Текст книги "Капкан на диких охотников"

Глава 8

Перед самым заходом солнца в деревню Левки неожиданно явилась еще одна группа партизан из неизвестного отряда. Состояла она из шести человек. Трое из них были одеты в потертые поношенные телогрейки черного цвета, один – в солдатскую красноармейскую шинель без знаков различия, еще двое – в серые утепленные поддевки с вытертыми по краям белыми овечьими воротниками. У тех, что в телогрейках, были советские автоматы ППШ, у одетого в шинель – немецкий автомат, у тех, что в поддевках – советские винтовки. На головах – обыкновенные кепи разных цветов, от серого до бледно-синего. Все кепи надвинуты глубоко на лоб. Лица у этих партизан были заросшие щетиной, какие-то хмурые. Глаза смотрели напряженно и нелюдимо, а у тех, что в серых поддевках – беспокойно. Жители Левков привыкли уже к таким визитам в вечернее время, когда староста и полицаи отправлялись ночевать в Копысь. Тоже было и в деревне Яковлевичи, где полицаи тоже уезжали ночевать в деревню Застенки, что у самого шоссе Орша – Могилев, где размещалась теперь немецкая жандармерия. А в последнее время там стояли два взвода СС. Боялись полицаи оставаться на ночь в Яковлевичах еще и потому, что в соседней деревне Козловичи после одного из ночных налетов партизан был уничтожен весь отряд полицаев.

Обычно, приходившие в деревню партизаны, просили у жителей хлеба или муки, в крайнем случае – картофеля. Но появились теперь и такие, что нагло требовали, кроме хлеба и муки, сало и яйца, не брезговали любой одежонкой. Однако таких было очень мало, об их визите тут же сообщалось настоящим партизанам. Например, отряду Василия Быкова, имевшего своих людей в Яковлевичах. Ну и понятно, разговор быковцев с теми партизанами закончился суровым партизанским судом.

Эти же партизаны, пришедшие сейчас в Левки, зайдя в крайние деревенские хаты, попросили только хлеба. По виду они были «не из голодных». Лица, хотя и обросшие щетиной, но не серые, да и не смотрели они жадно на заслонки печей, сквозь которые просачивался дух домашней еды.

Один из партизан, тот, что в солдатской шинели, очевидно, он был старшим. Зайдя в хату, которая находилась у самой околицы, спросил у проживавшей там бабы Шуры:

– А, скажи, бабуля, где мне найти Ивана?

– Якога того Ивана? – пожала плечами баба Шура. – Их у нас в деревне ажно целых чатыры.

– Ну, еще такого молодого. Але не хлапчука.

– Так, хлапчуков Иванов у нас и няма, – размышляла она вслух. – Иван Гарбузов есть, Иван Сяродкин есть. Але яны пошли на фронт. Засталися Иван Курлыкин. Ды часам заявляется Иван Боровский, але он у прылёпах в другой деревне.

– У прылёпах? А кто из них в партизанах? – заговорщицким голосом спросил старший.

Баба Шура защурила глаза, будто от внезапного яркого света:

– А хто их знает?.. Яны, можа, днем пашуть, а ноччу зерне важуть. Кто их сейчас паймёть: хто партизан, хто палицай, а кто и сам по сабе бандюга лясны!..

– Ну, бабулька, неужели все только такие у вас и с партизанами не сябруют? – заметил один, что в черной поддевке.

Баба Шура только пожала плечами.

– А где эти два Ивана в селе проживают? – допытывался старший.

– А там, амаль у самым серёдку деревни. Ля колодежа, рядом з сажалкай. Один трохи ближей, ля дуба большого, каля погребов. Там гэтыя Курлыки и живуть. А у другога – ля вякага дуба хата.

За старшим стояли еще двое партизан, те, что в телогрейках и с винтовками в руках. Старший партизан повернулся к ним и что-то тихо шепнул одному на ухо.

– Сделаем, – сказал партизан с белесо-рыжими ресницами и чуть кривоватым острым носом. Оба партизана тут же вышли из хаты.

– А коммунисты и комсомольцы есть в вашем селе? – уточнил старший.

– Дай де им тут быть? Як немец пришёв, так яны некуды и з’ехали.

– И что, ни одного не осталось в деревне?

