Текст книги "Балет моей жизни"

Глава четвертая

Маринелли и его прожектор. – Уединение в Коррезе. – Ливорно: кьянти и гроза. – Сын д’Аннунцио[182]182
  Д’Аннунцио, Габриеле (1863–1938) – граф, итальянский писатель, поэт, драматург, военный и политический деятель.


[Закрыть]. – «Фрина» в Olimpia. – Пятнадцать тысяч франков братьев Изола. – Мода на пантомиму. – Посвящение Колетт[183]183
  Колетт, Сидони́-Габриэль (1873–1954) – французская писательница, одна из звезд Прекрасной эпохи; член Гонкуровской академии с 1945 г.


[Закрыть]. – Поль Франк и «Танагра». – Эклектическое зрелище. – Тур по Европе 1905 года. – Как я узнала своего отца. – Букет роз из Зальцбурга. – Дочерние чувства, отцовские советы. – Бухарестская Опера и воодушевление румын. – Путешествие в Испанию. – Влюбленный маркиз-скульптор. – Двойная страсть. – Романтическая медовая луна в Сарлабо. – Новое жилище и новая кожа. – «Эндимион» и «Феба». – Я танцую в Санкт-Петербурге и Москве. – Радости Парижа 1909 года. – «Первый шаг» в Théâtre Michel. – Последние выступления в Вене. – Объявление войны застает меня в Лондоне. – Поспешное и тревожное возвращение. – Луис вынуждает меня покинуть Париж.

Как только стало известно, что я в Париже, начался поток писем и визитов. Везде обо мне говорили. Первое письмо, которое я распечатала, было от Марино. Я обещала ему несколько дней в августе, больше ничего не могла предложить из-за «Фрины», где была занята до конца октября. В остальном я колебалась, какому из многочисленных предложений отдать предпочтение, но визит Поля Франка с просьбой участвовать в его пьесе в ноябре положил конец моим сомнениям.

Я хорошо знала Франка, мы много раз встречались при разных обстоятельствах. Молодой еще человек, одаренный художник и хороший постановщик, он с ума сходил по театру. Карьеру он начал в качестве секретаря Катюля Мендеса[184]184
  Мендес, Катюль (1841–1909) – французский поэт, писатель и драматург, представитель парнасской школы.


[Закрыть]; и это не вина его патрона, что он не захотел стать актером, потому что тот был страстным любителем театра и мечтал быть драматургом и автором постановок, но успеха у публики не имел. Поль Франк специализировался на пантомиме. Посмотрев, как я играю в «Лоренце», он предложил мне стать его партнершей.

Речь шла о лирической пантомиме «Танагра», автором которой он был вместе с Эдуаром Мате[185]185
  Мате, Эдуард (1886–1934) – французский актер немого кино.


[Закрыть]. Он хотел, чтобы я играла главную роль. Произведение принял в репертуар Жюль Берни, директор театра Mathurins. Я с удовольствием согласилась на эту роль, поскольку она абсолютно отвечала моим желаниям и интересам, в ней было столько же танца, сколько и пантомимы.

Новый импресарио Маринелли тоже поспешил ко мне со списком возможных ангажементов.

– Но у меня нет ни одного свободного «окошка», – воскликнула я, разводя руками. – Все расписано до конца года.

– Что ж, – не сдавался он, – я это предвидел.

И он вытащил несколько контрактов на весну 1905 года, в Дрезден, Гамбург и Бреслау. Я все подписала, разве можно было противостоять такому решительному и ловкому человеку, как Маринелли?! Я точно не знаю, был ли он на самом деле итальянцем или просто придумал себе псевдоним по рабочей необходимости. Небольшого роста, светловолосый, всегда прилично и даже с иголочки одетый… это был тип делового, всегда спешившего человека. Он все время куда-то бежал, внезапно появлялся перед вами и был очень напорист в делах: «Такой-то город, такая-то дата, такая-то цена. Вы согласны? Да? Очень хорошо!» Он исчезал так же стремительно, как и появлялся, и вел дела «глобально», представлялся как «импресарио по всему миру». Его контора на площади Boieldieu напоминала завод: толпа сотрудников, сновавших туда-сюда, и постоянный стук пишущих машинок. На его фирменной бумаге для писем красовался такой логотип: маяк, от него по всей ширине листа шел луч света, в котором было написано увеличивающимися буквами «The world’s аgency. Marinelli»[186]186
  Всемирное агентство Маринелли (англ.). – Прим пер.


