Текст книги "Политическая наука №2/ 2018"

Шаг 5. Анализ субъективности контекста употребления идеологем.

Определение идеологии как оценочного явления считается ее сущностным определением [Вепрева, Шадрина, 2006, с. 121], а идеологическим смыслам в целом присуща определенная степень субъективности, так как они определяются интересами той или иной группы людей: аксиологический модус, таким образом, может меняться в зависимости от политических убеждений говорящего («множественность» оценки [Малышева, 2009, с. 38]). Исследователи идеологем отмечают наличие ценностного компонента, особенно в ситуациях, когда «на первый план выходят чисто оценочные, эмоционально-экспрессивные коннотации, не имеющие опоры в непосредственном содержании слова» [Радбиль, 1998, c. 22].

Руководствуясь вышеизложенными принципами, на данном шаге алгоритма необходимо проанализировать контекст употребления предполагаемых идеологем (размер контекста – предложение или клауза) на наличие показателей субъективности или эмотивности, а именно оценочных слов, интенсификаторов (т.е. слов вроде «очень», «крайне»). В связи с тем, что доступные списки оценочных слов для русского языка найти достаточно сложно, использовались:

а) списки, изначально составленные для английского языка, автоматически переведенные на русский с помощью Google [Liu, Hu, Cheng, 2005] (что, очевидно, повышает вероятность ошибки при автоматическом анализе);

б) списки для русского языка, но для разных предметных областей (книги, кинофильмы) [Manually created sentiment lexicons… 2016].

Данные списки использовались для анализа ввиду того, что они достаточно объемны (создание надежных и полных списков тональных слов для политических текстов представляется отдельной и достаточно трудоемкой проблемой). Списки были дополнены интенсификаторами и прочими паттернами, характерными для выражения оценки в русском языке [Вольф, 2002].

Шаг 6. Формирование списка слов – претендентов на статус полиидеологических контекстуальных идеологем, и шаг 7 (дополнительный) – сравнительный анализ контекстуальных идеологем двух регионально близких баз документов для определения окончательного списка.

После формирования итогового списка полиидеологических контекстуальных идеологем рекомендуется сравнить итоговые идеологемы с результатами, полученными на иной, сопоставимой коллекции текстов. Данное дополнительное действие позволяет сузить окончательный список контекстуальных идеологем, а также определить отношения между сравниваемыми коллекциями текстов.

Таким образом, предлагаемый алгоритм применим к любым коллекциям политических текстов должного объема и репрезентативности и рекомендуется для идентификации полиидеологических контекстуальных идеологем в документах организации или любой социально-политической структуры.

Полиидеологические контекстуальные идеологемы культуры в контексте региональной культурной политики

При анализе коллекций текстов, составленных на основе документов департамента культуры администрации Нижнего Новгорода и министерства культуры Нижегородского региона, после оформления списка слов с высокой частотностью по итогам шага 3 был определен показатель TF-IDF, высокое значение которого присуще словам с высокой частотой в конкретном тексте и с низкой частотой в других документах коллекции. Например: искусство (0.0244), культура (0.0206), ценность (0.0189), область (0.0159), культурный (0.0158), сфера (0.0157), обеспечение (0.0150), кинематография (0.0150), нижегородский (0.0144), территория (0.0119), гарантия (0.0110), образование (0.0109), библиотечный (0.0091), музейный (0.0085), государственный (0.0082) и т.д.

Работа с алгоритмом на шаге 4 позволила оценить ассоциативный ряд претендентов на идеологемы. Например: наследие (культурный, литературный, творческий, научный, художественный, тяжелый, эпистолярный, великий, огромный, духовный, национальный, поэтический, бессознательный, классический, древний, тайный, отцовский, обширный, шахматный, всемирный, военный, ценный, идейный, тяжкий, мрачный, фольклорный и т.д.), толерантность (дизентерия, терпимость, рашка, жид и т.д.) [Словарь ассоциаций русского языка, 2006].

Шаг 5, посвященный анализу субъективности контекста употребления слов-претендентов в изучаемых коллекциях текстов, позволил определить «субъективный контекст» у таких частотных слов как культура, искусство, развитие, творчество, самобытность, оригинальность, наследие, воспитание, патриотизм, власть, толерантность, победа, потенциал, сотрудничество, совершенствование и т.д.

