Текст книги "Балет моей жизни"

Жорж Менье приходил на репетиции с женой и тремя детьми, и они от всей души развлекались. Мадам Менье, «прекрасная мадам Менье», роскошная блондинка, похожая на богиню, была всегда одета с необыкновенной элегантностью: она одевалась у Калло. Они жили в величественном особняке, и их сад соприкасался с парком Monceau, где они устраивали большие приемы. Я часто бывала у них, поскольку долгое время поддерживала дружеские отношения с этой милой парой. С момента постановки «Первого шага» они выказывали мне всяческое расположение и благодарность. В память о роли Вирджинии Жорж Менье подарил мне изумительное украшение.

Директор театра Michel, Мишель Мортье, старый парижанин, очень уважаемый в театральных кругах, показал себя как прекрасный ведущий вечеров и… новатор: начиная с 1909 года он установил в своем зале «кондиционирование». У него был племянник, Пьер Мортье, выбравший карьеру журналиста, который под предлогом того, что навещает дядю, постоянно сидел в театре во время наших репетиций. Невысокий молодой человек со светлыми рыжеватыми волосами, улыбчивый, бойкий, немного шепелявивший… Он втерся в доверие к Брио, чтобы сблизиться со мною. Добившись этого, Пьер выказывал мне невероятную преданность, граничившую с поклонением. Он приглашал нас в роскошную кондитерскую Chaussée-d’Antin. Мортье был остроумен, и его речи веселили меня. Я соглашалась на кондитерскую, пока его внимание не стало принимать более пристальный характер, что совсем меня не устраивало, так что пришлось отказаться от эклеров и ромовых баб, которыми потчевал этот говорун.

* * *

Для спектакля легкого жанра балет «Первый шаг» довольно долго не сходил со сцены, и его «карьера» закончилась как раз в такое время, что позволяло мне насладиться ослепительным сезоном в Париже. Никогда еще художественная и артистическая жизнь не была такой многообразной и насыщенной! Никогда еще балет не вызывал такого интереса, как в то время – 1909 год ознаменовался появлением Айседоры Дункан и «Русских сезонов».

Ничего не может быть настолько оригинальным, как выступления американской танцовщицы и балеты Дягилева. Оба эти явления одинаково будоражили публику, открыв новую страницу в истории танца и произведя глубочайшее потрясение в душах артистов. Айседора хотела возродить в танце античное величие. Можно себе представить, как увлекали ее представления меня, станцевавшую столько ролей по мотивам древнегреческих танцев! Марикита, когда ставила для «Эндимиона» парные танцы с Региной Баде, желая добиться античной чистоты линий, ходила в Лувр в греческий зал и часами изучала статуи и этрусские росписи. Пример Айседоры породил множество школ танца нового типа, где ученицы были одеты в греческие туники. А уж балерин, которые в своих выступлениях пытались ее имитировать, не перечесть! Это увлечение длилось многие годы.

«Русские сезоны» – головокружительное исступление, безумство света, красок и движений в сопровождении жгучей музыки Бородина, Римского-Корсакова и Стравинского. Когда занавес поднимался над сценой в Châtelet, зрители попадали в невиданный мир. Говорили, что ковры-самолеты из сказок «Тысячи и одной ночи» прилетели в Париж и привезли нам все чудеса Азии из садов Семирамиды и свиты царицы Савской, все великолепие византийских дворцов…

* * *

В то лето Луис познакомил меня с очарованием юго-запада. Страна Басков меня пленила, и я возвращалась туда каждое лето, вплоть до начала войны. Мы жили там в Гетари, Андае или в Сен-Жан-де-Люз. Луис часто уезжал в Испанию по делам, пока его не было, мы с Брио ездили по всем этим замечательным баскским деревенькам, таким самобытным. Мы смотрели, как там танцуют фанданго[207]207
  Испанский народный танец, исполняемый в паре в сопровождении гитары и кастаньет.


[Закрыть], видели, как молодые крепкие парни ловко играют в пелоту[208]208
  Игра с мячом, национальный баскский вид спорта.


[Закрыть]. Женщины были восхитительными, очень бойкие и разбитные. С корзинами с рыбой на головах, уперев руки в бока, они вели себя как королевы, дерзко расхаживая в легких юбочках и корсетах, плотно облегавших их крепкие тела с соблазнительными изгибами.

