Текст книги "Политическая наука №1 / 2014. Формы правления в современном мире"

Все это указывает на важное обстоятельство – эшелонированность, насыщенность, плотность армянской публично-политической элитной среды. При этом представители этой среды готовы играть по формализованным правилам (до некоторой степени), не ставя под угрозу целостность политического единства общества (несмотря на регулярные волнения в электоральный период)2222
  Уже было отмечено, что в 2007 г. фактическое внутреннее соперничество групп Кочаряна и Саргсяна приняло форму публично-политического соперничества их партий на парламентских выборах.


[Закрыть]. Так или иначе, характер элитного поля, полиархичность армянской политики, которая подпитывается если не расколом, то идейно-мировозренческой трещиной в армянском обществе по поводу урегулирования карабахского кризиса2323
  Одна из причин успеха Ованнисяна состоит в обещании почти радикальных решений в отношении Нагорного Карабаха. Рано или поздно этот вопрос должен быть решен, по крайней мере среди молодого поколения растет ожидание такого решения. А для армянского общества этот вопрос настолько важен, что решить его кулуарно не удастся.


[Закрыть], делает малореальными перспективы варианта «преемник» и в 2018 г., т.е. после окончания второго президентского срока Саргсяна.

Сегментация элит и оппозиция. Анализ трех случаев, когда попытки действующих лидеров оставить после себя преемника (Кыргызстан, Грузия) не были реализованы, доказывает, что одно из основных препятствий для реализации варианта «преемник» – наличие в политической системе страны серьезной оппозиции. Оппозиция в данном отношении имеет значение не столько в нормативистской логике конкурентной демократической политики, сколько в логике публично-политической формализации сегментации элит. Уже в армянском случае можно было видеть, что такая сегментация проявляется в публичной плоскости, хотя в не очень отчетливом виде, почему и принято считать, что оппозиция в более обиходном смысле этого слова в Армении слаба. В Кыргызстане и Грузии сегментация проявляется в публичной плоскости намного более отчетливо.

Эти два случая особенно важны еще по одной причине: они показывают, что оппозиция, а точнее – лежащая в ее основе сегментация элит может иметь различную природу, в том числе клановую. Следует отметить, что о клановой политике можно говорить тогда, когда политические взаимодействия осмысливаются акторами в духе лояльности своему клану, т.е. элитные группы воспроизводят клановые связи, идентичности в политических практиках. Это выражается в назначении на руководящие должности, в распределении ресурсов, преференций и т.д. Разумеется, в чистом виде клановые связи в настоящее время не существуют. Они как минимум дополняются другими типами связей (инструментально-рыночные, клиентелистские, политико-идеологические). Тем не менее роль клановости в этой комбинации может быть разной. В Казахстане и Узбекистане, например, действующие политические лидеры предпринимают вполне определенные усилия, чтобы элиминировать (или, по крайней мере, держать под контролем) политическое значение кланов. Это выражается, в частности, в кадровой политике (горизонтальные перемещения региональных и местных руководителей), в рационализации системы государственной службы и т.д. В других центральноазиатских республиках ситуация иная, здесь клановые структуры сохраняют политическое значение, они чаще воспроизводятся в политических практиках и влияют на структурирование элит.

Поскольку примордиалистская по своей природе клановая идентичность значительно «сильнее», интенсивнее, чем другие идентичности, она делает элитные группы более устойчивыми, и в этих условиях ключевое значение приобретает конфигурация элитной структуры. Когда какой‐то один клан явно доминирует (как, например, ахалтекинцы в Туркменистане), для возникновения оппозиции нет оснований. Но в Кыргызстане, где «север» и «юг» по своему потенциалу примерно равны, именно клановая структура в значительной мере стала основой для оппозиции. Здесь противостояние по линии «север – юг» проявилось еще на выборах 1990 г. В советское время северные элиты были ущемлены, и в условиях перестройки они поддержали «реформаторское крыло», тогда как «юг» оставался на стороне консервативно настроенного лидера республиканской компартии Масалиева [Борисов, 2006, с. 101]. В этих условиях академик Аскар Акаев выглядел компромиссной фигурой и на заседании парламента в октябре 1990 г. был избран президентом. Спустя год, уже после провозглашения независимости, он получил более 95% голосов на первых прямых президентских выборах.

