий свежий бриз, слышно было трепетание листьев, а закаты поражали необыкновенной красотой. Мы провели тот апрель в объятиях друг друга в секретном месте, которое мне казалось самым краем света, в окружении необычной природы и величественных видов. Это время – одно из самых дорогих мне воспоминаний.

Но вернемся к 1905 году. Я вернулась в Мадрид, чтобы дать пятнадцать представлений, обещанных театру Zarzuela. Они прошли, к величайшему удовольствию господина Санчеса, превосходно. Однажды я прогуливалась с Луисом и увидела, как из Королевского дворца выходят Альфонсо XIII и его мать, королева Мария Кристина. Они узнали меня и улыбнулись в знак приветствия. Из группы их приближенных отошел высокий человек и подошел ко мне поздороваться. Это был принц Рупрехт Баварский. Я познакомилась с ним в Мюнхене, он много раз бывал на моих выступлениях, и мы были в приятельских отношениях, поскольку он был окулистом и лечил моего дядю Фердинанда.

Луис совсем уже не отходил от меня в конце моего испанского путешествия, и путь назад мы тоже проделали вместе. Он умолял меня не соглашаться ни на какие предложения летом, потому то мечтал провести его наедине со мною, но я уже подписала договор, по которому отправлялась в конце августа в Москву.

У нас оставалось почти два свободных месяца, и Луис превратил их в сказку. Он арендовал замок Сарлабо недалеко от Див-сюр-Мер, его лучшим украшением была самая романтичная медовая луна, освещавшая стены замка над морем, окруженного прекрасным парком, где росли невиданной величины старые деревья, благоухали прекрасные цветочные клумбы, а прелестные беседки укрывали в своей тени двух влюбленных…

В Сарлабо работал очень деликатный персонал: у меня – семья слуг, которыми управляла Брио; у Луиса – его личный шофер и камердинер Рауль, юноша необыкновенно преданный и привязанный к своему хозяину.

Брио отреагировала на зарождении нашей страсти с некоторым удивлением. Она, всегда придерживавшаяся широких взглядов, оказалась изумленной и немного шокированной, словно произошло крушение идола, которому она поклонялась… Бедняжка Брио! Она, верно, считала меня слишком одухотворенной? Подруга ничего не говорила, но однажды в Мадриде, когда Луис вышел из моей гримерной, обняв на прощание, она посмотрела на меня с таким выражением, что я прямо сказала ей, глядя в глаза: «Ну, что ж, да, Брио, я люблю его, и это счастье! Вы считаете, что я совершаю ошибку?» Я сказала это так вдохновенно, что ее нахмуренное лицо осветилось доброй улыбкой: «Нет, дорогое дитя, вы правы! И пусть это счастье длится как можно дольше!»

В Сарлабо мы вели царскую жизнь! В машине Луиса мы ездили на долгие прогулки по побережью. Дивное лето, наполненное зноем и светом… Вечером, после обеда, мы пропадали в парке. Луис вел меня к усыпанному песком выходу из ротонды, усаживал на скамейку, и мы любовались, как море переливалось в лунном свете. Он вставал на колено и принимался воздавать мне хвалы, словно богине. Чего только он не говорил мне этими светлыми вечерами! Красноречивый, словно переполненный чувствами Сирано, Луис рассказывал о своей страсти, поэтические выражения лились потоком, убаюкивая и унося далеко, далеко… Часы бежали незаметно. Мы возвращались в замок очень поздно, и Брио говорила мне: «Я уже начала волноваться. Что же такого он мог вам рассказывать столько времени?»

* * *

Месяц я танцевала «Танагру» в саду Эрмитаж в Москве вместе с Полем Франком и Эдуардом Мате за дирижерским пультом. Москва была полна сюрпризов. Она была не похожа ни на что, до сих пор виденное мною, этот город напоминал таинственную восточную легенду: на соборах в солнечных лучах сверкали гроздья золотых или раскрашенных во все цвета радуги куполов, похожих на луковицы… Внутри эти храмы были украшены наивными образами и статуями, богатой позолотой и красными светильниками – и все это вместе выглядело невероятно торжественно.