В 1910 году возобновилась прежняя круговерть. Контракты на конец года привели меня в Магдебург, Будапешт, Прагу и Лейпциг. Я танцевала в Граце, Вене, Дюссельдорфе, Киле, Бремене и месяц провела в Wintergarten, где меня всегда встречали с радостью. Весной снова была Варшава, где я танцевала в театре с любопытным названием Akwarium, но роль у меня не Нереиды. Потом Остенде и Лондон. В гостинице Queens Hotel меня настигло жалостливое письмо от Марино. Он писал, что я очень давно не приезжала, и хотел обсудить со мною дела. Бедный молодой человек, не хотелось бы его обижать, но он, видно, совсем лишился памяти? Неужели он забыл, что в предыдущем году я танцевала в Риме и Неаполе? Но я с удовольствием подписала присланный им договор на 1911 год.

Новый год начался в лондонском Empire Casino. Я любила танцевать в Лондоне, где меня всегда принимали с изысканной любезностью, довольно забавной. Английская пресса всегда вела себя очень возвышенно-галантно. Когда я приезжала в Лондон, ко мне сразу спешили репортеры, которые флегматично задавали вычурные заумные вопросы и публиковали интервью, полные мягкого юмора и чуть ироничного восхищения. Если в Вене меня называли «избалованным ребенком», в Гамбурге – «самой любимой танцовщицей», то лондонские газеты окрестили меня «сенсацией двух континентов» и «леди c томным взглядом». В тот раз газета Star отправила ко мне своего эмиссара на вокзал Виктория, и на следующий день я обнаружила в этой большой газете очень забавную статью. Репортер описал мой туалет как «само великолепие». На мне была шляпа «высокая, как гора, украшенная черными струящимися перьями». Это было весьма непрактично в путешествии по железной дороге! Далее Star назвала Брио «тетушкой» и уверяла читателей, что она обращается со мной как «с хрупким китайским фарфором».

Клео де Мерод в элегантной шляпе, 1910

Потом снова была Италия, а это всегда счастье, потом Верьвье, Нюрнберг, прекрасный город Дюрера, с улочками по сто поворотов, готическими соборами и поэтическими средневековыми зданиями, глядя на которые вспоминаешь «Нюрнбергских мейстензингеров»[209]209
  Опера Р. Вагнера. – Прим. пер.


[Закрыть]. Потом Ганновер, снова Лондон, Вена, где я встретилась с отцом… в последний раз. В декабре я была в Будапеште, а в конце месяца в Амстердаме. Там меня ждал жестокий удар: я получила телеграмму, в которой сообщалось о преждевременной смерти отца в пятьдесят пять лет. Во время похода в горы он простудился, и через некоторое время у него развилась двусторонняя пневмония. Ужас. Невыносимая грусть. И нельзя остановиться, чтобы собраться с мыслями. Без промедления нужно отправляться в Будапешт, чему меня обязывает контракт, а в 1912 году начинался новый цикл ангажементов.

Я колесила по всей Европе от Турина до Кракова, выписывая сложные кренделя, чтобы попасть и в Берлин, и в Лейпциг, и в Вервье, и в Брюссель. Закончила я год в театре Victoria, Дрезден.

* * *

1913 год я встретила в Гамбурге. В театре Hansa сменилось руководство, и новые директора, чтобы ознаменовать начало своей работы, хотели придать моему сезону особый блеск. Они издали прелестный буклет с отрывками из самых лестных статей обо мне и с моим самым удачным фото на обложке. Этот буклет распространяли по всему городу, а самая большая газета Hamburger Nachrichten по этому поводу посвятила мне огромную статью на две страницы. Нет уже смысла повторять, что билеты распродались мгновенно и театр работал почти всегда с закрытой кассой.

Последующие выступления меня тоже не разочаровали, большой успех в Брунсвике, Брюсселе, лондонской Опере, где в день последнего концерта мне предложили договор на это лето… и на лето 1914 года.

Вот я опять в венском Apollo. В этот приезд я не искала прежних радостей, несмотря на нежную внимательность обоих дядей, тети, кузенов и кузин: отсутствие отца вызывало меланхолию. Было грустно узнать, что его прекрасная коллекция разошлась по аукционам. Он оставил дела очень запутанными, и, чтобы поправить ситуацию, его вдова была вынуждена распродавать редкие вещи из его личного музея. Мне отец завещал несколько красивых вещиц и комод времен Директории, эпохи «возвращения из Египта», эти памятные подарки очень много значили для меня. Ничего другого я и не просила, я довольно хорошо зарабатывала, чтобы не думать о наследстве, и отказалась от всех своих прав в пользу второго ребенка отца.

