Текст книги "Балет моей жизни"

Глава третья

Я танцую в лондонском театре Alhambra. – Радости Лондона. – Белки в Кенсингтонском саду. – Отпуск в Сибодене. – Забавный костюм для гребли. – Первые выступления в Мюнхене. – Портреты Каульбаха[168]168
  Каульбах, Фридрих Август фон (1850–1920) – немецкий художник. Сын мастера исторической живописи Вильгельма фон Каульбаха. Писал аллегории и исторические картины, но знаменит в первую очередь своими мечтательными портретами, в основном женскими, написанными во французском стиле XIX в.


[Закрыть] и эскизы Ленбаха[169]169
  Ленбах, Франц Сераф фон (1836–1904) – немецкий художник. Вместе с Францем фон Штуком и Фридрихом фон Каульбахом считается представителем мюнхенской школы изобразительного искусства.


[Закрыть]. – Знакомство в Гамбурге с Сарой Бернар. – Полер[170]170
  Полер (наст. имя Эмили Мари Бушо) (1874–1939) – французская эстрадная певица, танцовщица, актриса театра и кино.


[Закрыть] в Wintergarten. – В Копенгагене я танцую перед Эдуардом VII и его двором. – Богатое событиями путешествие из Мюнхена в Стокгольм. – Эжен, сумка с драгоценностями. – Воодушевление скандинавов. – Жестокое доказательство. – Горестное возвращение. – Номер Figaro…

Нежный сон длился недолго. Мне в жизни вообще не удавалось долго отдыхать. Меня всегда ждали здесь и там, ангажементы были расписаны на несколько месяцев, а в некоторых случаях и на несколько лет вперед.

Но, покидая Венецию, я с Италией не прощалась. Братья Марино жаждали моего возвращения. Через некоторое время после прекращения договора самый нетерпеливый, из Неаполя, стал настойчиво писать мне, сетуя, что же это я у него не танцую. Именно благодаря неугомонности этих двух импресарио я объездила почти весь полуостров во всех направлениях. Я не жалуюсь: меня на пути ждали невиданные удовольствия в городах, породивших самое прекрасное искусство на свете.

А на тот момент меня призывало Монте-Карло, вновь требуя возобновления партии из «Фрины», чей успех был еще в самом зените. Казалось, трудно будет завоевать космополитичную публику Casino, привыкшую к первоклассным спектаклям и самым знаменитым артистам, но зрители рукоплескали мне каждый вечер, так же как и неаполитанцы, и много раз вызывали на бис.

Вдобавок к вечерним показам «Фрины» меня попросили несколько раз выступить со своими «Старинными танцами» на утренних спектаклях в Théâtre des arts, недалеко от Casino. На утренние спектакли приходило очень много людей, и это удвоило мой успех в Монте-Карло.

Затем цикл повторился: в 1903 году меня позвали в Гамбург, Берлин, Вену, и я первый раз танцевала в Лондоне.

Со времени успешных гастролей в Нью-Йорке меня неоднократно приглашали выступить на лондонских сценах. Поездки в Гамбург и Берлин, а потом болезнь матери не оставили мне тогда возможности. Потом была довольно интенсивная работа на выставке, турне по Франции, Голландии и Италии. Кроме того, после того, как началась Трансваальская война[171]171
  Вторая Англо-бурская война (1899–1902) – колониальная война Британии против Трансвааля на территории современной ЮАР, закончившаяся победой Англии.


[Закрыть], мне было в некоторой степени неловко танцевать в Лондоне. У нас все с беспокойством следили за развитием этого прискорбного конфликта. Французы во всем были на стороне буров, и Крюгер[172]172
  Крюгер, Стефанус Йоханнес Паулус (1825–1904) – президент Южно-Африканской Республики в 1883–1900 гг. Участник военных операций буров против африканского населения. Известный по почтительному прозвищу Дядюшка Пауль.


[Закрыть] вызывал всеобщую симпатию. Я конечно же разделяла эти настроения, и мне казалось совершенно неуместным в такое время ехать развлекать английскую публику.

Но в 1903 году война была закончена, и, если даже аннексированный Трансвааль в наших глазах сохранил все свое мужество и гордость, оставалось лишь признать свершившийся факт.