– Сёння такое наше время, што не ведаешь, хто чым займаецца и где находится. Некуды все ездзят, нешта возят, носят. А тут гэтыя ящэ бежанцы па хатах часто ходят, городскую одёжу на продукты мяняюць. Людям есци хочется.

– Ну, бабулька, может где-то кусочек сальца знайшла бы нам?.. – присел к столу старший.

– Якое яно сало? Што было, такие як вы и выграбли. Бульба вона цельная за заслонкай стоит, угощу, а сала – не… Поливка ещё ёсть, петуха последнего недавно засекла. Зараза, кричит, как чужога человека на дворе почует. Во! Так и немцу можно оставшихся трёх куриц сдать.

– Ну, бульбу можно, – сказал старший, внимательно наблюдая в окно, где остальные партизаны, кроме тех двоих, пошли по домам будто просить провиант. Снял с головы шапку, положил ее на стол рядом с собой.

Баба Шура, глубоко вздохнув, взяла в руки рогатые вилы и пошла к широкой русской печи с густой сеткой трещин у «юшечной двёрки».

А в это время двое партизан, что были в телогрейках, тщательно обходя лужи на дороге, широкими пятнами сверкавшие после недавнего дождя, скорым шагом отправились в направлении колодца, где у небольшого болотца, что в самой средине деревни, находилось дворище одного из левковских Иванов – Курлыкина.

– Левон, ты постоишь на стреме, а я в хату пойду, – сказал партизан с белесо-рыжими ресницами своему напарнику с небритыми щеками и носом с горбинкой.

– Само собой! – согласился тот. – Только ты гляди, Лёнька, чтобы не как в тот раз.

– А что я в тот раз? Бабу щиплянул да жилетку баранью новую прихватил. Партизаны мы, партизаны, наши ножики в карманах!..

– Но только не сильно того, – и он, наклонив в сторону шею, щелкнул по ней пальцем левой руки. – А то часики опять обязательно прихопишь!

– Ну, если под руку попадутся. Мы партизаны, пульки, ножики в карманы, – пропел в ответ, хлопая нагло белесыми ресницами Лёнька, весело подмигивая левым глазом, прикрывая правый рукой. – Абы тихо, бабуля Муля! Если что – свисти в дулю!

Они вплотную подошли к двору, огороженному серо-зеленым частоколом из ольховых прутьев и такой же калиткой. Крашеное желтой краской крыльцо, с потемневшими от времени и дождей досками боковых обивок, было совсем рядом с небольшим палисадником, по краю которого зеленели ряды молодой смородины с кучерявой зеленой листвой.

Лёнька, а точнее, Лёнька-бордос, как звали в определенных местах этого «партизана», по причине его фамилии Бордосовский, мягко ступил на крыльцо, взялся за деревянную, обитую латунью, ручку двери, толкнул ее от себя. Дверь оказалась заперта. Лёнька кулаком стал настойчиво стучать в нее.

– Кто там? – услышал он в ответ немолодой женский голос.

– Открывай, тетка, пришли те, кто бьется с врагом нашим за твою родную страну. Партизаны мы.

– И что на ночь глядя надо? – продолжала говорить за дверью женщина, щелкнув продольной задвижкой, открывала дверь.

– Партизаны – мы! – говорил Лёнька-бордос, с трудом различая в темном полумраке женщину лет пятидесяти в белом клетчатом платке, завязанным в бабочку, и накинутой на плечи коричневой плюшевкой.

Лёнька-бордос, небрежно отодвинув ее рукой, тут же ступил в темную нишу сеней, заметив в левой стороне некрашеное светло-коричневое полотно дверей, ведущих, очевидно, в дом. Нажав на клямку, потянул ее на себя. Дверь с легким скрипом отворилась. Второй партизан по имени Левон оставался стоять возле калитки.

Полумрачное, освещенное керосиновой лампой, пространство хаты дыхнуло на Лёньку-бордоса домашним теплом, смешанным с запахами кислых щей и пареной картошки. За низким «посудным» столиком-шкафчиком, покрытым клеенкой в узорах желтых полевых цветов, сидел парень лет тридцати в блекло-зеленой рубахе навыпуск, с расстегнутым по-домашнему широким воротником. Подбородок с ямочкой посредине, перекатывающиеся по щекам скулы. На голове высоко стриженый бокс. Голубые глаза излучали неподдельное спокойствие и даже некую независимую хозяйскую солидность. С нескрываемым любопытством он рассматривал вошедшего в дом партизана.