Распродажа проходила в аукционном доме Dorotheum, я на ней присутствовала с тяжелым сердцем, но при этом восхищалась всеми этими сокровищами, свидетельствующими о тонком вкусе и разборчивости отца. С большим изяществом выбранная старинная мебель, китайский фарфор, ценнейшие ковры необыкновенной красоты, фарфоровые саксонские статуэтки изысканных линий… и все это меркло перед полотнами Джованни Тьеполо, Герарда Доу, Давида Тенирса, Адриана Брауэра, Альбрехта де Вриндта, Шарль-Франсуа Добиньи, Констана Тройона, Николя Ланкре и многих других мастеров. На распродажу пришло огромное количество народу, и все быстро раскупалось. Результат оказался впечатляющим – думаю, что это позволило вдове отца уладить все дела.

Перед отъездом директор Apollo заключил со мной новый договор, на два года вперед, на сентябрь 1915 года. Даром предвидения он не обладал. Вене не суждено было увидеть меня в 1915 году… и по серьезной причине.

* * *

Весной 1914 года я поехала танцевать в Casino Риги. В этом северном городе, в полночь, когда я выходила из театра, уже начинало рассветать, небо светлело и озарялось розовыми бликами. Приятный город, там было много зелени и цветов. В окрестностях стояли очаровательные виллы за белыми заборами, позади которых виднелся лес. Рига осталась последним воспоминанием о далекой старой Европе.

Оттуда я переехала в Лондон… всё так рядом! Июль я провела в здешней Опере и там узнала об объявлении войны. С этого момента мои выступления прекратились. Я торопилась вернуться, хотела нагнать Луиса, который, узнав о случившемся в Сараеве, спешно уехал в Париж и оставил меня в Англии.

* * *

Он больше не хотел оставлять свой пост, а я не хотела больше оставлять его. Я была ошеломлена, встревожена… Война – это ужасная вещь, казалось, навсегда оставшаяся в прошлом и противоречившая всем нормам нашего цивилизованного общества. Война стояла у порога! Я всегда инстинктивно ненавидела войны, а мать, когда я еще была маленькой, своими рассказами лишь усилила мое внутреннее неприятие. Она пережила Сáдову[210]210
  Битва при Са́довепроизошла 3 июля 1866 г. и была самым крупным сражением австро-прусской войны, кардинально повлиявшим на ее течение.


[Закрыть] в юности и сохранила ужасные воспоминания об этой жестокой битве, где участвовал ее брат, мой дядя Фердинанд, попав потом в плен.

К августу всеобщее беспокойство превратилось во все растущую тревогу. Вторжение в Бельгию, истощенные войска на линии фронта, приближение врага… Луис нервничал, хотел, чтобы я уехала из Парижа. «Нет, мне спокойно там, где ты, я не хочу оставлять тебя одного. И потом, куда ехать?» Но каждый день беспокойство росло. Вокзалы заполонили очереди, везде паника… 28 августа Луис пришел домой с двумя паспортами и билетами: «Вот. 30-го вы с Брио уезжаете, собери чемоданы. Сначала поедете в Бордо, а потом посмотрим». В тот вечер произошла первая атака самолетов «Таубе» на Париж. 29-го Луис мне сказал: «Вы уезжаете не 30-го, а прямо сейчас». Он смог получить от посольства два места в спальном вагоне, отвез нас на вокзал к поезду, отправлявшемуся в полночь. Вокзал был закрыт, вокруг собралась толпа, люди даже сидели или лежали на тротуаре. Двери открыли лишь в последний момент.

Я находилась в полной растерянности. Горло словно сжал плотный железный обруч. Плача, я обняла Луиса:

– Но что мне делать в Бордо?

– На месте увидишь, бедная моя девочка. Ты легко найдешь пристанище. В любом случае, присутствие Брио меня успокаивает. Я знаю, что она позаботится о том, чтобы все сложилось наилучшим образом. Дай мне знать, что и как, когда прибудешь на место. Я к тебе приеду, как только смогу.

Глава пятая

Дурные ночи в Бордо. – Хоссгор, оазис. – Колония литераторов. – Я танцую для раненых. – Каникулы в Люшоне: Педро Гайяр, Анри де Кросс[211]211
  Кросс, Анри Эдмон де (1856–1910) – французский художник, один из крупнейших представителей неоимпрессионизма.


[Закрыть] и Жозеф Капуль[212]212
  Капуль, Жозеф (1839–1924) – французский певец-тенор.


[Закрыть]. – Париж во время войны: новый мир. – Постановка «Юдифи». – Я работаю с Пуаре[213]213
  Пуаре, Поль (1879–1944) – великий французский модельер, создатель прославленного Дома моды (1902–1934), изменивший под влиянием дягилевских балетов эстетику женской одежды в сторону ориентализма и русского стиля. Автор нескольких книг, в том числе автобиографии «Одевая эпоху» (М.: Этерна, 2011). Окончил жизнь в одиночестве и бедности.