Политика Акаева была достаточно противоречивой. С одной стороны, он заложил определенные традиции политических свобод, и Кыргызстан до сих пор остается самой свободной страной в Центральной Азии (независимые СМИ, общественно-политические организации и т.д.). С другой стороны, в его политике достаточно отчетливо проявлялась клановость. Особое недовольство вызывали нараставшие экономические аппетиты близких родственников Акаева. Относительная свобода и дуалистическая конфигурация кланов в сочетании с ущемлением «южан» дали результат в виде «революции тюльпанов». Возможно, ко времени революции Акаев уже не был не только национальным лидером, но и полноценным лидером «северян», так как зона его ресурсного ареала сузилась до размеров его собственной семьи.

Бакиев, пришедший к власти на волне критики акаевской семейственности, первое время вел себя относительно скромно. Кроме того, он был вынужден делить власть с популярным, особенно на севере, Феликсом Куловым, в связке с которым ему удалось выиграть президентские выборы. Но уже в конце 2006 г., после того как правительство Кулова ушло в отставку, началась очень быстрая эволюция в сторону клановой политики. Братья Бакиева, особенно Жаныш, а также его сын стали заниматься теми же рейдерскими захватами бизнеса, в которых в последние годы обвиняли родственников Акаева. Кадровая политика Бакиева и его окружения состояла в выдвижении на руководящие должности выходцев с «юга» – преимущественно из Джалал-Абадской и Ошской областей [Ларин, 2010, с. 168–169]. Итогом эволюции режима Бакиева, структурно очень похожей, только в ускоренном варианте, на эволюцию режима Акаева, стала вторая кыргызская революция. Таким образом, традиция публичного противостояния в Кыргызстане уже сложилась, оно стало нормальным способом «согласования» позиций. Это делает смену лидера по варианту «преемник» маловероятной.

В Грузии причины силы оппозиции совсем иные, и лежат они в особенностях публично-политической элитной среды. Структурно ситуация напоминает таковую в Армении, только с большей публичной акцентуацией. В Грузии можно наблюдать достаточно многочисленный, если не полностью профессиональный, то «профессионализированный» «политический класс». Принципиальная его особенность заключается в том типе ресурса, которым он оперирует и которым живет. Этот ресурс – публичность и публичная деятельность как таковая в противопоставлении экономическим, статусным и прочим ресурсам. Не вдаваясь здесь в причины такой «повышенной» публичности грузинской жизни2424
  Эксперты в поисках объяснений отсылали и к традициям грузинской государственности, и к традициям грузинского застолья, и даже к известному факту о непропорционально высокой доле выходцев из Грузии среди «воров в законе» и т.д.


[Закрыть], можно зафиксировать, что в Грузии публичная деятельность (даже риторическая) одобряется обществом. Очень показателен пример Бидзины Иванишвили, который, до того как ворваться в грузинскую политику в 2012 г., заработал хорошую репутацию в обществе своей благотворительной деятельностью (церкви, больницы и прочие публичные заведения). Разумеется, расходование финансового ресурса миллиардером имело значение, но признание он заслужил не этим, а публичным участием в общественных делах.

Сама логика существования такого политического класса препятствует его консолидации, иначе публичность, всегда основанная на несогласии и полемичности, теряет смысл, а представители класса – возможность собственного воспроизводства. Представляется, что в значительной мере в силу этого Шеварнадзе так и не смог сконцентрировать власть, и его коалиционное построение распалось в начале 2000‐х годов, когда выходцы из правящей группы – Саакашвили, Бурджанадзе и другие – перешли в оппозицию и провели «революцию роз». Характерно, что и Саакашвили тоже не смог консолидировать элиту, скорее он лишь снял остроту публичной значимости ее сегментации за счет мощного модернизационного рывка, которым он увлек грузинское общество. Мобилизационный запал, однако, не мог продолжаться бесконечно, и на парламентских выборах 2012 г. оппозиционная часть элиты нашла поддержку у большей части грузинского общества. Примечательно, что она победила именно в наиболее «публичнопродвинутых» городских районах страны, включая Тбилиси, тогда как электоральной базой «либерала-западника» Саакашвили осталась сельская Грузия и районы национальных меньшинств.

