Текст книги "Фауст"

«Куманёк» дьявола

Небылицы о Фаусте проникли даже сквозь религиозный кокон, окружавший Лютера. Антоний Лаутербах оставил запись о разговоре, состоявшемся в 1537 году между Лютером и его сподвижниками.

Зашла речь об обманщиках и об искусстве магии, каким образом Сатана ослепляет людей. «Много говорилось о Фаусте, который называл черта своим куманьком и говаривал, что, если бы я, Мартин Лютер, протянул ему только руку, он бы меня сумел погубить. Но я не хотел его видеть и руку протянул бы ему во имя Господа, так что Бог был бы моим заступником»^{391}.

В словах Лютера чувствуется вполне понятное опасение. Лютер полагал, что он может пострадать, если протянет руку Фаусту, что означало скорее не физический контакт, а некое соглашение. Признав это, Лютер немедленно переходит к утверждению, что он не боится протянуть Фаусту руку, а это означает, что он либо действительно боится Фауста, либо опасается, что его слова поймут в этом превратном смысле. Далее Лютер берёт другой курс, говоря, что протянул бы Фаусту руку во имя Господа потому, что Бог защитит его от любых поползновений со стороны Фауста вместе с силами Тьмы. Признав, что такие, как Фауст, обладают некоторой властью – в данном случае способностью «погубить», Лютер находит выход в утверждении, что заступничество Бога обладает гораздо большей силой.

Вир рассказывает историю с аналогичным подтекстом. Вир, изложивший историю Дорстена, продолжил тему и поведал о другом бородаче, который как-то повстречался с Фаустом: «Есть у меня еще один знакомый, борода у него черная, лицо темноватое, свидетельствующее о меланхолической конституции (вследствие болезни селезенки)». Увидев этого мрачного типа, Фауст тут же воскликнул: «До того ты похож на моего куманька, что я даже посмотрел тебе на ноги, не увижу ли длинных когтей». Вир не поленился объяснить читателю, что Фауст «принял его за дьявола, которого поджидал к себе и обычно называл куманьком»^{392}. Этот анекдот про «куманька» больше смахивает на какую-нибудь бородатую шутку XVI века по поводу жены или тёщи – если у Фауста была жена и тёща. История явно притянута за уши и едва ли заслуживает навязываемого Виром мрачного подтекста.

Лютер и Вир не могли не знать о похожем сюжете из Библии. Во время спора с книжниками и фарисеями на горе Елеонской Иисус бросил своим оппонентам: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего» (Ин., 8: 44). Утверждение о том, что Фауст называл себя «куманьком» (или шурином) дьявола – лишь риторическая формула, необходимая, чтобы вывести его образ в чёрных тонах. Но из этого логически следовало, что Фауст связан с Князем Тьмы теснейшими узами и, по сути, состоит с ним в родстве.

Однако слова Лютера допускают и другую интерпретацию. Фраза Лютера «welcher den Teufel seinen schwoger hies» (нем. «чьим кумом был дьявол») могла также означать, что дьявол был наставником Фауста, то есть одним из тех, кто направлял его действия. Слово Schwoger – или обычно Schwager – может означать как «куманька», так и, в устаревшей интерпретации, возницу почтовой коляски. В данном контексте Фауст скорее должен идти на поводу у дьявола, но Вир, услышавший в байках про «куманька», изложил их на языке, не допускавшем двойного толкования, – латыни.

В результате смерти клиентов и вероятных покровителей, таких как Георг III и фон Зиккинген, и умножения числа религиозных фанатиков вроде Тритемия, Муциана и доктора Клинге, возобладало негативное восприятие личности Фауста. Гуманисты отступили под напором фанатиков. Когда Рейхлин предстал перед инквизицией по обвинению в популяризации еврейского языка, Лютер в своих речах с пеной у рта обрушивался на евреев. Реформация мало-помалу душила Возрождение.

Усиливавшееся неприятие Фауста протестантами могло повлиять на его решение отправиться на юг. Интересно, что услугами мага всегда пользовались или католические священники, например Георг III, а также, возможно, фон Вид и фон Вальдек, или знатные гуманисты – такие как фон Зиккинген и Филипп фон Гуттен. Впрочем, если верить Гасту, в городе Базеле, совсем не чуждом реформаторской мысли, Фаусту оказали вполне дружелюбный приём. Несмотря на то что Ульрих Вюртембергский разорил когда-то приютивший мага Маульбронн, Фауст, судя по истории в Ликсхайме, не отказался от услуг монастырей. Более поздние свидетельства указывают, что своё последнее убежище Фауст нашёл далеко в горах Шварцвальда, в Швабии.