[Закрыть]. – Французский Le Bo Jardin. – Бомбежки и «Берты». – Жизнь в По. – Маленький фаланстер. – Я набираю учениц. – Гала-представления в американском Красном Кресте. – Куранты 11 ноября. – Прощание с юго-западом. – Крушение иллюзий. – Сон кончился. – История моей любовной жизни закончена. – Я ставлю священные танцы в Аталии. – Турне вместе с Бокелем. – Мои партнеры – Серж Перетти[214]214
  Перетти, Серж (1905–1997) – французский танцор итальянского происхождения, выделялся своей элегантностью и чистотой техники.


[Закрыть] и Руперт Доон[215]215
  Доон, Руперт (1903–1966) – британский танцор, хореограф, театральный режиссер и педагог.


[Закрыть]. – Смерть Сары Бернар. – Возвращение в Empire. – Потеря верной Брио. – Дом Мольера. – Полдник для приятелей. – Эглон и Ю.С.Т. – Лето в Кольвиле. – Театр не желает отпускать меня. – «Ревю 1900» в Alcazar.

Понадобились сутки, чтобы добраться до Бордо. Поезд едва двигался и часто останавливался в пути. Мы проезжали обозы с ранеными и видели, что они останавливаются на вокзалах. Торопливо сновали туда и сюда медсестры, несли еду и теплое питье. Раны, стоны, кровь… Это напомнило мне историю войны 1870 года, о которой я читала в школьном учебнике истории, и вызывало у меня тяжелое чувство, я поскорее переворачивала страницу. Теперь эти ушедшие в прошлое картины ожили перед глазами!

В Бордо мы приехали поздно ночью. Везде темнота. Выйдя из здания вокзала, мы чуть ли не ощупью нашли машину, проехались по большим отелям: мест нет; все забито. В конце концов мы остановились в плохонькой маленькой гостинице низкого пошиба, и там оставалась лишь одна свободная комната… при этом крошечная, кровать была не больше детской. Я бы поместилась, но Брио? Я умоляла портье найти ей какой-нибудь уголок, она же не могла спать на улице. Наконец, на цыпочках, он привел нас к какой-то двери, открыл ее и прошептал: «Здесь гостиная. Эта дама может поспать в одном из кресел. Но комната – смежная со спальней директрисы, поэтому нельзя издавать ни малейшего звука. Услышав шум, хозяйка выскочит из спальни с револьвером в руках». Прелестно! Ну что же, война… На следующий день мы покинули это негостеприимное место и, вновь обретя с восходом солнца присутствие духа, отправились на поиски лучшего пристанища. Не без труда мы все-таки нашли достойный отель, где каждой из нас предоставили комнату. Едва поужинав, мы сразу легли в постели и крепко заснули. Посреди ночи – громкий стук в дверь. Послышался крик: «Отель реквизирован. Прибывают члены правительства». Мы в спешке оделись и ждали наступления дня в общей гостиной. Потом я отправила телеграмму своим друзьям Ловикам, у которых была собственность в Хоссгоре: «Можете ли вы принять нас сейчас?» Брио отнесла телеграмму, и вскоре пришел ответ: «Конечно». Мы тут же отправились в Хоссгор.

Ловики и их дети оказали нам самый теплый прием. Их красивый дом, окруженный прелестным сосновым лесом, стоял совсем близко от озера. Но эти славные люди уже принимали у себя толпу родственников. Несмотря на это, они радушно предоставили мне единственную оставшуюся комнату, извинившись, что второй не нашли. Брио поселилась в семейном пансионе, откуда каждое утро приходила к нам.

В Хоссгоре образовалась колония литераторов: здесь, под соснами, проживали братья Рони[216]216
  Рони-старший, Жозеф Анри (1856–1940) – французский писатель бельгийского происхождения. До 1909 г. писал вместе с младшим братом Серафин-Жюстен-Франсуа, взявшим позднее псевдоним Ж.-А. Рони-младший.


[Закрыть], Виктор Маргерит[217]217
  Маргерит, Виктор (1866–1942) – французский романист, драматург, поэт, публицист и историк, получивший мировую известность скандальным романом «Холостячка» (1922). Его старший брат и соавтор Поль Маргерит (1860–1918).


[Закрыть] с женой, Поль Маргерит с дочерьми, Гастон Шеро[218]218
  Шеро, Гастон (1872–1937) – французский писатель и журналист. В 1914 г. был военным репортером газеты L’Illustration в Бельгии и на севере Франции.