– Та-а! – вдруг расставил в стороны руки Лёнька. – Кого я вижу?! Ванька колхозничек!

Парень удивился.

– Не узнаешь дружбана?!

И Лёнька-бордос тут же стянул левой рукой шапку со своей головы, из-под которой выглянули соломяно-рыжие давно нестриженые пряди.

– Хм? – с какой-то кривой улыбкой глянул на него Иван. – Его величество Лёнька-бордос!

И даже удивленно покрутил головой:

– Лёнька-бордос – партизан?! Не поверил бы никому, если бы не увидел это сам!

– А то! – девичьим голоском хохотнул Лёнька и, заметив стоящий возле столика крашеный зеленый табурет, ногой потянул его на себя.

– А то! – повторил Лёнька-бордос и тут же пропел. – «Партизаны, партизаны, прячем ножики в карманы. А потом все на поляны, что запрятали в карманы».

Застывшая в дверях женщина с интересом наблюдала за ними, переводя взгляд то на Лёньку, то на своего сына.

– Так, а ты не тот Иван, что партизанишь потихоньку? – заговорщицки проговорил Лёнька, наклоняясь к столу.

– И еще что скажешь? – сдвинул брови Иван.

– Куда ему, он из тюрьмы с началом войны вышел, – затараторила женщина, подходя к столу-шкафчику. – Его…

– Знаем, знаем! – будто от невидимой стены ладонью загородился Лёнька-бордос, ставя винтовку между ног. – Знаю я, что посадили тебя, Ваня, по наговору твои же любимые колхознички. Собирай на стол! Вот какая встреча получилась теперь у нас!

И, обернувшись к женщине, сказал:

– Мамань, неси скорей свою беленькую-сивенькую на наш богатенький хатний столик. Знаю, припрятала десьти. Не может селянская хатина жить без сивенькой, как без печи.

Женщина переглянулась с Иваном и, заметив его согласный кивок, молча пошла за бордовую занавеску, отгораживающую нишу между печью и стеной хаты.

– А я думал, ты, Ванька, сдуру в Красную Армию подался, как вас тогда комиссары военкомовские обрабатывали: «Кто хочет кровью и совестью откупить свое преступление – выдь вперед!» И ты, кажись мне, ступанул одним из первых?

– Пошел да не дошел, – нахмурил брови Иван.

– Бывает. И правильно сделал. Маманька твоя – хорошая тетечка?

– Хорошая, а что? – ответил Иван.

В это время женщина, прихватив из-за занавески, несла в одной руке литровую бутыль самогона, а в другой – железную миску с солеными огурцами.

– Во! Вижу – хорошая. Это наша – русская мамка! Уважаю таких! Все понимает наша мамка с первого маху!

– Подвинься, – глухо скомандовала ему женщина, подойдя к столику-шкафчику, и рукой, нащупывая деревянную кругляшку, служащую для столика-шкафчика одновременно ручкой и запором, потянула на себя.

Открыв дверку шкафчика, женщина достала из него полукруглый бохан домашнего хлеба, а на алюминиевом блюде лежали нарезанные куски сала. Иван с подоконника из-за белой занавески, не глядя, взял два граненых стакана.

– А в партизанах тебе, Ванька, я думаю, и делать нечего, – поставив винтовку у стены, произнес Лёнька-бордос и подвинул табурет поближе к столику.

– А ты вот воюешь?

– Я? Наливай!.. Я в такую мулю, Ванька, попал, не позавидуешь мне в этой войне, братан! Наливай, не стесняйся. Но не сразу по полной. Половину стакана пока. Расскажу о своей непутевой партизанщине, но это – большущий секрет для некоторых.

Иван налил себе и Лёньке-бордосу по полстакана самогона.

– А мамке? – глянул на женщину, стоявшую возле печи, заложив руки за спину.

– Мне нельзя, голова от нее болит, – сказала женщина.

– Тогда, мамка, иди куда, а мы тут поговорим по душам.

