Текст книги "Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени"

Так пишу, как родился. Только никогда от его лица suo M(aesta) видел гнев и не заставал в несчастии, для того то время себе причитаю троякое несчастие: первое – от вышнего ни за что, только по возмущению неприятельскому получил гнев; второе – под такой случай, где все имели за заслуги свое воздаяние – того отлучен; третье – той зимы и по ту бытность имел всегда от сердца прилежание и трудился, себя хотя показать; но оное ни во что вменено и загашено. Еще же имею паче всех, хотя и гордо о сем напишу, однако-ж, натура моя на то силует объявить, что некоторые взысканы иметь рангу генерала-маиора, которые были в моем равном градусе; но о тех объявлю пред собою: глупые, худые, без показания всякаго добра и заслуги, и незнаемые не токмо в других, но и в том деле, в которое и призван, и до ныне обретается, токмо наполнен злости ко всем, пьянства и завидости, и губления как ближних, так и дальных!

Ох, моего плача! Ох, моего воздыхания! Но вся сия оставих и вдахся плавлению Творца моего и Его Богоматери – да не оставят мя в сиротстве моем. Так не в счастливом поведении окончал сей 34 год от роду моего, в году 1709 (С. 286).

Утрата расположения царя, обида, нанесенная тем, что «обошли» при повышении, перевод всей ситуации в религиозный регистр, ощущение сиротства, которое подкрепляется, с одной стороны, ранней смертью родителей (о «сиротстве» в связи со смертью отца см. с. 246), а с другой, патерналистской метафорой царской власти (об этом см. ниже), – все это приобретает особое значение, тем более если учесть, что «Vita» доведена до 1709 года и начинается с болезни, которая, как уже было сказано, приостанавливает обычное течение времени. Царская немилость, приостановка в карьере корреспондируют с болезнью, нарушением заведенного порядка и «символической смертью»585585
  Первый издатель этого текста в «Киевской старине» Ф. А. Терновский (1838–1884) прямо связывает болезнь Куракина с немилостью Петра: «Царский гнев до такой степени огорчил князя Бориса, что он заболел и впал почти в отчаяние» (Семейная хроника 1884: 111−112).


[Закрыть].

Переживания князя Куракина необходимо рассматривать с точки зрения дворянского этоса служения, стремления к славе и почестям. Герой озабочен честью и славой своего рода и сетует на то, что в Европе он имеет больше признания («гонора» и «глории»), чем в России: «Не хочу много трудить читающаго сего моего описания о бытностях своих в Италии, как в Риме, так и в Венеции. Истинно похвалюсь, что нации московской никто чести и славы прежде моего бытия не принес. Правда, что себе разоренье во иждивении том понес, однако ж в честь и славу государства российскаго и патрии имени своего дому Caributoff Kurakina, князей наследственных литовских. К сему ж объявлю, особливую приемность и любовь в чужих от всех имел, нежели в своих краях» (С. 279). Все это придает напряженно-индивидуализированное звучание тексту Куракина и фактически создает ощущение завершенности, несмотря на то что, как уже отмечалось выше, текст обрывается неожиданно и, следуя логике погодной записи, вновь переключается на один из специализированных языков, притом что даже последнее сообщение вполне может быть вписано в общую «историю бедствий»:

К сему ж объявляю: замкнул в сердце моем, политически проходить, искать каких себе добрых способов, видяв как и другие, и положился в волю Создателя моего и Ее заступления – те мя да управят и произведут.

Так для тезоименитства своего был печален, что стоя во церкви братцкой у ранней обедни, не мог удержаться воспонинания злости дней моего жития.

Получил ведамость с Москвы августа месеца, что Дорожаево згорело – крестьянских 52 двора (С. 287).

Таким образом, центром всей автобиографической конструкции является идея служения, стремление к чести и славе и зависимость от монарха как единственного источника признания. История утраты царского расположения – главная здесь, именно это повергает героя в отчаяние, которое оформляется при помощи религиозной топики и становится стимулом для рассказа о своей жизни. Публичная и приватная жизнь (Куракин использует эти понятия: «публичная житность» и «приватная бытность») соединяются в этой точке как центре всей нарративной конструкции, где все остальные подробности, которыми наполнена «Vita», выглядят как эффект погодной записи, только препятствующей развитию сюжета. «Записки» Ивана Ивановича Неплюева в полной мере демонстрируют кризис этой формы и поиск нового языка, который мог бы выразить усложнившееся самопонимание человека, живущего отныне не только видимой всем публичной жизнью, но и частной, глубоко спрятанной от других, в приватности, не известной первой половине XVIII века.