Например: «Цели и задачи IV открытого областного фестиваля декоративно-прикладного искусства “Лоскутная мозаика” – сохранение и развитие народных традиций декоративно-прикладного искусства; выявление и поддержка талантливых мастеров, работающих в традиционных и новых техниках лоскутного шитья; повышение профессионального уровня участников и создание новых работ; широкая пропаганда традиционного и современного народного творчества; активное воспитание и формирование эстетических вкусов подрастающего поколения» (Положение о IV открытом областном фестивале декоративно-прикладного искусства; 2016 год).

На последних этапах были сформированы два списка претендентов на роль контекстуальных идеологем. Для дискурса культурной политики в масштабах областного центра Нижнего Новгорода это (семь наиболее рейтинговых по всем показателям слов): преподаватель, профессионализм, развитие, искусство, творчество, достижение, поддержка.

Для дискурса культурной политики Нижегородского региона (топ-7): культура, искусство, развитие, творчество, самобытность, оригинальность, наследие.

Сравнительный анализ контекстуальных идеологем позволил выделить общее, присущее документам как городской культурной политики, так и региональной культурной политики, а именно «развитие» и «искусство». Данные контекстуальные идеологемы позволяют утверждать узкое понимание культуры, которое транслируется в анализируемых документах, а именно «культура» как «художественная культура» (высокая частотность «искусства»). Это отражает типовую позицию в отношении культурной политики со стороны власти и политического регулирования [Гун, 2014]. Формулируя миссию культурной политики в определении ценностей и целей общества, на уровне конкретных действий и мероприятий управление культурой трансформирует эту миссию в поддержку структур, групп и действий, включенных в воспроизводство именно художественной культуры (в поддержку танцевальных коллективов, конкурсов, художественных выставок, музыкальных фестивалей и т.п.)

Специфические контекстуальные идеологемы культуры региона (культура, творчество, самобытность, оригинальность, наследие) определяют сущностные характеристики культурной политики, связанные с целеполаганием и ориентированные на сохранение наследия и самобытности региона. В то же время специфические контекстуальные идеологемы культуры города (преподаватель, профессионализм, творчество, достижение, поддержка) отражают в большей степени инструментальные характеристики, отвечают на вопрос, как достигать целей, поставленных в регионе (посредством профессионализма и достижений через творчество, преподавание и поддержку). Некоторая условная согласованность между контекстуальными идеологемами раскрывает тип связей между агентами изучаемого политического поля, а именно «вертикальную» логику отношений между управлением городской культуры и управлением культурой региона.

Таким образом, представленный алгоритм успешно реконструирует поле региональной культурной политики и с точки зрения ее продуктов – целей и ценностей, отраженных в контекстуальных идеологемах, и с точки зрения отношений между его агентами (управленческими структурами), подтверждая типичность и стандартность функционирования поля культурной политики нестоличного региона и города.

Заключение

Итак, апробация алгоритма для идентификации контекстуальных идеологем на материале документов управления культурной политикой в масштабах города и региона позволяет обоснованно утверждать, что культурная политика данными административными единицами мыслится стандартно как политика в области продвижения художественной культуры. При этом управленческий уровень региона определяет цели (во многом связанные с сохранением самобытного наследия региона), тогда как на управленческом уровне города культурная политика мыслится инструментально, в контексте установок на реализацию поставленных на уровне региона целей. Фактически культурная политика региона определяет «что» сохранять и развивать, а культурная политика города – «как». Таким образом, идентификация контекстуальных идеологем позволяет реконструировать не только продукты / смыслы, но и логику взаимодействия агентов поля (в данном случае логику зависимости).

Успешная апробация представленного алгоритма позволяет рекомендовать его для идентификации контекстуальных идеологем в рамках решения множества задач, связанных с деятельностью агентов политического поля, чьи цели, задачи и активность отражены в порожденных ими документах. Данный алгоритм представляется особенно продуктивным в сравнительном контексте, когда идентификация контекстуальных идеологем происходит параллельно на нескольких коллекциях текстов, раскрывающих в документах деятельность агентов политического поля, интересующих исследователей.

Сложности с обращением к представляемому программному обеспечению снимаются в условиях работы междисциплинарных команд, включающих компьютерных лингвистов, благодаря которым современные политические исследования, опирающиеся на текстовую базу (оцифрованную документальную базу), выходят на новый уровень. Политологическая «сборка» материала, представленного компьютерными лингвистами, осуществляется в формате теоретизирования, принятого в политологии, поддерживая тем самым точность, своевременность и практичность эмпирических исследований.