Мать, отворив дверь в переднюю, вышла, оставив мужиков для разговоров.

Иван и Лёнька молча чокнулись стаканами, выпили и стали закусывать солеными огурцами.

– Тебя, колхозничек, тогда спасло начало войны, а то пахан наш хотел посадить уже на перо за то, что ты Греку руку сломал. Хотя ты правильно сделал. Он и меня хотел загнуть, но на тебя нарвался. Слушай, Ванюха, извиняй, что кличу колхозничком, так тебя в тюряге все звали. Так вы, те шустрые, что пошли следом за тем дяденькой в красных петлицах, который звал искупать вину перед Родиной своей алой кровью, спаслись? Или сбёг ты по дороге, тогда клевое дело?

– Не успели мы никуда пойти, немец в город вскочил, – посмотрел хмуро из-подо лба на Лёньку-бордоса Иван. – А вот ты как оказался в партизанах? Обещал – рассказывай. Не просто так у тебя вдруг заиграла патриотическая кровь.

Лёнька оглянулся, будто хотел убедиться, что их не подслушивает кто. И, наклонив голову в сторону Ивана, громким шепотом стал говорить:

– Наливай еще. Только между нами. Я такой же партизан, Иван, как ты – багдадский вор!..

Иван снова плеснул в стаканы самогон, наполнив их до половины, хотел еще подлить, но Лёнька-бордос вдруг запротестовал, отстранив в сторону руку Ивана, чем очень удивил.

– Не, половину пока хопить. А то меня старшой с потрохами сожрет, если очень расслаблюсь здесь. У нас с этим очень строго. Хотя сегодня можно ради такой встречи. Но помни, мы с тобой ни о чем не говорили!

Лёнька поднял стакан и залпом проглотил содержимое.

– Мы это, так сказать – охотнички-ягодники, – вновь перешел на громкий шепот Лёнька-бордос. – Знаешь, кто это такие? Ого-го-го! Лучше тебе бы и не знать. Это такие охотники на… Но я пока промолчу. За этот сказ меня наш старшой Вепр на перо или крюк запросто посадит!.. Или по шее ножом в лесу полоснет.

И Лёнька-бордос провел ребром ладони по шее.

– А что вы в нашей деревне тогда делаете, охотники? – откусил половину огурца Иван.

– То и делаем, что в партизаны в энтакие гуляем. Охота-то у нас особая. На, на, на… Вот ищем сейчас некого Ивана. Только у того на шее родинка приметная имеется и на щеке у носа. Знаешь его? Есть такой в деревне вашей?..

Иван, конечно, понял: речь шла об Иване Боровском, который имел связи с партизанами. Но сообщение об этих партизанах-ягодниках и о поиске Боровского очень насторожило его. И он решил обойти этот вопрос.

– Может, такого и знал, но он в начале войны куда-то пропал. Говорят, в примаки пристроился.

– Во! К нему в дом пошли наведаться мои кореша-охотнички. Но это строго между нами. А для чего наведаться? Не знаем. Приказ у нас такой, отыскать и привести к старшому.

– Так его же нет в деревне? – пожал плечами Иван.

– Точно знаешь это?

– Точно.

– Ладно, проехали тогда.

– А зачем он вам? – перестал жевать огурец Иван.

– Откуда я знаю? Мы люди маленькие. Приказали отыскать и привести. А нет того Ивана – и хорошо. Да и других моих корешей это дело. Но только все это нужно до точности долаживать старшому. Но больше я тебе не скажу ни слова. Главное для меня – ты не тот Иван, у кого родимка на щеке. А того, значится, нет в деревне, – язык Лёньки стал слегка заплетаться, и он начал повторять свои измышления. – Лично меня это очень устраивает. Слушай, колхозничек, а дай ты мне с собой такую бутылочку сивушки твоей вкусненькой. С корешами втихую посидим где-то в леску, расслабку сделаем. Хотя нас за такие дела в другое время Вепр или Грош могли на месте пришить, но не сегодня. Это даже как бы для конспирации. Ванька, друг, будь своим, дай литруху!

– Дам, – прикинув что-то, сказал Иван и громко позвал мать. – Мама!

Во второй половины хаты послышалось негромкое покашливание, в передней снова появилась женщина в плюшевке.

