Текст книги "Политическая наука №2/ 2018"

С книжной полки

Множественные поля и управление идентичностью: Новый подход для анализа причин и динамики социально-политических трансформаций

М.О. Комин5555
  Комин Михаил Олегович, старший эксперт Центра стратегических разработок (Москва, Россия); аспирант Департамента политологии Финансового университета при Правительстве РФ (Москва, Россия), e-mail: [email protected]
  Komin Michael, Center for strategic research (Moscow, Russia); Financial University under the Government of the Russian Federation (Moscow, Russia), e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Рецензия на кн.: Fligstein N., McAdam D. A Theory of fields. – Oxford: Oxford univ. press, 2012. – 256 p

Проблема необходимости учета множества факторов, одновременно влияющих на социальные трансформации, а также находящихся в постоянном взаимодействии между собой, относится к числу наиболее актуальных для наук, с 1990‐х годов объединенных под общим зонтичным направлением «Исследования развития» («development studies») [A radical history… 2016]. Доминирующий фактически с середины XX в. вектор на предметную дифференциацию внутри научных сфер и парадигм привел к появлению большого числа теорий микро– и мезоуровня, объясняющих важность учета различных переменных, способных влиять на направление социальных изменений. Подходы, подобные «culture matters», «institutions matter» «geography matters», «gender matters» и другие, стали отражением этого тренда в развитии науки и позволили выйти на принципиально новый уровень по глубине и качеству исследования взаимосвязи отдельных общественных феноменов. Набирающий в последние годы популярность мультидисциплинарный подход призван компенсировать некоторый перекос в исследованиях, используя наиболее комплементарные теоретические предпосылки изначально узконаправленных теорий. Получаемые на выходе теории макро– и мезоуровня (с высокой степенью абстракции) пытаются обеспечить возможность одновременного учета нескольких факторов, гарантируя минимальные потери в точности аппарата измерений.

К подобным теориям мезоуровня высокой степени абстракции относится и работа американских социологов Нила Флигстина и Дуга Макадама о «стратегических полях взаимодействия» (strategic action fields, SAF), увидевшая свет в 2012 г. Построенная на синтезе подходов символического интеракционизма, неоинституционализма (как исторического, так и рационального выбора [Hall, Taylor, 1996]), теории социальных движений, влияния социокультурных факторов и модели полей Пьера Бурдье [Bourdieu, Wacquant, 1999] – теоретическая рамка Флигстина и Макадама стремится описать процесс конструирования, институционализации и изменения порядков социального взаимодействия. Как пишут сами авторы, «основная цель их книги – выявить интегрирующую теорию, способную объяснить, как стабильность и изменяемость систем зависят от действий социальных акторов на ограниченных социальных аренах (circumscribed social arenas (p. 3). Именно на этих «аренах» выстраиваются «стратегические поля взаимодействия» (далее – SAF), являющиеся основным структурным элементом в любой из современных подсистем: политике, экономике, государстве, гражданских организациях и т.д.

Метафору поля американские социологи заимствуют у Пьера Бурдье и группы исследователей, развивавших концепт французского философа в применении к институциональной теории (В. Пауэлл и П. Димаджио, Р. Скотт и Дж. Мэйер и др.). Под полями в данном случае понимаются различные сферы, в которых происходят социальные процессы, но которые автономны друг от друга и характеризуются собственными формами властвования, правилами взаимодействия, оценки и приписывания статусов. Переход из одного поля в другой сопряжен с необходимостью принять ограничения и правила игры нового поля, подвергнуться оценке, согласно установленным в нем критериям. Бурдье описывал множество полей – от политического и экономического до юридического и поля рынка труда, постоянно воздействующих друг на друга. Флигстин и Макадам дополняют эту теорию, обосновывая большую значимость для структуры поля не индивидуальных игроков, а коллективных акторов, мотивом действия которых может быть не только доминирование и конфликт, о чем, прежде всего, и писал Бурдье, но и желание достичь консенсуса, порядка, стабильного положения внутри поля.