Список литературы

Аватков В.А. Идеологемы внешней политики России: 25 лет поиска // Свободная мысль. – М., 2010. – № 5. – С. 27–38.

Бурдье П. Социология политики. – М.: Socio-Logos, 1993. – 336 c.

Бурдье П. Социология социального пространства. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007. – 288 с.

Ваторопин А.С. РПЦ в политическом поле современной России // XVI Международная конференция «Культура, личность, общество в современном мире: Методология, опыт эмпирического исследования» памяти профессора Л.Н. Когана. 21–22 марта 2013 года, Екатеринбург: Сборник докладов. – Екатеринбург: УрФУ, 2013. – С. 1544–1552.

Вепрева И.Т., Шадрина Т.А. Идеологема и мифологема: Интерпретация терминов // Научные труды профессоров Уральского института экономики, управления и права. – Екатеринбург, 2006. – Вып. 3. – Режим доступа: http://elar.urfu.ru/bitstream/10995/3625/2/prof_uieup_3_vepreva_1.pdf (Дата посещения: 09.10.2017.)

Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. – Изд. 2‐е, доп. – М.: Едиториал УРСС, 2002. – 280 с.

Востряков Л.Е. Государственная культурная политика: От патерналистской к партнерской модели? // Управленческое консультирование. – СПб., 2011. – № 4. – С. 140–155.

Гизатуллина А.Р. Идеологемы постперестроечного периода как фактор формирования нового сознания: Общая характеристика (на материале газеты «Известия») // Политическая лингвистика. – Екатеринбург, 2015. – № 3 (53). – С. 95–101.

Гончаров В.Э. Гражданское общество как идеологема // Гражданское общество: Первые шаги / Под ред. А.Ю. Сунгурова. – СПб.: Норма, 1999. – С. 39–43.

Гун Г.Е. Художественная культура города: Структура, динамика, перспективы: Автореф. дис. … д-ра культурологии. – Челябинск, 2014. – 41 с.

Гусейнов Г.Ч. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990‐х. – М.: Три квадрата, 2003. – 272 с.

Каблуков Е.В. Официальные идеологемы: Специфика функционирования в современном российском медиадискурсе // Вестник НГУ. – Новосибирск, 2012. – Т. 11, № 6. – С. 64–88.

Карамова А.А. Идеологемы: Определение понятия и типология // Электронный научный журнал «Современные проблемы науки и образования». – М., 2015. – Режим доступа: https://elibrary.ru/elibrary_24123230.pdf (Дата посещения: 09.10.2017).

Кирдина С.Г. «Гражданское общество»: Уход от идеологемы // СОЦИС: Социологические исследования. – М., 2012. – № 2. – С. 63–73.

Колякова И.В. Власть и общество в реализации культурной политики современной России: Традиции и тренды // Вестник Самарского муниципального института управления. – Самара, 2016. – № 1. – С. 103–108.

Константинов М.С. Имперский палингенез: Праворадикальные идеологемы в студенческой среде // Политика и общество. – М., 2012. – № 132. – С. 167–168.

Королев С.В. «Базовое образование» и «профильность» юриста как идеологемы Болонской системы // Russian journal of legal studies. – М., 2015. – № 3 (4). – С. 115–124.

Латур Б. Пересборка социального: Введение в акторно-сетевую теорию. – М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2014. – 384 с.

Лукичев П.Н. Идеологемы правого радикализма в общественном сознании студентов вузов Ростовской области // Гуманитарий Юга России. – Ростов-на-Дону, 2016. – Т. 22. № 6. – С. 80–91.

Ляшевская О.Н., Шаров С.А. Частотный словарь современного русского языка (на материалах Национального корпуса русского языка). – М.: Азбуковник, 2009. – 1087 с.

Малинова О.Ю. Дискуссии о государстве и нации в постсоветской России и идеологема «империи» // Политическая наука / РАН. ИНИОН. – М., 2008. – № 1. – С. 31–58.

Малышева Е.Г. Идеологема как лингвокогнитивный феномен: определение и классификация // Политическая лингвистика. – Екатеринбург, 2009. – № 30. – С. 32–40.

Образ врага / Сост. Л. Гудков; ред. Н. Конрадова. – М.: ОГИ, 2005. – 334 с.