– Мама, налей вот этому доброму хлопцу бутылочку самогона с собой, – попросил ее Иван.

– Ага, як будто у меня кран який, – грубо ответила женщина, но пошла к занавеске у печи.

– Слушает тебя мамка. Это хорошо! Я, Ванька, ей в следующий раз, как здеся буду, принесу красивую брошь. Хорошая такая брошь, в одном месте она мне пришлась в руку.

И Лёнька-бордос весело захохотал мелким прерывистым смехом.

– Не могу никак избавиться, Ванька, я от своей прошлой кормящей профессии. Просятся руки в работу, и она сама к нам идет!

– Ну и партизаны. Вместо немца бить, хлещете только самогон, – вышла из-за занавески мать Ивана, в руках которой была полулитровая бутыль, заткнутая бумажной пробкой.

– А ты – жадная мамка! – кивнул головой в сторону женщины Лёнька-бордос. – Поллитруха – это не литруха!..

– Хватит и такой, – поставила на стол бутыль мать Ивана.

– Ну, и эту я тогда захвачу, но желательно в бутыль такую вот перелить, – показал на стоящую на столе недопитую бутыль самогона Лёнька-бордос и хохотнул. – Она в кармане легко запрячется.

Мать молча взяла литровую бутыль, наполовину отпитую, и ушла вновь за занавеску у печи.

– Заводик работает! – подмигнул вслед ей Лёнька.

– А ты, Ваня, не воюешь и тебе хорошо, – сладко зазевал Лёнька-бордос. – И правильно делаешь. Я в это болото влез по случайке, не знаю, как из него выскребеться только. Сегодня ходишь по земле, а завтра у нас кок-кок – и нет тебя уже. И уйти из этих охотников теперь очень мне непросто, руки у них длиннющие.

– Так – за родину же воюешь, – ухмыльнулся Иван.

– Да за какую там родину, колхозничек?.. Попались мы немцам на вокзале, когда хотели с корешами освобожденными магазинчик один грабануть на перекусон. Ну, думаем, коли что – немцы нас отпустят, не их же грабим. А они нас цап-царап и в машинку, и в одно холодное местечко. А там вдруг спросили: кто за что сидел, где, да еще – кто из нас охотничек. Когда к деду в сельцо Шибеки ездил на зимние каникулы, так он меня часто брал с собой на охоту. И научил дед стрелять, да так, что белке в глаз могу запросто попасть. Я и еще двое схваченных чуваков сказали: «Мы – охотники». И взял нас с собой из новой тюряги один неслабый в немецкой форме мужичок, дал в руки винтовку. А вокруг немецкие автоматчики наготове стоят. Поставил на пень пустые бутылки и приказал стрелять по ним. Я с первого разу бутылку хлоп – вдребезги. Второй мой кореш – тоже. А третий четыре раза стрелял и все мимо. Нас с этим другим метилой немцы повели с собой, а того оставили, и слышим мы за спиной: та-та-та! Кирдык ему! Но это я потом, если еще встретимся, все тебе подробнее расскажу. В общем, охотнички мы теперь или, как кличут нас немцы – ягодники. Ну, а ты, конечно, в обиде на бывшую власть, и так на печи сиди, она тут твоя вся родина. А я уже почти половину года в лесу откантовался. Хотя, видишь, меня не так, как того охотничка. Живет еще Лёнька-бордос!

Мать Ивана принесла четырехгранную литровую бутыль, закрытую бумажной пробкой, скрученной из газетной бумаги, поставила на стол.

– Ну, колхозничек, я – пошел. Подсказывает мое сердце, что свидимся мы скоро. Скажу тебе по секрету: мы на базаре в Копыси могём иногда появляться. А мамке я твоей брошь за такое угощение обязательно принесу. Хорошая брошь, дорогая, жидовская с дорогим камнем!.. Но не за так, хотя она у тебя хорошая мамка.

Лёнька-бордос старательно запрятал бутыль с самогоном во внутренний карман телогрейки, взял в руки винтовку и, у самых дверей подняв левую руку вверх, произнес:

– Нехай живём – коли захочам! Ну, пока, колхозничек, я уже топаю. Только о том, что я тебе рассказал – никому ни слова, ни даже полслова. А то придут такие партизанчики, как я, и – та-та-та тебя за твой ненавязанный язычок. Это у нас запросто. И у меня могут быть потом большие неприятности.

