Текст книги "Новая критика. Контексты и смыслы российской поп-музыки"

А. Горбачев
Новая критика. Контексты и смыслы российской поп-музыки

Автор идеи, редактор, составитель Александр Горбачев

Научный редактор Евгений Былина

Выпускающий редактор Максим Динкевич

Продюсер Анастасия Березкина

Корректоры Ольга Панайотти, Александра Кириллова

Дизайн Максим Никаноров

Макет Максим Балабин

Редактор сборника благодарит Юрия Сапрыкина за помощь и поддержку

Институт музыкальных инициатив (ИМИ) – независимая некоммерческая организация, развивающая музыкальную индустрию в России. Мы работаем и с профессионалами индустрии, и с молодыми музыкантами, которые стремятся ими стать. ИМИ сфокусирован на создании инфраструктуры, доступной широкому кругу участников индустрии. Среди наших проектов – ежедневное медиа, онлайн-сервисы, образовательные события, исследования, издательская программа.

Институт музыкальных инициатив представляет первый выпуск книжной серии «Новая критика» – сборник текстов, которые предлагают новые точки зрения на постсоветскую популярную музыку и осмысляют ее в широком социокультурном контексте.

Почему ветераны «Нашего радио» стали играть ультраправый рок? Как связаны Линда, Жанна Агузарова и киберфеминизм? Почему в клипах 1990-х все время идет дождь? Как в баттле Славы КПСС и Оксимирона отразились ключевые культурные конфликты ХХI века? Почему русские рэперы раньше воспевали свой район, а теперь читают про торговые центры? Как российские постпанк-группы сумели прославиться в Латинской Америке? Внутри – ответы на эти и многие другие интересные вопросы.

Мы проводим конференции, семинары и курсы, публикуем книги, ведем исследовательские программы, устраиваем шоукейсы. О наших инициативах и самом важном в музыкальной индустрии читайте в «ИМИ.Журнале» – i-m-i.ru.

Новая критика. Контексты и смыслы российской поп-музыки: сборник статей / (сост. А. Горбачев) – М.: Автономная некоммерческая организация поддержки и развития музыкальных инициатив «ИМИ», 2020.

Все права защищены

© Автономная некоммерческая организация поддержки и развития музыкальных инициатив «ИМИ», 2020

* * *

Как делалась эта книга

1. Институт музыкальных инициатив (ИМИ) объявил конкурс на участие в сборнике текстов, которые исследуют и осмысляют российскую и постсоветскую популярную музыку в широком социальном и культурологическом контексте. Заявители должны были предоставить питч на 1 страницу – краткий пересказ идей, которые предполагалось исследовать в тексте.

2. Специально приглашенное жюри прочитало и оценило более 130 присланных питчей.

В жюри вошли:

● Евгений Былина, исследователь современной музыки, куратор, сотрудник издательства «Новое литературное обозрение»;

● Евгения Герасимова, заместитель директора по вопросам креативной экономики отдела культуры и образования Посольства Великобритании в Москве;

● Александр Горбачев, журналист, редактор, сценарист в студии Lorem Ipsum, редакционный советник ИМИ;

● Максим Динкевич, шеф-редактор «ИМИ.Журнала»;

● Кирилл Кобрин, историк, писатель, редактор журнала «Неприкосновенный запас»;

● Татьяна Макарова, соосновательница инициативы RUSH, программный директор конференции Moscow Music Week;

● Катя Морозова, главный редактор литературного журнала «Носорог»;

● Юрий Сапрыкин, журналист, главный редактор проекта «Полка».

3. По результатам голосования жюри было отобрано 20 финалистов, каждому из которых мы предложили написать полноценный текст на основе заявки – размером от 20 до 60 тысяч знаков. На промежуточном этапе работы над текстом авторы должны были обсудить с редактором сборника Александром Горбачевым план исследования и его небольшой фрагмент.

4. Из 20 отобранных заявок до книги в итоге дошли 12 текстов. Два материала (точнее их план и фрагмент) не укладывались в предложенную сборником жанровую рамку. Еще в шести случаях авторы по тем или иным причинам отказались от дальнейшей работы.