Одесский М. Идеологема «революция» и возможность социальных потрясений в современной России // Логос. – М., 2006. – № 5 (56). – С. 131–136.

Папушина Ю.О. Постсоветский городской праздник и культурность (на материале городского фестиваля искусств «Белые ночи в Перми – 2012») // Журнал социологии и социальной антропологии. – М., 2015. – Т. 18, № 2 (79). – С. 60–71.

Радбиль Т.Б. Мифология языка Андрея Платонова: Монография. – М.; Н. Новгород: Изд-во НГПУ, 1998. – 116 с.

Словарь ассоциаций русского языка / Под ред. Н. Бабичева, В. Ситницкого. – М., 2006. – Режим доступа: http://www.slovesa.ru (Дата посещения: 09.10.2017).

Флиер А.Я. В порядке дискуссии: Культурная политика и идеология // Обсерватория культуры / НИЦ Информкультура, РГБ. – М., 2004. – № 1. – С. 20–22.

Ханнанова А.С. Культурная политика как функция государства // Вестник Южно-Уральского государственного университета. Серия: Социально-гуманитарные науки. – Челябинск, 2015. – Т. 15, № 4. – С. 62–66.

Хромова Е.Б. Поле политики в социальной философии П. Бурдье: Некоторые элементы теории // Вестник Пермского национального исследовательского политехнического университета. Культура. История. Философия. Право. – Пермь, 2016. – № 1. – С. 34–43.

Чудинов А.П. Политическая лингвистика: Учебное пособие. – М.: Флинта: Наука, 2007. – 256 с.

Einrich H., Ilhelm W., Chafer S. Identity politics and the political field: A theoretical approach to modelling a «field of identity politics» // New world colors: Ethnicity, belonging, and difference in the Americas. Inter-American Studies / Ed. by J. Raab. – Trier: Wissenschaftlicher Verlag Trier; Tempe, AZ: Bilingual Press/Editorial Bilingüe, 2014. – Vol. 9. – P. 375–399.

IetcuFairclough I. Legitimation and strategic maneuvering in the political field // Argumentation. – Amsterdam, 2008. – N 22 (3). – P. 399–417.

Korobov M. Morphological analyzer and generator for Russian and Ukrainian languages // Analysis of images, social networks and texts: 4 th international conference, AIST 2015, Yekaterinburg, Russia, April 9–11, 2015, Revised Selected Papers / M.Y. Khachay, N. Konstantinova, A. Panchenko, D.I. Ignatov, V.G. Labunets (eds.). – Cham: Springer international publishing, 2015. – P. 320–332.

Manually created sentiment lexicons: Research and development / E.V. Kotelnikov, N.A. Bushmeleva, E.V. Razova, T.A. Peskisheva, M.V. Pletneva // Компьютерная лингвистика и интеллектуальные технологии: По материалам ежегодной международной конференции «Диалог» (Москва, 1–4 июля 2016 г.). – М.: Изд-во РГГУ, 2016. – Вып. 15 (22). – С. 300–315.

Liu B., Hu M., Cheng J. Opinion observer: Analyzing and Comparing opinions on the web // Proceedings of the 14 th International World Wide Web conference (WWW-2005), Chiba, Japan, 10–14 May 2005. – Mode of access: http://www.cs.uic.edu/~liub/FBS/sentiment-analysis.html (Дата посещения: 09.10.2017.)

Rayson P., Garside R. Comparing corpora using frequency profiling. – Hong Kong, 2000. – 6 p. – Mode of access: http://ucrel.lancs.ac.uk/people/paul/publications/ rg_acl2000.pdf (Accessed: 09.02.2017.)

Ribac M. The slovenian political field and its constraints // Annales: Series historia et sociologia. – Koper, 2016. – N 1 (26). – P. 159–170.

Segalovich I. A fast morphological algorithm with unknown word guessing induced by a dictionary for a web search engine // MLMTA. – Las Vegas, 2003. – P. 273–280.

Shin Y. Connecting political communication with urban politics: A Bourdieusian framework // International journal of communication. – L.A., 2016. – N 10. – P. 508–529.