– Давай, – махнул ему в ответ Иван.

Мать Ивана вышла вслед за Лёнькой, проследила в щель двери, пока закрывал за собой калитку, где он пошептался о чем-то с ожидающим его напарником, и пошла в дом. А Лёнька вместе со Левоном отправились в конец деревни.

– Ну и партизаны! – войдя в дом и снимая с матерчатых бурок резиновые бахилы, сказала мать. – Хлещут только самогон, вся их война в том.

– Да какие они партизаны? – вырвалось у Ивана.

– Я тоже так думаю, – ответила мать, провела рукой по табурету, где недавно сидел Лёнька, и села на его место. – Я чула штосьти за дверями. Охотник за домашними курами. Сидел с ним ты вместе в тюрьме?

– Да… Это такой, мама, карманник, что даже у наших тюремных охранников портсигары вытаскивал, опустошит их наполовину и снова в их же карманы сунет. Лёнька-бордос – знаменитый вор!

– И что, як он в партизаны пайшов таки человек?!

– Ды какие это, мама, партизаны. Какие-то ягодники. Но я не понял, на кого они только охотятся! Это очень подозрительно.

– И я так думаю, – стала снимать с головы платок мать. – А вот за что яны у гэтага Ваньку вцепились? Знамо, что в Ваньку Боровского.

– Ты это слышала тоже?

– А что, сынок, тут только полный глухой не пачуе. Но, ты, Иван, в эту справу не лезь. Что-то тут ёсть вельми нечистое, чует моё сердце. А что мне понравилось, что ты не сказал ему, что с красными пошел и под Юрцевом в бою был. Этому хлопцу нельзя казать правду.

А с Иваном Курлыкиным, в деревне его звали Иван-курлыка, произошла следующая история. Демобилизовавшись после армии из танковой части, что стояла под Смоленском, сержант Иван Курлыкин пошел работать слесарем в копысскую МТС, хотя часто садили его на трактор, особенно в полевые работы. Естественно, каждые выходные Иван бывал дома, помогая матери по хозяйству. Отец его, Степан, умер прямо перед приходом Ивана из армии, и в семье осталось, кроме матери, две сестры Таня и Оля. В это же время на их ФАП (фельдшерско-акушерский пункт) приехала молодая выпускница Минского медицинского училища акушерка Галина Логунович, которая стала квартировать у соседей Курлыкиных Лапутёвых. Увидели как-то один одного Иван и Галина, понравились друг другу, стали встречаться вечерами по выходным. А тут положил на Галину глаз и колхозный счетовод Арсен Ерёма, который был на два года старше Ивана, окончив бухгалтерские курсы при Горецкой сельхозакадемии. Но куда ему тягаться с красавцем Иваном. Тот и ростом выше, и в плечах шире, и лицом вышел. Решил Ерёма убрать коварным образом со своего пути соперника. Сделал так: подговорил кладовщика зерносклада Трофима Парфёнова, у которого были проблемы с учетом зерна из-за разбазаривания. И тот ночью подкинул мешок зерна в сад Курлыкиных, да еще и мешок в одном месте прорвал, чтобы сделать след. На следующее утро появилась у участкового заява на Ивана. За воровство ячменя посадили Ивана в тюрьму, хотя он и не признал за собой вины. Люди в деревне тоже не верили, знали семью Курлыкиных как честную, что у соседа и яблоко-опадыш, перелетевший на их бок, не возьмет, но от факта обнаружения мешка в саду никуда не попрешь.