5. У сборника было три редактора. Александр Горбачев провел подробную стилистическую и содержательную редактуру всех текстов. Научный редактор Евгений Былина проверял корректность и осмысленность использованных исследователями аналитических процедур и концептуальных рамок. Выпускающий редактор Максим Динкевич ловил несообразности и ошибки, которые не поймали остальные. Корректоры Ольга Панайотти и Александра Кириллова еще раз проверили то, что получилось, на грамотность и структурное единообразие.

Мы очень старались избежать ошибок в этой книге. Но если вы их все-таки нашли – или если вам есть что сказать по итогам прочитанного, – напишите нам в любом удобном мессенджере или по адресу [email protected].

Проект «Новая критика» будет продолжен – следите за анонсами на сайте ИМИ и в наших соцсетях.

Александр Горбачев
Ты чего такой серьезный? Новая критика: Вместо манифеста

Об авторе

Родился в 1984 году в Обнинске. Выпускник историко-филологического факультета РГГУ (2006) и магистерской программы Школы журналистики Университета Миссури (2016). Большую часть жизни работал журналистом – сначала в «Афише», где с 2005 до 2014 года прошел путь от обозревателя до главного редактора журнала «Афиша» и сайта «Афиша Волна», потом в «Медузе», где был редактором отдела специальных корреспондентов. Автор сотен публикаций о музыке и не только – рецензий, репортажей, интервью; лауреат нескольких премий «Степной волк». Совместно с Ильей Зининым написал книгу «Песни в пустоту. Потерянное поколение русского рока 1990-х», совместно с Ильей Красильщиком отредактировал книгу «История русских медиа 1990–2011». В настоящее время – сценарист в компании Lorem Ipsum, редакционный советник Института музыкальных инициатив.

1.

– Девяностые – это был еще такой, знаешь, модернизм. Нулевые – наверное, пост-. А потом начался метамодерн, – сказал мне Иван Дорн, человек, который создал это самое «потом» в русскоязычной эстраде.

Ноябрьским вечером мы сидели в гостиничном номере и говорили о судьбах постсоветской популярной музыки по поводу, которому еще предстоит быть рассказанным. Честно говоря, услышав эту фразу, я подумал, что Иван шутит.

– Хотя на самом деле я не все свои песни отношу к метамодерну, – продолжил Дорн после паузы. – Иногда он у меня просматривается, но скорее метамодерн – это Антоха МС.

Иван не шутил – а мое подозрение было вызвано журналистским снобизмом. Людям, которые пишут о музыке, вчитывая в нее смыслы и идеологии, часто необоснованно начинает казаться, что они умнее людей, которые эту музыку делают. Думаю, это иллюзия: поколение музыкантов, выросших в ситуации экономики знания и тотальной доступности архивов человеческой мысли, легко способно поддержать разговор о себе на самых разных уровнях – в том числе и на теоретическом, аналитическом, исследовательском. Иван Дорн тут – только один пример, разоблачающий мои собственные предубеждения; на самом деле список людей, значимых для современной российской популярной музыки и подтверждающих, как кажется, этот тезис, длинен и разнообразен – от вечных противников Славы КПСС[1]1
  В обсуждаемом контексте характерен эпизод из интервью Юрия Дудя, где Слава КПСС обсуждает с журналистом Салмана Рушди. URL: https://youtu.be/8GGWedu77SA?t=3227.


[Закрыть] и Оксимирона до Екатерины Шилоносовой («ГШ», Kate NV) и Николая Комягина из Shortparis.

Книга, которую вы держите в руках, пытается наметить несколько тем для таких глубоких разговоров. Современная постсоветская популярная музыка[2]2
  Это словосочетание (как и вынесенное на обложку сборника слово «поп-музыка») может вызвать закономерные вопросы – особенно если учесть, что в дальнейших текстах речь идет в том числе об осознанно антипопулярных музыкантах (будь то «Соломенные еноты» или, например, проект «Резня Пономарева-Образины»). Здесь и далее я употребляю его в самом общем смысле как музыку, отличную от академической и существующую в поп-культурной инфраструктуре с присущим ей словарем: «лейбл», «клуб», «альбом», «клип», «студия» и так далее.