И. И. Неплюев работал над записками уже в конце своей долгой жизни, компилируя и объединяя то, что было им написано раньше. Поэтому основная позиция рассказчика – ретроспективная: жизнь прожита, и можно говорить о ней в целом. Одной из особенностей «Записок» является то, что официальная репутация Неплюева – государственного деятеля, сдававшего экзамен Петру I, начавшего службу в чине поручика морского галерного флота, ставшего впоследствии киевским губернатором, резидентом России в Константинополе, основателем Оренбурга, а в конце службы, с 1760 года, сенатором и конференц-министром, – вступает в сложное отношение с его самопредставлением. Показательна эпитафия, написанная им самим: «Здесь лежит тело действительнаго тайнаго советника, сенатора и обоих Российских орденов кавалера Ивана Неплюева. Зрите! Вся та тщетная слава, могущество и богатство исчезают, и все то покрывает камень, тело ж истлевает и в прах обращается. Умер в селе Поддубье, 80 лет и 6 дней, ноября 11‐го дня 1773 году» (Неплюев 1893: 193)586586
  Далее все ссылки на это издание «Записок» с указанием страниц.


[Закрыть]. Этот пессимистический взгляд на посмертное существование связан с таким восприятием человеческой жизни, где одержимость заслугами и посмертной памятью мыслится во всей ее неоднозначности. Здесь, вероятно, и находится главная точка расхождения в понимании целей человеческого существования частного человека и общих устремлений просветительской эпохи (о «десакрализованном бессмертии» и праве сохранения «имени и деяний человека на века» в екатерининскую эпоху см.: Гриффитс 2013: 44–52).

«Записки» Неплюева составляют тексты, которые относятся к разным жанрам: это и поденный журнал, куда включена служебная переписка, рескрипты Екатерины, записки о службе в Башкирии и основании Оренбурга и, в конце, рассказ об отношениях с сыном, который и по тону, и по драматизму выглядит совершенно неожиданным. Ретроспективный характер этого текста раскрывается в комментариях, сделанных самим Неплюевым, когда он соединял свои разрозненные записи в одно целое. Так, например, в самом начале «Записок» сообщается о рождении в 1712 году сына Адриана, который, как мы узнаем из примечания, «будучи статским советником и резидентом в Константинополе, в 1750 году ноября 8 дня скончался» (С. 2). Схожим образом сообщается о смерти дочери, скончавшейся в 1769 году, то есть за четыре года до смерти самого Неплюева. Перед нами – собственная темпоральность человеческой жизни, которую можно вновь и вновь проходить из конца в конец, дополняя и редактируя прежние записи.

До определенного момента «Записки» Неплюева имеют скорее описательный характер. Стиль первой части «Записок» сухой и лапидарный, это простая фиксация событий, организованная по погодному принципу. Иногда записи становятся более подробными, повествование – более детализированным, появляются интересные моменты. Рассказывается история о том, как во время учебы, в Венеции, 4 марта 1718 года был обнаружен труп российского гардемарина Василья Федоровича Квашнина-Самарина «заколота шпагою» (С. 23). Идет следствие, улики («прилики», как пишет Неплюев) указывают на другого гардемарина – Алексея Афанасьева сына Арбузова. Выясняются подробности (в текст записок включаются документы – «выписка из экстракта по сему делу», донесения о ходе следствия и т. д.), подозрения подтверждаются, убийцу заковывают в железо, а Неплюев пишет письмо матери убитого гардемарина, где сообщает подробности его смерти (С. 34–37). Весь этот эпизод составляет самостоятельный микросюжет, притом что он не имеет никаких последствий и никак не характеризует самого автора. Текст написан по время пребывания Неплюева на учебе за границей и, очевидно, перенесен без изменений в «Записки».

