Текст книги "Дворец утопленницы"

Глава 25

Еще не поздно все исправить.

Именно это Фрэнки повторяла своему отражению в зеркале по утрам, сразу после пробуждения, и по вечерам, перед тем как отправиться в постель.

Время еще есть.

Вернулся привычный распорядок. Она вставала в семь, садилась на автобус, выходила у Британского музея. Иногда завтракала в том кафе, что держала женщина из Сорренто, иногда не завтракала вовсе и лишь когда урчание в животе начинало разноситься по всему читальному залу, позволяла себе выпить чашку «эрл-грея» в ближайшем кафетерии. Писала она быстрее и яростнее, чем когда-либо. Писала, чувствуя, что работа спорится, что слова текут без усилий, что на глазах рождается самый увлекательный, самый захватывающий роман в ее жизни.

Ее шедевр. Это был роман о Венеции, о горе. Фрэнки писала о женщине, спрятавшейся от мира в старом палаццо, погребенной в нем, точно мумия в саркофаге. Она писала о городе, который, растеряв былое могущество, медленно умирал, о дворцах, которые, оставшись без владельцев, без их заботливых рук, медленно разваливались на части. Свою героиню она описывала так, словно в ней сосредоточилось все то, что писатели, веками стремившиеся в этот сумрачный город, рано или поздно начинали в нем ненавидеть. Текст выходил неровным, куда более сырым, чем обычно, но казалось, что того требует сама история, ведь за этот роман ей пришлось заплатить необычайно высокую цену.

Она ощущала, что на правильном пути, и эта уверенность пульсировала внутри, пока она писала страницу за страницей, не останавливаясь, даже когда руки начали дрожать, даже когда мозоль на среднем пальце сделалась больше и грубее, чем когда-либо. Это будет шедевр, думала она, без сил падая в кровать.

Не сразу пришло осознание, что однажды она уже испытывала нечто подобное – когда писала свой дебютный роман. Тогда эмоции тоже перехлестывали через край, было жизненно необходимо выплеснуть их на чистый лист. Она скучала по этому ощущению с тех самых пор, как впервые закончила работу, опрокинула всю себя на бумагу, оставшись один на один с пустотой внутри.

А теперь обрела его снова.

Это будет шедевр.

В те редкие моменты, когда не работала над романом, Фрэнки заставляла себя разбирать правки Гарольда к другой рукописи, к чужой рукописи, которая, однако, теперь принадлежала лишь ей одной. В мыслях она называла себя переводчицей, убеждала себя, что прикладывает все усилия, чтобы читатели, в руках которых однажды окажется опубликованный роман, как можно лучше поняли слова и идеи Гилли. И все же не могла не замечать, что ее собственный след в романе становится все явственнее, а Гилли постепенно отходит на второй план, в отдельных фрагментах ее рука почти не угадывается, а местами Фрэнки и вовсе вытесняет ее, добавляя собственный текст.

Сперва она опасалась, что Гарольд отвергнет ее дополнения, почти надеялась, что он поймает ее с поличным, не даст зайти слишком далеко. Но, судя по последнему телефонному разговору, он был в восторге, даже назвал новые отрывки «гениальными».

– Это просто прекрасно. Размышления о времени, о возрасте.

Фрэнки пробежала глазами по страницам, которые держала в руках.

– Так вот это о чем? – спросила она, на мгновение забыв, что Гарольд не знает, чья это рукопись на самом деле.

– Это ты мне скажи, дорогая, – со смехом отозвался он. – Ты же у нас автор.

Разглядывая знакомые страницы, Фрэнки пыталась понять, кого именно Гарольд хвалил, когда утверждал, что в восторге от текста, – ее, Гилли или, быть может, себя самого? Впрочем, какое это имеет значение?