[Закрыть] – в диапазоне от хип-хопа до Глюкозы, от российского рейва 1990-х до подпольных бардов 2010-х, от московского экзистенциального панка до петербургского экспериментального джаза – здесь анализируется и вписывается в широкий социально-культурный контекст с привлечением понятий «метамодернизм» и «ретротопия», работ Феликса Гваттари и Алексея Юрчака, инструментария социологии, философии и гендерных исследований.

Мне кажется, что это очень интересный и необходимый разговор. И вот почему.

2.

Конец 2010-х – время расцвета музыкальных медиа на русском языке.

Этот тезис очевидно спорен, и, чтобы защитить его, придется вернуться назад. В традиционной, выстроившейся в западной индустрии в 1960-х коммуникативной цепочке журналисты играли роль посредников между музыкой и ее аудиторией. Музыканты создавали записи и играли концерты; менеджеры (лейблы, агентства, директора и так далее) их продавали; зрители и слушатели их покупали – функция СМИ состояла в том, чтобы получить информацию от одних и донести ее другим, обосновав, почему на ту или иную продукцию имеет смысл потратить деньги и время. Проще говоря, в XX веке людям нужны были журналы, телеканалы и все иные прочие, чтобы узнать о том, что происходит с музыкой. Журналисты обладали привилегией – они первыми получали доступ к тем или иным звукам и решали, кому, как и в каком объеме о них рассказывать.

В России у этой конструкции были свои экономические и идеологические особенности. С одной стороны, здесь так толком и не заработала стандартная для западных музыкальных СМИ экономическая модель, в которой издание живет на деньги от рекламы, купленной участниками индустрии. С другой – в позднесоветской и постсоветской ситуации особое значение приобрело культурное программирование, создание и внедрение собственного канона новой популярной музыки, собственной идеологии и собственной этики. Связано это, по всей видимости, было с тем, что СМИ в условиях распада советских общественных структур и идеологических скреп фактически выступали в роли социальных визионеров/миссионеров, предлагая новые образы общества (самый хрестоматийный пример – газета «Коммерсантъ», «придумавшая» российских предпринимателей). Другой вероятный фактор – сама роль музыки, которая после окончательного исчезновения авторитета у государственного голоса стала широко восприниматься как носитель правды и моральных ценностей, как способ ориентации и укоренения в мире, лишенном координат и почвы[3]3
  Тут стоит оговориться, что тезис этот во многом справедлив и для классической русской литературы – да и музыка в этом статусе начала утверждаться с конца 1960-х.


[Закрыть].

Перестроечный рок-самиздат предлагал массу разнообразных медийных стратегий[4]4
  См.: Кушнир А. Золотое подполье. Полная иллюстрированная энциклопедия рок-самиздата. История. Антология. Библиография (1967–1994). Нижний Новгород: Деком, 1994.


[Закрыть] – однако в исторической перспективе самыми влиятельными оказались журналы, так или иначе конструировавшие свою, «правильную», версию рока как музыки и как этоса (в первую очередь я имею в виду, конечно, «Контркульт’УРу»)[5]5
  «КонтркультУР’а», насколько мне известно, единственный советский рок-самиздат, удостоившийся отдельного мемуарно-мемориального тома, что само по себе свидетельствует о его особом статусе (см.: Волков А., Гурьев С. Журнал «КонтркультУР’а» // Опыт креативного саморазрушения: 1989–2002. М.: Сияние, 2018). Симптоматично и то, что само возникновение журнала было связано с расколом в редакции журнала «Урлайт», обусловленного значимыми расхождениями в понимании культурно-политической функции рок-музыки среди ее авторов (см.: Там же. С. 31–39).


