Текст книги "Балет моей жизни"

У меня был еще один воздыхатель, на этот раз из Польши – Рафаэль Б, очень богатый землевладелец. У него была приятная внешность, красивое лицо, длинные белые пальцы, но он был человек нервического склада, постоянно нездорово оживленный, и его визиты меня не развлекали. Он всегда посылал мне огромные великолепные букеты цветов, что вызывало ревность у Жана А. Каждый раз, когда при нем приносили букет от поляка, он погружался в неуместную задумчивость. Однажды эти двое столкнулись нос к носу у меня в гостиной. Произошла ссора, довольно жестко спровоцированная поляком. Галантные господа обменялись визитными карточками, затем последовала дуэль, и Жан А. получил удар шпагой.

Я была очень недовольна этим нелепым происшествием, мотивы которого, к счастью, остались обществу неизвестными. Необыкновенное везение, а то бы снова мои двери штурмовали репортеры, и вокруг моего имени поднялась шумиха. Я строго отчитала Жана А. за его поведение, а он между тем не перестал навязывать свое общество почти ежедневно. Он страшно действовал мне на нервы, но я все медлила поговорить с ним прямо. Однажды, оставшись надолго один в гостиной, он совершил бестактный поступок, что я заметила лишь на следующий день. Когда он осмелился заявиться к нам, я выставила его за дверь. Через несколько дней упрямец вновь пришел. Когда горничная доложила мне о нем, я сказала: «Да какой же он нахальный! Скажи ему, что я ушла!» Через минуту она принесла записку, в которой Жан написал: «Если вы не выйдете сию же минуту и не скажете, что простили меня, я покончу с собой прямо у вас в гостиной». Я пожала плечами, сочтя эту угрозу дешевой бравадой. И в самом деле, Жан А. ушел, больше ни на чем не настаивая.

На следующий день Леонтина Бове и я получили от него одинаковые письма. В них были лишь такие слова: «Я себя убью». На этот раз шутки не было, Жан А. взял револьвер и отправился в Булонский лес, где выстрелил в себя. Его нашли без сознания на одной из тропинок. К счастью, он промахнулся, и дело кончилось царапиной под правым глазом. Он очень быстро оправился, а я постепенно все же избавилась от этого полоумного влюбленного. Поляк тоже был не совсем нормальным. Я откровенно сказала ему, что думаю по поводу его талантов скандалиста и дуэлянта, а также дала понять, что надеяться не на что и пора избавить меня от букетов.

Клео де Мерод

Часть III
Вокруг света на пуантах

Глава первая

Успех в Гамбурге. – Я получаю ангажемент в варьете Wintergarten в Берлине. – Лавровый венок и сумка с золотыми монетами. – Как я ушла из Оперы. – Болезнь матери. – И цыгане поют… – Я потеряла свет моей жизни. – Друзья обеспокоены моей дальнейшей судьбой. – Мари Брио, хорошая компаньонка. – Жанна Гранье и принц Уэльский. – Я играю в театре Капуцинов. – Всемирная Парижская выставка 1900 года. – Камбоджийские танцы в «Азиатском театре». – Двойник Леопольда II.

Однажды, когда мы с друзьями обедали на террасе, вошла горничная и сообщила, что меня спрашивает Форбе. Я пошла в гостиную, и он после витиеватых приветствий сразу перешел к делу:

– Мадемуазель, некоторое время тому назад я вам писал насчет настойчивых предложений от директоров немецких театров, но вы мне не ответили. Вы разве не читали моего письма?

– Видите ли, да. Я его прочла… и отложила в сторону. Я ждала разговора со своим директором, чтобы понимать, что я могу вам ответить. Но я еще не поговорила с ним. Я не так давно вернулась, и мне кажется немного преждевременным поднимать вопрос о новых гастролях. Я же не могу в самом деле отсутствовать в Опере шесть месяцев в году!

– Значит, пришло время решать. Эти директора уже планируют осенний сезон и хотят все точно знать. А какие директора! Каких театров! Hansa-Theater в Гамбурге, где ставят самые прекрасные спектакли; Wintergarten в Берлине, огромнейший театр-варьете, с большим оркестром прямо на сцене, его можно сравнить с лондонским Coliseum! Самые известные европейские артисты начинали там. Вы не можете отказываться от подобных предложений. Их просто так не делают, уж поверьте мне!