Ключевой момент первой части – знаменитая сцена экзамена (1720) возвратившихся из‐за границы гардемаринов, который происходит в присутствии Петра. В отличие от истории с убийством Самарина, рассказ об этом экзамене включает в себя момент ретроспекции и продолжает рассматриваться в некотором «длящемся настоящем», где прошлое продолжает сохранять свою актуальность: «Пишучи сие, я мешаю благодарныя мои слезы к нему с чернилами, да благословит его и весь дом его Господь Бог изобильными Своими щедротами» (С. 101–102).

Экзамен происходит 30 июня в здании Адмиралтейства. Неплюев ждет своей очереди:

Потом, как дошла и моя очередь (а я был, по условию между нами, из последних), то государь изволил подойти ко мне и, не дав Змиевичу делать задачи, спросил: «Всему ли ты научился, для чего был послан?» На что я ответствовал: «Всемилостивейший государь, прилежал я по всей моей возможности, но не могу похвалиться, что всему научился, а более почитаю себя пред вами рабом недостойным и того ради прошу, как пред Богом, вашея ко мне щедроты». При сказывании сих слов я стал на колени, а государь, оборотив руку праву ладонью, дал поцеловать и при том изволил молвить: «Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли; а все от того: показать вам пример и хотя б под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству». Я, стоя на коленях, взял сам его руку и целовал оную многократно, а он мне сказал: «Встань, братец, и дай ответ, о чем тебя спросят; но не робей; буде что знаешь, сказывай, а чего не знаешь, так и скажи». И оборотясь к Змиевичу, приказал расспросить меня; а как я давал ответы, то он изволил сказать Змиевичу: «Расспрашивай о высших знаниях». И по окончании у всех расспросов тут же пожаловал меня в поручики в морские, галерного флота и другого – Кайсарова, а и других также пожаловал, но ниже чинами. Чрез малое потом время указал государь определить меня, Неплюева, смотрителем и командиром над строющимися морскими судами (С. 102–104).

Здесь мы становимся свидетелями своеобразного социального чуда, радикального изменения жизни, трактуемого опять же в религиозном ключе: стоявший последним в очереди Неплюев становится первым при назначении в службу. Сцена вызывает ассоциации с притчей о работниках одиннадцатого часа (Мф 20: 4), политическое значение которой в русской традиции связано с обращением в новую веру (см.: Топоров 1995: 264–266). Однако дело не только в кодировании социальных ситуаций при помощи религиозной топики, но и в том, что переживания, связанные с присутствием Петра, становятся своеобразным эмоциональным центром записок, в сравнении с которым все остальные отношения до определенного момента кажутся несущественными. Вот Неплюев описывает свои переживания по поводу смерти царя: «1725 году в феврале месяце получил я плачевное известие, что отец отечества, Петр, император 1‐й, отыде сего света. Я омочил ту бумагу слезами, как по должности о моем государе, так и по многим его ко мне милостям, и ей-ей, не лгу, был более суток в беспамятстве» (С. 123). А вот у Неплюева умирает жена, об этом сообщается скупо, в стиле поденных записей: «Того ж году (1737 года. – Д. К.) декабря 4 числа преставилась в Киеве жена моя Федосья Федоровна и погребена над Феодосиевыми пещерами, внутри церкви, стоящей у земляного вала» (С. 127–128). Никаких подробностей не сообщается, хотя за несколько лет до этого, когда Неплюев описывает свою болезнь «поветрием» (1732), их отношения представляются в несколько ином свете: «Жалея свою жену и детей… <…> заперся в отдельную комнату и как она не рыдала и не просила ее пустить, не открыл» (С. 124).

С точки зрения жанра «Записок», особенно составлявшихся в первой половине XVIII века, где акцент делается скорее на службе и моральных аспектах служения (исполнения должностей), история семейных отношений оказывается на втором плане, и за ними зарезервированы другие виды текста. Ламентации по поводу утраты близких родственников скорее должны относиться к семейным хроникам, поэтому вполне логично, что Неплюев фиксирует свои эмоции главным образом в связи именно со службой и с торжественными (ритуализированными) моментами ее прохождения – это слезы благодарности покровителю (С. 96), страх перед государем и т. д.