Таким образом, не важно, какова природа элитных сегментов, принципиальное значение имеет само наличие сегментации элит, постоянно воспроизводимой в противостоянии правящей группы и оппозиции. Под этим углом зрения достаточно проблематично выглядят перспективы варианта «преемник» в еще одной стране, где сложилась достаточно сильная оппозиция, – в Таджикистане. Как и в Кыргызстане, она имеет сильную клановую составляющую, причем Таджикистан в этом отношении дает не дуалистическую, а более сложную (несколько клановых групп) конфигурацию клановой структуры. В значительной мере именно межклановые противоречия привели к гражданской войне 1992–1997 гг., победу в которой одержал так называемый кулябский клан, представитель которого, Эмомали Рахмон, в 1994 г. был избран президентом. В его действиях явно прослеживается клановая политика. Выходцы из кулябского клана расставляются на ключевые должности, особенно в силовых структурах. Правда, в последние годы должности получают не столько кулябцы, сколько более узкая группа – выходцы из Дангаринского района, и в особенности многочисленные родственники Рахмона, его сестры, жены, женатых (замужних) детей. Можно даже предположить, что Рахмон повторяет траекторию Акаева и Бакиева с точки зрения постепенной замены клановой опоры на более узкую семейную. Это не означает, что события обязательно развернутся по варианту соседней страны, но такая вероятность существует, тем более что среди кулябцев, как говорят эксперты, есть некоторое недовольство.

Структурно ситуация в Таджикистане отличается наличием явной и очень серьезной оппозиционной силы в виде Партии исламского возрождения Таджикистана (ПИВТ), которая еще во время войны в 1990‐е годы была ключевым актором объединенной оппозиции. Нельзя не отметить, что Таджикистан – единственная страна на постсоветском пространстве, где одна из основных партий является исламской. Хотя изначально социальная база ПИВТ имела достаточно явную клановую привязку (гармцы), теперь в условиях роста влияния ислама в таджикском обществе это уже не является определяющим.

Судя по всему, большое значение для политического процесса в Таджикистане имел тот факт, что гражданская война была прекращена заключением мирного соглашения, по которому объединенная оппозиция получала 30% мест в органах исполнительной власти. Несмотря на то что постепенно Рахмону удалось вытеснить оппозиционеров со значимых постов, компромиссная модель взаимодействия между властью и оппозицией сохраняет значение, тем более в условиях, когда ПИВТ очевидно имеет существенную поддержку в обществе. С другой стороны, и ПИВТ проводит умеренную политику. Хотя в партии присутствуют различные, в том числе радикально-исламистские, течения, лидер ПИВТ Мухиддин Кабири характеризуется как весьма гибкий политик, тонко чувствующий политическую ситуацию. В итоге на протяжении уже более чем полутора десятков лет стороны умудряются мирно сосуществовать, они очевидно научились договариваться, находить компромиссы и не делать резких движений2525
  Примечательно, что именно прекращение гражданской войны и сохранение мира Рахмон ставит себе в главную заслугу, и это, пожалуй, самый сильный аргумент в усилиях по легитимации его власти.


[Закрыть].

«Дилемма персоналистского лидера». В двух из восьми стран Закавказья и Центральной Азии – Казахстане и Узбекистане – у власти все еще находятся советские лидеры. Но хотя случаев смены лидера здесь пока нет, в силу возраста обоих «президентов-долгожителей» этот вопрос явно стоит в политической повестке. Как уже отмечалось, в обеих странах велики ожидания, что Назарбаев и Каримов назовут кого-либо в качестве своих преемников, и вопрос, кого именно, уже несколько лет занимает умы экспертов. В пользу возможности операции «преемник» в Казахстане и Узбекистане говорит многое: не вызывает сомнений, что оба президента имеют огромный авторитет и явно занимают особое положение в правящей группе. В частности, это проявляется в том, что они могут позволить себе весьма радикальную кадровую политику, лично регулярно производят «чистки» среди руководителей высшего и среднего звена. Тот факт, что в обществе обсуждают возможность прихода к власти дочерей Назарбаева и Каримова, также указывает на совершенно особую роль двух президентов. Это не значит, что они имеют безусловный мандат на определение персоны преемника, поскольку невозможно предсказать, какова будет реакция общества и элит в случае варианта с дочерями. Важно, однако, то, что общество и элиты допускают саму возможность такого варианта. Наконец, в обеих странах отсутствует сколько-нибудь значимая оппозиция, хотя, разумеется, это отнюдь не означает, что в ситуации смены лидера не может произойти раскол элит.