[Закрыть]. Схожие сюжеты можно было наблюдать и в истории уже официальной, коммерческой российской культурной прессы – так, ключевые музыкальные медиафеномены 1990-х предлагали читателю не только некую кураторскую выборку артистов, записей и выступлений, но и социальную, культурную и поведенческую идентичность, которая позволяла отделить своих от чужих. Речь в данном случае не только о печатных СМИ (и конкретно самые заметные символы эпохи – журналы «Птюч» и «Ом»[6]6
  Культурную политику «Птюча» подробно анализирует Леонид Грибков в одной из статей этого сборника. Характерно также, что социологи Мойа Флинн, Елена Старкова и Хиллари Пилкингтон, исследуя культурное поведение ульяновских подростков конца 1990-х, выделяли потребление этих двух изданий как один из признаков «продвинутой» части молодежи (см.: Глядя на Запад: культурная глобализация и российские молодежные культуры. СПб.: Алетейя, 2004. С. 68–95, 118–153).


[Закрыть]), но и об электронных – будь то «Наше радио»[7]7
  О формировании канона «Нашим радио» см.: McMichael P. ‘That’s Ours. Don’t Touch.’ Nashe Radio and the Consolations of the Domestic Mainstream // Strukov V., Hudspith S. (Eds.) Russian Culture in the Age of Globalization. Routledge, 2018. P. 68–98.


[Закрыть], «Русское радио», радио «Шансон»[8]8
  Идеолого-эстетические трансформации канона радио «Шансон» от криминально-тюремного к житейско-романтическому (условно от группы «Бутырка» к Стасу Михайлову) и связь этих трансформаций с социальными изменениями – очень занятная тема, ждущая своего исследователя.


[Закрыть] или российское MTV.

В 2000-х – на фоне консолидации культурных и потребительских практик внутри нового буржуазного стиля жизни – основными носителями миссионерского кода стали СМИ, в которых музыка становилась одной из таких практик, вместе с другими создающих образ нового просвещенного и/или модного горожанина: «Афиша», а во второй половине десятилетия – Look At Me и OpenSpace[9]9
  Сейчас – Colta.ru.


[Закрыть]; в этой же парадигме существовала и российская версия журнала Rolling Stone, и – до некоторой степени – первая инкарнация сайта Rap.ru, редакция которого потом создала The Flow[10]10
  При этом предпринимавшиеся в те же годы неоднократные попытки запустить российские версии – по франшизе или по аналогии – зарубежных узкомузыкальных журналов неизбежно рано или поздно проваливались, причем даже вне зависимости от наличия идеологии (как в российской версии NME) или ее демонстративного отсутствия (как в журналах Play и Billboard).


[Закрыть]. Можно заметить, что таких изданий было немного: миссионерская парадигма по умолчанию предполагала прозелитизм, некоторую борьбу за идеологическую монополию, что в свою очередь приводило к конфронтациям и попыткам выдавить конкурентов с рынка.

В одном из упомянутых медиа – «Афише» – я проработал почти десять лет, и было бы странно здесь притворяться независимым наблюдателем, претендующим на объективность. Чего уж там: это было круто; и миссионерский статус – пусть даже он был обоснован исключительно самовыдвижением – изрядно обогащал профессию смыслом. В отсутствие реальной индустрии, где иерархии выстраиваются более или менее естественными экономическими путями, журналисты фактически выдумывали музыкальный рынок. Следует при этом различать процесс и результат: то, что «Афиша» (или «Птюч», или «Наше радио») определенным образом программировала культурное поле, выдвигая те или иные фигуры в качестве определяющих, не эквивалентно принципу «навязывания», который часто используется для критики претендующих на визионерство изданий. В конечном счете статус тех или иных музыкантов всегда определяла публика – и проектные ожидания журналистов могли предугадывать ее решения (как это случилось, например, с «Кровостоком» или Муджусом) или нет (как это получилось с группой «Палево», певицей Дашей Люкс или «Комбой БАКХ»).

Так или иначе, миссионерская работа порой приводила к странным эксцессам. В конце 2000-х я одновременно работал в «Афише», организовывал концерты молодым группам в клубе Ikra в рамках именной резиденции «Среда Горбачева» и курировал линейку лейбла «Среда». Очевидно, что это прямо нарушало все обычные журналистские законы о конфликте интересов (тот факт, что все дополнительные полномочия при необходимости оговаривались в публикациях «Афиши», – так себе смягчающее обстоятельство), однако тогда такой расклад казался допустимым в силу своей культурно-просветительской необходимости.