[Закрыть] с женой, госпожа де Брутель[219]219
  Супруга Мориса де Брутеля (1862–1936), швейцарского скульптора, живописца и гравера, работавшего в Париже.


[Закрыть], Максим Леруа и Леон Блюм[220]220
  Блюм, Андре Леон (1872–1950) – французский социалист, политик и трехкратный премьер-министр.


[Закрыть], тогда театральный критик в Comédie-Française. Все эти персонажи близко дружили с Ловиками и часто собирались у них дома, болтали, обсуждали ситуацию, очень тревожную, читали новости, аналитику и делились беспокойством. После битвы на Марне[221]221
  Крупное сражение между немецкими и англо-французскими войсками, состоявшееся 5–12 сентября 1914 г. и закончившееся поражением немецкой армии. В результате сражения был сорван стратегический план наступления немецкой армии, ориентированный на быструю победу на Западном фронте и вывод Франции из мировой войны.


[Закрыть] вздохнули с облегчением: Париж спасен! Чтобы лучше обмениваться идеями, ставили маленькие импровизированные спектакли. Для одной пьесы все присутствовавшие авторы написали по сцене. Рони-младший имитировал Саша Гитри в комедии-шарже, которую тут же написал. Поль Маргерит вместе с дочерьми придумал пантомиму по испанским мотивам, бурлескную и страшную – El Hombre Desperado[222]222
  Отчаянный человек (исп.).


[Закрыть]. В ней играли все дети Ловиков: Гисси, Эрве и Джеки. У меня тоже была роль, я танцевала некое Encarnacion[223]223
  Воплощение, олицетворение (исп.).


[Закрыть], страстное и темное. Даже Брио участвовала в пьесе: она играла дуэнью. В другой раз Эрве Ловик, слишком молодой для мобилизации, начинающий литератор, написал возвышенный этюд, в котором каждый из нас получил роль. Леон Блюм описал в газете спектакли у моих друзей. Он особенно выделил этюд Эрве, сказав: «Он мне понравился больше, чем все, что я видел за последний год в Париже!»

Когда я жила в Хоссгоре, мне написал Маринелли, чтобы предложить ангажемент в Мадриде. Я не хотела ехать. Нет, у меня не было никакого желания появляться на сцене, тем более за границей, в такой момент.

В конце месяца нужно было подумать об отъезде. Хоссгор опустел, мне следовало решить, где поселиться. По совету Луиса я выбрала своей тихой гаванью Биарриц. Луис без конца мотался между Парижем и Мадридом, так что мог навещать меня чаще. Я нашла приятное жилье, большой и красивый семейный пансион La Maison Carrée, очень близко от отеля Carlton. Огромная его часть была отдана под госпиталь Красного Креста. Директор гостиницы устраивал концерты для раненых и попросил меня участвовать в них. Но меня и просить не надо было, я была счастлива как-то развлечь этих мальчиков, которые нас защищали и большинство из которых снова возвращались на передовую. Первый раз, когда я танцевала перед ними, я была очень взволнована. На первый ряд посадили солдат с ампутированными руками и ногами. Их глаза были молоды, лица свежи, еще дети, перед ними была целая жизнь… будучи калеками! Эта картина меня потрясла. Мне необходимо было достаточно много времени, чтобы к этому привыкнуть.

Репертуар очень понравился новой публике, которая была мне дороже и важнее всех зрителей, для кого я когда-либо танцевала. Я выписала свои костюмы. Костюм камбоджийки Ландольфа вызывал особенно громкие аплодисменты, а еще изящные украшения нормандской крестьянки в «Мастерице».

Когда стало известно, что я в Биаррице, со всех уголков организации Красного Креста присылали мне просьбы станцевать в их госпиталях. Я развлекала раненых в Байонне, где концерт устроили в Grand Théâtre, в Даксе, в Сен-Жан-де-Люз, в Лормоне.

Среди артисток, выступавших на этих концертах, была Луиза Балти. Она играла вместе со мною в Grand Théâtre Байонны. Луиза была высокой худой темноволосой девушкой, не особенно красивой, и карикатуристы довольно точно подмечали в ней что-то лошадиное. Но Балти была соблазнительной и очень кокетливой, наряды всегда восхитительные, и носила она их с непревзойденным шиком. Она когда-то встречала Брио у Деклаза, и они упали в объятия друг друга. У нее был целый хоровод сестер, ее любимицу звали Жюстина. Устроившись в Париже, Балти вызвала туда и ее, и сестра вышла замуж за брата Деклаза. Луиза решила сделать Жюстину наследницей всего своего имущества, но, так как была немного взбалмошна, сестры поссорились и Балти порвала завещание. Жюстина ничего не унаследовала.