Вторая часть записок, создававшаяся Неплюевым в старости, фактически параллельно происходящим событиям, резко меняет свой характер, и начиная с середины 1760‐х годов главным сюжетом становятся отношения отца и сына. Они разворачиваются на фоне трений, возникших у Неплюева с великим князем Петром Федоровичем, и причиной их стала «честная служба» героя: «По причине бытности моей в Сенате был я почасту уведомляем о желаниях великого князя Петра Федоровича, а как все те начало свое брали от людей, жаждущих только своей корысти, с повреждением общей пользы и учрежденного законом порядка, то я тем, присылаемым от него, многократно давал по совести ответы, с желанием несогласные, и через сына моего, к коему он являлся милостив, почасту представлял, по чему то исполнить вредно» (С. 166–167). После воцарения Петра Федоровича Неплюев впал в немилость, а его сын, Николай Иванович, «после всех от него прежних обещаний, остался не токмо без награждения, но и в презрении» (С. 167). В отставке Неплюеву было отказано, и он записал: «в неведении и мучении, чем определится жребий мой и сына моего кончится; бывал я ежедневно у моея должности, но немым, ибо никто уже и мнения моего не требовал» (С. 167).

В этом небольшом фрагменте мы видим пример «добродетельного поведения», связанного с идеализированным представлением об «исполнении должностей» (апелляция к общей пользе здесь не случайна), которому противостоят «недобродетельные» придворные. У Неплюева этот сюжет, так же как и многие другие, не получает дальнейшего развития, и этим его «Записки» отличаются, например, от записок Г. Р. Державина и Я. П. Шаховского, центральный сюжет которых состоит как раз в том, что их герои, подвергая себя опасности и рискуя карьерой, стремятся восстановить попранную справедливость. Ссора, конфликт, противостояние оказываются одним из необходимых условий честного исполнения службы587587
  Обобщая, например, свой жизненный опыт, Державин писал: «…он же (Державин. – Д. К.), как известно всем, коротко его знающим, о своих делах не заботился и не радел, а хлопотал и ссорился всегда за казенные и за чужие, ему по должности порученные» (Державин 2000: 163).


[Закрыть], но в «Записках» Неплюева речь идет скорее о тяжело переживаемом (Неплюев говорит о «мучительном состоянии») отстранении от дел уже немолодого чиновника, status quo которого восстанавливается лишь благодаря восшествию на престол Екатерины II.

Ключевым моментом второй части становится 20 июля 1764 года, когда глубокой ночью к Неплюеву, управлявшему в отсутствие Екатерины столичными войсками, прибывает нарочный с сообщением о смерти «несчастно рожденного принца Иоанна» в Шлиссельбургской крепости – речь идет о смерти Иоанна Антоновича, убитого при попытке его освобождения подпоручиком Я. В. Мировичем (С. 170). Особую значимость этого события для своей жизни отмечает и сам Неплюев: «С самой той минуты, как я Савиным разбужен был, находился я в превеликом беспокойствии… От сего времени почувствовал я вдруг ослабление глаз, так что я и в очках уже худо стал видеть и чрез короткое потом время лишился совершенно зрения, о чем ниже будет писано» (С. 171).

С 1764 года из «Записок» уходят упоминания о службе: ее «подробно описывать не настоит моего намерения, ибо я только веду историю о всем том, что ко мне единственно принадлежит», – поясняет он (С. 170). Перед нами слепнущий старик, вынужденный выйти в отставку, несмотря на желание продолжать служить «до конца», все переживания которого связаны с сыном, чьи служебные занятия препятствуют их встречам. Болезни берут свое: «Того ж 1765 года в исходе июля месяца сделался мне столь тяжкий болезненный припадок, что я с великою нуждою и едва мог начальные литеры имени и фамилии моей написать к моему сыну, а уже и не надеялся, хотя только того и желал на свете, чтобы его увидеть и с ним проститься» (С. 177). Стремление последний раз повидаться с сыном определяет все настроение финальной части «Записок».

В 1773 году Неплюев начинает быстро угасать и, предчувствуя близость смерти, пишет сыну письмо, зовет к себе (последняя их встреча происходит в 1771 году, о его служебных успехах Неплюев узнает с этого момента только благодаря переписке). Это самые драматичные страницы повествования. «С сего времени, – пишет Неплюев, – начал я покойно приуготовлять себя к смерти; оставалось только мне в таком моем состоянии желать обнять в последнее сына моего и на его руках испустить дух мой, почему я и писал к нему письмо» (С. 185). В этом письме он прямо просит Николая Ивановича: «утеши меня, коли буде возможно… буде же ты рассудишь, что по новости определения твоего к месту или за чем другим того сделать несходно, то и я предварительно в том с тобою и соглашаюсь» (С. 186).