Лишь по вечерам Фрэнки позволяла себе по-настоящему задуматься о том, что натворила, на что обрекла себя, добавляя свои фрагменты в текст, созданный Гилли. Она размышляла об истории, о литературе, о книгах, к которым люди возвращаются столетиями, снимая их с пыльных полок, заново открывая забытые тексты и биографии их авторов. Ужасно самонадеянно, даже нелепо полагать, будто несколько веков спустя кто-то еще будет помнить о ней и ее романах, но вдруг? И что, если запомнят не ее дебют, не все, что за ним последовало, а этот, пятый роман, к которому она едва приложила руку, который происходил совсем не из того источника, что ее собственные тексты, – и по этому роману о ней станут судить, на этих страницах искать правду о ней. От одной мысли становилось дурно.

Женщин и так столетиями вытесняли из истории литературы – да если уж на то пошло, из истории вообще, – нельзя допустить, чтобы ее настоящий образ изгладился из памяти из-за одной-единственной ошибки. Ее имя, ее история должны остаться при ней, написанные ею книги должны стоять на полках среди сочинений других авторов, мужчин и женщин, и даже неважно, продолжат их читать через сто лет или вскоре забудут, главное, чтобы она могла подписаться под каждым предложением, под каждым словом, составляющим ее тексты и ее самое. Ведь в конце концов, эти слова и были ее сутью, ее воплощением, единственным свидетельством тайных движений ее души, которые иначе растворились бы без следа.

Нет, она ни за что не пожертвует этим, ставки слишком высоки. Нельзя выпустить из рук нить своей истории, нельзя позволить чужому голосу заглушить ее собственный. Она ведь все еще жива и наверняка важна для кого-то. Я важна, повторила она про себя, и ободряющие слова было окутали ее, но тут же отскочили, оставив равнодушной. Всего лишь насмешка, издевка, ускользающее наваждение.

О Гилли уже почти никто не упоминал, и все же Фрэнки нередко удивлялась ее постоянному присутствию в своей жизни, ставшему даже ощутимее теперь, когда девушки не было в живых. Наверное, дело в романе, в том, что ежедневно приходится пропускать через себя ее мысли. Как можно похоронить человека, если твоя работа – воскресить его из мертвых?

Фрэнки вспоминала о Гилли ежедневно, стоило только взглянуть на письменный стол, где возле растущей день ото дня стопки страниц лежало письмо из суда. Она не пыталась отделить одно от другого, две даты – явки в суд и сдачи рукописи – слились в одну, к слушанию нужно было непременно закончить роман: если не успеть до того, как рукопись Гилли уйдет в печать, другого шанса уже не будет. Она работала без передышки, отменяла запланированные обеды с Джек, приглашала их с Леонардом к себе на ужин или обещалась прийти в гости к ним, но без конца переносила дату.

– Ничего не понимаю, – однажды возмутилась по телефону Джек. – Я думала, рукопись уже готова.

Так и есть, солгала Фрэнки, но нужно кое-что переделать, Гарольд читал черновой вариант, некоторые фрагменты хочется переписать. Она не призналась, что работает сразу над двумя романами. Заверила Джек, что осталось недолго, что скоро все будет как раньше. Дала слово.

Она дописала роман за день до суда.

С самого утра все шло наперекосяк. Фрэнки не успела на автобус, на котором обычно ездила в город, – по пути к остановке вспомнила, что оставила чайник на плите, бегом бросилась домой, затем обратно и в итоге опоздала на несколько минут. Когда она добралась до читального зала, оказалось, что лучшие места уже заняли те, кто приехал пораньше, и за ее любимым четыреста вторым столом сидит, отгородившись от мира стопкой книг, некий пожилой джентльмен. Удача не сопутствовала ей и днем – когда урчание в ее животе начало эхом разноситься по залу, Фрэнки, по своему обыкновению, отправилась в кафе, которое держала женщина из Сорренто, но на знакомой улице ее встретила лишь пришпиленная к закрытой двери записка, в которой хозяйка благодарила посетителей за долгие годы преданной поддержки и сообщала, что уходит на пенсию. Все эти события настолько выбили Фрэнки из колеи, что в музей она предпочла не возвращаться и вместо этого села на ближайший автобус до Крауч-Энда.

Дома, устроившись за столом, она со вздохом принялась собирать рукопись, которую нужно было отправить Гарольду перед назначенной через несколько дней встречей. Она столько времени провела над этими страницами, редактируя и переписывая, почти не выходя за пределы воображаемого мира, что теперь чувствовала себя разбитой и изможденной.