Поле Флигстина и Макадама становится «стратегическим» вследствие введения в его аппарат концептуализации трех типов игроков, два из которых они заимствуют из классических работ в неоинституциональной парадигме (теория игр, теория социальных движений, теория элит). Первый – коллективный актор, заинтересованный в сохранении действующего положения внутри поля, защитник и основной бенефициар статус-кво, называемый термином «инкумбент» (incumbent). В политическом поле этому игроку, как правило, соответствует государство, правящая элита, обладающая властью и определенной степенью легитимности. Второй – противоположный ему коллективный актор, бросающий вызов и стремящийся изменить текущее положение вещей на более подходящее его представлениям и интересам, называемый «челленджером» (challenger). В рамках политического поля этому игроку соответствует контрэлита, оппозиция, пытающая оспорить легитимность и забрать власть у правящей элитной группы. Эти два типа игроков находятся в постоянном взаимодействии, и без вмешательства внешних по отношению к этому стратегическому полю сил, их действия уравновешивают друг друга, образуя стабильное положение системы. При этом эта стабильность (консенсус) динамична, т.е. отдельные характеристики, правила локального порядка могут изменяться вместе с изменением в соотношении сил между акторами.

Третий тип игроков, который авторы вводят в SAF, является новым для социологической и политологической литературы. Флигстин и Макадам называют этот тип «узлами внутреннего управления» (Internal Governance Unit, IGU), функцией которого является «опосредованное < т.е. непрямое> обеспечение рутинной стабильности и порядка» (p. 77). IGU выступают на стороне инкумбентов, в качестве ресурса легитимности установленного ими порядка, наблюдателями за соблюдением правил игры, трансляторами их позиции на более широкие группы, однако впрямую IGU с инкумбентами не аффилированы. В политическом поле к таким игрокам можно отнести пул негосударственных объединений, играющих роль медиатора или источника обратной связи для правящей группы, например, профсоюзы, группы интересов, сообщества экспертов и т.д. В условиях стабильности поля стратегического действия, IGU в моменты самоидентификации отстраиваются от государства и правящей элиты, но в кризисные периоды, периоды нестабильности поля выступают в качестве консервативной силы, стремящейся вернуть систему в равновесие.

Подобная трактовка процессов внутри SAF напоминает концепцию Карла Мангейма о взаимосвязи идеологии и утопии [Манхейм, 1994]. Согласно немецкому философу, господствующие группы, используя различные каналы, формируют картину восприятия мира (идеологию), обосновывающую доминирование именно этих групп, как бы «скрывая» имеющуюся в этом несправедливость. Группы контрэлит формулируют и стараются продвигать альтернативную картину мира (утопию), с критикой господствующей идеологии и путями перехода в более приемлемую для них политико-экономическую систему. Когда «поклонников» утопии становится больше, чем «поклонников» идеологии, группы и их месседжи меняются местами, происходит социально-политическая трансформация, и процесс противостояния двух картин мира повторяется заново. Важное дополнение Флигстина и Макадама к теории Мангейма – операционализация игроков в рамках поля и создание аппарата описания и анализа предпринимаемых ими действий. Кроме того, Мангейм описывает исключительно макропроцессы, происходящие при социальной трансформации, в то время как авторы теории SAF дают возможность погружения в конкретные детали этого макропроцесса, с различением внутри него нескольких полей, влияющих друг на друга.