– Послушайте, мой дорогой месье, я обещаю, что отвечу вам через три или четыре дня. Мне необходимо поговорить с господином Гайяром.

Форбе вытащил из кармана бумаги:

– И покажите ему варианты контрактов.

Встреча прошла хорошо, ничего ужасного не случилось. Прочитав контракты, Гайяр сказал, хитро подмигнув мне: «Ну что, теперь крылышки у тебя растут уже на ногах? Что вы хотите, конечно, я не могу предложить такие суммы и остановить тебя не могу. После Германии будет Австрия, Россия, а потом, кто знает, и Китай… Надеюсь только, что время от времени ты будешь приезжать танцевать и в Оперу».

Господин Поль Грелл, директор Hansa-Theater, и я подписали договор в июле 1898 года. Он нанимал меня на сентябрь. Путешествие для двоих первым классом туда и обратно оплачивалось, и я получала двадцать одну тысячу франков. По нынешним деньгам это получилось бы около трех миллионов.

После нескольких дней отдыха в Ульгате в конце августа мы начали свой путь в сторону Гамбурга. Мне дали карт-бланш в отношении программы, и я придумала очень разнообразный номер, включавший и пиццикато из «Сильвии»[131]131
  Балет Лео Делиба.


[Закрыть], и танец мастерицы из «Корригана»[132]132
  Балет Ш.-М. Видора.


[Закрыть], паваны, танцы эпохи Людовика XV и один греческий танец из «Фрины»[133]133
  Опера К. Сен-Санса.


[Закрыть]. Для всех этих ролей я везла костюмы в огромных чемоданах, партитуры для оркестра занимали отдельный большой ящик. Но тогда сами пассажиры багаж не возили…

Прибыв на место, мы обнаружили, что весь город обклеен афишами с анонсами моих выступлений. Мы заселились в гостиницу Hamburgherhofна берегу озера Альстер, по берегам которого располагались частные особняки, окруженные красивыми садами. Это было очень приятное место.

Город произвел на меня сильное впечатление своей оживленностью и деловитой атмосферой. Наш отель находился довольно далеко от порта, чтобы добраться до него, приходилось проделывать большой путь, и мы много раз совершали такие прогулки.

В конце поездки к нам приехал Шарль и был очень впечатлен тем горячим приемом, который мне оказывала местная публика. Из Парижа тоже следили за моей немецкой вылазкой, и газеты печатали благостные комментарии о моих выступлениях и успехе.

* * *

Недолгое возвращение в Париж, и вот я уже снова уезжаю, на этот раз в в Берлин, где буду работать месяц у господ Дорна и Барона, директоров Wintergarten, на тех же условиях, что и в Гамбурге.

Этот отъезд был не таким веселым, как предыдущий. Моя мать, всегда такая бодрая, энергичная, на удивление здоровая женщина – я никогда не видела, чтобы она болела хоть один день, – уже некоторое время жаловалась на боли в боку. Поскольку после возвращения мы очень часто и подолгу катались на велосипедах, я объясняла это перенапряжением мышц, и мы сократили количество велосипедных прогулок. Но Зенси не стало легче, к тому же она стала раздражительной и нервной. Обеспокоенная этими болями и общим состоянием, совершенно для нее нехарактерным, я уже решила было отменить контракт. Мать была против и очень хотела поехать: «Я не позволю каким-то мышечным спазмам остановить нас. Все это пройдет во время путешествия, вот увидишь». Несмотря на ее оптимизм, я очень беспокоилась, садясь на поезд до Берлина. Но она оказалась права: по приезде все боли прошли, она вновь обрела привычные жизнерадостность и спокойствие и всю поездку чувствовала себя как обычно. Совершенно успокоенная, я могла полностью погрузиться в работу и отдаться радостям новых открытий.

Мы жили в гостинице Bristol, одном из красивых отелей, стоявших на улице Unter den Linden. Эта авеню претендовала на шик наших Елисейских Полей и вела на Парижскую площадь, где находилось французское посольство, недалеко от горделивых Бранденбургских ворот.