Препятствием, однако, является не только служба сына, но и осенняя распутица: «Сие письмо послано с Лаврентием Бархатовым; по возвращении того посланного и по получении с ним от сына моего письма узнал я о совершенной непроездимости пути и о том по его основательным причинам, что сыну моему ко мне проситься было не сходно, почему, лишась я сей надежды, остаюсь во ожидании смерти. Но признаться должно, что малейшее движение в моем покое предвещает мне вход Николая Ивановича; с ним одним отделяюсь я от должного в моем состоянии богомыслия» (С. 186–187).

Письмо это приводится в «Записках», и можно предположить, что оно включено уже не самим Неплюевым, который находился «в великой слабости», а тем неизвестным, которому принадлежат дополнения, опубликованные в конце. Взгляд анонима – это взгляд со стороны, свидетельство, по духу и стилистике являющееся органическим финалом записок, рассказом о том, что выходит за рамки автобиографического повествования. «Сие письмо, – сообщает неизвестный, – отправлено с нарочным 29 октября, а в ту же ночь жар усилился, так что не надеялись, чтоб мог до свету продолжиться; но к утру полчаса заснул и пробудившись спросил: „Поехал ли посланный в Петербург?“» (С. 191). Повествование ведется безличным образом, и если поменять «не надеялись» на «я не надеялся», то это вполне соответствовало бы тональности последней части «Записок»: «3 ноября сделался жар поменее, и притом между прочим были его такие слова: „Кто стучит там? Не приехал ли Николай Иванович? Но зачем ему ко мне и ехать! Я с ним уже простился и все, что имел, сказал, и что бы теперь сказать ему мог? Уже ничего не осталось!“ И вздохнувши, помолчав, начал еще говорить: „Если бы он и приехал, то кроме огорчения себе ничего не найдет; я знаю его нежное чувство; он, увидя меня в такой уже слабости, повреждение своему здоровью сделать может, а меня присутствием своим и более отвлечь от моего долга“» (С. 191–193).

Прямая речь Неплюева, которую передает неизвестный, придает тексту подлинный драматизм, вызывающий подчас ассоциации с театральной пьесой (риторические вопросы, восклицания). Но наиболее удивительными здесь являются жанровые мутации, в результате которых возникает разительный контраст между началом «Записок», созданных в жанре поденных записей, и концом, представляющим собой выражение самых интимных переживаний. Этот эмоциональный настрой, новая «чувствительность» разрывают летописно-погодную форму во временном отрезке между 1710 и 1770 годами, перенося внимание со службы и публичной жизни человека внутрь его приватного существования, где наиболее значимым моментом являются отношения с близкими людьми – отношения сына и отца. И здесь возникает вопрос: каким образом произошло это смещение? Какие механизмы репрезентации для этого были необходимы и насколько неожиданными, с точки зрения развития нарратива, были финальные признания Неплюева?

В «Записках» можно выделить два своеобразных центра: сцена, где Петр I экзаменует возвратившихся из‐за границы гардемаринов, и финальные переживания по поводу отсутствующего сына. Отношения с императором, а также с покровителями и начальством связаны, как уже говорилось, с сильными эмоциями, переживаемыми индивидуально и коллективно (в этом случае разница не принципиальна). Экзамен в присутствии Петра сравнивается со страшным судом – «не знаю, как мои товарищи оное приняли, а я всю ночь не спал, готовился, как на страшный суд» (С. 97), и мы видим характерный для русской модели власти параллелизм между богом и царем: Петр I – это, с одной стороны, страшный карающий бог (крайний судия) и добрый отец (Отец Отечества), заботящийся о своих чадах, с другой588588
  О патерналистских основаниях русского самодержавия и соответствующей метафорике см.: (Миронов 2003: 132–133). Генеалогию этой метафоры см.: (Пайпс 2004: 39–41; Wortman 1988: 58–75).