19. Расплата за грех (1537–1538?)

«У немцев есть пословица: пусть чародей имеет всё, что он хочет, но придёт день, когда за него самого не дадут и пенса; именно так случилось с доктором Фаустом, во всём полагавшимся на дьявола» (P.F.)^{393}.

С приближением неизбежного финала Фауст из легенды нашёл успокоение в женщинах, точнее в одной женщине. Его похоть не удовлетворялась обществом «бесовских наложниц», но их смогла превзойти одна женщина. Если верить «народной книге», на 23-м году договора Фауст вызвал Елену Троянскую, сделав её своей женой. Какой могла стать плата за его грехи? Фауст получил всё, чего хотел: богатство и самую прекрасную из женщин. За грехи ему полагалось то же, что и всем нам: смерть (Рим., 6: 23).

В XVI веке мужчины смотрели на женщину как на ведьмин котёл, внутри которого кипели страх и желание. Лучше всего это показано в произведениях искусства того периода. Иероним Босх (1450–1516) запечатлел сотворение женщины на большом полотне, отображавшем события от падения Люцифера и восставших с ним ангелов до изгнания Адама и Евы из Эдемского сада; Люцифер пал из-за человека, а человек пал из-за женщины. Ганс Бальдунг, прозванный Грин (ок. 1484–1545), изобразил две противоположности, страсть и отвращение, в своей картине «Три возраста женщины и смерть». Картина была закончена в 1510 году; в том же году художник создал знаменитую гравюру «Шабаш ведьм», а позднее – гравюры «Ева, змея и смерть» (ок. 1520–1525) и «Смерть и девушка» (1518–1520). Нравственный посыл этих работ: показать тщетность земного существования, его мимолётный характер: с одной стороны, красота женщины, с другой – уготованная всем нам маска смерти.

В исторических документах не содержится данных, что у Фауста была жена или любовница – за исключением курьёзного предположения о том, что сам дьявол приходился ему родственником по женской линии. Впрочем, это предположение как-то не вяжется с частыми обвинениями в содомии. Обе идеи банальны и так же нелепы, как и все прочие обвинения из списанного на свалку репертуара XVI века. Легенда сама отвечает на этот вопрос. В пьесе Марло Фауст требует у Мефистофеля: «Достань мне жену, самую красивую девушку в Германии; я распутен и похотлив и не могу быть без жены»^{394}. В «народной книге» Фауст не мог жениться. Это было запрещено наряженным как монах Мефистофелем, потому что «супружество прежде всего угодно Богу», а Фауст поклялся отречься от Бога^{395}.

Снова возобладали доводы религии. В «народной книге» мы видим строки, представляющие инверсию протестантской идеи о том, что каждый мужчина должен жениться, чтобы разрушить идеал католического целибата – образ неженатого священника. Вполне очевидно, что нацеленная против Рима риторика исходила из уст дьявола, принявшего образ монаха. В своё время Фауст наверняка слышал такие речи. Он мог прочитать вышедшее в 1522 году сочинение Иоганна Эберлина фон Гюнцбурга (1465–1530) с необычайно длинным названием «О том, насколько это опасно, если у священника нет жены. А также о том, сколь нехристианскими и вредными для общего блага оказываются те, кто не позволяет священникам связывать себя узами брака». Фауст также мог стать объектом нападок какого-либо проповедника, например Андреаса Осиандера из Нюрнберга, в 1533 году наставлявшего детскую аудиторию такими словами: «Поэтому, мои дорогие чада, не нужно думать, будто вы вольны принимать решение жениться или не жениться… Потому, что Бог приказал, что все мы должны жениться»^{396}.

Критическое отношение к католицизму подчёркивалось тем, что «народная книга» о Фаусте изображала Мефистофеля в монашеском одеянии. Реформатор Урбан Регий (1489–1541) всюду твердил: «Любой монах – тайный или явный развратник»^{397}. Святой престол называли «вавилонской блудницей». Просвещённый Эразм также выступал в защиту христианского брака, но не с радикальных, а скорее – с полемических позиций: для него женитьба была актом, предписанным свыше, но противоречащим монашескому обету.

Однако за супружеские узы выступали не только лютеране. Изучив многочисленные полемические издания XVI века, вышедшие в Германии, мы обнаружим, что не только протестантские, но и католические писатели считали семью основой социального миропорядка, связывая происхождение религиозных и политических кризисов с разрушением устоев семьи и брака^{398}. Таким образом, холостое положение Фауста было ещё одним вызовом общественному порядку. Это ещё больше отдаляло его от других людей. Особый статус Фауста лишний раз подчёркивался выбором особой любовницы. Насладившись радостью обладания гаремом из «дьявольских наложниц», Фауст из легенды возжелал чего-то более утончённого: «Он пожелал взять в наложницы прекрасную Елену Греческую»^{399}.