[Закрыть]. У него была контора в Лондоне, Берлине, Нью-Йорке, да к тому же в самых центральных районах: Charing Cross Road, Charlottenburg и Broadway. Три его телеграфных адреса особенно меня радовали. В Париже это был Up-to-date; в Лондоне – Bravissimo, а в Берлине – Sensation[187]187
  Современный. Брависсимо. Сенсация. – Прим. пер.


[Закрыть].

Импресарио часто занимался моими ангажементами и был во мне очень заинтересован, впрочем, как и все представители его профессии: эти господа меня уважали и ценили, поскольку я приносила им огромные деньги.

Я чувствовала себя немного измотанной, мне нужен был отдых перед тем, как начать снова работать, но на сердце было слишком тяжело, чтобы показаться на каком-нибудь светском курорте. Брио рассказала мне об одном тихом уголке в окрестностях Тюля, где она однажды отдыхала. Именно там я и собиралась провести дней двадцать в почти полном одиночестве.

Местечко было дикое и очень красивое, на скалах росли деревья, наставив в небо острые кроны, склоны холмов были покрыты зеленью, а шум водопадов – единственное, что нарушало тишину, царившую там. Я привела в порядок мысли и разобралась в делах, детальнее рассмотрев свое очень насыщенное расписание. Мне нужно было подготовить очень плотный и точный график передвижений, не перепутать даты выступлений, строго рассчитать время приездов и отъездов.

Сентябрь и октябрь были отданы братьям Изола. Они написали мне в мае в Стокгольм, предложив участвовать в постановке «Фрины» в театре Olimpia. Договор был подписан в июле. Эти ловкие господа, во владение которых уже перешел и театр Gaîte-Lyrique, решили, что эскизы костюма для меня закажут Гербо[188]188
  Гербо, Леон (1850–1907) – бельгийско-французский художник, портретист и жанрист.


[Закрыть] – модному художнику, чьи яркие картинки с изображением пышных дамочек украшали страницы всех иллюстрированных журналов столицы, а шить их будут сестры Паско, их с руками отрывали все театры. Для повторной постановки «Фрины» Изола устроили грандиозную рекламную кампанию, напечатали великолепные афиши и предложили мне пятнадцать тысяч франков в месяц, что для них было максимально возможной суммой. Они добились от Ганна одобрения меня на роль из-за «уникальности моего образа».

* * *

Покинув Коррез, я направилась в Неаполь, а потом в Рим, там меня ждал такой же пылкий прием, как и в Salone Margherita. Потом был Ливорно, где я выступала в театре Eden, где главенствовали Марино. Восемь дней в Ливорно… и невообразимое смешение разных любопытных впечатлений. Путешествие было напряженным. Поезд все время ехал в бесконечных туннелях с редкими просветами, в купе стояла невыносимая жара и духота, вагоны окутывал черный дым, такой густой, что в какой-то момент среди пассажиров началась паника. Мы приехали в Ливорно, едва не задохнувшись насмерть, усталые и измученные. Комнаты нам были заказаны в красивом отеле, рядом с пляжем, окруженным прелестными садами и с огромной террасой, с которой открывался дивный вид на море. «Ах, как же здесь хорошо!» Мы устроились на террасе в шезлонгах, и я заказала кьянти: «Для куража!» – сказала я Брио. Ну, конечно! Кьянти в сочетании с жарой подействовало на меня очень расслабляюще. Я с трудом поела и могла думать лишь о постели, быстро легла спать, тут же заснула и спала очень крепко под легкой москитной сеткой, а ведь сон мой всегда был очень хрупок.

На следующий день, принеся мне завтрак, Брио спросила:

– Ну и что вы думаете об этой ужасной грозе? Я боялась, что вы глаз не сомкнете сегодня ночью!

– Какой грозе?

– Как? Вы не слышали?

– Совсем ничегошеньки. Я спала на удивление крепко. Этого не случалось уже очень давно.

– Вот это да! А я всю ночь вышагивала по комнате, вздрагивая от каждого громового раската, каждой вспышки молнии! Я никогда еще не видела такой ужасной грозы… мне казалось, что обрушится весь город.