[Закрыть]. Эта ситуация определяла все отношения власти, от императорской, где правитель уподобляется главе семьи, а народ – детям, до семейной, где глава семьи – царь для своих домочадцев. Можно предположить, что именно в религиозной сфере коренятся те эмоции, которые, по крайней мере для анализируемой эпохи, прочитываются и фиксируются в семейных отношениях, – страх, любовь, благодарность, признательность.

Экзамен в присутствии царя – это некоторый рубеж, переходный момент в жизни Неплюева. Этот экзамен, как уже говорилось выше, сравнивается со страшным судом, и вторично тема суда естественным образом возникает и в предсмертном письме Неплюева сыну: «Еще прости, мой любезный сын Николай Иванович; мысленно тебя обнимаю, целую; да будет благодать Господня над тобою; когда любишь детей своих так, как я тебя, представляя мое теперешнее состояние, можешь себе и то представить, сколь горестна моя с тобою разлука, Творцом веленная и Его милосердием; и как мне на суд явиться должно, я наполнил свои мысли, но признаюсь и каюсь в том, что ты меня столько же занимаешь; представление тебя предстоит неотлучно предо мною, а молитва моя о себе препровождается купно и о тебе; не могу больше писать» (С. 190–191). Здесь переплетены религиозные и человеческие моменты, поскольку, с одной стороны, отношения отца с сыном могут быть спроецированы на христианские образы Отца и Сына, а с другой – религиозная и мирская жизнь, с ее чувствами и привязанностями, находятся в противоречии друг к другу. Это и составляет основной нерв всей ситуации прощания, со всем ее трагизмом и неизбежностью.

В отсутствие службы и обычных форм подчинения Неплюев переносит на сына те моменты, которые обычно связываются с властью. Так, например, появление сына помогает Неплюеву (на время) победить болезнь: «23 июля прибыл в Ямполь сын мой и нашел меня при последнем уже издыхании, потому что с самого начала сея болезни я был в беспрерывном жару. Голос его и чрезвычайная моя радость, его осязая, как от сна меня возбудили, и сими-то двумя движениями отворились геморроидальные крови, и хотя от многого течения тех ослаб, но жар весьма умалился, и чрез неделю я уже в состоянии был вставать с постели» (С. 177–178). После отъезда сына болезнь возвращается, и Неплюев пишет: «дошел чрез двои сутки в такое же состояние, в каком нашел меня прежде сын мой», тогда как спустя несколько месяцев «возвратный приезд моего сына вновь оживил меня» (С. 179).

Все это может быть объяснено, например, обыденной логикой, в соответствии с которой присутствие близкого человека оказывает благотворное действие на больного. Но в приведенных цитатах можно также разглядеть отзвуки религиозной топики, где только Бог способен «оживлять» и «умертвлять». Изучение контекстов использования глагола «животворити» («живити») показывает, что Бог предстает как податель жизни, который «мьртвiть и живить» (Словарь 1990: 254), а в текстах нерелигиозного характера функцию «оживления» берут на себя правители, начальство или покровители589589
  Обретение бытия связано, в частности, с расположением императрицы, ее вниманием. Ср., например, Ломоносов в своем обращении к Шувалову говорит о Екатерине: «Услышанному быть Ея кротчайшим слухом / Есть новым в бытии животвориться духом!» (Ломоносов 1986: 246). Ср. схожий пример с метафорикой оживления в письме Сумарокова Екатерине, где эта функция связана непосредственно с богом: «…препоручаю за себя предстательство самой вашей освященной особе, на которую я всегда уповаю и вместо огорчительного мне отказа с радостию ответа ожидаю. О, дабы всевышний вложил в сердце ваше милосердое ко мне снисхождение и оживил бы мою увядающую жизнь, подверженную жесточайшей ипохондрии!» (Письма русских писателей 1980: 166). Об этой топике и примерах смерти и воскресения как проявления особых функций власти см. подробнее: (Калугин 2015: 143–146).