Возможность для анализа этого взаимного влияния нескольких SAF предоставляет еще одно свойство описанного выше типа акторов IGU, которые, по мысли Флигстина и Макадама, могут присутствовать «одной ногой внутри SAF, а другой – вне его, в окружающей среде» (p. 78), т.е. в других, соседних полях. Описываемые Флигстином и Макадамом SAF хотя и автономны друг от друга, тем не менее погружены в единое пространство и могут пересекаться, образуя круги Эйлера, или впадать друг в друга, образуя «матрешечные» структуры. В этом случае IGU являются проводниками, «узлами», через которые происходит воздействие внешней среды по отношению к полю, на его локальный порядок. Флигстин и Макадам убедительно показывают, что именно окружающая среда SAF, процессы в ней, служат главными источниками нестабильности внутри самого поля, вызывая наиболее масштабные социальные трансформации. Кроме того, эти трансформации внутри одного поля неминуемо вызывают волновую реакцию и дестабилизацию в других, соседних полях, подобно тому как экономический кризис вызывает политическую дестабилизацию, изменение наиболее распространенных организационных моделей в компаниях, деформирует рынок труда, влияет на потребительские практики, распределение социальных ролей в семье и на многое другое.

Таким образом, Флигстин и Макадам подчеркивают важность учета при анализе социальных изменений внешней по отношению к рассматриваемого полю окружающей среды и предоставляют исследователю методологию для вовлечения важных, но не относящихся напрямую к исследовательской модели факторов в объекты анализа без чрезмерного расширения исследовательского поля. В этом состоит первое из практических преимуществ использования данной теоретической рамки для анализа социально-политических процессов.

Второе важное практическое преимущество разрабатываемой Флигстином и Макадамом теории – более полное, чем это было возможно до этого, соединение в рамках одного аппарата анализа институциональных факторов и социокультурного контекста, политики идентичности или так называемой символической политики (symbolic politics) [Sears, 1993]. Эту возможность авторы предоставляют благодаря интегрированию в их подход заимствованной из символического интеракционизма идеи экзистенциальной функции социального (existential function of the social), понимаемой как естественная и неотъемлемая для каждого индивида потребность в создании смыслов и определении себя как части некоторой социальной группы, направляемой этими смыслами. Индивид, гонимый страхом непонимания цели своего существования, продуцирует эту цель для себя и старается убедить в ее эффективности других, вступая с ними в конкуренцию за смыслы, и тем самым создавая определенные идентичности или ассоциируя себя с ними.

Флигстин и Макадам делают следующий шаг за эту посылку символического интеракционизма и в течение всей второй главы рассматриваемой книги убедительно доказывают, что подобное создание смыслов (meaning making) является мощным основанием для коллективного действия, которое может привести к масштабным социально-политическим трансформациям, т.е. изменению внутри SAF. При этом «успешность» стимулирования других к кооперации и действиям у разных акторов отличается и определяется их социальным навыком (social skill) – возможностью наиболее точно ассоциировать себя с другими и создать с ними общую идентичность и мотивацию к действиям. Однако источник для создания новых смыслов и идентичностей в большинстве случаев лежит не внутри самого SAF, а в окружающей его среде. Поэтому главной задачей челленджеров каждого SAF становится использование входящих через IGU колебаний из другого поля и переработка этого информационного потока в новые идентичности, актуальные для этого SAF и способные стимулировать существенное число акторов на совершение коллективных действий по изменению системы внутри поля. Подобные действия челленджеров противопоставляются властным ресурсам и легитимности (т.е. возможности поддержания доминирующей трактовки реальности) инкумбентов, что и позволяет ввести в научный анализ одновременно институциональные позиции акторов и дискурсивные практики формирования идентичностей, основанные на окружающем социокультурном контексте.