Спать она легла, не потрудившись раздеться, веки до того отяжелели от усталости, что не хватило сил даже приоткрыть глаза на звук капающей из крана воды. Завтра я пойду в суд и расскажу все как было, убежденно прошептала она. И тогда этому кошмару настанет конец.

Все как было.

Фрэнки еще долго лежала с закрытыми глазами, размышляя, что же на самом деле было и сможет ли она сама когда-нибудь в этом разобраться.

Глава 26

В день слушания за ней зашла Джек и они под руку отправились в коронерский суд Сент-Панкраса.

– Сама не понимаю, с чего я так разнервничалась, – уже у самого входа призналась Джек, – но с прошлого вечера вся трясусь. Леонард даже хотел вызвать врача, потом пытался убедить меня, что ему следует пойти в суд со мной. Но я отказалась, это было бы слишком. К тому же вдруг кто-то из присутствующих видел нас в Италии и узнает? Не покажется ли странным, что мы сразу не рассказали про свою поездку, про знакомство с Гилли, про то, что видели ее всего за пару дней до смерти? В смысле, вдруг нас неправильно поймут, начнут в чем-то подозревать? Не хочу, чтобы они тратили время на заведомо ложные предположения. – Джек остановилась, хватая ртом воздух.

– Просто подыши.

Фрэнки прекрасно понимала, почему Джек паникует. Смерть побуждает к противоречивым поступкам. Не далее как утром, глядя на себя в зеркало, Фрэнки сама на мгновение задумалась, не сказать ли правду. Представила, каково будет во всем признаться – что произойдет, если сообщить всему залу, что последние мгновения жизни Гилли прошли у нее на глазах. Если заявить во всеуслышание, что она сама не уверена, что это было – может, несчастный случай, а может, и кое-что похуже.

Но теперь, стоя перед зданием из красного кирпича, Фрэнки чувствовала, как ее решимость тает. Едва взявшись за ручку двери, она поняла, что не скажет правды, что это невозможно. Сколько бы она ни фантазировала о явке с повинной, одной мысли о том, как Джек посмотрит на нее, услышав признание, как отвернется, поняв, что все эти годы обманывалась в лучшей подруге, хватило, чтобы передумать. Ближе нее у Фрэнки никого не было, и она попросту не могла отказаться от этой близости, не могла позволить Джек и их давней дружбе утечь сквозь пальцы.

Фрэнки склонила голову и шагнула в жаркий, душный коридор, намереваясь сделать все возможное, чтобы спастись, чтобы защитить жизнь, которую такими усилиями создавала. Эту маленькую и, быть может, несущественную для других жизнь, которая, несмотря ни на что, принадлежала ей.

– Доброе утро, – начал коронер. – Меня зовут Роберт Уильямс, и сегодня мы собрались на предварительное слушание об установлении причин смерти Джиллиан Ларсон, наступившей в Венеции, Италия, в первой половине ноября 1966 года.

Фрэнки дрожала в своем кресле, все ее тело словно бы гудело и вибрировало, зубы стучали. В зале суда оказалось куда больше народу, чем она предполагала, явились не только друзья и родственники погибшей, но даже несколько журналистов. Последних легко было узнать по записным книжкам, которые те, рассчитывая слиться с толпой, старались не поднимать слишком высоко. Но, по мнению Фрэнки, они так или иначе бросались в глаза. Если друзья и родные Гилли выглядели напряженными и встревоженными, будто боялись, что на заседании им откроется нечто чудовищное, то лица журналистов не выражали ни малейшей озабоченности, им было не привыкать к разговорам о смерти, а подробности трагедий превратились для них в обыденность. Джек заерзала в соседнем кресле. Фрэнки повернулась к ней, отчаянно стараясь улыбнуться, но уголки ее губ предательски дрожали. Нелепо так волноваться. Согласно процедуре, она заранее дала показания в письменной форме, и сегодня ее ждал лишь допрос по мотивам изложенного, так что никаких сюрпризов не предвиделось. И все же она никак не могла успокоиться, не могла забыть о том, что произошло, когда она в прошлый раз позволила себе открыть рот в присутствии журналиста.