В Париже меня ждала неожиданность – письмо от Альберта Карре[201]201
  Карре, Альберт (1852–1938) – французский театральный режиссер, оперный режиссер, актер и либреттист. Более 50 лет был центральной фигурой в театральной и музыкальной жизни Парижа.


[Закрыть] с предложением выступить в Opéra Comique, в балете Франсиса Томе «Эндимион и Феба»[202]202
  На поэму М. Драйтона (1595).


[Закрыть]. Еще я узнала, что мой дом сносят из-за строительства банка на этом месте. Последняя новость меня особенно не взволновала. Уже нужно было, после всех перипетий, найти себе другое жилье. Куда бы податься? Подумав, я вспомнила про улицу Messine, по которой я когда-то ходила в школу на улицу Monceau, мне там нравился двойной ряд деревьев. Я походила по обеим сторонам улицы, ничего не нашла и, поднимаясь все выше в гору, вышла на улицу Tehran, где мне на глаза попался строившийся дом, еще не жилой – не было еще даже лестничной клетки, но его расположение мне очень понравилось. Поблизости были только работавшие там каменщики: «К кому мне обратиться, чтобы узнать об аренде?» Меня послали к архитектору, носившему вергилиевское имя Бокаж[203]203
  Bocage – пастбища, рощи (франц.). – Прим пер.


[Закрыть], который без всяких затруднений сдал мне весь пятый этаж нового дома… по очень средней цене, за какую сейчас можно месяц жить в гостиничном номере. О, счастливые времена!

Луис был очарован и кварталом, и домом. Он был построен из красивых каменных блоков, очень белых, воздух Парижа еще не сделал их тусклыми и серыми. Тяжелая кованая решетка при входе в стиле строгого art nouveau придавала дому солидности. В моей квартире было много разных комнат, большие балконы, мастерская и даже центральное отопление!

Мы обставляли эту квартиру с упоением молодоженов. Но не могу сказать, что я покидала улицу Капуцинок с радостью и легким сердцем, меня связывало слишком многое с этим местом. Возможно, если бы не неожиданный форс-мажор, я никогда бы не переехала. Мне было жаль покидать этот квартал, бурлившую на его улицах жизнь, его изменчивость, вечное движение и цветочный рынок около Madeleine, где я часто покупала пармские фиалки. Сколько раз проходила я мимо этой церкви, возвращаясь из Оперы, с огромным букетом этих благоухавших лиловых цветов для мамы. Но жизнь – это череда расставаний, не стоит оглядываться назад, когда стоишь на освещенном солнцем пороге перед открытой дверью.

Это была квартира со свежеокрашенными белыми стенами, с высокими потолками и широкими дверями на балконы, куда прилетали ворковать голуби; комната из клена – сейчас она показалась бы мне старомодной, но тогда обстановка была по последнему писку моды; вестибюль в виде ротонды, со старинными креслами; огромная столовая с низким буфетом и большим столом, чтобы принимать много гостей; везде растения и цветы, много света и воздуха; и внутри этого пространства – любовь, искренняя и горячая. Такова была картина моего счастья, все еще не верившего в свое существование.

В мастерской Луис разместил все свои художественные принадлежности для живописи и скульптуры, а для музыкальных радостей – фортепьяно Pleyel. До этого у меня не было другого пианино, кроме того, что было у матери, с прекрасным звуком, которое было дорого мне до последней досочки. Из одной большой комнаты с балконом Луис сделал бильярдную. Он очень любил эту игру и часто приглашал играть своих друзей из посольства. Моя квартира стала настоящим филиалом посольства Испании. Каждый день Луис приводил коллег на обед, это были веселые застолья молодых дипломатов. Верный Рауль прислуживал нам, превратившись в умелого метрдотеля. После кофе эти господа удалялись играть в бильярд, а я спешила на примерки или репетиции.