Сейчас такая ситуация вряд ли возможна – музыкальные репутации в конце 2010-х создаются стремительно и в подавляющем большинстве случаев без какого-либо участия сколько-нибудь традиционных СМИ. Более того: мейнстримовые медиа зачастую успевают замечать новые феномены, когда игнорировать их масштаб уже становится непрофессиональным (то есть когда молодые артисты уже едут в тур по стране и собирают тысячные столичные площадки).

В середине 2010-х наложились друг на друга два существенных процесса. С одной стороны – кризис традиционных культурных медиа, обусловленный как экономическими причинами, так и новой, более горизонтальной структурой информационного поля, в котором основными источниками информации о культурных впечатлениях зачастую становятся социальные сети, а не профессиональные СМИ. С другой – взрывной рост (а фактически рождение в более или менее полноценном виде) здешней музыкальной индустрии. Начало эры стриминговых сервисов едва ли не впервые позволило музыкантам более или менее массово зарабатывать на записях; легализация «ВКонтакте» впрыснула в рынок суммы, послужившие в качестве подъемных. Таким образом, миссионерство отменилось сразу с двух сторон: в индустрии появились новые ресурсы для коммуникации (сами музыканты, лейблы и фестивали начали выполнять функции СМИ) – и более внятная структура, выстроенная безличными экономическими механизмами. Проще говоря, чтобы определить главных лиц молодой российской музыки, больше не нужен журнал «Афиша»; достаточно изучить программы «Главклуба», Stadium Live и нескольких летних фестивалей.

Эта как будто фатальная для СМИ ситуация на самом деле привела к освобождению русскоязычных музыкальных медиа. В 2020 году они представляют собой огромную и сложную систему, состоящую из десятков и сотен независимых друг от друга и очень разных голосов; некоторые из них, конечно, претендуют в том числе и на миссионерство, но, во всяком случае, не претендуют на монополию. От тематических телеграм-каналов про импровизационную музыку или минимал-техно до миллионных сообществ во «ВКонтакте», транслирующих собственную эстетическую повестку исключительно через плейлисты; от авторских медиа, строящихся на стратегии скандала, до авторских плейлистов на стриминговых сервисах, строящих персональную картину современного звука; от фестивалей, которые становятся трансляторами идеологии, до пабликов, которые вырастают в издателей. По-своему даже поразительно, что в России с ее повсеместной центростремительностью в одной из областей культуры случилась такая оголтелая децентрализация. Среди этих голосов хватает и публицистов, и специалистов, и провокаторов, и навигаторов, и элитистов, и популистов – и даже классической трудозатратной журналистике, предполагающей репортерскую работу, находится какое-то место[11]11
  Отдельно этому способствовал рост российского сегмента YouTube, где в ходу различные жанры, так или иначе вырастающие из интервью.


[Закрыть].

Однако есть и значимые лакуны. На мой взгляд, в российских музыкальных медиа отчетливо не хватает исследовательских голосов и глубоких аналитических жанров; текстов, которые бы связывали происходящее с музыкой с общей культурной, политической, экономической и социальной повесткой – и пользовались бы для этого современным интерпретационным инструментарием; рассуждений, которые конструировали бы современную российскую поп-музыку как сложную систему смыслов, отношений и стратегий. Вероятно, в таком положении дел опять же отчасти виноваты деньги: тексты подобного жанра требуют серьезных временных инвестиций, которыми зачастую не располагают ни энтузиасты, ни немногие традиционные СМИ. Но вряд ли дело только в этом.

В тексте на уход Владимира Мединского с поста министра культуры Константин Шавловский и Василий Корецкий пишут: «Сравниться с кино по градусу общественного интереса в 2010-е мог разве что театр»[12]12
  Шавловский К., Корецкий В. Цензурная революция // Colta. 22.01.2020. URL: https://www.colta.ru/articles/cinema/23403-vladimir-medinskiy-i-tsenzurnaya-revolyutsiya.