Вскоре, после «сердечного согласия», наши шансонье уже посвящали столько же добродушных куплетов Эдуарду VII, сколько когда-то было спето саркастических песенок в адрес королевы, его матери…

В этот благословенный 1903 год меня ангажировали в лондонский театр Alhambra, рядом с площадью Leicester Square. В этом районе находились почти все известные театры-варьете столицы, располагаясь по соседству друг с другом: Alhambra, Empire, Hippodrome и Covent Garden. Я танцевала во всех по очереди, в некоторые сезоны многие из них приглашали меня одновременно.

Как и соседние театры, Alhambra отличался обширной площадью и красивым внешним видом: просторный комфортабельный зал, оформление строгое и сделанное с отменным вкусом. Публика самая шикарная, – в Лондоне зрители всегда элегантны – все мужчины во фраках, дамы в вечерних туалетах: муслин и шелк, прекрасные колье, в волосах жемчуг или перья белой цапли. При этом они были очень внимательными зрителями, заинтересованными и очень доброжелательными. Никаких выкриков и жестикуляций, зато громкие долгие аплодисменты. Меня постоянно вызывали станцевать на бис «Мастерицу», пиццикато и хоту. Видя такое благоприятное положение дел, директор много раз возобновлял мой ангажемент. В результате, приехав в Лондон на несколько дней, я осталась там на долгие месяцы. Благодаря этим длинным гастролям, я хорошо изучила город, где была лишь кратко в 1896 году. Брио, хорошо знавшая Лондон, была моим проводником на всех прогулках.

* * *

Лето 1903 года подарило мне одно светлое и доброе воспоминание. Дядя Фердинанд и тетя Реси окончательно переехали из Штайра в Каринтию, в Зебоден, где они построили очаровательный особняк почти на самом берегу озера Милльштеттер, который назвали «Зенси». Изящный поступок, я была очень тронута. Они пригласили меня пожить в новом доме. Отложив выступления, я поехала в Зебоден, куда потом приехал за мной и Шарль. Он хорошо знал дядю с тетей, потому что познакомился с ними еще тогда, на улице Капуцинок, при тяжелых для всех нас обстоятельствах. Они его очень ценили.

Каждый день был наполнен лазурным светом в этом чудном краю среди гор и воды. В «Зенси» я вновь с радостью встретилась с дочерью дяди Шарля, Хенси. Я познакомилась с ней в 1896-м, когда она была еще девочкой, теперь она превратилась в красивую девушку восемнадцати лет, со стройной фигурой, открытой улыбкой и большими глазами, нежными и веселыми. Две кузины пришли в восторг от встречи и тут же очень полюбили друг друга. Еще один родственник, с кем я не была до этого знакома, граф Лодрон-Латерано, тоже жил в тех краях, он владел там двумя замками с охотничьими угодьями. В одном из замков, в часовне, был склеп, где находились могилы моих предков со стороны матери. Граф часто принимал нас у себя или сам приезжал к нам в «Зенси», и тогда мы становились героями романтических баллад об озере: садились в лодку, Шарль был на веслах. Кузен Лодрон, человек c благородными внешностью и манерами, был умен и всегда в отличном настроении. Он хорошо говорил по-французски, очень изысканно, и прозвал нас с Шарлем «Дафнис и Хлоя». Прозвище привело в восторг всю семью: Шарль давно покорил их остроумием, умом, прекрасными манерами и очаровательной внешностью.

Как-то он сфотографировал нас солнечным днем, в августе, после обеда, всех вместе в лодке на озере, и это фото – довольно сочный образ той эпохи. Я стою в белоснежном туалете из шелкового муслина, вся в оборках и рюшах, вокруг шеи боа из лебяжьего пуха, а на голове – большая белая соломенная шляпа, украшенная страусиным пером и стилизованным птичьим крылом сбоку. Безусловно, все это выглядит не очень спортивно… Как удерживать на ветру это сложное сооружение? История умалчивает об этом. Возможно, это крыло чайки было призвано заменить отсутствующий парус, чтобы заставить лодку плыть по волнам.