Луис, страстный любовник, был не менее страстным верующим и умел как-то совмещать эти две страсти. Он был очень нежен, окружал меня заботой и заполнял мою жизнь очарованием и радостями. Мы почти во всем придерживались одних взглядов. Если бы я хотела выйти замуж, он бы женился, но я и так была очень счастлива!.. Луис обожал смотреть, как я танцую, но, впрочем, не переживал бы, если бы я бросила сцену. Поскольку ситуация уже была таковой, никаких жертв он от меня не требовал, но и расставаться со мною не любил. Если он мог, то сопровождал меня в турне. Когда обстоятельства требовали его присутствия в Париже или в Испании в мое отсутствие там, тяжело это переживал: он подозрительно относился к славословиям в мою честь, если не был рядом. Однажды ему на глаза попалось письмо из Вены от какого-то неизвестного поклонника, которое я забросила вместе с другими бумагами в угол чемодана. Он безумствовал, хотел обязательно знать, ответила ли я. Он так сильно переживал, что у него на глаза навернулись слезы. Я успокаивала его и утешала, слегка даже посмеиваясь над его тревогой: «Да я даже не знаю этого юнца и никогда его не видела». В конце концов Луис стал смеяться вместе со мною, и инцидент закончился поцелуями.

На следующий день я рассказала об этом Раулю, который не мог поверить, что его хозяин, такой «большой сеньор», плакал, и упрямо твердил: «Он плакал?! Он, маркиз де П.?! Это невозможно! Ни в коем случае!»

* * *

Хореографией «Эндимиона» полностью занималась Марикита, и это стало одним из ее самых прекрасных творений. Именно Мариките приписывают отказ от пачек: в балетах, которые она ставила, танцоры носили костюмы в греческом стиле, балерины – хитоны, а я для роли Фебы попросила у Ландольфа скопировать тунику на скульптуре «Диана и лань». Он сделал ее белой, с чуть заметным розовым оттенком, за спиной был колчан, полумесяц на лбу, а в руке я держала лук. Эндимион был одет в такую же легкую тунику, как у меня. Его роль исполняла Регина Баде. У этой молодой танцовщицы, вчерашней ученицы балетной школы, очень быстро прославившейся, было одухотворенное лицо, очаровательная улыбка, обнажавшая белоснежные зубы, и большие, излучавшие свет глаза, а черные кудри идеально подходили к образу греческого пастушка. Ее фигура восхищала точеными изящными линиями, силой, гибкостью и выразительностью движений. Это была идеальная партнерша, она поднимала меня, как перышко, и в ее руках я чувствовала себя совершенно эластичной. Мы производили очень приятное впечатление, и критика была самая лестная. Публика выказывала явное одобрение, балет шел в репертуаре с комическими операми всю осень и часть зимы и пользовался успехом. Так продолжалось до моего отъезда в Санкт-Петербург по договору, заключенному через Маринелли с госпожой Рассохиной[204]204
  Рассохина, Елизавета Николаевна (ок. 1860–1920) – русская театральная деятельница и антрепренер. Была организатором и учредительницей «Первого театрального агентства для России и заграницы Е. H. Рассохиной» (1892, Москва), занимавшегося посредничеством между антрепренерами и актерами.


[Закрыть], директрисой русского театрального агентства.

Клео де Мерод в сценическом костюме, 1906

Я выступала там в двух театрах, в Большом и театре Мишель. Не перед царской ложей, но перед великими князьями. Фраки, военная форма, великолепные туалеты, еще более роскошные украшения. Русские оказались довольно красивыми: аккуратные черты лица, иногда тяжеловатые, глаза цвета бирюзы или берилла, немного загадочные. Почти все мужчины носили бороды и усы, и если они были блондинами, то это смягчало черты. Залы были всегда полными, а аплодисменты – ошеломляющими: известно, что русские – страстные любители музыки и балета, обладают артистической натурой и всегда превозносят артистов. Тут же стало приходить много писем от высокопоставленных семейств с приглашениями посетить приемы и балы в их дворцах.

Клео де Мерод в меховом манто, 1906

Но высший свет, о котором я не имела ни малейшего представления, пугал меня, поэтому почти никуда не выходила из отеля, кроме театра и нескольких прогулок, оставаясь в своем укрытии, словно дикий зверь в норе. Тем более что холод и совершенно незнакомый антураж этому способствовали.

Ни один из виденных мною доселе городов, даже из самых непохожих на французские, не производил на меня такого впечатления, как Москва и Санкт-Петербург. В Берлине, Лондоне, Амстердаме, даже в Стокгольме находилось что-то напоминавшее Париж, ты чувствовал себя в похожей стране, в любом случае в Европе. Эти огромные русские метрополии совершенно лишали вас ориентиров.