В то же время специалисты допускают и такой вариант, что преемник вообще не будет назван, и это позволяет прояснить еще один важный фактор, влияющий на формат смены лидера. Как справедливо отмечают казахские политологи, анализируя ситуацию, с которой сталкиваются авторитарные лидеры, «с одной стороны, преемник нужен. Может так случиться, что придется отдавать власть при жизни, так лучше отдать ее надежному человеку, который не создаст проблем после ухода из власти… Но с преемником связаны и большие опасности, потому что он – прямая угроза власти (даже жизни) правителя. Где гарантия, что преемник не станет торопить свой приход к власти? А где гарантия, что преемник не станет преследовать тебя после ухода из власти?.. Словом, преемник – это риск, и большой. Лучше не рисковать, тем более если власть крепка и ситуация не поджимает. Правитель предпочитает отложить вопрос о преемнике на будущее, а то и вообще оставить его без решения» [«Сумеречная зона», или «Ловушки» переходного периода, 2013, с. 30].

Таким образом, персоналистский лидер оказывается перед весьма непростой дилеммой: «называть» преемника либо оставить вопрос открытым. В значительной мере «дилемма» связана с самой природой персоналистских режимов. С одной стороны, необходимым условием для смены лидера по варианту «преемник» (и даже для появления его потенциального варианта) является политический персонализм. С другой стороны, в силу своей природы персоналистский режим предполагает, что ключевые нити в руководстве страной замыкаются на действующем лидере персонально. Соответственно, решение назвать преемника оказывается достаточно опасным. Помимо вполне обоснованных личных страхов, принятие решения о кандидатуре преемника является угрозой для персоналистской системы в целом. Наиболее важные политические проекты, равно как и межэлитные соглашения, реализуются под персональные гарантии лидера, и его уход неизбежно ставит их под удар. Более того, определение преемника провоцирует напряжения (а порой и раскол) в правящей элите. Как правило, ни одна кандидатура преемника не может устроить всех, какая‐то часть элиты чувствует себя ущемленной. Если даже действующий лидер рассматривается всеми членами элиты как безусловный авторитет, это не может мгновенно транслироваться на названного им преемника, который в глазах элиты является в лучшем случае «первым среди равных». Наконец, легитимация всей системы в значительной мере строится на персоне действующего лидера. Его предстоящий «уход» неизбежно (по крайней мере, на какое‐то время) ослабляет систему и тем самым открывает окно возможностей для политической оппозиции, в том числе в плане политической мобилизации части населения, потенциально настроенной против существующего режима.

* * *

Проведенное исследование подтверждает тезис, что персонализм – необходимое, но недостаточное условие для смены лидера по варианту «преемник». Распространенность в обществе и элитах ожиданий того, что действующий лидер должен или может принять «первичное решение» по поводу кандидатуры следующего лидера, не гарантирует реализации соответствующего «полномочия». Последнее определяется, во‐первых, готовностью самого лидера воспользоваться этой возможностью (его политический персонализм в отношении лидерства может быть исполнен иным образом), а во‐вторых, тем, как общество и элиты воспримут сделанное лидером предложение, т.е. интерпретируют его в данных конкретных обстоятельствах и условиях. В прогнозном ключе это означает, например, что успех операции «преемник» в Узбекистане и Казахстане не предопределен, несмотря на высокую степень политического персонализма.

Персоналистский лидер должен иметь мандат на принятие «первичного решения», другое дело, что этот мандат может быть разным с точки зрения условности / безусловности. При этом границы возможного («условность мандата») не предзаданы и не фиксированы, а подвижны и определяются политической ситуацией и контекстом. Об этом свидетельствуют опыты (реальные и потенциальные) с реализацией «династического варианта преемника». Чем безусловнее мандат, тем менее важно, является ли преемник родственником. В то же время, если мандат обусловлен какими‐то ограничениями, они отнюдь не обязательно связаны с родственными отношениями.