Во время отдыха в Зебодене я получила письмо от кузена Шарля, с кем поддерживала превосходные отношения. Это был единственный член семьи, кого Шарль мне представил: кузен Жак был его ровесником, и с ним Шарль дружил ближе, чем с родными братьями. Хороший мальчик, очень сердечный и простой, я всегда с удовольствием виделась с ним в Париже. Я прочла письмо своим, и оно сильно позабавило их. В письме говорилось, что родные Шарля получили от него очень приятные известия, что их сын в восторге от страны, по которой сейчас путешествует, чувствует себя так, будто попал в рай, и что никогда еще никакая поездка не доставляла ему такого удовольствия.

Тем не менее пришло время расстаться с этим раем, но на обратном пути мы не устояли перед искушением на несколько дней остановиться в Швейцарии: Интерлакен, Юнгфрау, Женева, Монблан… Все это тоже осталось в прекрасных воспоминаниях о годах, когда мы с Шарлем проводили вместе лето… И я даже не подозревала, что это лето было последним…

* * *

Однако я должна была торопиться назад, собирать чемоданы вместе с Брио: меня ждали в Мюнхене, а потом в Гамбурге и Берлине.

Мои первые выступления в Мюнхене вызвали некоторое оживление в баварской столице, все афиши, расклеенные по городу, объявляли меня «звездой мирового масштаба». Я выступала в Deutsche Theater, очень хороший театр, с репутацией, потом я несколько раз приезжала выступать там.

В первый вечер, задолго до того, как подняли занавес, зрители уже заняли свои места. Во время всего моего пребывания в Мюнхене все места распродавались заранее и очень быстро. Не буду особенно рассказывать, как меня принимала мюнхенская публика – так же, как и в других немецких городах, то есть превосходно: никогда спектакль не заканчивался без оваций и самых лестных чествований.

Клео де Мерод, 1901

Очень известный мюнхенский художник Каульбах попросил меня позировать. Еще молодой человек, с приятным лицом, хорошо говорил по-французски. Он очень обрадовался, что будет писать мой портрет… и написал их два! На одном я изображена стоя, в профиль, с непокрытой головой; на другом – сидя, анфас, в широкополой черной шляпе. Оба портрета были очень красивыми, с прекрасной композицией и превосходным цветовым решением. Но я недолго любовалась ими, потому что Каульбах, едва положив последний мазок краски, тут же выставил картины в Салоне, и их сразу купили. В виде некоторого утешения художник подарил мне красивые фотографии портретов.

Еще один мюнхенский художник, даже более известный, чем Каульбах, тоже попросил меня о сеансах позирования. Речь идет о Франце фон Ленбахе, которого считают величайшим представителем немецкой школы живописи. Я видела его работы во время выставки, где его выставляли в немецком павильоне с большой помпой. Для него соорудили настоящую маленькую часовню, где были собраны все его самые знаменитые портреты: Вагнера, Мольтке, Бисмарка, которые очень ценились у него на родине. Ленбах был хорошим художником, вполне академического толка, но с некоторой дерзостью в манере и превосходной техникой. Его портрет Моммзена поражал реалистичностью.

Художник принимал меня в своем роскошном особняке с великолепной мебелью, картинами, статуями и редкими безделушками. Это был настоящий музей славы его блистательной карьеры. Но сам Ленбах, дряхлый, убеленный сединами, согбенный старик, произвел на меня впечатление человека, которому недолго осталось. Я не ошиблась: едва начав рисовать эскизы к портрету, он заболел, и вскоре я узнала, что он умер. Судьбе не было угодно, чтобы меня запечатлел Ленбах. Жаль. Было бы любопытно увидеть, как портретист Бисмарка изобразил бы мой типаж, настолько далекий от образа ужасного канцлера.

Перед отъездом директор Deutsche Theater, очень довольный сборами на моих выступлениях, предложил мне тут же, без промедления, заключить новый договор на апрель 1904 года. Но я могла ему обещать лишь пятнадцать дней, потому что была ангажирована выступать в начале апреля в Копенгагене.