Город все еще остался на месте… но ураган наполовину снес Eden, который, без сомнения, был построен из каких-то легких материалов. Крыша была повреждена, в зале валялся всякий мусор, остатки разрушенной сцены, штукатурка, листы железа. Катастрофа! Марино, потеряв голову, поспешно бросился обустраивать другой зал Casino, поврежденный не так сильно, и я смогла выступить в тот вечер – успех был огромный, как в Неаполе и Риме.

Забыв о грозе, мы отправились осматривать город. Благодаря тому, что бóльшая его часть была построена вдоль каналов, он напоминал маленькую Венецию. Многолюдные улицы Ливорно, шумная жизнь порта, великолепный пляж со множеством купальщиков оставляли у любопытного путешественника массу впечатлений. С Монтенеро, зеленой вершины, чьи склоны были застроены красивыми виллами, мы насладились великолепной панорамой города, раскинувшегося на берегу Средиземного моря и тонувшего в солнечных лучах.

В гостинице за соседним столиком сидела элегантная изящная дама, графиня Г., и ее мальчик, ребенок семи или восьми лет, чье лицо меня заинтересовало: красивый овал, нос с горбинкой, горделивый взгляд. Все знали, что это сын д’Аннунцио, владевшего угодьями неподалеку. Но если писатель и графиня и поддерживали отношения, то, очевидно, весьма прохладные. Мы часто по-дружески беседовали с ней, а ее сын, жизнерадостный, резвый, даже можно сказать, непоседливый ребенок, меня полюбил. После обеда мы все выходили гулять в сад, маленький Габриель тащил меня за руку играть в мяч до потери сознания. Он так увлекался игрой, что однажды запустил мне мяч прямо в правый глаз. Я потеряла равновесие, а веко тотчас же распухло. Я страшно испугалась, хотя боль прошла довольно быстро. Однако лицо было в ужасном состоянии, и мысль, что я не смогу появиться вечером на сцене, меня ужасно тревожила. Брио сразу же бегом отвела меня в комнату и занялась глазом. Она так хорошо его промыла и поставила такие отличные компрессы, что спустя два часа на лице оставались лишь малозаметные следы, по крайней мере со сцены. Это происшествие не помешало мне на следующий день возобновить партии в мяч с моим маленьким другом, я только посоветовала ему быть более собранным и спокойным. Юный Габриель меня не забыл, он писал мне потом милые письма многие годы, а когда ему исполнилось восемнадцать, прислал книгу своих стихов. Безусловно, он хотел идти дорогой своего прославленного отца, но у меня ощущение, что он так и остался в ее начале.

* * *

Марино получил такую прибыль, что заставил меня пообещать вернуться в 1905 году в Рим, в Salone Margherita. Я также получила предложение от директора Театра Верди в Генуе. Он подписался говорящим именем «Карло Аморе». Сколько поэзии в итальянских именах! Я согласилась на несколько выступлений в феврале.

Я покинула Италию несколько поспешно, как Золушка, убегавшая с бала, чтобы успеть в Париж к 15 августа, к началу репетиций «Фрины». Они проходили весело и доброжелательно, все ожидали большого успеха. Милая Марикита, занимавшаяся хореографией постановки, поставила мне все движения в своем классе, в Opéra Comique. Настроение Ганна и Жермена было спокойным. С 1896 года Ганн не переставая писал балеты и оперетты:

«Принцесса на шабаше», «Паяцы», «Цитера» и другие. Огюст Жермен, тоже очень плодовитый автор, вел театральную колонку в Echo de Paris и одновременно был прозаиком и драматургом. Его пьесы ставили в театрах Odéon, Gymnase, Athénée, кроме того, он был автором многочисленных романов, живописавших парижские нравы: «Колокола Парижа», «Под гримом», «Первая премия Консерватории», выходившие хорошими тиражами. Я оказалась в дружеской компании, потому что меня и двух авторов связывали прекрасные воспоминания о Руайане.

Братья Изола уже не платили мне с прежней щедростью – пятнадцать тысяч франков! Они никогда не платили такой суммы ни одной из своих звезд. Но я им тактично сказала:

– Я же зарабатывала гораздо больше в Нью-Йорке, Гамбурге и даже в Folies Bergere у Маршана!

– Это возможно, – отвечали они, – но мы возрождаем Olimpia, и это нам обходится очень дорого. Мы не можем сейчас отдавать последние деньги и должны быть очень бережливы. Пятнадцать тысяч франков для Парижа – это неплохой куш!