Клео де Мерод в сценическом костюме, 1899

Театр-варьете Wintergarten был колоссальным… и вульгарным одновременно, со всеми этими завитушками и чрезмерной позолотой. Зато несколько тысяч зрителей чувствовали себя там прекрасно, и оркестр был великолепен. Я выступала с той же программой, что и в Гамбурге, а успех был, пожалуй, даже больше. Берлинцы обожали французских артистов, все сразу бежали в тот театр, который анонсировал французские выступления. Какие высокопарные эпитеты, какие восхваления в обзорах критиков! Меня сравнивали с разными мифологическими божествами с тем же лирическим надрывом, что отличал и многочисленные письма от воздыхателей, которые приносили мне в Bristol или Wintergarten. Мать переводила их мне, умирая от смеха, и я их поскорее выбросила, чтобы они не попались на глаза Шарлю, он должен был приехать на несколько дней.

* * *

Ноябрь приближался к концу. Поток зрителей увеличивался, и господа Дорн и Барон предложили мне продлить договор до конца декабря. Я телеграфировала Гайяру, который согласился на такие условия.

Вечер за вечером количество зрителей, приходивших посмотреть мое выступление, не уменьшалось. В Берлине оказалось огромное число любителей балета, они заполняли зал тридцать вечеров подряд и принимали меня так же восторженно, как и в предыдущем месяце.

Когда занавес опустился в последний раз, директора с большой помпой водрузили мне на голову лавровый венок, вокруг которого вилась трехцветная лента с золотой надписью: «Wintergarten выражает благодарность прекрасной звезде Клео де Мерод». А гонорар я получила в виде золотых монет по двадцать марок. Сорок тысяч франков в золотых монетах – нелегкая ноша… Мне выдали большую сумку, чтобы перевезти это небольшое состояние… в шесть миллионов нынешних денег.

* * *

Когда я появилась в Опере, Гайяр сказал мне: «Вот, наконец, и ты! Ну, теперь-то я надеюсь, ты ненадолго успокоишься?» Я видела, что он не очень доволен из-за моего долгого отсутствия. Я прекрасно понимала – так продолжаться не может и мне не удастся совмещать работу в Опере и постоянные ангажементы на стороне. Пришло время выбирать.

Форбе, разумеется, в отличие от Гайяра, был в прекрасном расположении духа. Он прибежал ко мне, сиявший и болтавший без умолку:

– Вы знаете, Дорн и Барон снова предлагают вам выступить в Wintergarten… Они очарованы, очарованы… Есть и другие предложения. Вас хотят видеть в Вене, в Лондоне… Мы сейчас составим план на будущий год.

Я остановила его:

– Не так быстро, дорогой месье! Вы, кажется, забыли, что я состою в труппе Оперы? Прежде всего, мне нужно серьезно поговорить с директорами.

– Хорошо, хорошо! Но торопитесь. Вот список всех предложений, которые нам поступили.

Эти предложения были такими интересными! Однако я все равно не решалась, потому что любила Оперу. От мысли, что я покину этот в буквальном смысле дом, мне становилось нехорошо. Прекрасный журнал Le théâtre как раз выпустил специальный номер, посвященный балетной труппе Оперы, там было очень много моих фотографий, например одна большая, раскрашенная, изображала меня в роли охотницы из «Сильвии». В нижней части портрета было написано: «Клео де Мерод, красивейшая из королев, королева красивейших, любимица богов, скульпторов и королей». Такой напыщенный стиль вызвал у меня смех, но я снова и снова мечтательно листала страницы красивого издания. Неужели я и правда решусь покинуть эту прекрасную труппу, восхищавшую весь мир, эту знаменитую великолепную сцену, которая принесла мне столько удачи? И где мне платили всего триста франков в месяц!

У меня был долгий разговор с Гайяром и Бертраном, прошедший доверительно и с большой взаимной симпатией. Я откровенно рассказала о своих сомнениях: «В Нью-Йорке я зарабатывала пятнадцать сотен франков в день, в Берлине – семь сотен. Смотрите, а теперь мне предлагают то-то и то-то…» Гайяр изучил список, который я ему принесла:

– Понимаю, что для тебя это соблазнительно, но я привязан к тебе и будет очень тяжело тебя отпустить. Мы могли бы пересмотреть твои условия и дать восемьсот франков в месяц.