Джек протянула руку, накрыла ее ладонь своей.

– Ты справишься, – прошептала она.

Опасаясь, что голос ее подведет, Фрэнки лишь кивнула.

По правде говоря, казалось, что подвести ее может не только голос. Она всерьез опасалась, что, когда придет время вставать, колени подогнутся. Сердце бешено колотилось и в то же время словно бы замерло – никогда прежде Фрэнки не испытывала ничего подобного. Она невольно задумалась, что будет, если упасть в обморок у всех на глазах, не навлечет ли это подозрений?

Успокаивало одно: первой ее не вызовут. Как выяснилось, ее имя в списке свидетелей – судмедэкспертов, друзей и коллег Гилли – значилось одним из последних. Вполне логично. Разумеется, друзья знали ее лучше.

Свидетели сменяли друг друга, по очереди пересказывая историю своего знакомства с Гилли, и, хотя сердце у Фрэнки по-прежнему учащенно колотилось, а к горлу то и дело подкатывала тошнота, от нее не ускользнул любопытный факт: все они будто бы описывали разных людей. Ни в одном из этих описаний ей не удавалось узнать ту Гилли, с которой судьба свела ее в Венеции. По правде сказать, не выходило даже составить из чужих показаний мало-мальски цельный образ. И отчего-то эта зыбкость вселяла тревогу – Фрэнки и прежде замечала, что воспоминания о Гилли понемногу утекают сквозь пальцы, но теперь, среди всех этих противоречивых портретов, ее собственные представления о девушке рушились на глазах.

В конце концов настала ее очередь.

Фрэнки медленно поднялась, чувствуя на себе руки Джек, пытавшейся ее поддержать. Она едва не стряхнула их, но вовремя овладела собой; в это мгновение, даже понимая, что подруга пришла помочь и подбодрить, она все же мечтала, чтобы та оказалась где угодно, но только не здесь, пройти через это испытание одной было бы куда проще, чем на глазах у Джек. Еe поддержка усложняла задачу, высасывала из Фрэнки необходимую твердость. Она давно заметила, что одиночество делает ее сильнее. А любовь, дружба и прочие радости, которые для кого-то становятся целью и смыслом всей жизни, лишь провоцируют слабость. Шагая на негнущихся ногах к свидетельской трибуне, Фрэнки впервые осознала это по-настоящему отчетливо.

Когда дверцу трибуны захлопнули у нее за спиной, она невольно вздрогнула.

– Мисс Фрэнсис Крой, благодарю вас, что сочли возможным присутствовать в суде.

Фрэнки сдержанно кивнула.

– Насколько я понял из ваших показаний, вы не слишком давно знали мисс Джиллиан Ларсон.

Интонация была утвердительная, и Фрэнки на мгновение замешкалась, не понимая, следует ей отвечать или ждать настоящего вопроса.

– Да, – произнесла она наконец, – мы с Гилли познакомились в Венеции, во время моей недавней поездки.

– Гилли. Вы называли ее «Гилли»?

– Да, так она представилась.

Фрэнки внезапно поняла, что никто из остальных свидетелей этого имени не использовал. И задумалась, как выглядит со стороны – шапочная знакомая, которая с какой-то стати фамильярничала с покойной.

– При каких обстоятельствах вы впервые встретились?

Фрэнки помедлила, подбирая слова.

– Гилли подошла ко мне и представилась дочерью одной моей знакомой. – Она взглянула на Джек, та ободряюще кивнула. – Точнее, это я решила, что она дочь той знакомой.

Коронер некоторое время молчал.

– Не совсем понимаю.

Еще бы, подумала Фрэнки. Все это было так нелепо – и первая встреча, и последующее знакомство, и сама Гилли. Она обвела взглядом сидящих в зале людей и остановилась на отце Гилли.