Чтобы понимать, что такое пятнадцать тысяч франков в то время, стоит вспомнить депутатов, которые получали пятнадцать тысяч франков в год, и в народе их окрестили жадными сатрапами, их даже не называли «депутатами», а просто – «пятнадцать тысяч». Поэтому такая сумма в месяц была просто гигантской, фантастической.

Отношение Изола ко мне было соответствующим моим королевским условиям ангажемента. Когда я сталкивалась с ними в театре, они останавливались, оглядывали меня с невыразимо почтительным выражением, потом многозначительно переглядывались и, качая головами, говорили друг другу: «А-а-а, Клео де Мерод! Пятнадцать тысяч франков!» Жаль, что я не могу изобразить их комически-почтительный тон… Они так уморительно выглядели, значительно кивая головами и перемигиваясь, что я не могла удержаться от смеха, а славные Изола тут же принимались хохотать вместе со мною.

Ганн воодушевленно дирижировал, и мы повторили наш грандиозный успех 1896 года. Эти аплодисменты стали для «Фрины» блистательным посвящением. Ее новая сценическая жизнь могла бы продолжаться, как мне казалось, до конца года, если бы не мой договор с Берни и Франком, который призывал меня в Mathurins.

Какой сюжет был у «Танагры»? По правде сказать, такового и не было… Это был просто предлог, весьма расплывчатый к тому же, показать многочисленные танцевальные соло. Сюжет пантомимы тоже не был плодом глубоких раздумий – набор довольно произвольных ситуаций, чтобы показать в выгодном свете исполнителей.

Примерно в то же время на одном благотворительном утреннике в театре Renaissance я увидела, как Колетт, Кристина Керф и Жорж Ваг исполняли «Ночную птицу», пантомиму на музыку Шантрие. Колетт была обворожительна: она прекрасно усвоила все уроки моей подруги Бове, которая неплохо ее обучала. Я видела перед собой совершенно особенную красоту: острый подбородок, серые миндалевидные умные глаза, кудри, похожие на огромное пушистое птичье гнездо… Она выглядела очень гармонично: великолепная грудь, очень стройные ноги, маленькие изящные ступни. В тот день я разговаривала с ней впервые. Нас друг другу представила Кристина Керф. В последующие несколько раз, что мы виделись, Колетт всегда была очаровательна и говорила мне разные приятные и любезные слова. В 1930 году она подарила мне свой роман «Кошечка» с таким восхитительным посвящением: «Клео де Мерод, покорившей время, подтверждая слова, что душа делает тело похожим на себя. С самыми дружескими воспоминаниями…»

Возвращаюсь к сюжету «Танагры», немного притянутому за уши. Речь шла о скульпторе – роль Поля Франка, который, изваяв статую в танагрском стиле, влюбился в нее. Этот новоявленный Пигмалион так боготворил статую, что она ожила, спустилась со своего пьедестала и стала танцевать, греческие танцы разумеется. Далее все усложнялось. Сняв греческий хитон, я облачалась в кимоно и танцевала японский танец. Потом наступал черед «камбоджийки», со знаменитым костюмом Ландольфа. Наконец, сняв головной убор и закутавшись в широкую белую шаль, я должна была станцевать… танго! Все это перед глазами влюбленного скульптора, который каждый раз пантомимой показывал непрестанное ошеломление, восхищение и обожание. Но женщина вновь превращалась в камень: я возвращалась на пьедестал и застывала в неподвижности, а Поль Франк в недоумении подносил ладони ко лбу, словно пробуждаясь ото сна.

Этот довольно эклектичный спектакль сопровождался приятной мелодичной музыкой Эдуарда Мате. Музыкант-виртуоз, профессор и композитор, Мате сочинил для театра много легких произведений, имевших успех. В свое время много говорили о его оперетте «Коноплянки» по тексту Куртелина[189]189
  Куртелин, Жорж (1858–1929) – французский писатель и драматург. Писал сатирические произведения (романы, пьесы-комедии, рассказы и скетчи) на темы быта французской армии и жизни чиновничества.


[Закрыть]. Во время постановки «Танагры» Мате был в расцвете молодости: энергичное лицо, завитые волосы, всегда воодушевлен и весел… Он не знал, как выразить нам Франком свою радость от спектакля. Я выкладывалась по полной, без всякого неудовольствия: меня забавляла эта роль, не очень глубокая, конечно, но позволявшая мне использовать самые разные па и ритмические рисунки. А какие прекрасные костюмы! Когда занавес поднимался, я стояла на постаменте, задрапированная как настоящая танагрская статуэтка.