Кроме того, следует учитывать, что общество и элиты неоднородны, и вопрос о наличии / отсутствии мандата на «первичное решение» всегда политически проблематичен. Именно здесь у персоналистского президенциализма обнаруживаются пределы. Ключевым препятствием для реализации варианта «преемник» оказывается публично-политическая сегментация элит. Независимо от того, какова ее природа (партийно-идеологическая, конфессиональная, клановая, рыночно-инструментальная и т.д.), сегментация элит принципиально меняет политическое пространство, в котором действует политический лидер. Иначе говоря, в публичном пространстве имеется вполне определенный сегмент (сегменты), для которого передача власти преемнику очевидно неприемлема. Как минимум это ставит под сомнение мандат лидера на «первичное решение». Как максимум – блокируется попытка провести операцию «преемник».

Наконец, еще одно ограничение персоналисткого президенциализма в ситуации смены лидера связано с его внутренними противоречиями. Замкнутость принципиальных политических решений на персону лидера делает «первичное решение» о кандидатуре следующего лидера опасным как для самого лидера, так и для системы в целом, и далеко не все лидеры в этой ситуации решаются представить своего преемника элитам и публике, даже обладая возможностью сделать это.

Литература

Борисов Н.А. Институционализация института президентства и перспективы консолидации политических режимов на постсоветском пространстве // Полития. – М., 2011. – № 4. – С. 93–103.

Борисов Н.А. Особенности трансформации политических систем центральноазиатских государств // Полития. – 2006. – № 3. – С. 96–111.

Дахин А.В. Смена высших политических команд в России: Анализ одной политологической гипотезы // Политическая наука. – 2012. – № 1. – С. 69–80.

Ларин А.Ю. Вторая киргизская: Как власть создает революционную ситуацию // Политические исследования. – 2010. – № 6. – С. 162–176.

Макаркин А. Постсоветское пространство: Авторитаризм и компромиссы // Неприкосновенный запас. – 2011. – № 6. – Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nz/2011/6/ma21-pr.html (Дата посещения: 03.08.2013.)

Панов П.В., Сулимов К.А. Преемничество как способ воспроизводства власти: Проблемы концептуализации // Вестник Пермского университета. Серия «Политология». – 2011. – № 4. – С. 31–42.

Панов П.В., Сулимов К.А. «Преемник» vs. «преемничество»: В контексте разнообразия вариантов смены политических лидеров // Власть и элиты / под ред. А.В. Дуки. – СПб., 2013. – Вып. 1. – В печати.

«Сумеречная зона», или «Ловушки» переходного периода / Сатпаев Д., Умбеталиева Т., Чеботарев А., Жумалы Р. – Алматы: Альянс аналитических организаций, 2013. – 264 с.

MacLachlan C. A history of modern Brazil: The past against the future. – Wilmington: Scholarly resources, 2003. – 262 р.

Political succession in East Africa: In search for a limited leadership / C. Peter, F. Kopsieker (eds). – Nairobi: Friedrich Ebert Stiftung, Kenya Office, 2006. – 150 p.

Legacies of power: Leadership change an former presidents in African politics / R. Southall, H. Melber (eds). – Cape Town: The Nordic Africa Institute, 2006. – 350 p.

Институциональный дизайн государств Центральной Азии в процессе трансформации политических режимов: случаи Узбекистана и Кыргызстана 2626
  Статья подготовлена в рамках реализации Программы стратегического развития РГГУ на 2012–2016 гг. (мероприятие 2.1.1).


[Закрыть]

Н.А. Борисов

Формирование институционального дизайна в трансформирующихся политических режимах давно является предметом изучения политической науки. Особое внимание при этом нужно обращать на период учреждения нового режима, когда происходит выбор основных формальных институтов и определяется форма правления. Именно в этот период под влиянием констелляции политических акторов и их стратегий формируется институциональный дизайн, который впоследствии сам оказывает влияние на дальнейшую трансформацию политического режима. Это, конечно, не исключает ситуации, при которой форма правления будет существенно эволюционировать в результате изменения соотношения акторов. Таким образом, институциональный дизайн оказывается и зависимой, и независимой переменной одновременно.

Случаи Узбекистана и Кыргызстана интересны для сравнительного политологического анализа, поскольку представляют собой изначально разные типы трансформации политических режимов. И в той и в другой стране правящие элиты стремились максимизировать свою власть, что привело в Узбекистане к формированию консолидированного авторитарного режима, а в Кыргызстане – к государственным переворотам и новым периодам неопределенности. Нынешняя конституционная формула в Кыргызстане представляет собой «отклоняющийся случай» для пространства СНГ.