– Но мы не можем предложить больше! Если мы будем платить тебе тысячу франков, то нам придется поднять зарплату и всем остальным старшим солисткам. Это невозможно… Опера не так богата.

– Мне будет очень грустно расстаться с Оперой, но, кажется, это единственно возможное решение.

– Мы не можем мешать твоей звездной карьере. Будь уверена, мы очень радуемся твоим успехам, хотя и сожалеем, что тебя здесь больше не будет.

Так я и покинула Оперу… с тяжелым сердцем. Но я стремилась к новым высотам и ни разу не пожалела о принятом решении, благодаря чему передо мною открылся новый мир путешествий, блистательной карьеры и успеха, который ждал меня во всех странах Европы. Наконец, благодаря этому у меня огромное количество бесценных воспоминаний.

* * *

Но в разгар приготовлений к новому сезону 1899 года все вдруг трагическим образом изменилось. Нет больше речи ни о каких контрактах, ни о каких путешествиях, все мои планы были отложены sine die[134]134
  На неопределенный срок (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть]. Надо мной, как черная туча, застилавшая горизонт, внезапно нависла мрачнейшая угроза.

Некоторое время спустя после переговоров с Гайяром здоровье мамы вновь ухудшилось. Боли в боку не только возобновились, но и усилились. Ей стало трудно ходить. После двух месяцев сопротивления она, совсем не неженка, все-таки слегла и почти не вставала с постели. Когда она снова стала жаловаться на боли, я вызвала врача, хорошего специалиста, очень знающего. Он особенно ничем не обеспокоился и выписал разные лекарства, которые не принесли никакого облегчения. Тогда он прописал компрессы с лауданумом[135]135
  Опиумная настойка на спирту.


[Закрыть]. Вместо того чтобы убрать неприятные симптомы, они вызывали у нее чувство чудовищного жжения, так что она с криками их срывала. Потеряв голову от страха, я попросила консультации у профессоров Люка Шампьоньера, Лемаршана и Жиля де ла Туретта, возглавлявших три главные больницы Парижа. Они давали сдержанные прогнозы, и по их строгим речам я поняла, что состояние матери очень тяжелое. Но я не отчаивалась, принять все как должное было слишком ужасно. Я обратилась еще и к доктору Жоржу Бергеру, одному из самых известных врачей того времени. После долгого осмотра больной он сказал мне наедине в кабинете: «Никакое хирургическое вмешательство невозможно!»

Я передала этот вердикт нашему доктору, который продолжал приходить ежедневно. Очень осторожно он сказал, что болезнь матери «неизлечима». Ужасные слова! Она, сама доброта, щедрость и благородство, она – неизлечима? Все во мне восставало против такой несправедливости, я не желала смиряться с приговором. Мысль, что моя мать, полная жизни и красоты, в сорок девять лет оставит меня, казалась такой абсурдной, что я отказывалась ее принять и заставляла себя надеяться, что ее сильная натура победит загадочную болезнь. Я хотела надеяться вопреки очевидному. Лицо ее стало бледным, щеки ввалились, она теряла силы и с каждым днем становилась все слабее. Страдания ее становились все невыносимее, и врач выписал успокоительные, но они не очень помогали. «Мы подождем, сколько сможем, прежде чем начать давать морфий…» Морфий… это слово меня ужасало.

Тем не менее пришлось прибегнуть к этому средству. Моя бедная дорогая мама, не встававшая с постели с марта, начиная с апреля уже совсем не спала. Поскольку ужасные боли не давали ей передышки, мы начали делать уколы. Доктор научил меня как. Я спала в комнате матери на маленькой кушетке и, когда она начинала стонать среди ночи, вставала и делала укол. У меня была дневная сиделка, но ночью я решила делать все сама. Нас двоих едва хватало, чтобы следить за больной, которая, несмотря на жестокие боли, постоянно стремилась отбросить покрывала и встать с постели.