Деполитизация и реполитизация сельских протестов в медийной сфере Китая

Я. Лю5454
  Лю Янь, аспирант Департамента коммуникаций и медиа Школы гуманитарных наук Дальневосточного федерального университета (Владивосток, Россия), e-mail: [email protected]
  Liu Yan, The Department of Communication and Media of the School of Humanities of the Far Eastern Federal University (Vladivostok, Russia), e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Аннотация. В статье представлено процессуально-ориентированное описание де– / реполитизации сельских протестов в китайских медиа путем сравнения сюжетной линии протестов и ее репрезентации в медиа. Показано, что массмедиа не только преуменьшают «антисистемную» радикальность сельских протестов, но и вписывают протесты в рамки углубления реформ, хотя сами протесты на практике туда не совсем укладываются.

Ключевые слова: протесты; гегемония медиа; дискурс класса; неолиберальный транзит; реквизиция земли; сельское самоуправление.

Y. Liu

Depolitization and re-politicization of rural protests in the media sphere of China

Abstract. The article presents a process-oriented description of de / re-politicization of rural protests in Chinese media by comparing the story line of protests and its representation in media. It shows that Chinese mass media not only downplay the «anti-system» radical nature of rural protests, but also embed protests into the frames of deepening reform, even though the protests in reality don’t quite fit into this discourse.

Keywords: protest; media hegemony; class discourse; neoliberal transit; land requisition; rural self-governance.

Введение

Деполитизация социальных процессов в КНР, с 1980 г. нацеленная на разрешение конфликта между практикой либеральных экономических реформ и социалистическими ценностями, характеризуется исчезновением дискурса класса [Wang, Connery, 2006]. Официальный дискурс социальной стратификации отрицает возникновение нового рабочего класса в составе рабочих-мигрантов из сельской местности, складывающегося в ходе становления Китая как всемирной фабрики, и соответственно препятствует формированию классовой идентичности рабоче-крестьянских масс [Ngai, Chan, 2008]. Определяя «противоречие внутри народа» как причину «массовых инцидентов» – официального эвфемизма для коллективных протестных действий, центральное партийное руководство Китая отсекает классовое измерение конфликта интересов между социальными группами [Lee, Zhang, 2013]. В то же время правительство пытается обозначить пределы «правомерного» поведения для отстаивания протестующими своих интересов [So, 2003]. В результате протесты, легитимность которых признана органами власти, получают нейтральное название – «защита законных прав».

Если в дискурсивном поле Китая деполитизация протестов рабочих и крестьян означает размывание их классового измерения, то реполитизация подразумевает политический характер конфликтов интересов. Данная дискурсивная борьба, в частности, происходит в академических кругах.

В большинстве исследований показано, что протесты трудящихся в большей мере относятся к сфере экономических интересов, чем к защите абстрактных прав [Perry, 2001; Yu, 2009]. С другой стороны, часть ученых обнаруживает растущее осознание гражданских прав в том факте, что рабочие и крестьяне для оправдания своих коллективных действий ссылаются на официальную политику государства и законы [O’Brien, Li, 2006; Wong, 2011]. Их протесты интерпретируются как политически осознанное сопротивление во имя защиты себя от действий органов власти и оцениваются как движущая сила демократических преобразований в авторитарном Китае [см.: Perry, 2008]. Некоторые исследователи, обращая внимание на то, что рабочие и крестьяне используют социалистическую символику для предъявления радикальных требований, говорят о пробуждении у них классового сознания и восстановлении социалистического культурного лидерства в современном Китае [Chan, Ngai, 2009; Feng, 2013].

Китайская медиасистема, одна из самых подконтрольных в мире и в то же время одна из самых динамических площадок дискурсивной борьбы [Zhao, 2010], также вовлечена в процессы де– / реполитизации протестов. Поддерживая официально провозглашенный курс на построение гармоничного общества, массмедиа правительственной ориентации сводят протесты либо к изолированным случаям правонарушения, либо к спонтанным локальным инцидентам, вызванным противоречиями чисто экономических интересов [ibid.]. В частности, государственные массмедиа с целью укрепления авторитета государства и КПК [Xia, Yuan, 2017] подчеркивают обязанность властей по защите интересов «простых людей», но при этом не указывают на классовый характер конфликтов между элитой и трудящимися [Sun, 2014]. Итак, в дискурсе официальных массмедиа протесты лишены политических значений, а рабочие и крестьяне, бывшие передовым классовым отрядом Китая, деполитизированы и представлены в качестве абстрактных масс.