[Закрыть]. Как мне представляется, это очевидная неправда. К концу 2010-х именно популярная музыка – в первую очередь российский хип-хоп, но не только он, – превратилась в главный объект общественного интереса, а вследствие этого – в едва ли не самый скоростной социальный лифт в России. Музыкальные карьеры здесь и сейчас делаются быстрее, чем чиновничьи, спортивные и любые другие, и требуют куда меньше инвестиций и компромиссов; новые имена, способные отправиться в кассовый тур по стране и собрать на московский концерт полторы – две тысячи человек, появляются буквально за несколько месяцев (насколько эти карьеры долговечны – вопрос другой). Как поет артист Face, «Я молодой миллионер, цифры большие, как Гулливер / Те, кто заканчивал школу со мной, все еще ходят себе в универ», – подписаться под этим тезисом могли бы десятки людей; повторить этот путь хотят, вероятно, миллионы, которые в первую очередь и обеспечивают высокий градус вышеупомянутого общественного интереса, провоцируя дальнейшее внимание к музыкантам политиков и правоохранительных органов.

Тезис Шавловского и Корецкого, тем не менее, показателен, потому что иллюстрирует специфическое положение популярной музыки в структуре российской культурной рефлексии. Под общественным интересом тут, думаю, имеется в виду традиционная конструкция, в которой интеллигенция занимается герменевтикой поп-культурных текстов и встраивает их в социально-политический и конкретно-исторический контекст. У поп-музыки несколько другая адресация; и в российском фейсбуке – или в немногочисленных доживших до 2020 года культурных СМИ – действительно больше склонны обсуждать Звягинцева или Серебренникова, чем музыку Скриптонита или тексты «СБПЧ» (значимое исключение тут – Оксимирон, и отчасти этим, кажется, обусловлено его уникальное положение в индустрии; похоже, что примерно того же эффекта пытается с переменным успехом добиться группа Shortparis). В этом смысле мелкий тезис из статьи про Мединского иллюстрирует большую лакуну – в силу вышеописанных особенностей культурного поля пространство для серьезного и системного обсуждения смыслов поп-музыки, по большому счету, отсутствует.

Этот сборник – попытка такое пространство создать.

3.

В 1973 году будущий великий писатель Том Вулф собрал под одной обложкой борзые тексты своих коллег, опубликованные в американских периодических изданиях, и назвал это «Новая журналистика», лишний раз подтвердив, что всякой амбиции, чтобы быть замеченной, нужна прокламация. Взяв с Вулфа хороший пример и выбрав для жанра яркое имя, я все же воздержусь от того, чтобы делать вид, будто подобных текстов до этой книги не было вовсе. Разумеется, были – пусть равно странным и закономерным образом традиция социокультурного подхода к зарубежной музыке на русском языке куда богаче[13]13
  Здесь можно привести самые разные примеры, так что я ограничусь хронологическими крайностями: от Андрея Горохова, который едва ли не первым стал применять аппарат современной философии для разговора о поп-музыке (См. Горохов А. Музпросвет. ru. М., 2001), до Евгения Былины, который курирует будущую серию переводных и оригинальных книг о теории звука в издательстве «Новое литературное обозрение» (См., например: Былина Е. Конец утопии // Colta. 28.08.2019. URL: https://www.colta.ru/articles/music_modern/22232-konets-utopii; необходимо также признаться, что Былина был научным редактором нашего сборника).