Луис был очень занят, его посольство было завалено прошениями семей пленных, пропавших без вести и оставшихся на оккупированных территориях. Все это пересылалось в Мадрид, где организовывались поиски и обмен корреспонденцией. Нейтральная Испания играла важную роль посредника, и многие французские семьи получали оттуда вести о своих близких.

Луис все время находился в пути между двумя странами, поэтому, когда Леонтина Бове пригласила меня провести каникулы вместе с ней в Люшоне, он убедил меня согласиться: «Люшон как раз по пути, мне будет легко туда заехать».

Мы так прекрасно проводили время в Люшоне, что возвращались туда каждое лето четыре года подряд. С Леонтиной и ее другом, господином Реем, мы вместе снимали виллу и жили общими расходами. У Рея была своя машина, шофер и горничная, жена шофера. За персоналом следила Брио, все отлично работало. Рей был кадетом в Гаскони. Он управлял предприятием в Коссаде, Tarn-et-Garonne, владел семейным поместьем, но постоянно приезжал в Париж, и они с Бове были прекрасной парой. Однажды он предложил ей оформить их связь: «Позже мы удалимся на покой в Коссад и будем мирно жить как скромные рантье». Леонтина не сказала «нет», и они уехали в Коссад, потому что Рей хотел играть свадьбу в родных краях. И вот, голубки прибывают на место. Рей показывает поместье своей дорогой Леонтине, а потом они направляются в мэрию, чтобы написать заявление о заключении брака. Бове находит городок прелестным, но когда они проходят по улицам, в домах по пути отодвигаются занавески, и на них молча глазеют их обитатели. Люди выходят на порог и долго провожают взглядом «господина Рея и его парижанку», словно следят за проходящим поездом. Вдруг Леонтина почувствовала леденящий ужас: жить здесь постоянно, каждый день видеть одни и те же лица и дома, маленькие провинциальные магазинчики, слушать одни и те же сплетни и, в конце концов, поддаться общему убожеству!.. Она, которая всю жизни дышала вольным воздухом Парижа, вращалась в кругу артистов, художников, певцов и танцоров, веселых, интересных и свободных духом, – нет, она не могла дышать в этой затхлой мещанской атмосфере. Мужество оставило ее. Она начистоту поговорила с Реем и предлжила: «Зачем вообще жениться? Нам и так прекрасно». Они развернулись и пошли домой, а потом поскорее вернулись в Париж, заинтриговав жителей Коссада и дав им пищу для обсуждений, возможно, на веки вечные. Леонтина и Рей остались в том же положении, в каком и были, то есть очень счастливыми.

Вилла «Ивы», которую мы снимали, принадлежала Анри де Горссу, автору многочисленных ревю и пьес для бульварных театров. Ему принадлежало много недвижимости в Люшоне, откуда была родом его мать, и он жил на другой своей вилле, недалеко от нас. Мы встречали его почти каждый день под руку с женой, красивой блондинкой, и с удовольствием прогуливались вместе с ними. Горсс, мужчина видный, высокий и стройный, был приятным собеседником, очень остроумным.

Клео де Мерод, 1914

В Люшоне я, к своей радости, встретилась с Педро Гайяром. У него тоже была там собственность, красивая вилла «Корнель», где он проводил лето с сестрой и сыном. Иногда к ним приезжала Сандрини. Гайяр покинул Оперу за много лет до начала войны. Этот идеальный директор, любимый всеми в театре, почему-то решил не возобновлять контракт с Розой Карон. Никто толком не понимал, почему настолько прозорливый человек совершил такой промах. У власти тогда был Клемансо[224]224
  Клемансо, Жорж Бенжамен (1841–1929) – французский политический и государственный деятель, журналист, премьер-министр Франции. Член Французской академии (1918). За жесткий характер и непримиримость к политическим противникам получил прозвище Тигр.


[Закрыть], а все знали, что Роза Карон была его протеже. И вот вскоре после увольнения певицы Педро Гайяр пал. Все сотрудники страшно сожалели. Гайяр собрал всех артистов в Танцевальном фойе, чтобы попрощаться. «Было совсем не весело», – рассказывала мне Леонтина Бове. Бедный Гайяр так и не утешился после расставания с Оперой. Он был очень привязан к этому театру, как и все, кто когда-либо ему принадлежал.