Доктор рекомендовал мне каждый день гулять, боясь, что у меня разовьется малокровие. Однажды после обеда я пошла в Тюильри подышать воздухом. Когда я вернулась, сиделка сказала: «Мадемуазель, ваша мама, пока я кипятила шприц, встала, дошла до столовой и хотела выброситься в окно». С этого дня я боялась выйти из дома даже на пятнадцать минут. Я почти не отходила от изголовья ее горестного ложа, мучаясь от бессилия. Смотреть, как любимое существо тщетно сражается с загадочным врагом, который грызет ее изнутри, было невыносимо. В конце уже и морфин больше не действовал, не приносил даже временного облегчения. Когда страдания ее были особенно мучительными, она слезно просила: «Ты знаешь, что я люблю тебя, Лулу, но я тебя умоляю, молись, молись, чтобы смерть забрала меня сию же минуту!» В ее присутствии я сдерживала слезы, иногда выходила в столовую, чтобы поплакать вдоволь наедине с собой. По вечерам цыганская музыка из ресторана Tourtel проникала в наш двор, наполняя комнату звуками веселого чардаша. Эти жизнерадостные звуки разрывали мне сердце, и я затыкала уши, чтобы не слышать их.

Когда все это началось, я написала в Вену. Дядя Шарль, отягощенный делами, не мог их оставить. Но дядя Фердинанд и тетя Реси с тех пор приезжали уже несколько раз. После того как все стало совсем плохо, они приехали уже надолго и поселились у меня. Их присутствие очень поддерживало меня и дало силы выдержать самые черные часы последнего месяца.

Мама прекрасно понимала, что происходит, и эта ясность сознания прибавляла к физическим страданиям еще и страдания душевные. Иногда она смотрела на меня с беспокойством, и я понимала, что она боится оставить меня совсем одну. Однажды, когда прошел приступ и боль ненадолго отступила, она взяла меня за руку и с бесконечной нежностью в глазах прошептала такие слова, которые, видимо, отражали ее самые глубинные страхи: «Нет, они не смогут ничего сделать тебе, с таким личиком и головкой ангела».

Она не теряла сознания до самого конца. Это случилось 29 июня 1899 года. Мы стояли вокруг ее изголовья, дядя Фердинанд, Реси и я, горестно наблюдая последние минуты той борьбы, какую ее стойкий организм вел против жестокой болезни, победа которой была близка. Но мать стояла до последнего. Когда битва была окончена, нас окружила тишина, глубокая тишина.

Мы были раздавлены, стояли не в силах пошевелиться. Неожиданно я почувствовала что-то у своей лодыжки. Опустив глаза, я увидела нашего песика, который сидел у моих ног, положив голову на кровать. Он тихонько вошел, никем не замеченный, и, понимая, что происходит что-то экстраординарное, вел себя смирно, не смея вздохнуть. Я его отослала, он спрятался в уголке и грустно лежал там, за долгое время даже ни разу не тявкнул.

* * *

Мать отпевали в церкви Madeleine. Все друзья и приятели послали мне сердечные соболезнования. Целая толпа – мои друзья, много артистов – сопровождала нас до кладбища Père Lachaise, последнее место отдохновения той, кого мне будет всегда не хватать.

Нельзя передать, что я чувствовала, вернувшись в опустевший дом, какая пустота разверзлась в моей душе, не позволяя думать ни о чем, кроме моей утраты. Я потеряла свет всей жизни, ту, что учила меня, защищала и направляла, друга, советчицу, само Провидение. Мне казалось, что теперь я не смогу больше пошевелиться, связать воедино две мысли, принять решение. После возвращения Фердинанда и Реси в Австрию пустота стала еще ощутимее. Что со мной теперь станет? Шарль, который приходил каждый день в то ужасное время, окружал меня нежностью, был внимателен и заботлив, но возлюбленный не может заменить мать. Ничто не может заменить мать, особенно такую, как моя. Как жить без нее?

– Оставь театр, – просил меня Шарль. – Тогда не останется никаких препятствий для нашей свадьбы.

Но на самом деле единственное, что как-то смягчало мою боль и отвлекало меня от горя, был танец.

– Ты забываешь, – отвечала я, – что я люблю, я обожаю свое искусство. Если я оставлю балет, то существование мое станет пресным и потеряет смысл. Лишь во всем остальном я не знаю, что делать дальше… Нет, если ты меня любишь, то не должен требовать такой жертвы.

Он умолял меня хотя бы поменять обстановку и поехать куда-нибудь отдохнуть. За эти месяцы я потеряла сон и потом почти год страдала бессонницей. Шарль отвез меня в Парамме, где мы провели лето в полном спокойствии. Нервы мои пришли в норму, и после отдыха я чувствовала себя гораздо лучше.