В современных исследованиях социально-политических трансформаций проблема учета факторов идентичности и доминирующего дискурса не разрешена до конца, однако исключительная важность их учета подчеркивалась неоднократно. Ряд исследователей описывают этот феномен как протестную идентичность [Goldstone, 2001], влияющую на эффективность консолидации оппозиции и организации ими публичных протестных акций, способных подорвать легитимность господствующей элиты и привести к революции, что в терминах теоретической рамки Флигстина и Макадама можно назвать изменением локального порядка SAF. Более современные исследования, в том числе основанные на анализе российского опыта [Smyth, Sobolev, Soboleva, 2013], уделяют внимание стратегиям разрушения смыслов и дискурсов оппозиции, которые подрывают легитимность и стабильность режимов, т.е. в терминах рассматриваемой теории анализируют стратегии противостояния инкумбентов использованию челленджерами социальных навыков для конструирования альтернативной картины мира внутри SAF. Однако данные исследования ограничены в своем методологическом арсенале, поскольку рассматривают факторы конструирования смыслов и идентичностей либо как отдельный феномен [cм. напр.: Малинова, 2013], либо как одно из проявлений стандартного набора институциональных факторов. Напротив, теоретическая рамка Флигстина и Макадама позволяет посмотреть и на институциональные, и на символические факторы в равной степени, создавая основания для их взаимоучета и взаимовлияния в рамках стратегического взаимодействия акторов внутри полей.

Несмотря на свои преимущества, теория SAF имеет и ряд направлений для существенной доработки. Первое из них – учет в концептуализации социального навыка не только базовой потребности индивида в причислении себя к близкой социальной группе, но и в противопоставлении себя другим в дихотомии «я – они». Как показывают последние теоретические разработки, в том числе на российском опыте [Морозов, 2009], для конструирования коллективной идентичности важнее не то, с кем индивид или группа хотят себя ассоциировать, а то, кому они себя противопоставляют. На методологическом уровне взаимная увязка обеих этих характеристик идентичности может происходить через модель позитивного и негативного «конституирующего другого» («constitutive outside») [Laclau, Mouffe, 2001]. Подобное обогащение теории позволит более качественно описывать процессы трансформации и сохранения стабильности в политических полях, поскольку негативная идентичность, «образы врага» в политическом дискурсе и политическом процессе используются чаще, чем в остальных типах полей.

Второе направление для повышения степени применимости теории SAF – выявление генерализирующих характеристик поля, пригодных для сравнения нескольких кейсов. В данный момент подход Флигстина и Макадама оказывается наиболее применим в качестве глубокого анализа отдельных случаев социальной трансформации из-за фокуса внимания на частных и отличающихся в каждом отдельном случае переменных для анализа поля или полей. Авторы, безусловно, понимая это, демонстрируют применение своей теории в пятой главе рассматриваемой книги на двух совершенно отличных друг от друга кейсах – социально-политической трансформации в Южной Африке в ходе борьбы за гражданские права и более позднем примере социально-экономических трансформаций из-за изменений на рынке ипотечных ценных бумаг в США. Однако возможность рассмотрения темпоральной динамики контрастирует с возможностью сравнимости кейсов между собой, что снижает объяснительный и прогностический потенциал теории.

Тем не менее теория SAF Флигстина и Макадама обладает дополнительным преимуществом для анализа поля российской политики, вследствие ее концентрации не на формальных институтах и акторах, которые в России часто являются фасадными [Институциональная политология… 2006], а на неформальных нормах и практиках, реальном положении игроков внутри полей и их доступе к использованию инструментов символической политики, а не только имеющихся властных ресурсов.

Список литературы

Институциональная политология: Современный институционализм и политическая трансформация России / Под ред. С.В. Патрушева. – М.: ИСП РАН, 2006. – 586 с.

Малинова О.Ю. Проблема политически «пригодного» прошлого и эволюция официальной символической политики в постсоветской России // Политическая концептология. – М.: ЮФУ, 2013. – № 1. – С. 114–130.

Манхейм К. Идеология и утопия // Манхейм К. Избранное. Диагноз нашего времени. – М.: Юристъ, 1994. – С. 7‐276.

Морозов В.Е. Россия и другие: Идентичность и границы политического сообщества. – М.: Новое литературное обозрение, 2009. – 656 с.

A radical history of development studies: Individuals, institutions and ideologies / Ed. by U. Kothari. – Chicago: Zed books Ltd., 2016. – 240 p.