[Закрыть], чем к местной[14]14
  См., например: Шенталь А. Преданная революция, или Девяностых не было // Разногласия. 27.01.2017. URL: https://www.colta.ru/articles/raznoglasiya/13743-predannaya-revolyutsiya-ili-devyanostyh-ne-bylo. Или: Редькин Н. Грустный дэнс. Как в России появилась новая поп-музыка // The Flow. 28.10.2019. URL: https://the-flow.ru/features/chto-takoe-neopop-2019. Или: Сапрыкин Ю. Непривычная Россия. Молодость в многоэтажках // Сеанс. 23.08.2018. URL: https://seance.ru/articles/neprivychnaya-rossiya-2. Или некоторые рассуждения Артема Рондарева, существовавшие главным образом в лекционном формате. Сборники вроде «Летовский семинар» (М.: Bull Terrier, 2018) или «Рок-музыка в контексте современной культуры» (М., 2020), насколько я с ними знаком, в своем стремлении к классическому литературному и искусствоведческому академизму не вполне укладываются в обозначенные рамки, но упомянуть их здесь тоже нужно. Я сам тоже пытался писать какие-то тексты в близком жанре; см., например: Горбачев А. «Россия, не рви душу в клочья: я такой же, как ты» // Контрапункт. 2016. № 4. URL: http://www.counter-point.org/wp-content/uploads/2016/05/gorbachev_countepoint4.pdf. Или: Горбачев А. Эпоха Земфиры и «Мумий Тролля» закончилась. Теперь все иначе // Meduza. 02.01.2019. URL: https://meduza.io/feature/2019/01/02/epoha-zemfiry-i-mumiy-trollya-zakonchilas-teper-vse-inache. Или: Горбачев А. Добрые люди не понимают: Как Shortparis озвучивают Россию 2019 года // The Village. 07.11.2019. URL: https://www.the-village.ru/village/weekend/musika/366499-shortparis.


[Закрыть]. Наш сборник – точно не первая попытка вести разговор о поп-музыке на чуть более «серьезном» языке, но возможно, первая попытка сделать этот разговор системным и открытым.

Итак, что такое новая критика?

Новая критика существует на территории между академическими исследованиями, критической рефлексией и журналистикой, по необходимости применяя инструменты и процедуры всех трех этих типов письма.

Новая критика относится к популярной музыке как к сложному феномену, включенному в различные общественные и культурные системы и явления. Новая критика исходит из того, что этот феномен заслуживает глубокого интеллектуального подхода и серьезного анализа.

Новая критика встроена в современные дискурсы думания и говорения о культуре – и считает легитимным использовать эти дискурсы для исследования своего предмета.

Новая критика прежде всего отвечает не на вопросы «Кто?» и «Что?», а на вопросы «Как?» и «Почему?».

Новая критика вскрывает и исследует макроструктуры и микроструктуры, большие и малые смыслы, сквозные тренды и уникальные казусы, помогающие понять их контекст.

Новая критика интересуется всем, что помогает понять и структурировать культурное поле, которое создает постсоветская музыка; всем, что объясняет изменения, происходящие в этом поле; всем, что позволяет увидеть в нем скрытые связи и новые смыслы.

Новая критика стремится видеть за музыкой и человека с его воображением, талантом и уникальной психологией – и социокультурные системы, формирующие эффекты и смыслы звука.

Новая критика не боится, но не стремится быть сложной.

Новая критика не боится, но не стремится быть веселой.

Новая критика – это не догма и не требование, а потенциал. Не вместо другой критики, а в дополнение к ней. Мы не говорим, что про музыку должно думать только так, но говорим, что так – можно.

Наконец, новая критика – это история с продолжением. Провозглашая, что хочешь начать разговор, было бы странно немедленно его заканчивать. Я предполагаю, что этот сборник станет первым в серии подобных книг – а сами исследования и их авторы будут выходить за пределы текста, участвуя в публичных дискуссиях, дебатах, конференциях и так далее. Одна из целей Института музыкальных инициатив, в рамках которого осуществлен наш проект, – создание и инфраструктурная поддержка новых возможностей и смысловых полей для российской музыкальной индустрии. Мне хотелось бы верить, что программа «Новая критика» станет одной из них. Прием заявок на участие во второй итерации сборника начнется вскоре после публикации этой книги; отследить этот момент можно, подписавшись на соцсети ИМИ или время от времени заходя на страницу «ИМИ.Исследования»[15]15
  Вот она: https://i-m-i.ru/research.


[Закрыть].

4.