[Закрыть]. Служба в этом случае мыслится как своеобразное религиозное служение, а цель истории представляется как спасение и индивидуальное бессмертие, достигаемое за счет вовлеченности в государственные дела. Но, как мы видели из автоэпитафии Неплюева, он больше не верит в такое бессмертие, признавая, что вся слава мира пожирается «жерлом вечности». Можно предположить, что это отчасти произошло в результате переноса отношений служебных, с их эмоциональностью и религиозными коннотациями, на отношения семейные, где объектом эмоциональной нагруженности выступают близкие родственники и в первую очередь дети. Это привело к своеобразному кризису расхожих представлений о жизни, и, по сути дела, мемуарный текст, заимствуя общераспространенную риторику, при помощи которой описывается «правильная жизнь» государственного человека и его отношения с властью, вырабатывает новую «эмоциональную матрицу» и «формы кодирования» для репрезентации отношений частных (о конструировании эмоций в приватном дневнике и эпистолярных формах см., например: Зорин 2016: 37–52).

Другим важным моментом этого сюжета является изменение отношения к разлуке, если говорить иначе, к присутствию или отсутствию близкого человека. Появление этих категорий становится существенным для выражения нового самоощущения, которое складывается во второй трети XVIII века. В мемуарной литературе первой половины столетия отношения родителей с детьми, в первую очередь отношения отцов и сыновей, связывались с моралистической назидательностью и существовали в виде примеров поучений и наставлений. Это определялось еще и тем, что их жизнь практически всегда проходила далеко друг от друга. «Во многих дворянских семействах, – пишет Ричард Уортман, – отец служил вдали от дома или, обзаведшись детьми на склоне лет, умирал до того, как они вырастали» (Уортман 2004: 178). Другой вариант, который ближе к Неплюеву, дожившему до глубокой старости, состоял в том, что сын вырастал без отца, а когда отец выходил в отставку и возвращался к себе в имение, сын уже начинал службу и покидал семью. Главным механизмом коммуникации были письма, которые либо уничтожались, если содержали компрометирующие подробности, либо хранились в семейных архивах и исчезали вместе с ними (Бекасова 2012: 99–130).

Включение в текст «Записок» прощального письма Неплюева сыну, если сравнивать его с погодными записями, официальной перепиской и государственными рескриптами, необходимо рассматривать как появление материала качественно иного характера. Любой из перечисленных выше документов вписывает героя в определенную иерархию и подключает к миру социальных ценностей, свидетельствуя таким образом о признании и заслугах. И если согласиться с тем, что автодокументальный текст балансирует между внешним и внутренним, то все эти свидетельства направлены вовне, в то время как интимное письмо близкому человеку не имеет таких функций: силовые линии в нем замкнуты на себе, и мы видим иной тип ситуации и иной тип субъекта – вовлеченного в фантазматическое присутствие отсутствующего. Неплюев оказывается один, покинут, подобно тому, как это произошло накануне восшествия на престол Екатерины. Единственное, что спасает его от «немоты» в эти последние два года своей жизни, – это общение с сыном при помощи писем, превращающих Николая Ивановича в участника разговора, разворачивающегося в зыбком пространстве опосредованной коммуникации. Служить основанием этой коммуникации и есть основная функция письма, которое в классической риторике определяется не иначе как «письменная беседа» или разговор отсутствующего с отсутствующим (см. подробнее: Античная эпистолография 1967: 23).

Само понятие присутствия, которое использует Неплюев в последнем письме к сыну (присутствие которого могло бы отвлечь умирающего Неплюева от его долга), не является в действительности нейтральным. Оно тоже свидетельствует о существенной трансформации обычного бюрократического языка, в котором выявляются экзистенциальные возможности. В русском контексте понятие присутствие начинает употребляться лишь в XVII веке благодаря влиянию латиноязычной культуры, идущей из Польши и Белоруссии (Алексеев 1990: 49), и является калькой слов παρουσία (греч.), praesentia (лат.), обозначавших присутствие Бога в святых дарах или второе пришествие (см., например: Moore 1966: 35–67). В XVIII веке слово «присутствие» (вар. «присудствие») располагается на пересечении двух сематических полей, одно из которых связано с религией, другое – с судопроизводством. Экзистенциальные аспекты этого понятия связаны в первую очередь с религиозной сферой, и в своем «Триязычном Лексиконе», изданном в самом начале XVIII века, Федор Поликарпов фиксирует более раннее, «бытийное» значение, делая важное уточнение: «…присутство или близость, яко при бозе… <…> apud Deum» (Поликарпов 1704: 215). Выделено мной. – Д. К.). См. также статью «Присутствие», где это слово соотносится с παρουσία, existentia, praesentia (Там же).