Думаю, что наш спектакль все-таки обладал неким шармом, потому что открытая генеральная репетиция имела огромный успех. Крики «браво» заглушали всё. Мари Леконт, которая была в зале, подошла поздороваться в антракте со своей подругой Марикитой и сказала ей: «Это незабываемое зрелище».

Весь Париж побежал в Mathurins, дела у спектакля шли превосходно довольно долго, пока я окончательно не оставила свой пьедестал и не уехала в январе в Италию. Но слава «Танагры» вышла далеко за пределы Парижа. Когда я приехала в феврале в Геную, то получила письмо из Монте-Карло: мне предлагали приехать вместе с Полем Франком и дать несколько представлений «Танагры» в Palais beaux-arts. А в 1906 году нас вместе с Мате в качестве руководителя оркестра попросили сыграть эту пантомиму в Гамбурге, Ганновере и на другом конце Европы – в Москве!

* * *

Ритм моей истории все ускорялся: ангажементы и путешествия безостановочно сменяли друг друга, вечное «турне по Европе», в котором долгие годы зрители из разных стран и разных социальных классов пели в унисон «Gloria in excelsis Cleo!», как сказал один критик, мастер игры слов[190]190
  Gloria in excelsis Deo – Слава в вышних Богу (лат.), или Глория – древний христианский богослужебный гимн, доксология, входящая в состав католической мессы латинского обряда и англиканской литургии. Критик заменил слово Deo на схоже звучащее имя балерины – Cleo. – Прим. пер.


[Закрыть]. Это давало мне уникальную возможность постоянно быть занятой своим искусством, в чем и состояла моя жизнь, и путешествиями в уже знакомые города, где я с радостью оказывалась вновь, и в новые непознанные места. Горе мое не угасало, но я постоянно отвлекалась на новые впечатления и планы на будущее. Если бы не работа, боль захватила бы все мое существо, и я бы впала в жесточайшую депрессию. А так у меня просто не было времени думать о своей жизни, и это было лучше.

В начале 1905 года я была в Монте-Карло, Риме, Генуе, а еще в Пизе, Флоренции, Болонье, Дрездене, Гамбурге, Бреслау. И везде успех! А сколько невыразимых чувств дарили мне поездки в итальянские города, где я до этого не была! Но играть в гида я не хочу.

Лето я встретила в театре Apollo в Вене. На этот раз посещение Вены подарило мне великое событие моей жизни – знакомство с отцом. Он написал мне через два месяца после смерти матери. Это было первое письмо от него. Адрес был написан немного странно и звучал так: «Мадемуазель Клео де Мерод, артистке Оперы, Париж». Он даже не знал, что я живу на улице Капуцинок. Я догадалась, что за долгие годы его переписка с матерью прекратилась. Письмо меня очень взволновало, но это было скорее смущение, недоумение и неловкость, чем родственные чувства. Могла ли я любить человека, которого совершенно не знала и который никогда мною не интересовался? Но все же это был мой отец, и его письмо очень растревожило меня. Он писал, что узнал о моем горе из газет и очень сожалеет. Он желал, чтобы я знала, что могу рассчитывать на его привязанность и поддержку, надеялся на скорое знакомство и просил уведомить, когда я приеду на гастроли в Вену.

Конечно, теперь ему было легко! После того как мать положила жизнь на мое воспитание, образование и подготовку будущего, он, не позаботившийся ни о чем, теперь хотел восседать в театральном кресле и горделиво аплодировать успеху своей дочери! Что ответить на такое письмо, особенно в том состоянии духа, в котором я пребывала тогда? Я не знаю, сколько написала черновиков ответа, рвала их один за другим. Наконец, я решила написать очень коротко, сухо, леденяще холодно, чтобы не оставлять никаких иллюзий насчет моих чувств. Уже в самом конце, чтобы добавить хоть немного теплоты, я написала, что была бы счастлива получать от него иногда какие-то весточки.