Мефистофель делает ему это одолжение, ведь никто из них не говорил о женитьбе, и Фауст теряет голову: «Прекрасная Елена, дай изведать бессмертие в одном твоем лобзанье!» (Марло, перевод Н.Н. Амосовой). Насколько можно судить, Елена Троянская ответила на его чувства и, по выражению из «народной книги», «в положенный срок принесла ребёнка»^{400}. Родившийся сын был наделён интуицией и способностью угадывать будущее, и Фауст назвал его «Иустом Фаустом».

Елена предстаёт в классическом образе Евы, чей лик не только «тысячи судов гнал в дальний путь», но и заставил Гектора и Ахиллеса, тех, кто «башни Илиона безверхие сжег некогда дотла», начать войну, охватившую весь античный мир (Марло, перевод Н.Н. Амосовой). Образ Елены также символизировал разрыв семейных отношений. Елена была замужем за царём Спарты Менелаем, но сбежала от мужа после того, как её соблазнил Парис, сын троянского царя. В мифе о Елене Прекрасной присутствовала даже тема яблока (яблока раздора): вначале Парису предлагают решить, кто из богинь прекраснее: Гера, Афина или Афродита, и он вручает победительнице (Афродите) золотое яблоко.

Отношения Елены и Фауста не особенно занимали составителя «народной книги». Елена появляется, они с Фаустом (или, по крайней мере, Фауст) влюбляются, у них рождается сын – вот, собственно, и весь сказ. Тем не менее у Елены совершенно особая роль. Она появляется в то время, когда Фауст уже овладел всеми знаниями мира, обрёл все богатства, какие только желал, – и Елена оказывается последним трофеем. Скромница Гретхен из поэмы Гёте – бледная тень экзотической античной царицы. Поскольку в Германии XVI века смерть ассоциировалась с образом женщины, Елена была знаком приближающегося конца. Там, где дева, там и смерть.

Когда приблизился час расплаты, Фауст из легенды позвал «нотариуса и с ним нескольких магистров» и выразил свою последнюю волю, оставив всё имущество преданному слуге Вагнеру. В этом якобы нотариальном документе значились дом с садом, «крестьянское владение», 1600 гульденов, золотая цепь, серебряная посуда и «домашняя утварь»^{401}. В награду за верную службу Фауст обещал Вагнеру исполнить любое его желание. Вагнер пожелал получить его «уменье». Фауст обещал, но прибавил, что Вагнеру придётся хранить его книги при условии, что тот будет их «любить» и «изучать прилежно». Кроме этого Фауст отдал Вагнеру в услужение знакомого духа, которого в «Вольфенбюттельской рукописи» зовут Ауэрханом, а в переводе P.F. – Акеркоком. Фауст предложил ещё одно условие, по которому Вагнер должен был опубликовать «искусство, деяния и все, что [Фауст] делал», в виде истории, но только после смерти Фауста^{402}. Эта хитрая уловка объясняла появление «народной книги» о Фаусте. Введение условия, выраженного от первого лица, придавало легенде вид, близкий к реальности. Неискушённый читатель XVI века должен был легко клюнуть на удочку. Возможно, даже издатель верил в то, что публикует собственные воспоминания Фауста.

Если даже Фаусту было что завещать, ничего из его наследия не сохранилось до наших дней. Инструменты его эзотерического ремесла, например – эфемериды, которые он использовал при составлении предсказаний для епископа Бамбергского и Филиппа фон Гуттена, бесследно исчезли. Экспонаты, демонстрируемые в «Доме Фауста» в Книтлингене, не могут считаться действительно подлинными вещами самого Фауста. По небрежности или умышленно все вещественные доказательства его жизни были утрачены.

Елена и Иуст не пережили Фауста. Они исчезли так же внезапно и странно, как появились, и оставили мир людей сразу, как только из груди Фауста вылетело последнее дыхание. Хотя в 1587 году Шпис хранил молчание по этому поводу, в 1599 году Видман счёл необходимым добавить к тексту что-то вроде объяснения, исходившего от Иуста: «Я вынужден уйти потому, что отец умер, и матери более незачем здесь оставаться»^{403}. Вероятно, так Видман пытался объяснить, почему среди множества людей, носивших имя Фауст или Фаустус, не нашлось ни одного законного наследника человека, называвшего себя Георгием Сабеллико Фаустом.