Массмедиа рыночной ориентации, наоборот, представляют протестующих как современных просвещенных граждан с пафосом и готовностью требовать от правительства предоставить им гражданские права [Steinhardt, 2015]. В означенных массмедиа триггером протестов выступают недостатки правовой системы; для того чтобы впредь избегать подобных конфликтов, необходимо проводить структурные изменения в Китае [Lv, 2012]. В этом дискурсивном контексте массовые протесты приобретают политическое значение для разоблачения пороков общества и контроля над чиновниками. Некоторые ученые [Xing, 2012; Sun, 2014; Zhao, Wu, 2016] считают, что массмедиа рыночной ориентации, идентифицируя без разбора протестующих разных социальных слоев как либеральных защитников прав, легитимируют классовое неравенство и продвигают неолиберальный транзит Китая.

Большинство исследований де– / реполитизации протестов в медиа сфокусировано лишь на медиарепрезентации протестов без обращения достаточного внимания на политический характер самих протестов. Многообразие политических коннотаций протестов рабочих и крестьян, как упоминалось выше, подразумевает, что производство политических значений протестов со стороны медиа может быть сложнее, чем представленный в нашем обзоре литературы паттерн «исчезновения дискурса класса – артикуляции демократизации». В силу этого актуальной становится задача нашей работы – представить процессуально-ориентированное описание де– / реполитизации протестов в медиа на основе сравнения сюжетной линии протестов и ее репрезентации в медиа.

Характеристика исследования

Метод фрейм-анализа (frame analysis) оказывается полезным инструментом для исследования вышеуказанного вопроса. «Фрейм» представляет «основные, подлежащие идентификации элементы», посредством которых человек воспринимает социальные реальности [Goffman, 1986]. Фреймы образуются и развиваются неосознанно как результат процесса взаимодействия когнитивной деятельности человека с социальной структурой, поэтому «определения ситуации основываются на принципах организации событий… и нашей собственной субъективной вовлеченности в них» [ibid., p. 10].

В рамках теории фрейма организация протестов сопровождается актуализацией фрейма коллективного действия (дальше – ФКД): связыванием интерпретационных схем потенциальных участников и лидеров протестов таким образом, чтобы их наборы интересов, убеждений и целей стали конгруэнтными и дополняемыми [Frame alignment processes… 1986, p. 464]. Учеными выделяются три главных функции ФКД: диагностика (определение ситуации как социальной проблемы), прогнозирование (определение тактики сопротивления) и мотивация (определение мотивов и стимулов участия) [Snow, Benford, 1988, p. 199].

Медиарепрезентацию протестов можно анализировать при помощи медиа-фрейма. Конструирование медиафрейма определяется «выбором некоторых аспектов воспринимаемой реальности и приданием им большей заметности в коммуникационном тексте таким образом, чтобы способствовать специфическому определению проблемы, каузальной интерпретации, моральной оценке и / или выработке рекомендации» [Entman, 1993, p. 52].

В качестве объекта данного исследования выступают протесты против реквизиции земли в селе Укань уезда Луфэн города Шаньвэй провинции Гуандун Китая в 2011 г. Эмпирическую базу составили прежде всего материалы освещения этого случая в китайских медиа: 90 медиатекстов, опубликованных с 21 сентября 2011 г. (дата появления первого сообщения) по 17 марта 2012 г. (дата временного ухода из медийной сферы). Большинство материалов (82 текста) входит в выделенные автором семь медиафреймов.

Отметим, что мы в данной статье различаем массмедиа и интернет-медиа. Последнее относится к новым медиа, социальным медиа и т.д., которые не являются информационными органами власти или филиалами традиционных медиа. Хотя все китайские СМИ находятся под управлением КПК и правительства КНР, интернет-медиа успешно создают дискурсивное пространство, временно и частично независимое от власти [Лю, 2016]. Среди вышеназванных 90 текстов 22 опубликовано на сайтах интернет-медиа. Маркетизация СМИ приводит к дифференциации массмедиа, где можно выделить издания рыночной ориентации и официальные. Последняя категория включает в себя центральные массмедиа как информационные органы центрального руководства и местные массмедиа под контролем местных правительств.

В основу эмпирического изучения также легли материалы протестов: документальные фильмы о протестах и интервью с протестующими, снятые активистами, учеными и массмедиа, видеозаписи о выступлениях местных чиновников, открытые письма, жалобы, официальные документы, блоги и записи собраний протестующих. Выделено четыре ФКД, поочередно используемых в ходе протестов в Укани – «относительная депривация», «протест с возмущением», «правомерное сопротивление» и «борьба за признание».