Приехав в Люшон летом 1916 года, я обнаружила в гостях у Гайяра Капуля. Они были большими друзьями. Капуль работал с администрацией Оперы некоторое время перед уходом Педро. Его отпуск подходил к концу, через день он должен был возвращаться в Париж. Ему было уже лет семьдесят, но держался он прямо, был бодрым и веселым. Встретившись со мной, после всех приветствий и любезностей он воскликнул: «Какая жалость, что мне нужно уезжать! А то я бы за вами приударил!»

* * *

Я вернулась в Париж весной 1915 года, там все напоминало о войне, она казалась нескончаемой, калечила солдат и превращала людей в животных, ее все переживали с отвращением. Возникли военный менталитет и военный лексикон. Везде раненые, ослепшие и покалеченные, да с какими увечьями! Война всегда ужасна, а попытки «приукрасить» убийства в «искусстве» и придать им героичность напрасны.

Все стало по-другому. Кутюрье создавали моду военного положения, юбки становились короче, и с ними носили высокие ботинки на шнуровке, а шляпки напоминали военные фуражки. Женщины выглядели почти как солдаты, да они и заменяли в тылу ушедших на фронт мужчин на их рабочих местах.

Казалось, Прекрасная эпоха закончилась, война ее похоронила. У меня было чувство, что все наше общество, такое легкое, беззаботное и радостное, попало в царство мрачных фантомов… Тем не менее в Париже было оживленно, всего хватало, театры работали: на сценах показывали ревю патриотического содержания и pieces de circonstans [225]225
  Пьесы, написанные по особому случаю, на злободневную тему (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть].

Возник Théâtre pour l’Armée[226]226
  Театр для Армии (фр.).


[Закрыть] с постоянной труппой. Но все парижские театры посылали своих актеров играть перед солдатами на побывке. Брассер и артисты Théâtre Michel показывали им ревю Рипа «Ваше здоровье», имевшего большой успех из-за своей актуальности. Сама Сара Бернар читала стихи в военных лагерях, где ее восторженно принимали. Она этим доказала свое редкое мужество и силу духа, потому что ей как раз незадолго до этого ампутировали ногу. Актриса многие годы страдала от болей в колене, после какого-то падения у нее образовалась большая гематома, превратившаяся в незаживающий абсцесс. Долгое время Сара с присущей ей твердостью терпела, но потом опухоль стала такой большой, что пришлось пожертвовать ногой. Но она не позволила болезни морально сломить себя и продолжала работать с необыкновенной стойкостью.

Мне все время предлагали роли. Я колебалась не один месяц, прежде чем снова взойти на сцену. Наконец, агенты Режи Гину и Шарля Кювилье[227]227
  Кювилье, Шарль (1877–1955) – французский композитор оперетт. Наибольших успехов добился с опереттами «Непослушная принцесса» (1912) и «Сиреневое домино», ставшей хитом в 1918 г. в Лондоне.


[Закрыть] убедили меня сыграть в их оперетте для Théâtre Michel – «Куртизанка Юдифь». Пьеса сатирическая, с шитым белыми нитками символизмом. Энергичная музыка Кювилье была полна пикантных находок и смелых ритмов, а текст Гину искрился юмором. Рене Балта, красивая брюнетка, исполняла партию куртизанки с полной отдачей, а Дорвиль создал совершенно карикатурный образ Олоферна. Я же танцевала партию Суламиты. Марикита создала для меня хореографию по египетским мотивам, где па напоминали иероглифы, и все это в черно-золотых декорациях. Получилось впечатляюще, это был единственный серьезный момент в той шуточной пьесе.

Решили, что моим костюмом будет заниматься Пуаре. Я уже была с ним знакома. Когда я хотела ввести в программу японские танцы, сразу же встал вопрос с костюмом. Я восхищалась выступлением Спинелли[228]228
  Спинелли (наст. имя Элиза Бертело) (1887–1966) – французская актриса театра и кино.


[Закрыть] в одном ревю, где на ней было восхитительное кимоно. Я никогда с ней лично не разговаривала до этого, поэтому заручилась рекомендацией Леонтины Бове, которая с ней работала, и при ее посредничестве спросила у Спинелли, откуда у нее этот красивый японский костюм. Очень любезно она ответила, что это творение Пуаре. Я связалась с ним и попросила не скопировать костюм «Спи», но придумать для меня другой. Он создал розовое платье, расшитое цветами и птицами, с огромным поясом из черного бархата. Настоящее чудо!