Bourdieu P., Wacquant L.J.D. The logic of fields: Interest, habitus, rationality. – Paris, 1999. – 348 p.

Goldstone J.A. Toward a fourth generation of revolutionary theory // Annual Review of Political Science. – Palo Alto, 2001. – Т. 4, N 1. – P. 139–187.

Hall P., Taylor R. Political science and the three new institutionalisms // Political Studies. – Oxford: Blackwell Publishers, 1996. – Vol. 44, N 4. – P. 936–957.

Laclau E., Mouffe C. Hegemony and socialist strategy: Towards a radical democratic politics. – N.Y.: Verso books, 2001. – 240 p.

Mannheim K. Ideology and Utopia: An Introduction to the sociology of knowledge. – Eastford (CT): Martino fine books, 2015. – 352 p.

Sears D.O. Symbolic politics: A socio-psychological theory // Duke studies in political psychology. Explorations in political psychology / S. Iyengar, W.J., McGuire (eds). – Durham: Duke univ. press, 1993. – P. 113–149.

Smyth R., Sobolev A., Soboleva I. A well-organized play: Symbolic politics and the effect of the pro-Putin rallies // Problems of Post-Communism. – N.Y.: M.E. Sharpe, 2013. – Т. 60, N 2. – P. 24–39.

Теория политического пространства в российских диссертационных исследованиях (2001–2016)

В.О. Деткина5656
  Деткина Валерия Олеговна, студентка 2-го курса магистерской программы «Прикладная политология» Национального исследовательского университета Высшая школа экономики (Москва, Россия), e-mail: [email protected]
  Detkina Valeriya, National Research University Higher School of Economics (Moscow, Russia), e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Аннотация. Статья представляет собой обзор диссертаций отечественных исследователей, научный интерес которых сосредоточен вокруг теории политического пространства. Подходы к определению и концептуализации, необходимость переосмысления понимания «политического пространства» в условиях современных трансформационных процессов являются центральной темой работ, представленных в настоящем обзоре.

Ключевые слова: теория; политическое пространство; политический процесс; территория; концептуализация.

V.O. Detkina

Theory of political space in Russian dissertations (2001–2016)

Abstracts. The article is an overview of the dissertations of domestic researchers whose scientific interest is centered on the theory of political space. Approaches to the definition and conceptualization, the need to rethink the understanding of the «political space» in the conditions of modern transformation processes is the central theme of the scientific papers presented in this review.

Keywords: theory; political space; political process; territory; conceptualization.

Сложные и противоречивые процессы, протекающие в современном мире, способствуют появлению исследований, направленных на осмысление новых аспектов реальности. Возникает потребность в обогащении теоретической базы научных исследований, переосмыслении и актуализации понимания научных категорий.

Категория «политическое пространство» является важной для политической науки, поскольку определяет субстанциональную основу политической деятельности, среду, в которой протекают политические процессы [Ахременко, 2009].

Понятие «политическое пространство» широко используется как исследователями, так и публицистами. Однако на сегодняшний день фактически отсутствует общетеоретическая постановка проблемы политического пространства. Отечественные исследователи видят необходимость в обновлении методологической базы для изучения этого феномена, концептуализации его современной формы, выявлении теоретического содержания и расширении методологического потенциала.

В соответствии с традициями постструктурализма исследователи определяют политическое пространство как релятивную реальность, которая возникает в результате автономной деятельности политических акторов и состоит из отношений политического актора и других акторов и агентов общества [Кудашева, 2011].

Под влиянием глобализационных процессов и развития технологий современное политическое пространство качественно изменилось. Ученые, занимающиеся его исследованием, отмечают появление новых субъектов политики, способных распространять свою власть и влияние, выходя за пределы границ государств. Развитие системы коммуникаций и информационных технологий формирует новый, информационный уровень политического пространства [Семенов, 2010].