Казалось, по крайней мере мне, что это другая планета, особенно Петербург, так далеко на севере, где зима особенно жестока!.. Нева начинала замерзать. Холод уже был такой, что я не могла спокойно осмотреть эту красивую столицу, чьи пропорции, величина и строгость прямых проспектов пугали больше, чем московские улицы. Сотни зеленых или золотых куполов и шпилей, соборов и церквей возвышались над городом, сверкая при любом, даже слабом лучике солнца. Из-за толстого слоя снега улицы были пустынны и тихи, они вообще выглядели довольно грустно из-за отсутствия витрин, магазины находились или внизу, в полуподвальных помещениях, или на этажах, так что об ассортименте можно было лишь догадываться. Массивные здания, громадный Зимний дворец, перспектива Невского проспекта, как бесконечная линия с торжественными статуями; красный Исаакиевский собор с сотней колонн, сделанных из цельного куска мрамора; а недалеко от него – удивительное произведение – памятник Петру Великому, летящий медный всадник на массивном куске гранита. Снег в Петербурге был совсем не такой, как в Париже, на вас падали снежинки величиной с яйцо, часто-часто. Можно было ездить только на тройках, санях с тремя лошадьми, увешанных звеневшими в тишине колокольчиками. Несмотря на манто, шапку и муфту, холод пробирал меня до костей. Возвращаясь в хорошо протопленный отель, я чувствовала, что рождаюсь заново.

За несколько дней до моего отъезда дворяне и офицеры из аристократических семей, которые до этого тщетно приглашали меня к себе на приемы, обратились с просьбой: желая, чтобы у меня остались незабываемые впечатления о России, они собирались устроить в мою честь большой прием в самом знаменитом ресторане Петербурга «Куба». Это предложение было исполнено такого дружелюбия, что я посчитала дурным тоном отказать. Все проходило в огромном зале, роскошно убранном и уставленном цветами. Было приглашено человек двести, в том числе великие танцовщицы Императорского театра, во главе с ярчайшей русской звездой – Матильдой Кшесинской.

Во время великолепного обеда в «Кубе» танцевальный ансамбль, состоявший из мужчин и женщин в народных костюмах, показывал фольклорные танцы, и даже был приглашен небольшой хор, который пел старинные народные песни. Невозможно вообразить, что это было за зрелище: энергичные, нервные, темпераментные танцовщики прыгали в расшитых ярких костюмах, казалось сотканных из цветов! Цокали каблуки, светловолосые косы и красные юбки колыхались в такт веселой или ностальгической мелодии, исполняемой прекрасными глубокими голосами. Я была бесконечно благодарна своим гостеприимным хозяевам за такой удивительный пир для глаз и слуха! Это искусство было для меня неизвестным и невиданным, похожую красоту привезут потом в Париж дягилевские «Русские сезоны».

Из Петербурга я поехала в Будапешт, где танцевала в Orfeum; затем Вена, там меня как всегда великолепно встречал Apollo – прекрасное общество, включая эрцгерцогов… По обыкновению, я остановилась в Bristol и каждый день виделась с отцом.

Бесконечный круг продолжал вращаться: Берлин, где публика в Wintergarten, казалось, видела меня каждый раз как в первый, судя по возгласам и рукоплесканиям; Мюнхен, Гамбург, Базель, Женева, наконец, Брюссель. Меня нагнало письмо от преданного Марино: «Я слышал, что вы исполняете новую серию танцев. Надеюсь, что вскоре вы приедете показать их у меня. Сделайте мне такое одолжение! Я был бы очень счастлив!» Он прилагал контракт на… 1909 год, уточнив: «Мадемуазель де Мерод будет встречена как величайшая звезда и также анонсирована на афишах. Ей будет предоставлена отапливаемая гримерная с коврами и хрусталем». Превосходный человек!

Я вернулась домой к Рождеству, и почти сразу же пришло письмо из Арагона, от одного из импресарио: «Мадемуазель, меня спрашивают из Берлина, не согласитесь ли Вы дать эксклюзивное выступление перед императорской семьей и двором. Дата – 4 января 1908 года. Цена – 1000 марок за концерт. Я был бы крайне признателен, если бы Вы ответили мне в ближайшее время».