Для более глубокого анализа причин таких расхождений следует изучить структурные и процедурные факторы трансформации политических режимов в Узбекистане и Кыргызстане, что не входит в задачи настоящей работы [см.: Борисов, 2010]. В данной статье сравнительный анализ будет сосредоточен на выявлении расхождений в первоначальном институциональном выборе политических элит и дальнейшей трансформации форм правления в контексте режимных изменений. В качестве методологической основы используются неоинституциональный ресурсно-акторный подход, а также методики измерения президентской власти, предложенные Дж. Макгрегором [см.: McGregor, 1994], А. Кроувелом с поправками О. Зазнаева [Krouwel, 2003; Зазнаев, 2006; Зазнаев, 2007] и М. Шугартом – Дж. Кери [см.: Shugart, Carey, 1992].

Методика Дж. Макгрегора (взвешенный индекс президентской власти) базируется на выделении трех групп президентских полномочий (символические и церемониальные, по назначению, политические) и измерении каждого полномочия с присвоением определенного количества баллов. Полученное число делится на максимально возможный балл, в результате чего получается индекс президентской власти в диапазоне 0 – 100%. Методика А. Кроувела с поправками О. Зазнаева основана на подсчете президентского и парламентского индекса путем анализа полномочий президента и парламента по 10-балльной шкале и вычитании парламентского индекса из президентского. Результатом является число в диапазоне от –10 до +10, при этом отрицательные значения свидетельствуют о парламентаризированной форме правления, положительные – о президенциализированной и 0 – о сбалансированной. Суть методики Шугарта – Кэри состоит в построении двумерной классификации на основе измерения законодательных и незаконодательных полномочий президента и определения кластеров форм правления с целью прогнозирования их стабильности.

Выбор институционального дизайна

В Узбекистане окончательный выбор институционального дизайна был сделан 8 декабря 1992 г. с принятием Конституции Республики Узбекистан. На этапе выхода из неопределенности явно обозначился доминирующий актор (президент И. Каримов, получивший на выборах более 80% голосов избирателей), который располагал ресурсами для того, чтобы навязать правила игры другим политическим акторам. В апреле 1991 г. состоялось первое заседание вновь образованной Конституционной комиссии во главе с И. Каримовым, в состав которой входили в основном сотрудники Аппарата президента и представители «творческой интеллигенции». В сентябре проект Конституции был вынесен «на всенародное обсуждение», рассмотрен и одобрен во всех трудовых коллективах и по месту жительства, а окончательный вариант текста появился к ноябрю 1991 г. [Каримов, 1996]. Проект Конституции был принят на сессии Верховного совета 8 декабря 1992 г., за один день, без каких-либо дебатов и обсуждений. Таким образом, новый институциональный дизайн полностью определила старая элита во главе с И. Каримовым при поддержке консервативного Верховного совета.

В соответствии с Конституцией [Конституции государств – участников СНГ, 2001, с. 595–626] Узбекистан провозглашался «суверенной демократической республикой» (ст. 1). Президент был определен Конституцией как глава государства и глава исполнительной власти, в связи с чем он одновременно являлся Председателем Кабинета министров (ст. 89). Президент избирался всеобщими выборами сроком на пять лет и мог занимать этот пост не более двух сроков подряд (ст. 90). В соответствии с Конституцией в первоначальной редакции президент Республики Узбекистан назначал и освобождал от должности премьер-министра и его заместителей, членов Кабинета министров, Генерального прокурора с последующим утверждением их Олий Мажлисом (парламентом); назначал и освобождал от должности судей областных, районных, городских и хозяйственных судов (ст. 93).

Что касается взаимоотношений президента с парламентом, то президент вправе возвратить принятый закон со своими возражениями в Олий Мажлис для повторного обсуждения и голосования (если Олий Мажлис большинством в две трети голосов подтвердит ранее принятое им решение, президент подписывает закон). Кроме того, президентские полномочия усилились благодаря ст. 95, позволявшей президенту распускать парламент в случае возникновения в его составе «непреодолимых разногласий, ставящих под угрозу его нормальное функционирование, или неоднократного принятия им решений, противоречащих Конституции». При этом в Конституции не указывалось, какой орган определяет наличие «непреодолимых разногласий». Отсутствовали нормы, предусматривающие импичмент президента.