Сравнение ФКД и медиафреймов позволяет увидеть, каким образом центральная организующая идея протестов представлена в медиа. На основе этого изучается де– / реполитизации протестов в медиа.

Результаты и обсуждение

Протесты в селе Укань

С июня 2009 по 21 сентября 2011 г. молодые активисты 11 раз подавали жалобы в местное правительство по поводу реквизиции земли, но не получили никакого результата. После последней петиции 14 марта 2011 г. активисты переключились на мобилизацию жителей Уканя на массовые протесты, напоминая им об их материальных потерях и чувстве «относительной депривации».

Первая масштабная коллективная акция, в которой участвовали более 2000 человек, вспыхнула 21 сентября 2011 г. Акция, в ходе которой должна была состояться передача петиции местным властям, быстро переросла в осаду здания сельского комитета, и на следующий день возник конфликт между протестующими и полицией. Двухдневный «протест с возмущением» привел к изгнанию сельских чиновников и отступлению полиции. Правительство уезда Луфэн классифицировало инцидент в Укани как преступление.

В этой ситуации пользующийся авторитетом 68‐летний житель села Линь Цзулуань согласился руководить протестами. Он вместе с активистами образовал сельский временный комитет. С этого момента протесты сдвинулись в сторону «правомерного сопротивления» (с 23 сентября по 21 ноября). Протестующие, с одной стороны, по законным каналам подавали жалобу, а с другой – прибегали к полузаконным способам давления на местные власти: 21 ноября они провели мирную массовую демонстрацию.

Негативная оценка демонстрации со стороны местного правительства привела к эскалации столкновения. Арест 4–9 декабря избранных жителями представителей и смерть 11 декабря в тюрьме представителя Сю, вызвав у протестующих гнев и страх, превратили борьбу против продажи земли в «борьбу за признание». Они каждый день проводили сидячие забастовки в селе, оплакивали смерть Сю и кричали лозунги, выражая решимость бороться любой ценой. Протесты утихли только после 20 декабря, когда правительство провинции Гуандун признало жалобы жителей правомерными.

Деполитизация: Смягчение радикальности протестов

Для анализа медийной деполитизации протестов внимание уделяется моментам ФКД, которые имплицитно присутствуют или скрываются в медиатекстах. Протестующие считали тайный сговор между сельскими чиновниками и бизнесменами причиной захвата коллективной земли. Возглавивший протест сельчан Линь на митинге выступил с заявлением, что «сельские чиновники Уканя и гонконгский бизнесмен тайно сговорились. Они вместе создали компанию Луфэнцзяъе. <…> Ее председатель – гонконгский бизнесмен Чен Вэньцин, а заместитель – секретарь сельского отделения компартии Сю Чан. <…> С 93 г. сельский комитет и отделение компартии Уканя переродились, превратившись в преступный синдикат» [Zhang, 2012 а].

В речи Линя названа глубинная причина земельного конфликта в сельском Китае. С южного турне Дэн Сяопина в 1992 г. модель стимулирования местной экономики предусматривала развитие поселковых предприятий по инициативе местной власти на основе привлечения зарубежного капитала и использования дешевых земельных ресурсов и рабочей силы [Oi, 1995]. Эксплуатация сельских средств производства ради модернизации Китая привела к обнищанию крестьян и потерям ими земли [Sargeson, 2013]. В этом процессе развития экономики сельские органы власти начали функционировать как компании, в результате чего и произошло срастание политической элиты и бизнес-элиты на локальном уровне. Как привилегированные круги, они пользуются большими преимуществами в распределении экономических выгод от движения Китая к преуспеянию [Oi, 1995].

В рано урбанизированном рыбацком селе Укань пахотная земля не являлась основным средством производства, против ее продажи в 1990‐е и начале 2000‐х годов жители Уканя не возражали [см.: Zeng, Zhang, 2015]. Они начали осознать свой ущерб только в контексте резкого роста стоимости земли примерно с 2005 г. Парадоксальным стал тот факт, что благодаря реформам улучшались экономические условия жизни жителей Уканя, но они сильнее чувствовали себя обделенными из-за того, что лишились дивидендов экономического развития в форме повышенной стоимости земли.