Совершенно ошарашенная, я показала письмо Луису: «Нужно ли соглашаться?» Не даст ли это пищу каким-нибудь сплетням? Луис считал, что в этом предложении нет ничего необыкновенного. «Ты бесчисленное количество раз выступала с необыкновенным успехом в Wintergarten, Вильгельм тоже желает на тебя посмотреть, это даже лестно, и тебе самой будет любопытно. Я советую поехать». Я только что подписала договор со Стокгольмом, и мне было легко по пути заехать в Берлин. Признаюсь, оказавшись в роскошном зале императорского дворца, на сцене с красным бархатным занавесом, я почувствовала ужасный страх. Передо мною, в первом ряду сидел Вильгельм II с усами под прямым углом, рядом – императрица, красивая женщина с пышными формами, кронпринц и трое остальных детей, а за ними весь двор: многочисленные дамы и офицеры, все в галунах и нашивках. Руки у меня оледенели, мне казалось, что я не смогу пошевелиться. Я начала танцевать, ни о чем больше не думала и ничего не видела. Мне аккомпанировал превосходный пианист, с кем я репетировала накануне. По сигналу кайзера раздались довольно громкие аплодисменты. После последнего танца раззолоченный камергер принес мне множество букетов, к каждому была приложена карточка: от кайзера и императрицы, от кронпринца и принцессы Сесилии. Никто из этих высокопоставленных зрителей не подошел ко мне лично. Возможно, этого не позволяло положение. Датские принцы и шведский король были не столь чопорны, но зато в импровизированную гримерную мне принесли шампанского.

В начале 1908 года я была Стокгольме, выступала в театре Variété, и снова встретилась с прекрасной Анной Уддгрен и благоволением скандинавской публики. Затем мой друг Ике Роуз устроил мне ангажемент в Кенигсберге, Варшаве и Кракове.

* * *

Уф! Я вернулась в Париж и пыталась уделить немного времени П., который все время жаловался, что я совсем перестала для него позировать. Он обожал проводить время за ваянием моих статуй, но у меня редко находилось столько свободного времени, чтобы я могла неподвижно стоять в мастерской. Луис уже сделал с меня множество бюстов, два в мраморе и один в бронзе, который выставил в Салоне. Теперь он хотел сделать эскизные восковые статуэтки, изображавшие меня в балетах «Танагра» и «Феба». Когда фигурки были готовы, он принялся за статую в полный рост, которую намеревался установить у могилы моей матери. Луис не притворялся художником, совершавшим революцию в искусстве. Он создавал красоту и в этом преуспел. В его произведениях было мечтательное изящество, и первым же взмахом кисти он находил верный внутренний ритм своих бюстов или портретов, легкий и естественный. Но, отдавая себя множеству занятий, он не мог полностью сосредоточиться на скульптуре, этом очень требовательном искусстве. Если бы П. работал больше, то, я уверена, сотворил бы прекрасные произведения.

Голова будущей статуи уже была почти готова, но все остальное даже не начато, а мне уже надо было садиться на поезд. Меня ждали в Alhambra, в Брюсселе, где я вновь получила ангажемент; затем снова Берлин, а в марте 1909 года я в первый раз танцевала во Франкфурте. Во время моего выступления у берегов Бретани случилась ужасная буря, в которой погибло множество рыбаков. Эта новость меня ужаснула, и я решила устроить утренний благотворительный концерт в пользу их семей. Меня с самой живой симпатией поддержал директор театра. Концерт, объявленный по всему Франкфурту на огромных плакатах, прошел с большим успехом, и я отправила выручку вдовам бретонских рыбаков. Макс Шулер, очень известный франкфуртский художник, пришел на этот концерт и захотел нарисовать мой портрет. Приветствия, просьба… Я немного колебалась: что скажет Луис? Я побывала в мастерской Шулера и увидела там такие прелестные рисунки, что согласилась позировать. Художник сделал карандашный набросок моего профиля на коричневом фоне, легкими, почти прозрачными линиями. Шулер остался им так доволен, что хотел сохранить на память и попросил поставить на нем автограф. Потом, видя, как мне самой нравится этот рисунок, он сделал благородный жест и подарил его мне, потому у меня есть портрет с двойной подписью – модели и художника.