В тюрьме, находящейся в Орше, и познакомился Иван Курлыкин, которому зэки дали кличку колхозничек, с Лёнькой-бордосом, карманником, специалистом высокого класса в своем деле. И случилось однажды так, что защитил Иван Лёньку в тюрьме, когда на того «наехал» мокрушник Грек, заставляя вместо себя драить туалеты. Дело неизвестно чем бы закончилось, Грек очень разобиделся на Ивана, если бы в скорости не началась война. В тот день, вернее, на пятый день войны, когда всех построили во дворе тюрьмы, перед ними выступил капитан из вновь формировавшейся части и лейтенант из военкомата, которые предложили заключенным пойти защищать Родину. За что Родина прощала им их преступления. В тот же день явился в тюрьму следователь из прокуратуры, который отдельно вызвал в кабинет начальника тюрьмы Ивана Курлыкина и объявил, что его уголовное дело закрыто, так как получено заявление жителя деревни Левки Трофима Парфёнова, как было все на самом деле, и что это был навет с его стороны по науськиванию счетовода Ерёмы, чтобы оклеветать Ивана, в силу сложившихся обстоятельств он немедленно освобождается из-под стражи.

– Ну, а как если записаться в воинскую часть? – спросил тогда его начальник тюрьмы. – Идти, так сказать, сражаться за Родину?

– Запишусь, – ответил Иван, и действительно, выйдя за пределы тюрьмы, тут же пошел в военкомат, где его зачислили в наспех сформированную стрелковую роту, где были и бывшие, пожелавшие защищать Родину, заключенные. Дали в руки винтовку и сразу же направили в район поселка Юрцево, что расположен на шоссе Минск – Москва. Там уже готовился новый рубеж сопротивления, состоящий из отступающих потрепанных частей, работников местной милиции, НКВД, военкомата, а также людей, подготовленных для диверсионно-разведывательной деятельности в тылу врага. Кстати, этот оборонительный рубеж сыграл большую роль: почти на четыре дня задержав наступление немцев на этом направлении! Конечно, превосходящие силы противника прорвали потом рубеж, и многих защитников немцы захватили в лесу, погнав в лагерь военнопленных на окраине Орши. Немцы знали, что среди пленных есть бывшие заключенные, и поэтому сквозь пальцы смотрели, когда у охранников, состоящих в основном из украинских националистов, иногда за кусок сала и десяток яиц можно было родственникам выкупить пленного. Был в том лагере Лаврен Сотников, родом из деревни Зубово, хороший знакомый Ивана, работавший вместе с ним на копысской МТС, и подобным образом, как и Иван, попавший в плен к немцам после прорыва оборонительного рубежа. Лаврена вскоре выкупила двоюродная сестра Валентина, проживавшая в оршанском Заднепровье, а Сотников, в свою очередь, сообщил Пелагее Никитичне о пленении ее сына. Мать срочно собрала яйца, сало и помчала в Оршу.

Теперь она не хотела подвергать его опасности, сама убедила не говорить никому об участии в боях. Обиженная на Советскую власть за несправедливое осуждение, Пелагея Никитична вообще не желала больше никакого его участия в войне.

Чтобы прятать младших сестер Таню и Олю от неожиданных напастей, Иван приспособил в сенях, точнее, в их боковой левой части, где находилась зерновая кладовка, специальный шкаф со слесарным и столярным инвентарем, задняя стенка которого служила своеобразной дверью для тайного прохода в кладовую. Сама же кладовая, сложенная из толстых еловых бревен, была хитро перегорожена на две части. И если в первую ее часть можно было попасть теперь только через шкаф с инвентарем, то во вторую часть можно было зайти и со двора.

Таня и Оля были погодками, родившимися всего через год. Тане четырнадцать лет, Оле – тринадцать. Но девочки были по отцу рослые, а таких могли запросто забрать на работу в Германию. Ну и про другое, неподобное, ходили нехорошие слухи, даже про изнасилование девушек полицаями и лихими людьми, выдававших себя за партизан.

Поговорив с сыном, Пелагея Никитична, заперев сени, пошла к шкафу. Отворила сначала лицевую дверь, затем, отодвинув внизу железную задвижку, открыла внутреннюю потаенную дверь.

– Таня, Оля, – громким шепотом позвала дочерей. – Выходите, девки.

Таня и Оля, в накинутых старых мужских пиджаках, будто кровные близнецы, с русыми, одинаково заплетенными косами, одна за другой тут же ступили из своего схрона, ежась от прохлады неотапливаемого помещения.

– Ушел, супостат, – сказала им мать. – Один был, даже нейким знаёмым Ивана оказался. Партизан г…

– Партизан г… знаёмый Ивану? – засмеялась Оля.