Я была совершенно уверена в выборе, обращаясь к Пуаре, ничуть не сомневаясь, что он сотворит мне сенсационный костюм Суламиты. Он жил на Saint-Philippe du Roule в маленьком особняке с очаровательным садом. Именно отсюда вышли все изумительные творения, что он создавал перед войной, и не только в области моды, но и для украшения интерьеров. Не очень высокого роста, довольно полный, с глазами навыкате и черной округлой бородой, Пуаре напоминал какого-то восточного пашу.

Он погрузился в размышления и вышел из них с идеей, которая мне не очень подходила: длинное узкое платье из тяжелого золотого драпа, я с трудом могла в нем двигаться. На примерке я поделилась с кутюрье своими мыслями: платье-чехол из черного бархата с тонкими нитями из бриллиантов, скрепленное на плечах большими сверкавшими бляхами, а под ним туника из легкой золотой ткани. Головной убор – большой золотой шлем в египетском стиле с надетой на него сеткой с бриллиантами. Мое предложение Пуаре очень понравилось, и он сказал: «Я так доволен, что мы с вами сотрудничаем!» Накануне репетиций костюм был готов. Очень любезно Пуаре отменил свой первоначальный вариант и сшил мне тот костюм, который я описала.

Я появлялась на сцене в окружении кордебалета из юных учениц школы Оперы, одетых в египетские костюмы, маленькие балерины подносили мне головной убор, золотистую тунику, потом исчезали, и я начинала танцевать в своем черном бархатном платье с бриллиантами. Олоферн и его военачальники сидели вокруг на подушках. Дорвиль показал себя тут прекрасным товарищем и коллегой. Он был непревзойденным комиком, и ему было легко переключить внимание публики на себя, достаточно одной гримасы, чтобы вызвать смех. Но он полностью замирал: ни одного смешного жеста и позы, пока я танцевала… Это было так деликатно и любезно, меня это так тронуло, что я подарила огромную красивую куклу его дочери на Рождество.

Об авторах «Юдифи» я сохранила самые хорошие воспоминания: Гину, тонкий обозреватель и изящный поэт; его коллега, Андре Бард, человек истинно парижского таланта; Кювилье, симпатичный темноволосый юноша, очень одаренный и остроумный, – все трое были очаровательными людьми.

* * *

Новая роль вызвала шквал интервью, обзоров и нескончаемых комментариев. Говорили, что публика открыла меня вновь, будто я вернулась из забытья. А когда я играла в Théâtre Michel, Opéra Comique попросила меня сыграть в феврале в «драматической и лирической аллегории» Франсуа Казадезюса[229]229
  Казадезюс, Франсуа Луи (1870–1954) – французский скрипач, дирижер и композитор.


[Закрыть] и Гийо де Се «В прекрасном саду Франции». Произведение было написано в память об артистах, погибших во время войны, и включало в себя пантомиму, балет и пение. Геузи[230]230
  Геузи, Пьер-Бартелеми, также известный под псевдонимом Норберт Лредан (1865–1943) – французский театральный режиссер, либреттист, журналист и писатель.


[Закрыть] и братья Изола, новые директора, ввели новшества, разместив пятьдесят два хориста на сцене, шестьдесят – в зале, множество певцов – среди музыкантов оркестра и трубачей – в самых верхних ложах. Их очень хвалили за эту оригинальную идею. Они тщательно готовили декорации и хореографию, Марикита еще никогда не проявляла такой изобретательности и фантазии, как при создании этого балета: «Я над ним работаю столько, сколько над пятью обычными балетами», – говорила она. Я изображала Весну и танцевала ее рождение в окружении Зефиров и Граций. Марс, бог войны, своим появлением сеет страх и панику в нашей маленькой нежной группе, украшенной цветами. Он всех разгоняет, а я падаю замертво. Но я возрождаюсь, когда приходит мир вместе с солнечными лучами, и в конце мы изображаем картину Боттичелли «Весна». В мастерских Opéra Comique мне сшили точную копию костюма Весны. Мой товарищ Кино c большим пылом исполнял роль Марса. Ему хлопали особенно горячо, потому что он и вправду едва выжил. Попав в зону распространения газа в траншеях, он чуть не лишился зрения.

Генеральная прошла блестяще. Шик вечернего представления, декольте и фраки. Если бы не множество людей в военной форме, могло показаться, что никакой войны не было. Хотя время еще было тяжелое, зима выдалась суровая. Нехватка топлива, трудности со снабжением, ввели карточки на сахар и на уголь. Перед магазинами очереди… Пугающая картина для тех, кто знал сладость жизни в начале века! В рабочей среде начались волнения, а для «поддержания бодрости духа» в газетах печатали оптимистичные лозунги.