После Мюнхена я поехала в Гамбург, где выступила в Hansa-Theater с тем же успехом, что и в 1897 году. Та гамбургская осень была для меня замечательна редкой удачей, кроме работы и танца: Сара Бернар, которая в то время тоже была на гастролях в Гамбурге в другом театре и жила в том же отеле, что и я, – Hamburger Hof. Узнав о моем приезде, она пригласила меня на чай. Робея, я пришла к ней в огромный номер, он занимал почти целый этаж, где она размещалась со всеми своими слугами, во главе с мажордомом, знаменитым Эмилем, отвечавшим за все костюмы, аксессуары и вообще за тысячи мелочей, необходимых хозяйке в путешествии. При этом он всегда спокойно выносил яростные скачки настроения звезды.

Каким счастьем было вживую увидеть ту, кем я всегда так восхищалась! Она приняла меня с тем очарованием и нежностью, какие так хорошо умела показывать, когда хотела! Я точно не помню, что я ей говорила, но наверняка нечто нелепое, так я была взволнована… Я изо всех сил пыталась выразить, какое восхищение, радость и душевный подъем вызывало у меня ее несравненное искусство, и поблагодарить за этот спонтанный жест симпатии, которым она меня осчастливила. Я говорила дрожащим от волнения голосом, и мои слова вызвали у Сары одну из тех обворожительных улыбок, что, казалось, освещали все ее лицо. Она тоже, в свою очередь, хвалила меня, не буду повторять ее слова. Сара Бернар лучше всех знала, как следует восхвалять собратьев по цеху, и говорила именно то, что затрагивало самые чувствительные струны вашей души.

Потом мы увлеченно беседовали, и тот час, что я провела рядом с ней, оставил след в моей памяти, похожий на тот тонкий аромат, какой оставляет изысканный парфюм после того, как его хозяйка уже покинула вас. Это было начало драгоценных для меня дружеских отношений, которые продлились долго, окончившись лишь после смерти моей великой подруги.

Рождество и Новый год я провела в Париже и смогла, наконец, немного отдохнуть. Но не бездельничать: мне нужно было провести ревизию своих костюмов и некоторые из них переделать, а также изучить возможные движения для постановки новых танцев. Я не повторяла вечно один и тот же номер, а все время вносила в хореографию небольшие изменения, придумывала новые па и позы. Много раз я полностью обновляла программу, принимая во внимание изменившуюся моду и предпочтения публики.

Мне не хотелось застывать в неизменной рутине одних и тех же движений, утомляя себя и зрителей.

1904 год я провела в Берлине, и это время стало особым периодом моей жизни, одновременно счастливым и горестным: с одной стороны, этот год принес мне невиданную творческую радость, а с другой – я пережила трагический конец моих любовных отношений.

* * *

Новый ангажемент в Wintergarten в качестве звезды принес мне новый блистательный успех. Берлинская публика принимала меня лучше, чем в первый раз, и впечатленный таким сердечным приемом директор продлил контракт до марта.

В Wintergarten я познакомилась с Полéр, которая оказалась совершенной чудачкой и фантазеркой. Мы часто разговаривали за кулисами. Нельзя сказать, что она была красива, но ее необычное лицо завораживало, одновременно притягивало и отталкивало: большой яркий рот, длинный нос, бархатные задумчивые глаза… Несколько лет спустя в Нью-Йорке ее будут представлять как «самую уродливую женщину в мире» – реклама в цирке Barnum, максимально раскручивавшая образ Полер. Но она заслуживала большего, чем этот эпатаж, потому что обладала талантом, и недюжинным. После 1906 года я аплодировала ей в Vaudeville, когда она играла в пьесе, кажется, Пьера Фронде[173]173
  Фронде, Пьер (1884–1948) – французский поэт, романист и драматург.


[Закрыть]. Полер доказала, что обладает большим драматическим дарованием, глубоко взволновав зрителей. Это была очень хорошая девушка, в наших беседах оказалась такой открытой и простой, вызвав у меня самые дружеские чувства. Наши пути разошлись, помешав мне выказать их ей так, как хотелось. Но такова жизнь артиста: знакомишься, испытываешь симпатию и расходишься… навсегда.