Н.В. Гришин впервые в отечественной исследовательской практике предпринял «попытку синтеза и согласования различных идей ведущих исследователей по проблемам политического пространства, сравнительного анализа подходов к определению сущности политического пространства, выявления общих принципов теории политического пространства» [Гришин, 2001].

Изучение эволюции понятия «политическое пространство» происходит в контексте родового понятия «социальное пространство». Первоначально исследователи, находясь под влиянием физикалистских тенденций, не вкладывали социального содержания в понятие «социальное пространство», рассматривая его исключительно как занимаемую социумом часть физического пространства. Однако уже в период классической социологии существовала группа исследователей, которые рассматривали социальное пространство именно как социальное явление, а не как социальное измерение физического пространства, но при этом трактовки понятия «социальное пространство» отражали общенаучную тенденцию того времени, согласно которой пространство представлялось как лишенное динамизма «вместилище вещей». Автор отмечает, что «социальное пространство рассматривалось как объективная реальность, существующая первично и независимо от занимающих его субъектов» [Гришин, 2001, с. 14].

Также для данного периода характерно «представление о частных пространствах с позиции социологического холизма, которая признавала приоритет общего над частным вплоть до полного растворения специфики последнего». Поскольку сферы социума функционально находятся в полной зависимости от социума в целом, то пространством политической деятельности является не часть, а все социальное пространство в целом [Александрова, 2004].

Во второй половине XX в. берет начало принципиально новый этап в развитии понятия социального пространства. Фокус его изучения смещается в сторону частных, видовых понятий социального пространства, в том числе понятия политического пространства. «Доминирующей тенденцией в определении социального пространства становится признание его динамичности, изменчивости, неразрывной связи со временем и деятельностью занимающих его субъектов» [Гришин, 2001, с. 20].

Вопрос о субъективном факторе в политическом пространстве и о роли политического субъекта в нем находил различные решения. Если в период распространения объективистских трактовок политического пространства господствующей тенденцией было приуменьшение субъектного фактора, то в постнеклассический период роль субъекта значительно возросла.

Н.В. Гришин с сожалением отмечает, что для отечественной исследовательской практики характерно понимание «пространства» преимущественно с физикалистской точки зрения, т.е. определение политического пространства во взаимосвязи с физическим пространством или территорией, изучение политических процессов в границах определенной территории, ее экономико– и социально-географическими характеристиками. Данный подход ограничивает познавательные возможности исследователя и приводит к поверхностному пониманию того, что представляет собой политическое пространство.

На сегодняшний день информатизация и влияние глобальной сети Интернет на общество обусловили необходимость пересмотра привычной для российской исследовательской практики физикалистской точки зрения на понятия «поле» и «пространство» [Казанцев, 2004].

Современные зарубежные исследователи практически не прибегают к «физикализации» политического пространства. Основное внимание фокусируется на вопросах деятельности и практиках. На первый план выходит анализ субъектов политического пространства и стратегий политических акторов [Манжосов, 2003].

Тем не менее политическое пространство можно в равной степени воспринимать как политическое и как географическое. Для объективного изучения категории «пространство» исследователи предлагают обратиться к классическим геополитическим концепциям [Бекларян, 2011]. Среди них – теория-концепция Ф. Ратцеля, которая рассматривает государство как пространственный организм; теория стратегически важного пространства – «хартленда» Дж. Макиндера; концепция «морской силы» А. Мэхена и др. Пространство с точки зрения геополитики представляет собой прежде всего территорию, определяющую силу и могущество государства. В данных концепциях понятия «политическое пространство» и «территориальное пространство» являются тождественными [Ермолаева, 2006].

Трактовка понятия «политическое пространство» имеет высокую вариативность, в зависимости от предметной области исследователя. Представитель политической психологии В.А. Бианки понимает политическое пространство «как психологическое пространство существования населения, в котором реализуется политическая активность, труд и работа, поведение и деятельность» [Бианки, 2006, с. 16–17]. Политическое пространство определяют структурные и динамические компоненты, но их воздействие различно. Политические эмоции, взаимодействие, поведение и сознание характеризуют структурные компоненты пространства, которые интегрируются посредством политических установок.