По возвращении домой я поставила портрет на декоративный мольберт. П. объявил, что абсолютно очарован рисунком, и обрушил на меня лавину вопросов о Шулере. Я уверила его, что художник некрасив и стар, что почти соответствовало действительности, и Луис успокоился.

Однажды карандашный портрет Шулера покинул свой мольберт, чтобы предстать перед всем Парижем на выставке в галерее Hessel, на улице Balzac. Это была выставка театральных портретов в честь пожилых актеров. Меня попросили участвовать, и я послала франкфуртский портрет, который считала лучшим из всех. Его оценили по достоинству. Многие актрисы Парижа представили один или несколько своих портретов. Среди самых замечательных я отметила портреты Сюзан Депре работы Вюйяра, Сары Бернар – Каррьера и Рейан – Больдини. После этой выставки в мае 1914 года, когда собрались все любители театра, мой профиль вновь занял свое место на мольберте, откуда уже никуда больше не уезжал.

Я покинула Франкфурт и отправилась в Италию, где должна была дать пятнадцать концертов в Риме и один в Неаполе, все уже было закреплено контрактом. Думаю, именно в это время Марино-младший вдруг решил просить моей руки. Я испытала лишь легкое недоумение: этот восторженный мальчик постоянно закатывал глаза и вздыхал, как кузнечные меха, когда меня видел. Что я могла ему сказать, кроме того что несвободна и живу как в браке с мужчиной, которого люблю? «Кроме того, – уверила я его, – из меня получилась бы очень плохая директриса вашего Salone Margherita, потому что я все время то тут, то там». Шутя и дурачась, я поставила ему голову на место, и он оставил меня в покое.

* * *

Я вернулась в Париж… и обнаружила, что превратилась в актрису! Уникальное приключение! В апреле Мишель Карре попросил меня сыграть в оперетте, к которой написал текст, а Жорж Менье – музыку. Сюжет ее был не особенно нравственным и совершенно не оригинальным. Это была история звезды балета, теперь преподавательницы, чьих уроков все добиваются. Под предлогом уроков она устраивает свидания своей юной ученицы с отважным воздыхателем, который изображает танцовщика, и все это прямо под носом мужа молодой дамы. Во время хореографических упражнений влюбленные вовсю целуются под хитрым взглядом своей сообщницы-учительницы по имени Вирджиния. В этом водевиле с куплетами было много танцевальных номеров для меня, но еще роль предполагала и разговоры в большом количестве. Сначала я сказала: «Нет, я никогда не играла в комедиях. Я не смогу», но Карре настаивал, убеждая, что у меня все великолепно получится и что вообще никто, кроме меня, не сможет сыграть Вирджинию, много других комплиментов, и я сдалась. Я выучила роль и репетировала одна, без всякой помощи режиссера. Они меня оставили вариться в собственном соку. Théâtre Michel, где я старалась овладеть ролью, был небольшой, и передо мною сразу находились зрительские ряды. Когда поднимали занавес, я стояла на сцене одна. Во время генеральной репетиции мной овладел несказанный страх. Тем не менее все прошло хорошо, если верить прессе: писали, что «идея выбрать Клео де Мерод для роли в Théâtre Michel – просто гениальна» и что я была «восхитительна в “Первом шаге”, где показала себя такой же великолепной актрисой, как и танцовщицей», и так далее. Генеральная прошла с триумфом. Перед опереттой показывали несколько маленьких пьесок, среди которых были «Оптический эффект» Ромена Колюса в исполнении Ле Галло и Гарри Бора[205]205
  Бор, Гарри (1880–1943) – французский актер театра и кино, популярный в предвоенное время. Был очень популярен в то время.


[Закрыть] и драматическая пантомима с Кристин Керф и Жоржем Вагом[206]206
  Ваг, Жорж (1874–1965) – французский мим, педагог и актер немого кино.


[Закрыть].

Жорж Менье был сыном владельца шоколадных фабрик Гастона Менье. Сочинение музыки было его маленьким грешком, развлечением большого сеньора… но талант у него был. Музыка балета «Первый шаг» была написана живо, с фантазией и увлекала ритмом и мелодиями. Жорж Менье написал и другие произведения в том же живом и пикантном жанре. Его балет «Пируэт», либретто к которому написала Марикита, оказался его последним творением, а милая «Кита» создала множество балетов и стала членом «Общества авторов».