О сдвиге в семантике этого понятия свидетельствует переход от ощущения, чувства к воображению, где ключевую роль будут играть представления или образы, вернее, усилия субъекта воображать, представлять того, кого нет в реальности. В своем последнем письме Неплюев, обращаясь к сыну, говорит именно об этом: «…представление тебя предстоит неотлучно предо мною» (С. 191). Отец и сын оказываются в едином пространстве, в котором снимаются прошлое и будущее, синхрония и диахрония и где акцент делается на единстве памяти (о концепции личности как идентичности см.: Плотников 2008: 70–71)590590
  Ср., например, текст А. Н. Радищева «Житие Филарета Милостивого», написанный в крепости и обращенный к его детям: «Положив непреоборимую преграду между вами и мною, о возлюбленные мои, преграду которую единое монаршее милосердие разрушити может; лишенный жизнодательнаго для меня веселия слышати глаголы уст ваших; лишенный утешения вас видеть; неимея даже и той малейшия отрады беседовати с вами в разлучении; я простру к вам мое слово; безнадежен, о бедствие! достигнет ли оно вашего слуха. Всечасно хотя тщуся, напрягая томящееся воображение, сделать вас мысли моей присудственными» (Радищев 1938: 399). В последней фразе мы видим ту же самую связь присутствия и воображения, необходимую для того, чтобы отсутствующие стали «присудственными» (о варианте «присудствие» см.: Алексеев 1990: 49), связь, которая уже намечается в «Записках» Неплюева.


[Закрыть]. Перед нами одно сплошное настоящее, остановка в течении времени, момент сосредоточенности созерцания, что, если вернуться к месту этого письма в «Записках» Неплюева, и есть смерть – естественное окончание жизни и рассказа об этой жизни, ведущегося от первого лица.

Сравнивая «Записки» Неплюева с «Vita» Куракина, необходимо в первую очередь отметить постепенное падение значимости категории рода. Если Куракин ощущает себя как часть его, болезненно переживает немилость, утрату царского расположения, проецируя это на всю родовую историю, то у Неплюева эта история представлена в ослабленном виде. Как и Куракин, он начинает рассказ о себе со смерти отца в 1709 году, получившего тяжелое ранение под Нарвой, и фактически больше не вспоминает о своих родителях, не пишет о своих родственниках, только о детях. Он нигде не говорит с гордостью и воодушевлением о роде Неплюевых, в то время как Куракин, «наследственный литовский князь», говорит о своем «доме Caributoff Kurakin»591591
  Называя себя князем Корибутом, Куракин, по словам Зицера, «полагался на польскую генеалогическую традицию, согласно которой „патроним ‘Korybutowicz’“ демонстрировал, что данная польская дворянская семья происходила от литовского великокняжеского рода» (Zitser 2011: 171). Подчеркивая свою связь с Гедемином, Куракин таким образом хотел еще раз обозначить свою родовитость.


[Закрыть]. Неплюев пишет о своей жизни отстраненно, прячась за бюрократическими формулировками, полагаясь на свои прошлые записи, чтобы в конечном счете рассказать о самом главном, о том, что находится не в прошлом, а в настоящем.

Это смещение происходит в результате радикализации дихотомии частной и публичной сферы, где проблематичной оказывается именно категория рода, плохо вписывающаяся в это противопоставление. У Куракина центр находится все еще в публичности, и рассказ об утрате расположения Петра – это тоже часть публичной, внешней жизни, и в границах его истории эта утрата маркируется как болезнь и нарушение установленного порядка. У Неплюева место рода занимает семья, и последнее письмо сыну приобретает специфические черты, возникая в конце «Записок» в качестве сюжетообразующего элемента. Этот сюжет можно было бы описать как переход от публичной жизни к приватной, от привычных отношений службы к интимным отношениям с близким человеком, от обычного языка или языков, при помощи которых можно рассказать историю своих дел, к языку, который надо изобретать самому. Именно в этом плане должны прочитываться организующие текст соответствия между богом и царем, Петром I и Неплюевым, Неплюевым и сыном, где эмоции движутся сверху вниз и во всей своей эксцессивности раскрываются в отношениях внутри семьи или даже еще глубже – в воображении, которое уничтожает расстояние, делает отсутствующих присутствующими, помогает победить одиночество и страх смерти.