– А хто яго ведае, вельми подозрителен мне особисто. Ды сколько их, до холеры, ходять зараз по лесам, и не зразумеешь: хто из их саправдны партизан, хто под их косить. Идите вота, доставайте бульбу из печи, будем патиху вячерать, а то яще хто новы прыйде з лесу и некогда будеть зусим вячереть.

Иван был в раздумье: неспроста эти охотнички интересовались Боровским. Кто они на самом деле? Курлыкин был когда-то крепко дружен с Боровским: ходили одно время вместе в школу в соседнюю деревню. И пусть Иван Боровский был на четыре года моложе Курлыкина и на три класса младше, но это не мешало. После школы, хотя их пути разошлись, всегда держались дружбы. По окончании семилетки Курлыкин пошел в копысскую МТС учиться на открывшихся при ней курсах трактористов. Иван же Боровский, закончив семилетку, поступил в Минский сельхозтехникум. И сколько его не уговаривали в армии пойти в военное училище, остался верен своей мечте работать на земле. После армии Иван Курлыкин пошел работать в МТС, а Иван Боровский после армии вернулся в родной колхоз. Проработал всего год агрономом в колхозе, тут и застала его война. Собравшаяся в Зубовском сельсовете вторая партия мобилизованных мужчин, среди которых был Иван Боровский, успела доехать только до поселка Бабиничи, где навстречу им показалась немецкая колонна мотоциклистов. Пришлось возвращаться домой. Через бывшего председателя сельсовета он связался с организованным в их краях партизанским отрядом под командованием Василия Васильевича Быкова.

В отличие от большинства своих сельчан, Иван Курлыкин точно знал, что Боровский связан с партизанами. Был такой случай, когда вечером они встретились у скотного двора и Иван признался в этом, только не назвал свой отряд. Хотя в деревне был распущен матерью слух, будто Иван приженился в деревню Староселье к бывшей однокурснице, проживающей со своей матерью и дедом, имевших при колхозе крепкое личное подворье.

«Катается сейчас Ванька-борок в меде и козьей сметане, як сыр у масле», – говорили языкастые деревенские бабы.

Поэтому Боровскому и его семье сходили с рук всякие домыслы о его партизанстве, которое могло заинтересовать новую власть. Заметили сельчане, что Иван что-то часто в последнее время появлялся в деревне.

«Надо срочно рассказать об этом визите в деревню Лёньки-бордоса Ваньке-борку или его матери, – решился в тот же вечер Курлыкин. – Надо! Говорил их сосед Пилип, будто своими глазами видел Ивана недавно притемком около его двора. Конечно, желательно все же увидеться самому с Иваном. Матери его, что можно рассказать? Если явится в деревню, чтобы был осторожным – и все? Эх, надо непременно увидеться с самим Ваней. Большая опаска, чувствую, над ним повисла…»

Половину ночи Грош и Вепр провели за окончательной разработкой плана своих дальнейших действий в отношении связного Ивана, через которого намеривались выйти на отряд Быкова, а потом, возможно, – и на Болбасовское подполье. С самого начала этот план был одобрен Шорцем, который командировал в Копысь своего помощника обер-лейтенанта Крегера для координации действий будущей операции. В случае удачи – это была бы перспектива для всех, в том числе и для Гроша, которому уже надоело шастать по лесам и хотелось стать шеф-инструктором в учебном центре. Вепр же в таких делах был примитивен и склонялся к убийству Ивана, на которого они вышли через выслеженную связную. Положение осложнилось внезапным исчезновением связной, которая согласилась под угрозой изнасилования и смерти сотрудничать с ними. Контакт же, по ее словам, с партизанским отрядом Быкова осуществлялся через Ивана из деревни Левки. «Может, такие, как мы, ее уже и грохнули?» – предположил Вепр.

Они уже нащупали след другой связной, явно ведущий к другому отряду, готовились на днях захватить и ее. Грош же, окрыленный уничтожением последней советской группы РДГ, после консультаций с Шорцем решил играть по-крупному. И отряд Быкова был у него на примете неспроста, тем более он очень интересовал самого Шорца, получившего от другого агента некоторые сведения об этом коварном отряде.

«Иван, Иван, – который раз повторял Грош, продумывая разные варианты относительно этого связного. – Ты мне сегодня нужен живой».