Этот сборник – результат эксперимента. Нам было интересно понять, существует ли в принципе предложение в области подобного письма, и рамку в связи с этим мы задавали максимально широко, фокусируясь не на темах, а на общем предмете рефлексии и моделях этой рефлексии. Тексты, которые в итоге попали в книгу, – результат не столько кураторского отбора, сколько прозрачной процедуры[16]16
  Подробнее о ней см. в справке «Как делалась эта книга» на с. 6.


[Закрыть]. В этом смысле их тематическая, стилистическая и методологическая неоднородность – заведомая неизбежность. Тем интереснее находить в них симптоматичные общности.

Начну с того, чего здесь, к сожалению, нет или почти нет. Родовая болезнь исследований в области русскоязычной популярной музыки (и главным образом русского рока) – их прописка на филологических факультетах. В нашем случае прямой анализ текстов как набора букв тоже становится инструментом чуть чаще, чем хотелось бы, хоть и далеко не всегда; но важнее и печальнее, что в первом выпуске «Новой критики» почти не идет речь об анализе собственно звука. Еще один сюжет – некоторая жанровая ограниченность исследований: да, хип-хоп и эстрадный канон в поле зрения авторов уже попадают, но большая часть традиционно «низкой» музыки в диапазоне от шансона до репертуара радио «Дача» – нет, а ведь там тоже наверняка кроется масса поучительных социокультурных смыслов. Ну и отдельно погрущу о том, что в финал первой серии «Новой критики» не попал ни один текст, анализирующий конкретные региональные музыкальные сцены и идентичности (хотя предложения такого рода были); их поиск и выявление в современной столичной России кажется важной гуманитарной миссией.

Что же касается понятий и феноменов, которые оказались предметом коллективного интереса жюри и наших авторов, их список кажется по-своему показательным – и как будто очерчивает некоторые контуры интеллектуальных поисков далеко не только в области музыки.

Во-первых, это прошлое – и само по себе, и как предмет (ре)конструкции для музыки настоящего. Любопытно, что основным объектом интереса в первом случае становится культурный код и наследие 1990-х – феноменам той эпохи посвящены тексты Дарьи Журковой и Леонида Грибкова; до некоторой степени – Даниила Жайворонка и Иры Конюховой. Что касается ностальгических призраков, с которыми работают российские музыканты, то они логичным образом происходят из советского мифа: об этом – работы Ивана Белецкого, Дарьи и Никиты Хохловых, Кристины Черновой.

Во-вторых, это пространство (в достаточно широком его понимании), которое смыкается с общим географически-культурным ощущением открытости или закрытости. Эта тема в «Новой критике» рассмотрена с самых разных точек зрения. Артем Абрамов изучает, как переживание городского пространства влияет на бытование экспериментальной музыки в российских столицах. Алексей Царев показывает, как меняется понимание города в русскоязычном хип-хопе. Дарья Иванс в статье о новой поэтической волне рассуждает о гиперлокальности как эстетической стратегии времен цифровой глобализации. Наконец, Марко Биазиоли выводит тему на международный простор, исследуя историю и практику российского музыкального экспорта.

В-третьих, это гендер и его музыкальные манифестации – тема, которая намечена в сборнике двумя текстами: Ира Конюхова рассматривает карьеру группы «Тату» в контексте российской биополитики ХХI века, а Даниил Жайворонок применяет оптику киберфеминизма к нескольким, казалось бы, очень разным поп-феноменам.

Наконец, при всей разности методов и предметов опубликованных текстов, у них обнаруживается некоторая общая теоретическая база – ну или несколько баз. С одной стороны, это комплекс идей, связанных с осмыслением ретромании, ностальгии и вообще вторжения прошлого в настоящее и будущее: тексты Марка Фишера, Саймона Рейнольдса, Светланы Бойм, Зигмунта Баумана, Алейды Ассман. С другой – попытка встроить российскую популярную музыку в большие координаты современности: отправной точкой тут становятся работы Фредрика Джеймисона с их приговором постмодернизму, а одним из возможных пунктов назначения – концептуальная рамка, которая предполагает принятие принципиальной разломанности, противоречивости, парадоксальности современной культурно-политической ситуации и использование их в качестве возможности. То есть тот самый метамодернизм.

Спасибо: теперь и я знаю, что это такое.