Адам Ларсон оказался именно таким, каким она его себе представляла. Высокого роста, стройный, все еще хорош собой, несмотря на возраст. И все же что-то в нем смутно настораживало, Фрэнки даже почудилось, будто, видя его, немного проще понять Гилли. Ерунда, конечно, он ведь и слова ей не сказал, но по одной его внешности, по тяжелому, жесткому взгляду становилось ясно: этот мужчина привык, чтобы к нему прислушивались, привык отдавать приказы, которым другие подчиняются беспрекословно. Фрэнки сделалось не по себе.

– Дело было так, – продолжила она, теребя юбку, – Гилли заявила, будто мы знакомы, и я с ходу приняла ее за другого человека. Уже потом выяснилось, что я обозналась.

– Она заявила, что вы знакомы. Выходит, на тот момент вы знакомы не были?

– Нет. – Ответ Фрэнки явно озадачил публику, по залу пронесся шепоток. Она сделала рваный вдох. – Это звучит запутаннее, чем было на самом деле. Понимаете, Гилли знала меня по книгам.

– Да, верно, – вставил коронер. – Вы писательница, если я не ошибаюсь?

– Да.

– То есть мисс Джиллиан Ларсон узнала вас на улице, подошла и представилась, утверждая, что вы были знакомы раньше.

– Именно так, только…

Фрэнки осеклась, жалея, что не удержала язык за зубами.

– Только?.. – переспросил коронер.

– Оказалось, что мы и правда были знакомы. Во всяком случае, так она говорила.

– Да, об этом вы уже упоминали.

Теперь он выглядел не только сбитым с толку, но и слегка недовольным, отчего Фрэнки и сама почувствовала укол раздражения.

– Нет, – возразила она, стараясь не повышать голоса. – Я о другом, было еще кое-что. Как я потом узнала, Гилли когда-то была на встрече со мной, попросила автограф, и я подписала для нее книгу. Возможно, подписала.

– Вы сами не уверены?

– Нет, – помолчав, признала Фрэнки.

Коронер опустил взгляд на бумаги, лежавшие перед ним на столе. Скорее всего, ему просто нужен был предлог, чтобы оставить эту неблагодарную тему. Фрэнки воспользовалась паузой и коротко, отрывисто вздохнула. Допрос только начался, а она уже вляпалась, и конца этому не видно. Что же будет, когда начнутся вопросы про тот злосчастный день?

Коронер поднял голову:

– Предлагаю двигаться дальше. Насколько хорошо вы успели узнать мисс Ларсон с момента знакомства?

– Я бы сказала, что довольно хорошо.

– Довольно хорошо? После нескольких встреч? – Он вздернул брови.

– Ну… – начала Фрэнки, переминаясь с ноги на ногу.

– Сколько раз вы виделись с мисс Ларсон? – Он пожал плечами. – Два, может быть, три?

Фрэнки попыталась припомнить.

– Мне кажется, больше. В первый раз мы встречались в кофейне, потом вместе ходили в оперу. Я приглашала ее к себе в палаццо на обед, после этого мы один раз были в баре. – Она порылась в памяти. – Да, и еще в одном ресторане.

Фрэнки не стала упоминать тот последний вечер и день, когда Гилли явилась в палаццо во время наводнения. Но так или иначе, их встречи можно было пересчитать по пальцам. Фрэнки обескураженно помотала головой, чувствуя себя полной идиоткой – кто ее тянул за язык? Выставила себя на посмешище перед всем судом, заявив, будто хорошо знала покойную. Как вообще можно кого-то хорошо узнать за настолько короткий срок?

А вот так, мысленно ответила она суду и самой себе, ведь она и впрямь успела узнать Гилли, разве нет? По крайней мере, в некоторых ее ипостасях. Личностью та была загадочной, вечно привирала или недоговаривала, то и дело уничтожая зародившуюся было связь своими полуправдами. И все же Фрэнки успела составить представление о ней – о том, какой она была: пылкой, импульсивной, смелой. Но теперь, глядя в недоуменное лицо коронера, она засомневалась – быть может, это был очередной фасад, всего лишь маска, которую девушка носила в ее присутствии. Меня зовут Гилли, заявила она при первой встрече, представившись именем, которого никому и никогда прежде не называла. Что, если и все прочее было фальшивкой?