В Берлине я вновь встретилась с импресарио, с кем мы с матерью познакомились в Нью-Йорке, Ике Роузом, мужем госпожи Сахаре. Он был намного старше своей жены, совсем не красив, и его лицо, напоминавшее морду доброй собаки, очень контрастировало с чистыми чертами несравненного существа, чья чувственная грация и красота прославили ее на двух континентах. За ней ухаживали буквально все, это его ранило, и они разошлись, их дочь, Кари Роуз, осталась с отцом. Она воспитывалась в монастыре, вышла оттуда очень набожной и скромной, но, попав в свет, полностью изменилась и решила играть в комедиях. Разочаровала ли ее эта стезя? Возможно. В любом случае, произошла новая решительная метаморфоза – после еще одного разочарования Кари, в конце концов, стала монахиней-кармелиткой.

Ике Роуз все время был в пути: контора у него находилась в Берлине, но он часто и подолгу жил во Франции. После 1996 года он не забыл нас и, когда возвращался в Париж, всегда писал нам и приглашал на ужин, всегда предлагая одно и то же меню: «Устрицы, улитки и свиные ножки». Каждый раз, бывая в Берлине, я виделась с Ике Роузом, человеком жизнерадостным, энергичным и очень бойким, в качестве импресарио он много занимался устройством моих турне по Германии.

* * *

Господин Расмуссен, директор Circus Variety в Копенгагене, приехал в Мюнхен посмотреть мою программу, пришел в восторг и пригласил выступать у него в апреле.

Приезд в Копенгаген нельзя назвать обычным. На вокзале собралась толпа, чтобы меня увидеть, всю дорогу от вокзала до гостиницы меня приветствовали с такой помпой, что я была совершенно смущена. Очень растроганная таким теплым приемом, я пришла в еще большее волнение вечером, в театре: в зале находились самые высокопоставленные члены датского общества, среди них были наследный принц Фредерик и принцесса Мария, сестра английской королевы. В антракте принцесса подошла меня поприветствовать и предложила участвовать в конкурсе для благотворительного праздника, который она устраивала в Королевском дворце. Праздник проходил в частном театре королевского двора, восхитительно красивом. Там собралась вся датская знать и множество иностранных принцев, а в самой красивой ложе сидел старый король Кристиан с Эдуардом VII в адмиральской форме, сверкавшей бриллиантовыми эмблемами и вензелями.

Эта исключительная публика аплодировала так же, как и обычная. После танцев принцесса Мария поблагодарила меня и попросила сделать денежный сбор в пользу ее протеже, по-моему, речь шла о семьях погибших моряков. Я собирала деньги в черно-желтом костюме для хоты. Когда я подошла к королевской ложе, Эдуард VII поднялся, чтобы положить на поднос довольно значительную сумму, а потом осыпал меня комплиментами: испанский костюм мне очень к лицу, уверял он, а танцы его совершенно очаровали, особенный восторг вызвал гавот.

Успех в Копенгагене имел неожиданные последствия. Приехав в октябре в Мюнхен, где с большим размахом рекламировались мои выступления, я получила письмо от госпожи Анны ХофманУддгрен[174]174
  Хофман-Уддгрен, Анна (1868–1947) – шведская актриса, певица, театральный и кинорежиссер. До 2016 г. считалась первой женщиной-кинорежиссером Швеции.


[Закрыть], директрисы Kungliga Dramatiska Teatern. Воодушевленная разговорами о моем концерте в Дании, она предложила мне ангажемент на май. Возможность посмотреть Швецию меня прельщала, и я согласилась.

Последнее выступление в Deutsche Theater прошло 30 апреля, и я тут же отправилась в Стокгольм. Мне нужно было преодолеть огромное расстояние от Мюнхена, пересечь почти всю Германию, чтобы в Киле сесть на корабль, который плыл в Копенгаген через пролив Grand Belt. Из Копенгагена на другом корабле следовало было добраться до Мальмё, а оттуда, теперь уже на поезде, доехать, наконец, до Стокгольма. Путешествие получалось длинное.