Е.М. Гурарий ставит вопрос о роли политического пространства в эффективном осуществлении политики как инструмента управления социальными процессами в современном мире. Политическое пространство определяет форму власти, ее организацию и строение, границы властного воздействия. Процесс осуществления власти в политическом пространстве неразрывно связан с вопросом о роли индивидов, характером их взаимодействия в политическом процессе [Гурарий, 2016].

Автор представляет политическое пространство в качестве одной из проекций политики на область отношений, которые складываются между различными субъектами по поводу власти. Пространство выступает регулятором отношений групп и индивидов, областью взаимодействий групп интересов на пересечении «горизонтальных» и «вертикальных» отношений.

Существующая необходимость реорганизации пространства-поля, по мнению автора, требует расширения границ мира политического, появления новых институтов и организаций. «Переход к информационному обществу и вызванный этим метаморфоз власти и демассификация индивидов обосновывают необходимость новой концептуализации политического пространства» [там же]. Складывающиеся в условиях горизонтальной модели коммуникативные отношения обусловливают первичность индивидов перед государством в осуществлении институциональных изменений, определяя «проблемность» политического пространства и политической конкуренции индивидов, их доступ к участию в политических обменах на различных уровнях.

Новая концептуализация политического пространства возникает как ответ на необходимость обеспечить управление социально-политическими процессами, вызывающими эффект эмансипации индивидов в ситуации нарастающей неопределенности. Образ политического пространства складывается в условиях временного распада социальных связей, вызванного дезорганизацией социальных структур. В контексте процесса социальной трансформации исследователь определяет политическое пространство как функциональную систему открытого типа, обеспечивающую реорганизацию социального целого посредством институционального упорядочивания интеракций индивидов [там же].

Формирование нового образа политического пространства следует за постепенным отказом от традиционных институтов и структур. Складывается новый институциональный порядок, опосредствованный формальными институтами, аккумулировавшими культурно-исторические аспекты предшествующего развития. Формируется система, направленная на сохранение общества в новых условиях, в которой институциональную структуру политического пространства создают эмансипированные индивиды. Новая институциональная структура отражает ценности и знания, сформированные в ходе исторического развития общества, которые при помощи символизации сохраняются в процессе эволюции политического пространства.

Таким образом, современное политическое пространство формируют институционально регулируемые взаимодействия индивидов, что позволяет представить политическое пространство как конструкт, где ведущую роль играет символический ресурс. Символизация связывает формальные и неформальные институты, создает единую систему для политических обменов, универсализирует каналы коммуникации [Гурарий, 2016].

Роль символического ресурса заключается в построении нового образа политического пространства в соответствии с изменениями потенциала политики, границ возможного в политическом действии, характера социальных взаимодействий [Харунова, 2006]. Посредством механизмов символизации самые разные, не имеющие политического смысла и содержания, процессы получают статус политических. Неполитические процессы и блага, попадая в сферу политики, становятся предметом политических обменов и образцами моды, обладание которыми становится залогом возрастания капитализации индивида в политическом пространстве [Мурзина, 2013].

И.С. Башмаков рассматривает символическую политику как инструмент коммуникации между властью и обществом. Использование инструментов символической политики в публичном пространстве может нести как позитивные черты, к которым можно отнести политическое просвещение граждан, консолидацию сообщества, артикуляцию общественных интересов и т.д., так и негативные, приобретать характер манипуляции и использоваться, например, для формирования территориальной идентичности у индивидов [Башмаков, 2012].

Политическое пространство содержит уровни (измерения), среди которых выделяют, например, геополитическое, публичное, коммуникативное, электоральное и др. «Деление политического пространства по территориально-пространственному принципу определяет национальные, региональные и локальные особенности функционирования политических институтов и иных структурных компонентов» [Галкина, 2010, с. 23].