– Мисс Крой?

Вскинув голову, Фрэнки обнаружила, что все вокруг недоуменно хмурятся, а коронер разглядывает ее с очевидным раздражением. Она отыскала в море лиц Джек, не сводившую с нее глаз, на лбу у той залегла тревожная морщинка. Интересно, который раз коронер к ней обратился?

– Прошу прощения, сама не знаю, где была моя голова. Не могли бы вы повторить вопрос?

– Разумеется, – отозвался тот, чеканя слова так, что его нарочитая вежливость едва ли могла кого-то обмануть. – Я спросил, когда вы видели мисс Ларсон в последний раз.

Фрэнки на долю секунды стушевалась, успев задуматься, на что это похоже со стороны: на запинку, ложь или всего лишь честную попытку обратиться к воспоминаниям о пережитом, отыскать в них правильный ответ.

– Наутро после того, как мы все вместе ходили в ресторан, – ответила она.

Брови коронера поползли вверх.

– Мы?

– Да, еще там были мои венецианские знакомые, – уточнила Фрэнки, старательно избегая смотреть на Джек. – Они больше с Гилли не встречались, ни до, ни после.

– Ясно, – произнес коронер. – Не могли бы вы назвать их имена?

Фрэнки снова замялась.

– Увы, я не помню.

– Не помните имена ваших друзей? – озадаченно переспросил коронер.

Фрэнки попыталась изобразить глуповато-растерянную улыбку.

– У меня чудовищная память на имена. То есть имена я назвать смогу, но вот фамилии в голове совсем не держатся. Если честно, я не уверена, что вообще знала их фамилии.

– Ясно, – повторил коронер. Это непредвиденное обстоятельство явно выбило его из колеи. – Но, если я вас правильно понял, они встречались с мисс Ларсон только один раз?

– Да, – поспешно подтвердила она, желая поскорее исправить свою оплошность. – Да и в тот раз почти с ней не говорили, ее внимание было сосредоточено на мне.

Коронер взглянул на свои бумаги:

– В каком душевном состоянии находилась мисс Ларсон в период вашего знакомства?

Все взгляды были направлены на Фрэнки, но она рассеянно глядела в пустоту, словно суфлер забыл подсказать ей следующую реплику.

– Простите?

Она попыталась припомнить, сообщала ли что-то подобное в своих письменных показаниях. Вроде бы нет?

– Душевное состояние мисс Ларсон. – Коронер ненадолго умолк. – Как, по-вашему, она себя чувствовала? Казалась огорченной? Потерянной?

Коронер смотрел на нее со странным выражением, которого она не могла расшифровать – с досадой, даже злостью? Нет, не то. Она сделала глубокий вдох, пытаясь усмирить колотящееся сердце. И вдруг ее осенило.

– М-м, – пробормотала она. Все моментально прояснилось. Надо же быть такой дурой, как она сразу не догадалась? Вместо этого попусту нервничала, сдавшись на милость своих страхов, тревожилась тем сильнее, чем меньше времени оставалось до слушания, все пыталась угадать, что у нее могут спросить, в чем ее могут заподозрить. И только теперь, глядя на коронера, сообразила, что все поняла неправильно – абсолютно все.

Стоящий перед ней человек вовсе не представлял угрозы, это теперь казалось очевидным. Не смотрел на нее с подозрением, не пытался подловить на лжи. Нет, он задавал вопросы лишь для того, чтобы восстановить хронологию событий, набросать потрет девушки в последние дни ее жизни. Фрэнки никто ни в чем не подозревал, вовсе нет, они считали, что за все в ответе сама Гилли. Вот ради чего все здесь собрались.

– Ее душевное состояние… – повторила она, спешно подстраиваясь под новые обстоятельства. Коронер кивнул. – Она… пожалуй, она много переживала.

Брови коронера моментально взлетели:

– Переживала?

Фрэнки переступила с ноги на ногу.

– Да.

– И о чем же она переживала, мисс Крой?

– О своем романе, – вдумчиво проговорила Фрэнки. – Нужно было сдать рукопись к определенной дате, времени оставалось мало, а у нее не получалось.