Когда я вернулась, мною решили заняться подруги Г., которых очень взволновало случившееся несчастье. Они считали, что нельзя оставлять меня один на один с бытовыми проблемами, чем обычно занималась мать. Они намеревались поручить это сестре Робера де Флёра, своего близкого друга. Робер де Флёр[136]136
  Флёр, Робер де (1872–1927) – французский журналист и драматург, дипломат, один из «популярнейших мастеров легкой комедии». С 1921 г. – литературный директор газеты Le Figaro.


[Закрыть] в то время был в очень близких отношениях с Джейн Анрио, красивой актрисой Comédie-Française, которая впоследствии умерла от удушья в своей гримерной во время пожара, случившегося в театре в 1901 году. Узнав о моей ситуации от сестры, Робер де Флёр сам поговорил с Джейн Анрио, и та сразу подумала о некой Мари Брио, кто, по ее мнению, идеально подходил на эту роль. Джейн Анрио знала ее, потому что она была до этого компаньонкой ее крестницы. При посредничестве очаровательной актрисы сестры Г. связались с Мари Брио и, сочтя ее очень подходящей, послали ко мне.

Мари Брио провела на подмостках почти всю свою жизнь, с самого детства. Когда ей исполнилось пятьдесят, ангажементы стали слишком редкими, так что она задумалась о другом заработке. Мысль зарабатывать на хлеб в качестве компаньонки показалась ей недурной. Довольно высокая, хорошо сложенная, с красивыми светло-голубыми глазами и каштановыми, чуть тронутыми сединой волосами, очень ухоженная… Наша первая встреча прошла весьма сердечно, но поскольку я не говорила ничего определенного, в конце мы уже не знали, о чем говорить, и расстались немного неловко. Хотя первое впечатление было отличным, мне было трудно нанять кого-то в дом, не зная его привычек, вкусов, характера – вообще ничего не зная… Брио приходила ко мне несколько раз, наши разговоры длились все дольше. Раскрывая ее прямую и открытую натуру, и я убедилась, что обрету в ней не только хорошую помощницу, но и подругу. И мы пришли к соглашению.

Случай или судьба, что в конечном итоге одно и то же, были ко мне благосклонны: Брио провела со мной все оставшиеся годы своей жизни… то есть очень много лет, поскольку отличалась отменным здоровьем. Она была самой полезной и понимающей из компаньонок, а также и самой веселой. Брио – подходящая фамилия, поскольку энергия у нее была сумасшедшая![137]137
  Brio – энергия, темперамент, воодушевление, пыл (фран.). – Прим. пер.


[Закрыть] Веселая и до невозможности остроумная, одаренная великолепной памятью, она знала множество смешных и ярких историй, которые с удовольствием рассказывала. Она родилась в Seine-et-Marne, в городке Gurcy-le-Châtel, недалеко от владений графов Осонвильских, потом очень молоденькой приехала в Париж и познакомилась там с актрисой Деклоза, жившей напротив и игрвшей на сцене театра Châtelet. Звезде нравилась юная соседка, она считала ее милой и забавной. Услышав, как звонко и чисто девушка поет, актриса заинтересовалась еще больше, дала ей несколько уроков и привела на прослушивание в Châtelet. Девочку взяли на маленькие роли, но потом она стала играть персонажей более значительных. Деклоза привязалась к своей протеже и взяла ее с собой в путешествие по Америке, чтобы вместе петь в опереттах. Труппа была очень популярна за океаном. Во время американских гастролей Брио познакомилась со многими известными французскими актерами, в числе прочих с Капулем[138]138
  Капуль, Жозеф (1839–1924) – французский певец-тенор. В 1899 г. занял должность художественного руководителя Парижской оперы.


[Закрыть], идолом американской публики. Мари Брио так и осталась очень увлеченной им, и восхваления его чудесного голоса и обольстительности никогда не иссякали. Вернувшись в Париж, она была востребована на сцене. Жанна Гранье, тоже артистка оперетты, заметила ее и пригласила с собой в турне. Гранье часто давала выступления в Лондоне, и будущий Эдуард VII, тогда еще принц Уэльский, не пропускал ни одного спектакля. Брио мне рассказывала: «Гранье без конца поворачивалась к ложе принца. Было очевидно, что играла она исключительно для него».