Судно в Киле оказалось паромом огромных размеров, и я не успела оглянуться, как путешествие закончилось. Я приехала в Копенгаген свежей, как цветок. Затем пересела на корабль гораздо меньших размеров. Зато смерть от голода вам там не грозила! В столовой стоял огромный, постоянно накрытый стол, уставленный тарелками с разными закусками и великолепными сэндвичами из черного хлеба, и все это входило в стоимость билета. Путь был коротким, и мы вскоре очутились в Мальмё. Но я чувствовала себя усталой, страшилась оставшегося, довольно значительного, отрезка пути до Стокгольма, и мне хотелось немного отдохнуть в Мальмё: «Мы остановимся здесь на денек», – сказала я Брио. Мы взяли две комнаты в гостинице рядом с вокзалом и упали в мягкие глубокие кресла, прошел час – у меня даже затекли ноги. Тогда я разбудила Брио, которая задремала: «И все же нужно прогуляться по городу, пока не стемнело. Возможно, больше такой возможности не представится. Скажи хозяину, пусть найдет какой-нибудь экипаж». Погода стояла хорошая, хозяин предложил небольшую коляску. Я попросила кучера везти нас помедленнее, чтобы все рассмотреть. И вот мы, откинувшись на подушки, отправились осматривать дома, магазины и улицы этого оживленного торгового города. Мы уже проехали довольно много, когда Брио вдруг воскликнула:

– А как же Эжен!

– Что? Разве он не у вас?

– Нет, я только что подумала, что чего-то не хватает. Я забыла Эжена!.. Это ужасно!

«Эжен» – это сумочка с украшениями, которую шутница Брио так окрестила. Она занимала главное место во всех наших передвижениях. С этим кожаным мешочком, довольно большим, с разными отделениями, Брио не расставалась и носила его на себе, привязав шарфом. Брио дорожила Эженом, как собственной жизнью, все время проверяла, на месте ли он, а ключ от замочка носила на шее. Ночью она клала Эжена под подушку. Ах! Совершенно невозможно допустить, чтобы с Эженом что-то случилось. Там хранилось настоящее сокровище! Все красивые украшения матери, которые она подарила мне на двадцатилетие, ценные броши и браслеты, подарки тетушек и авторов балетов, где я танцевала, драгоценные перстни, например великолепный бриллиант махараджи, жемчужное колье, подаренное Шарлем, и другие украшения, купленные мною в порыве увлеченности. Каждая из этих вещиц имела точное место в моих сценических костюмах. Вечером, когда мы прибыли в гостиницу, Брио открыла Эжена, выложила на туалетный столик разные вещички, заранее приколола мне на корсажи броши, чтобы сэкономить время после. Затем она снова разложила все по местам и аккуратно его закрыла.

Моя осторожная компаньонка в первый раз забыла взять его с собой!.. Я не бранила ее, она и так была в совершенном отчаянии, бедная Брио!

– А куда вы его положили?

– Рядом с дверью, у себя в комнате, я думала, мы никуда не выйдем до обеда, и положила его на столик! А потом мы отправились гулять так неожиданно, что я о нем и не подумала. Непостижимо! Я, наверное, совсем ума лишилась.

– И вы не закрыли дверь на ключ?

– Нет, так же, как и вы! Ужасно! Какой соблазн для вора!

– Немедленно возвращаемся обратно в отель.

Я сказала кучеру поворачивать, подкрепляя слова выразительными жестами, потому что он очень плохо понимал по-французски. Но он знать ничего не желал! Для него действовал только договор: провезти гостей вокруг города, и он не собирался нарушать его ни при каких обстоятельствах. Мы с ума сходили от нетерпения, а он неспешно продолжал путь, пока не объездил все маршруты, заслуживавшие внимания.

Но люди в Мальмё оказались очень честными, и мы зря теряли голову от беспокойства. Никому даже и в голову не пришло войти к нам в комнату: Эжен лежал на том самом столике, где его оставила Брио.