– Что не получалось?

– Дописать.

– Ясно, – сказал коронер. – Вам, как профессиональной писательнице, знакомо это чувство? И сопутствующий ему стресс?

Фрэнки кивнула:

– Разумеется.

Она судорожно соображала, расставляла факты по местам. Вот как все было. Вот объяснение, которое все примут и поймут. Творцы – люди неуравновешенные. Именно за этот старый как мир стереотип и ухватилась публика – ведь кто сидит сегодня в этом зале, как не публика, не театральные зрители, явившиеся послушать душераздирающую историю молодого таланта, сгинувшего во цвете лет.

И пошло-поехало, коронер принялся спрашивать Фрэнки о рабочем распорядке, о тяготах писательской жизни, о том, что она чувствовала, когда вдохновение вдруг пропадало.

Отчаяние – именно это слово первым пришло ей в голову.

– Понимаете, я сама не так давно столкнулась с творческим кризисом, – сказала она, хотя вовсе не планировала об этом упоминать. – Никогда прежде со мной ничего подобного не случалось. Но… скажем так, последний год был непростым. Я опубликовала очередной роман, отзывы оказались весьма посредственными, в прессе стали появляться нелестные рецензии, и сколько я ни твердила себе, что все это неважно, что не стоит обращать внимания, меня это задевало. Когда знаешь, что другие читают твои тексты, что какие-то посторонние люди оценивают каждое слово, каждую идею, это… это бывает страшно. Очень страшно. Никогда прежде я об этом не задумывалась. И просто жила с этим страхом. Он угнездился внутри. Вот здесь, прямо в груди. – В глазах защипало. Фрэнки вдруг поняла, что в зале суда стоит абсолютная, оглушительная тишина. Она тихонько кашлянула. – Я имею в виду, – продолжала она, стараясь собраться с духом, унять дрожь в голосе, – что такой страх может парализовать. Когда сидишь над пустой страницей и не можешь найти слов… в такие моменты наступает отчаяние. Иначе и не скажешь.

После короткой паузы коронер кивнул и, повернувшись к притихшим зрителям, которые ловили каждое его слово, вслух повторил: отчаяние. Фрэнки ощутила какую-то перемену не только внутри себя, но и снаружи, в зале суда, поняла, что им наконец удалось подобраться к самой сути.

После этого допрос продолжался недолго.

– Мисс Крой, – произнес коронер, по тону которого было ясно, что на этом он собирается завершить разбирательство, – как вы считаете, что произошло с мисс Ларсон?

Хороший вопрос, и весьма разумный. В самом деле, что с ней произошло? Если бы Фрэнки попросили прямо сейчас, в эту самую секунду, ответить, приложила ли она руку к смерти Гилли, эта ли рука, ее рука, столкнула Гилли в темную, бурлящую воду, – что бы она сказала? Фрэнки открыла рот, тут же закрыла его снова. Она не знала – запретила себе знать, а может, и в самом деле не имела понятия. И никогда не узнает наверняка, никогда не будет ни в чем уверена.

Она опустила взгляд.

– Увы, я не знаю. Я правда не могу вам сказать, что случилось с мисс Ларсон.

Фрэнки подняла голову и нисколько не удивилась, увидев, что Гилли стоит в дальнем конце зала со скрещенными на груди руками. Разгадать выражение ее лица не получалось – то ли потому, что стояла она слишком далеко, то ли по какой другой причине.

Выйдя из зала, Фрэнки сделала глубокий вдох.

Подмышки взмокли, перчатки пропитались потом, но она справилась. Ответила на все вопросы коронера, и теперь мучения остались позади. Официальный вердикт еще не вынесли, но и без того ясно, каким он будет. Это всего лишь вопрос времени.

– Мне ты ничего такого не рассказывала.

Фрэнки обернулась и с удивлением обнаружила позади себя Джек. Спустившись со свидетельской трибуны, она так спешила к двери – поскорее убраться из суда, поскорее вдохнуть свежего воздуха и свободы, – что совсем забыла о подруге. Сперва она боялась, что привлечет к себе ненужное внимание, вот так вылетев из зала, но, шагая по проходу, видела на лицах лишь сочувствие и понимание и оттого еще сильнее торопилась оказаться на улице.