Отец совершенно не был обескуражен моей холодностью и продолжал писать письма, полные нежности. В 1900 году он послал ко мне своего друга, М.Г., художника, которого австрийское правительство отправило в Париж с неким заданием: он должен был провести там какое-то время на Всемирной выставке. Я приняла его у себя дома и дала билет в Азиатский театр. Он был очарован спектаклем и, возвратившись в Вену, так восторженно обо мне отзывался, что отец написал: «Г. рассказал мне столько хорошего о тебе, что мне очень любопытно убедиться самому, что он не преувеличивает. Я бы хотел знать, не слишком ли льстят тебе фотографии, как это часто бывает. Мои планы посетить Париж провалились, но, когда ты приедешь в Вену, я очень надеюсь иметь счастье тебя увидеть».

Разные обстоятельства мешали нашей встрече до 1905 года, когда мы, наконец, смогли узнать друг друга. Я ехала в Мюнхен и потом собиралась в Вену, отец написал, что будет ждать меня по пути, в Зальцбурге, на вокзале. Я караулила у входа в вагон, он сразу заметил меня и поднялся внутрь. У него в руках был огромный букет роз для меня. Сердце мое билось слишком сильно. Отец обнял меня, и его первыми словами были: «Фотографии не врали. Ты мое самое прекрасное творение». Я смотрела на него во все глаза и осталась весьма довольна: он был очень красив – высокий, хорошо сложенный, на вид очень молодой человек, ему еще не было и пятидесяти лет, с зелеными глазами, с правильными, почти античными чертами лица, небольшими усиками, светлее, чем каштановые волосы, теплым тембром голоса, очень обольстительный… «Я предпочитаю встретиться с тобою вот так, инкогнито, чем на венском вокзале, где ты будешь окружена поклонниками». У него были дела в Зальцбурге, но мы договорились, что он приедет посмотреть мое выступление в Apollo, а потом зайдет ко мне в отель. На самом деле он приходил на многие мои выступления, но не показывался в антракте. Ему больше нравилось встречаться со мною в Бристоле, чтобы побыть наедине. Он звонил мне утром, и мы проводили послеполуденное время вместе. Наши беседы рождали во мне противоречивые чувства. Для начала он мне рассказал, что с моего восьмилетнего возраста писал матери и просил отослать меня к нему. Она резко отказала, и по этому поводу между ними какое-то время велась оживленная переписка. Нам было очень непросто говорить об этих деликатных вещах. Отец смущался, а я, решив при любых обстоятельствах держать сторону матери, не хотела слишком углубляться в эту тему. К тому же он мне сказал, что женился и у него есть ребенок. Это тоже очень смущало и тревожило меня.

Позже я встретилась с его семьей, у него в поместье, во дворце Д., где, впрочем, он подолгу не жил, так как проводил жизнь в путешествиях, разыскивая редкие вещи для своей коллекции. Его жена, женщина из очень хорошей семьи, вела себя со мною корректно и даже приветливо. Высокая блондинка, довольно приятная, однако невзрачная, она не обладала и сотой долей красоты моей матери, и очевидность этого доставила мне особое удовольствие.

Регулярная переписка между отцом и мною продолжалась, и каждый раз, когда я бывала в Вене, мы встречались. Хотя я и не могла полюбить его всем сердцем, его обаяние действовало на меня, и глубокая привязанность, которую он ко мне испытывал, согревала душу. В письмах он давал мне моральные наставления, почти поучения. Мысль, что я могу столкнуться с неудачами и бедствиями, не давала ему покоя: «Не забывай, дорогое дитя, несмотря на твой необыкновенный успех, что выкрики “браво” и аплодисменты – вещь преходящая, и те же самые люди, что сегодня восхищаются тобою и обожают, завтра могут предать и забыть».

Это было очень мило с его стороны, но настрой был немного пессимистичным, а я никогда в жизни не страдала от изменчивых настроений капризной публики. Я сама решила перестать танцевать и сделала это не из-за сценических неудач, которых я имела счастье никогда не знать. В конце концов, я просто была такой по характеру. Все, что мне говорил отец в тех письмах, я уже давно понимала, потому и не транжирила заработанное. Я слишком любила свободу, чтобы зависеть от кого-то.

* * *

Директора театров варьете сформировали международное содружество и договаривались друг с другом о порядке ангажементов популярных артистов, чтобы они могли поочередно выступать во всех европейских театрах. Это было очень практично: когда я приезжала куда-нибудь на гастроли, содружество заключало со мною договор на выступление в другом городе и так далее.