Портрет Клео де Мерод работы Ф.А. Каульбаха, 1901

* * *

Через десять минут после знакомства мы с Анной Уддгрен уже понимали друг друга с полуслова. Эта красивая молодая женщина, светлокожая и русоволосая, очень изящная, одаренная невероятными организаторскими способностями, управляла театром умело и энергично. Говорили, что она кровная дочь короля Оскара. Это возможно, Анна обладала властными манерами и умела повелевать. Очень интересуясь мною, она часто приглашала меня в ресторан, и я сохранила очень приятные воспоминания об этих обедах, о невероятном количестве закусок и вкуснейшем соусе из масла и взбитых сливок, который подавали к спарже.

Предприимчивая Уддгрен, увидев, что концерты проходят с большим успехом, незамедлительно организовала череду турне, чтобы показать меня в главных городах Швеции и Норвегии. Она решала все вопросы, мне оставалось лишь следовать ее указаниям. Таким образом, я танцевала в Фалуне, Уппсале, Линчёпинге, Йёнчёпинге, Гетеборге, Карлштадте, Лунде, в Мальмё и Христиании, которую тогда еще не называли Осло.

В Стокгольме король Оскар и его сын, будущий король Густав V, несколько раз приходили на мое выступление в Kungliga Dramatiska Teatern. Но король не удовлетворился выступлениями в Стокгольме и посещал мои концерты в других городах. Потомки Бернадота[175]175
  Бернадот, Жан-Батист Жюль (1763–1844) – французский маршал, участник революционных и наполеоновских войн, впоследствии шведский кронпринц (с 1810 г.) и король Швеции и Норвегии (с 1818 г.), основатель династии Бернадотов.


[Закрыть], эти принцы, в чьих жилах текла половина французской крови, обожали все, что исходило из Франции.

Клео де Мерод в диадеме, 1901

* * *

Прощаясь с Шарлем в Париже, я как всегда обещала держать его в курсе всех происходивших со мною событий, что я и делала. Когда он узнал об ангажементе в Стокгольме, то написал, что приедет в Швецию, как только представится возможность. Но по мере того как я получала от него новые письма, я стала понимать, что эта поездка вряд ли состоится. Шарль упоминал какое-то недомогание, небольшое, ничего серьезного, как писал он. Потом письма начали беспокоить меня все больше.

Недомогание вовсе не было легким: проблемы с желудком при постоянной высокой температуре. Эти новости хотя и обеспокоили меня, но не удивили. Дело в том, что уже в Париже Шарль не мог похвалиться цветущим видом: не было того свежего цвета лица и живости, что радовали нас прошлым летом, глаза потускнели, аппетит пропал. Меня это очень встревожило: «Это правда, я чувствую себя немного усталым, не знаю почему. Но это все пройдет за городом». Он собирался навестить своих родителей в одном из имений.

Когда мы расставались, я сказала: «Поклянись, что пойдешь к врачу перед отъездом из Парижа, или я не уеду спокойно». Он обещал, сдержал слово и привез в поместье медицинское предписание. Но лекарства не помогали, и Шарль все время чувствовал такую слабость, что семья вернулась в Париж. Но и там коварная болезнь не прошла и даже усилилась, так что Шарль вообще перестал выходить из дома. Миссия ходить на почту отправлять мне письма была возложена на Жака. Несмотря ни на что, Шарль не жаловался и даже извинялся, бедняжка, что вообще вынужден упоминать о болезни и омрачать такое успешное турне.

И вот однажды настало невыразимо ужасное время, когда я перестала получать письма от Шарля!.. Можете себе представить мое волнение, когда день за днем в пачке, принесенной курьером, я не находила от него ни листочка… Страшное беспокойство не отпускало меня, и я не знаю, как мне удавалось каждый день делать необходимое – появляться на сцене, улыбаться и кланяться с таким грузом на сердце. В конце недели курьер принес письмо, я узнала почерк Жака.

Брио не надо было читать это письмо, чтобы понять. Она сразу же догадалась обо всем по выражению моих глаз. Это была страшная новость. Жак старался быть очень осторожным, но его деликатность не смогла смягчить боль от ужасной правды: я больше никогда не увижу того, кого любила!

Когда состояние Шарля снова ухудшилось, семья перевела его в больницу, но все усилия врачей были тщетны, и Шарля вернули в родительский дом. Через несколько часов после этого он умер. Жак написал, что его кузен умер от брюшного тифа, в те времена очень опасной болезни, так как медики не располагали еще теми лекарствами, которые сейчас позволяют довольно быстро победить этот недуг.