В тоне Джек слышалось обвинение, но не злость. Лицо было печальным, она, похоже, не могла смириться с мыслью, что подруга утаила от нее нечто настолько серьезное.

– Я и понятия не имела, что у Гилли есть какие-то проблемы.

Снедаемая чувством вины, Фрэнки пожала плечами:

– Я и сама об этом не слишком задумывалась. Никогда не связывала одно с другим – с ее смертью, я имею в виду. Наверное, должна была, глупо с моей стороны.

– Нет, – поспешно возразила Джек, стиснув ее плечо. – Вовсе нет. Для тебя все это стало потрясением. Откуда тебе было знать, что у нее на уме?

По выражению ее лица Фрэнки угадала, о чем та думает.

– Все, что я там говорила, – правда, но… так было раньше. Теперь я этого не чувствую, уже нет.

Джек, слабо улыбнувшись, кивнула.

– Кстати, спасибо, что не стала называть моего имени. Это ужасно, что я так рада возможности не выходить на трибуну, не отвечать на вопросы на глазах у кучи народа?

– Нет, – заверила ее Фрэнки.

– Пойдем, – сказала Джек, беря ее под локоть. – Пора домой, выпить по стаканчику. После такого нам обеим это пойдет на пользу.

Фрэнки чувствовала теплую ладонь подруги на своей руке. Неуместно было радоваться в такой момент, но она ничего не могла с собой поделать. Словно ослаб тугой узел в груди, и хотелось лишь одного – вернуться домой, в свою уютную, несуразную квартирку, выпить с лучшей подругой и никогда больше не выходить из дому. Само это слово, «дом», казалось таким реальным, что на языке почти ощущался его нежный, сладкий привкус, но, когда они направлялись к выходу, тишину судебного вестибюля вдруг прорезало имя Фрэнки.

Обернувшись, они с Джек увидели, что навстречу шагает женщина лет пятидесяти.

Джек сильнее сжала руку подруги.

– Мать Гилли, – прошептала она.

Фрэнки не видела ее в зале суда и потому представляла мать похожей на дочь – Саския Ларсон в ее воображении была эксцентричной и экстравагантной, совсем как Гилли. Стройная и гибкая, она наверняка одевалась ярко и по последней моде – возможно, даже носила в волосах платок. Но ведь Гилли описывала ее совсем иначе – только теперь, глядя, как она приближается, Фрэнки припоминала это и, следя за ее скупыми, решительными движениями, с удивлением осознавала, как же мало у матери и дочери общего. Саския Ларсон не дополняла мужа, но была его отражением. Седые волосы она стянула в тугой пучок, выбрала строгое черное платье, позволив себе лишь короткую нитку жемчуга в качестве украшения. Она была ниже ростом, чем представлялось Фрэнки, но приближалась с такой неумолимой суровостью, что Джек и Фрэнки невольно поникли, а мать Гилли будто выросла на голову выше обеих.

– Саския, – сказала Джек и, наклонившись, расцеловала ее в обе щеки. – Мне так жаль, дорогая. И Леонард тоже передавал соболезнования.

– Спасибо, – ответила та со сдержанным вздохом и повернулась к Фрэнки: – И вам тоже спасибо… я могу называть вас Фрэнсис?

Она кивнула.

– Спасибо вам за все, Фрэнсис. Я очень благодарна, что вы согласились выступить на слушании. Моя дочь была вашей горячей поклонницей. И я рада, что ей удалось с вами познакомиться перед… – Она осеклась. – Представляю, как много это для нее значило.

– Ну что вы. – Фрэнки помедлила, тщательно выбирая слова. – Могу я вас спросить? – Саския приподняла брови, и, решив, что это можно считать разрешением, Фрэнки поспешно проговорила: – Я все ломаю голову, как так получилось, что меня вообще вызвали? Я имею в виду, откуда в суде узнали, что мы с Гилли встречались в Венеции?