Клео де Мерод, 1905

В 1905 году из Вены я поехала в Линц, Грац, Цюрих, Штутгарт, Яссы и, наконец, в Бухарест. Всего несколько вечеров в Линце и Граце, где мы были во время того первого путешествия по Австрии. Немного дольше я задержалась в Цюрихе, там прошло одно из самых удачных моих выступлений. Цюрихская публика была само пламя и страсть!

В Штутгарте, в Friedrich-Theater, я встретила почти такой же теплый прием. Здесь тоже с нетерпением предвкушали приезд «парижской заезды», зал ломился несколько вечеров. Мне удалось посвятить немного времени этому интересному городу, осмотреть его лишь бегло, тем не менее я помню статую Шиллера работы Торвальдсена[191]191
  Торвальдсен, Бертель (1770–1844) – датский художник, скульптор, ярчайший представитель позднего классицизма.


[Закрыть], знакомство с которым в Копенгагене я очень ценила. Но в Яссах, городе колледжей и музеев, я увидела еще меньше, с трудом выкроив всего один вечер на выступление. Все желавшие не смогли поместиться в зал, после этого уникального представления, за которое я получила тысячу франков, случилось настоящее столпотворение. Потом меня ждали в Бухаресте, где я провела две недели, наслаждаясь почти таким же восторженным приемом, как в Скандинавии. Как великолепно выглядела бухарестская Опера! Здесь выступали величайшие артисты, здесь аплодировали Рейан и Айно Акте… Перед моим выступлением арии из «Лючии де Ламмермур»[192]192
  Опера Гаэтано Доницетти.


[Закрыть] и «Богемы»[193]193
  Опера Джакомо Пуччини.


[Закрыть] пела Регина Пачини[194]194
  Пачини, Регина Изабель Луиза Кинтеро (1871–1965) – оперная певица, лирическое сопрано, вышла замуж за аргентинского политика Марсело Торкуато де Альвеар и стала первой леди Аргентины.


[Закрыть], обладательница легкого сопрано, за нее сражались все театры.

В Бухаресте, как и в Швеции, гулять было затруднительно: я не могла и трех шагов сделать, чтобы меня тут же не обступали стайки студентов, кричавших «виват». Неудобно устраивать суматоху в городе, где с вами так милы, и я не осмеливалась почти никуда выходить. Но мое мнение о Бухаресте, хотя и очень приблизительное, сложилось такое, что атмосфера этого очаровательного города похожа на парижскую. Bucuresci – «город радости», хорошее название… для того времени! Город оживленный, веселый, с красивыми просторными улицами, превосходными магазинами, где продавалось много парижских товаров. Румыны, люди восприимчивые, страстно увлеченные искусством и литературой, обожали Францию, и большинство из них бегло говорило на нашем языке. У меня появилось довольно много друзей в Бухаресте, и, уезжая, я пообещала себе туда вернуться, но жизнь мне этого не позволила.

Год закончился для меня в Праге, в Театре Варьете. Каждый вечер в зале, всегда в первом ряду, я видела дочь эрцгерцога Рудольфа.

В 1906 году вновь началось турне по знакомому кругу:

Wintergarten, Varieté в Копенгагене, Hansa-Theater в Гамбурге и Blumenthal в Ганновере, где мы вместе с Франком представляли «Танагру», а Мате дирижировал. Всегда в пути, всегда в вагоне, не чувствуя усталости, поскольку здоровье меня не подводило… Постоянная круговерть мест и событий увлекали меня, притупляя тоску. Я всего лишь артистка и уже больше не могу быть никем иным. Казалось, что возлюбленная женщина уснула во мне и больше никогда не проснется. Никакие мужские ухаживания меня не трогали, признания раздражали, а письма от воздыхателей нераспечатанными летели в мусорную корзину.

Но каким благословением было иметь рядом такую подругу, как Мари Брио! Она не позволяла тьме ни на минуту овладеть моим сердцем. Ее задор, ее оптимизм, ее забавные выходки отгоняли черные мысли, давали силы и веселили. Она окружила меня нежной материнской заботой, продумывала все бытовые детали жизни, предвидела всё или почти всё. Вечные путешествия могли бы стать изнурительной рутиной, но благодаря ей превращались в удовольствие. Ее неисчерпаемая память хранила бесконечное множество забавных басен и историй, которые она, как искусный фокусник из рукава, выхватывала из прошлого, прогоняя любую печаль. Иногда я вообще не замечала, как проходило время в пути, так увлекали ее воспоминания о всяких забавных случаях из ее детства в Гурси-ле-Шателье. Она так смешно рассказывала, что я хохотала до слез.