В начале октября Брио начала у меня работать. Она приходила в девять утра и оставалась со мной до позднего вечера, а потом возвращалась в свою маленькую квартирку на улице Échiquier. Она выполняла обязанности костюмерши, секретаря, курьера и вообще заправляла всем в доме. Никто еще не пользовался у меня таким доверием и так хорошо его не оправдывал! Она была живой, энергичной, собранной, практичной, мои интересы блюла с бо€льшим рвением, чем я сама, и даже больше: она любила меня и всегда была рядом, чтобы выслушать и помочь сердечным советом.

Мне поступало огромное количество предложений, но уезжать еще не хотелось. Тем не менее надо было работать: я не выступала уже больше полугода, а деньги, привезенные из Америки и Германии, сильно поубавились во время болезни матери. Из ее собственного наследства не осталось уже почти ничего. Пришла пора повернуться к жизни лицом.

Для начала я решила станцевать у «Капуцинов», чей директор, Октав Прадель[139]139
  Прадель, Октав Фредерик (1842–1930) – французский поэт, прозаик, водевилист, лирик. Директор театра Капуцинов.


[Закрыть], попросил придумать для них программу – что-нибудь простенькое, но чтобы показать все достоинства балерины. Предполагалось, что танцую в этом номере только я одна, поэтому тщательно продумала программу. К тому, что я танцевала в Wintergarten – пиццикато из «Сильвии», гавотам, пассепье и греческим танцам, – я прибавила яванский танец. В одном художественном альбоме, который мне принес Шарль, я увидела гравюру, изображавшую маленьких яванок в очень красивых танцевальных позах. Я попыталась их повторить и в результате придумала небольшую экзотическую интермедию, довольно удачную. Я показала гравюры Паско, и они вдохновили его на создание вполне яванского костюма для меня: длинная юбка с цветными рисунками с широкой золотой каймой, высокая прическа с диадемой из перьев…

Клео де Мерод в сценическом костюме, 1899

Среди актрис, ответивших мне, была начинающая артистка по имени Левек, которая в будущем сделала блестящую карьеру комической актрисы. Выступление имело заоблачный успех, зал театра Капуцинов, самый парижский из залов, не пустовал всю зиму. Этот успех немного рассеял мои мрачные мысли, к тому же я была все время очень занята.

Октав Прадель, человек очень известный в театральных кругах, автор многочисленных монологов и постановок, сотрудничавший со множеством газет, служил утехой для карикатуристов – абсолютно круглый со всех сторон, с головой сверху лысой, а вокруг затылка украшенной длинными жидкими волосами. Со мною он вел себя очень почтительно и любезно. Я получила внушительный гонорар, и повсюду были развешаны яркие афиши с изображением «знаменитейшей» звезды.

Среди парижан, приходивших посмотреть мое новое выступление, был господин Шарль Лемир. В то время шла лихорадочная подготовка к Всемирной Парижской выставке 1900 года, которая должна была открыться весной. Господин Лемир, раньше живший в Индокитае, очень знающий человек касательно всего в искусстве кхмеров, предложил устроить на выставке Азиатский театр. Он увидел мой яванский танец, пришел ко мне в гримерную и во время беседы предложил: «А вы не хотите станцевать камбоджийские танцы на выставке?» – и рассказал о своих планах. Они показались мне очень заманчивыми, и я согласилась. Но поскольку я не была знатоком Камбоджи, нужно было все придумать с нуля. Я тут же взялась за поиски всего необходимого для постановки такого номера, искала гравюры и статуэтки, изображавшие камбоджийских танцовщиц, изучала их позы. Кино, только-только появившееся тогда в Париже, неожиданно помогло мне: в одном кинотеатре афиша приглашала на вечер камбоджийского танца. Я пошла и внимательно запоминала все жесты танцовщиц, которые, возможно, и не приехали из Юго-Восточной Азии, но очень напоминали странных маленьких балерин на барельефах дворца в Ангкоре.

Когда я собрала всю необходимую информацию, то придумала хореографию танца и показала его господину Лемиру, которому он очень понравился. Он предложил мне хороший договор, и я выступала в Азиатском театре с его открытия и до самого конца выставки.