Высшим государственным представительным органом становился однопалатный Олий Мажлис Республики Узбекистан, состоявший из 250 депутатов, избираемых сроком на пять лет. Было определено, что часть депутатов Олий Мажлиса работали на непостоянной основе2727
  Из всех стран СНГ парламенты только двух – Таджикистана и Узбекистана – конституционно не были определены как постоянно действующие органы.


[Закрыть]. Право законодательной инициативы было предоставлено президенту, Республике Каракалпакстан, депутатам Олий Мажлиса, Кабинету министров Республики Узбекистан, высшим судам, Генеральному прокурору республики (ст. 83).

Кабинет министров осуществлял исполнительную власть в республике. Президент был вправе председательствовать на заседаниях Кабинета министров, принимать решения по вопросам, отнесенным к компетенции Кабинета, а также отменять постановления и распоряжения Кабинета министров (ст. 98).

В целом первоначальный институциональный дизайн с формальной точки зрения можно охарактеризовать как президенциализированную президентско-парламентскую республику с очень широкими полномочиями президента и небольшими контрольными полномочиями парламента. По шкале Шугарта – Кэри объем конституционных полномочий исполнительной власти в Узбекистане равен 27 баллам из 40 возможных. Правительство не формируется на основе парламентского большинства и не может быть отправлено в отставку парламентом. Парламент участвует в формировании правительства в минимальной степени, утверждая членов Кабинета министров, предложенных президентом.

В связи с этим можно утверждать, что Конституция 1992 г. институционально закрепила власть действующего президента. Опираясь на новые формальные институты, И. Каримов не ограничил свою власть, а, напротив, укрепил ее, создав возможность широкой опоры как на формальные, так и на неформальные институты. Этот вывод подтверждается и количественным анализом по избранным методикам: индекс формы правления по шкале Кроувела – Зазнаева составлял +7, по шкале Дж. Макгрегора объем полномочий президента составил 69,1%.

В Кыргызстане процесс принятия Конституции был гораздо более сложным и занял более длительный период. Отсутствие доминирующего актора после обретения независимости, высокая роль формальных институтов и вынужденные компромиссные стратегии правящих и оппозиционных акторов на протяжении всего периода неопределенности в Кыргызстане обусловили интенсивные дискуссии среди политической элиты в начале 1990‐х годов по поводу нового институционального дизайна, формы правления и формы политико-территориальной организации и выработку ряда альтернативных вариантов новой Конституции страны.

Работа над проектом Конституции Кыргызской Республики началась в 1991 г. и шла около двух лет. Конституционную комиссию возглавил президент А. Акаев. В мае 1991 г. была создана рабочая группа по подготовке проекта. В нее вошли представители всех партий, движений и общественных организаций [см.: Сыдыкова, 1997, с. 67]. Рабочая группа подготовила несколько вариантов концепций, а к концу 1991 г. – единую концепцию Конституции. Она была утверждена Верховным советом и вынесена на всенародное обсуждение. На ее основе был подготовлен проект Конституции. В декабре 1992 г. принят в первом чтении Верховным советом и опубликован для обсуждения, в ходе которого поступило 10 тыс. предложений, 95 из них были учтены [Акаев, 1993, с. 2]. 12 апреля 1993 г. доработанный проект был внесен на рассмотрение Верховного совета. Вновь он вызвал парламентские дебаты почти по каждой статье. Основные разногласия касались распределения полномочий между президентом и парламентом, а также вопроса о государственном языке. Споры вокруг полномочий президента стали фактически неразрешимыми из-за несовместимости позиций сторон. Только компромисс А. Акаева с председателем Верховного совета М. Шеримкуловым, заключавшийся в отказе президента от ряда полномочий, сделал возможным принятие новой Конституции [Никсдорф, 1993]. Итоговый проект Конституции был единогласно принят Верховным советом 5 мая 1993 г. Ряд представителей демократического движения требовал принятия Конституции более демократическим путем – на всенародном курултае, однако по этому поводу среди лидеров движений возникли серьезные противоречия [Страсти по Курултаю, 1993]. Итак, Конституция 1993 г. представляла собой результат политического компромисса, что явно подтверждается и анализом ее содержания [Конституция Кыргызской Республики, 1993].