* * *

Весной 1906 года один из импресарио предложил мне поехать в Испанию, куда приглашали агенты многих мадридских театров. Это была для меня неизведанная земля.

– Да, да, я очень хочу. Я была бы рада увидеть Испанию. Вот только что означает «мадридские театры»? У меня нет о них никакого представления.

– В Мадриде хорошие театры, прекрасные, просто великолепные… Держите, мадемуазель, вот письма от директоров. Ознакомьтесь с их предложениями и решите сами.

Поскольку ничего более конкретного вытащить не получилось, а письма лежали стопкой передо мною, я взяла наугад письмо с предложением выступить в театре Zarzuela, Мадрид. Это был театр, где показывали всего понемножку, короткие лирические драмы, маленькие оперетты, танцевальные сценки. Стиль очень мадридский: зрители приходили посмотреть конкретного исполнителя, пьесу или выступление, а потом уходили.

– Хорошо, я подписываю контракт с театром Zarzuela. Мне это полностью подходит.

Когда я приехала в Мадрид, мне все стали говорить: «Как жаль, что вы подписали договор с Zarzuela! Этот театр в полном упадке!» Меня словно окатили ледяной водой. Перспектива танцевать перед полупустым залом совершенно не радовала… Я прошлась по городу: везде огромные афиши с анонсами моих выступлений. Потом я отправилась на репетицию. Zarzuela оказался очаровательным театром, все было сделано с большим вкусом. Директор сказал, что все билеты на премьеру, которая должна была состояться на следующий день, уже проданы. Тем вечером вереница красивых экипажей заполонила не только улицу, на которой находился театр, но и соседние… В зале собралось сумасшедшее количество народу, самая изысканная публика, суматоха. Ложи располагались прямо на сцене, а в них – цвет испанской аристократии. Ничего себе «театр в упадке»!

Во время всех выступлений повторялось одно и то же: все места были заранее раскуплены, великолепная публика и неописуемый успех. Господин Санчес, директор, пребывал в безумном восторге, я принесла театру популярность, а кроме этого, огромную прибыль. Агент театра Sintra в Лиссабоне предложил мне ангажемент на пятнадцать выступлений, и господин Санчес уже предложил мне подписать новый контракт на выступление в Zarzuela по возвращении из Лиссабона.

Аристократичные зрители, сидевшие в ложах на сцене, демонстративно и громко делились соображениями о происходившем. Каждый вечер в этих ложах я видела молодого человека, его теплый взгляд все время следил за мною, и он постоянно выкрикивал какие-то лестные слова в мой адрес. После пятого выступления этот верный поклонник подошел ко мне в антракте и представился: «Маркиз Луис де П.», – и продолжил: «Я занимаюсь скульптурой и был бы невероятно счастлив и горд, если бы вы согласились позировать мне!» Если его взгляд и был излишне страстным, то манеры были идеальными. Этот юноша меня заинтриговал, и я согласилась на предложенное рандеву.

Он владел особняком с огромным садом, и мастерская находилась как раз там. Но чаще всего он работал у своего учителя, Мариано Бенлиуре[195]195
  Бенлиуре-и-Хиль, Мариано (1862–1947) – испанский скульптор и художник, представитель неоклассицизма. Был директором Испанской академии в Риме, директором Музея современного искусства в Мадриде.


[Закрыть], знаменитого на тот момент испанского скульптора, автора памятника Гаяру[196]196
  Гаяр, Хулиан (1844–1890) – испанский оперный певец, в конце XIX в. считался лучшим испанским тенором своего поколения.


[Закрыть] и статуи популярного романиста Труэба[197]197
  Труэба-и-ла Кинтана, Антонио де (1819–1889) – испанский поэт и романист, представитель раннего испанского реализма и один из видных представителей «регионалистской» литературы в Испании XIX в..


[Закрыть]. Именно в его мастерской я и позировала, находясь между учеником и учителем, оба лепили с меня бюст, каждый со своей стороны. Должна сказать, что в произведении Бенлиуре было больше живости и артистичности, чем у его ученика, что, впрочем, совершенно понятно.