Я заказала костюм у Ландольфа. У него получился шедевр. Этот камбоджийский костюм был сделан из таких материалов и так великолепно сшит, что цел до сих пор! Он такой же прочный и так же сверкает, как и в тот солнечный весенний день 1900 года, когда я впервые его надела. Но он многое повидал… На самом деле, эти камбоджийские танцы так прославились, что о них говорили много лет спустя после выставки, а директора варьете-театров объявляли меня так: «Мадемуазель де Мерод со своими камбоджийскими танцами…» Я везде возила с собой костюм Ландольфа – в Австрию, Россию, Англию, Швецию… Он занимал особое место в багаже, а для головного убора, тяжелого и хрупкого, требовалась особая коробка. Комплект пережил без особых историй множество длительных путешествий. Этот костюм из тяжелой золотой парчи и пурпурного бархата был целиком покрыт пайетками, сверкавшими при свете. Пирамидальный шлем, украшенный сложным орнаментом, было довольно сложно закрепить на голове и держать в равновесии. Тем не менее мне это всегда удавалось… и даже не было никаких головных болей! Большой нагрудник, отделанный золотым бисером, с которого свисали десять очень острых иглоподобных конусов, и остроконечные восточные туфли завершали мой азиатский наряд.

Клео де Мерод в камбоджийском костюме, 1900

Поскольку я заговорила о кинематографе, интересно рассказать одну забавную историю. Незадолго до открытия выставки Общество Phono-Cinéma-Théâtre, только что тогда основанное, настоятельно предлагало мне подписать контракт, по нему им отдавалось эксклюзивное право снимать меня для так называемых кинопоз. Имелось в виду, что я буду позировать в фотоателье этого общества в позах и костюмах из своих известных танцев. Склеивая кадр за кадром, монтажер получал в итоге маленькие фильмы, которые показывались почти на всех существовавших в Париже киноэкранах. Результат получился не очень красивый: в этих примитивных фильмах я напоминала механическую куклу. Все знают, что на первых кинолентах 1900-х годов жесты актеров казались механическими. Тогда кино еще было далеко от того, чтобы называться седьмым искусством!

Выставка открывалась в марте, это был настоящий водопад развлечений, праздников и удовольствий, не прекращавшийся до октября! Какие чудесные воспоминания! Выставка раскинулась от площади Согласия до Военной школы, охватывая Елисейские Поля, сады Трокадеро, Эспланаду и Марсово поле. На площади Согласия возвышались монументальные ворота, украшенные знаменитой статуей «Парижанки» – олицетворение стиля аrt nouveau: развевающееся волнами платье, широкие рукава в стиле Мухи[140]140
  Муха, Альфонс Мариа (1860–1939) – чешский живописец из Моравии, театральный художник, иллюстратор, ювелирный дизайнер и плакатист, один из наиболее известных представителей стиля аrt nouveau.


[Закрыть], пышная витиеватая прическа, похожая на торт «Сент Оноре»[141]141
  Классический французский десерт с профитролями, любимый во всем мире. Печется из двух видов теста, песочного и заварного, и используются два вида крема.


[Закрыть]. Она была весьма простовата, эта бедная Парижанка, вызывавшая такой восторг толпы! Но в остальном реконструкция Pre-aux-Clercs и Vieux Paris на берегу Сены; Дворец Танца и шедшие там восхитительные спектакли; праздники на воде с мерцавшей иллюминацией; павильоны провинций и вся прелесть фольклорных традиций; иностранные павильоны, соревновавшиеся в роскоши и изяществе своих промышленных и художественных достижений… – настоящее чудо! Двигавшийся тротуар, сенсационное новшество, позволял осмотреть, не особенно утомившись, весь нескончаемый спектакль этой феноменальной выставки. Развлечениям не было конца! Люди съезжались в Париж из всех стран, чтобы посмотреть выставку, где всегда находилось место для шансонье и художников. Еще никогда в городе столько не выступали и не читали стихов со всех возможных сцен и во всех вообразимых жанрах. Оживление и веселье в Париже царили неслыханные! Открытие метро в июле лишь добавило размаха празднику. Первая линия, Mayo-Vincennes, каждый день наполнялась пассажирами, удивленными и счастливыми от комфорта и быстроты поездки.