Я читала и перечитывала горестные строки. Довольно долго я не могла ни заплакать, ни произнести хоть какие-нибудь слова. Брио, полная сочувствия, с отчаянием смотрела на меня, не зная, что сказать или сделать. Наконец, первое, что я выкрикнула, выйдя из оцепенения:

– Брио, скажи мне, что сегодня вечером есть выступление!

– К счастью! – ответила Брио.

Она думала, что для меня работа была единственным спасением, и была права. Не помню точно, кто из мудрецов сказал: «От всех нравственных страданий работа – лучшее лекарство». Как же я оценила правдивость этих слов в тот момент! Я была сломлена, и если смогла продолжать жить, постоянно храня в сердце такую боль, то это лишь благодаря моему искусству. Если бы не та помощь, если бы не то утешение, которое я находила в балете, я бы наверняка умерла. Мое сердце успокоилось, окутавшись образом нашей любви и счастья, но мне казалось, что огонь в нем угас навсегда.

В первый же день в Париже я пошла на могилу возлюбленного друга, ушедшего во цвете молодости и красоты, который так любил меня. Жак сразу же пришел ко мне и рассказал обстоятельства смерти Шарля со всеми подробностями, о чем не писал ранее. Он был сокрушен горем. С детства они были неразлучны и любили друг друга как братья. Что может быть ужаснее такой безвременной и неожиданной утраты?

Многие годы, каждый раз приезжая в Париж, я виделась с Жаком, и мы говорили о том, чей образ всегда хранили в сердце.

* * *

Слухи о моем скандинавском турне наделали такого шума в Париже, что Figaro послала ко мне своего знаменитейшего журналиста Жюля Юре поговорить о моих впечатлениях. Я всегда с удовольствием встречалась с ним, человеком умным и талантливым, с открытым лицом и ясными глазами, в которых светились радость жизни и любопытство к миру. Казалось, его очень заинтересовали мои истории. Когда я рассказала о письмах молодых поклонников, привезенных мною в чемодане, он попросил позволения взглянуть на них. Я принесла несколько пакетов писем, и он прочел наугад не меньше сотни. Они показались ему такими трогательными, увлекательными, иногда странными, порою страстными, что многие отрывки из них он вставил в свою статью, опубликованную на следующий день в Figaro под названием «Почта для балерины». Я приведу лишь короткую выдержку из этого огромного интервью, занимавшего четыре полосы:

«Восхищение, страсть, любовь, энтузиазм, отчаяние, смирение, даже безумие сквозят в этих письмах, написанных мужчинами, женщинами и детьми из самого холодного края на земле. Самое невероятное в этом то, что артистка не была знакома ни с одним из поклонников, им достаточно было просто написать ей проникновенное письмо, и ни одно слово не оскорбляло строгой чистоты их платонической страсти».

В том же номере Figaro была напечатана статья «Похвала боксу», написанная Морисом Метерлинком[176]176
  Метерлинк, Морис (1862–1949) – бельгийский писатель, драматург и философ. Писал на французском языке. Лауреат Нобелевской премии по литературе за 1911 г. Автор философской пьесы-притчи «Синяя птица».


[Закрыть], и колонка Эмиля Бера[177]177
  Бер, Эмиль (1855–1908) – французский журналист, с 1900 г. заведовал литературным приложением Figaro.


[Закрыть] «Парижская жизнь», посвященная смерти великой драматической актрисы Мари Лоран, которая создала знаменитые образы в таких пьесах, как «Франсуа ле Шампи»[178]178
  По одноименному роману Жорж Санд.


[Закрыть], «Эринии»[179]179
  Пьеса Леконта де Лиля.


[Закрыть], «Нельская башня»[180]180
  Пьеса А. Дюма.


[Закрыть], «Жерминаль»[181]181
  По роману Э. Золя.


[Закрыть] и сотни других. В конце карьеры эта добросердечная женщина создала «Приют искусств» и до последних дней своей жизни поддерживала это богоугодное заведение.