«Народная книга» о Фаусте не содержит ни одного, даже самого неуловимого намёка, способного раскрыть правду о Елене, малыше Иусте или о последней воле Фауста. В реальности мы знаем о последних днях Фауста не больше, чем о других событиях его жизни.

Суд над доктором Фаустом

Одно из событий, возможных, но так и не случившихся при жизни Фауста, выглядит тем не менее весьма знаменательным. Фаусту так и не довелось предстать перед судом, церковным либо светским, по обвинению в занятии магией. В то же время магия подразумевала сношения с дьяволом – потому что образованные богословы отвергали саму возможность независимого обладания магической властью. Ведьм всегда обвиняли в связи дьяволом, и документы ведовских процессов дают немало свидетельств того, как обвиняемые признавались (обычно под пыткой) в том, что они были связаны договором. По собственному признанию Фауста, он занимался практической магией – и, следовательно, был обязан заключить договор с дьяволом. Этот вывод дополнительно подкрепляется эксцентричными высказываниями Фауста о его «куманьке», то есть дьяволе. Заключив договор, Фауст оказывался таким же виновным в ереси и отступничестве, как ведьмы. Но почему Фауста не постигла их участь?

По одному из предположений, сама инквизиция (и, пожалуй, всякий нормальный человек) опасалась преследовать Фауста ввиду его теснейшей связи с дьяволом^{404}. Но обычно именно страх заставлял инквизицию сжигать еретиков на костре. Мы уже знаем, что поведение некоторых современников Фауста обернулось для них самым суровым наказанием. Фауста, которого выдворили из Ингольштадта, посадили в тюрьму в Батенбурге и едва не взяли врасплох в Виттенберге, спасал от петли палача вовсе не страх.

Благодаря докторской степени Фауст принадлежал к классу патрициев, как комтур ордена иоаннитов он должен был обладать происхождением, к тому же он вращался в кругу аристократов вроде фон Зиккингена, фон Гуттена и епископа Бамбергского. Могла ли близость к власти защитить от обвинений в колдовстве? В истории известно немало свидетельств, когда обвинения в колдовстве выдвигались против римских пап, королей, королев и их придворных, и если иммунитета не имели представители высшей духовной и светской власти, то несомненно, что это распространялось и на более низкие уровни феодального порядка. Несмотря на то что большинство ведьм принадлежали к низшим слоям общества, социальная иерархия не обеспечивала надёжной защиты.

Однако степень доктора – не важно, присуждённая официально или нет, – могла служить Фаусту своего рода профессиональным прикрытием. В 1983 году Лиланд Эстес написал о потрясающем факте. В ходе исследования он обнаружил, что по обвинению в колдовстве в Европе не было казнено ни одного профессионального врача с университетским образованием. По данным Кристины Лэрнер, внимательнейшим образом изучавшей охоту на ведьм в Шотландии, среди обвинявшихся в ведовстве были представители всех групп и слоёв общества, кроме врачей-терапевтов, хирургов и аптекарей. Столь особым эффектом обладала вовсе не степень доктора. Например, в 1453 году по обвинению в колдовстве был осуждён доктор богословия, а в 1589 году – доктор права. Решающим фактором была степень доктора медицины либо принадлежность какой-либо официально утверждённой медицинской программе. Медики обладали уровнем иммунитета, превосходившим иммунитет более высоких слоёв общества: их профессиональный статус был важнее социального положения.

Хотя Филипп Бегарди писал о выдающихся способностях Фауста в области медицины, современные ему источники указывают, что Фауст если он вообще был доктором, то доктором философии. Это несомненно означало, что он действовал под эгидой менее уважаемой профессии. Возможно, Фауст не попал в тюрьму лишь по воле случая. Мы слишком часто читали о том, что Фауст уехал в страшной спешке, и в одном таком случае в тексте прямо говорилось о том, что его собирались арестовать. К сожалению, мы не знаем, каковы были обвинения. Наконец, известно более или менее легендарное свидетельство о том, что Фауста всё же посадили тюрьму в Батенбурге. Точно так же репутации Фауста как чёрного мага и содомита оказалось достаточно, чтобы в 1532 году перед ним закрылись ворота Нюрнберга.

Другой тесно связанный фактор – это бродячий образ жизни Фауста. Обвинения в ведовстве по большей части выдвигались соседями или знакомыми предполагаемых ведьм, входивших с ними в одну компактную социальную группу. Их оговаривали из зависти, или они становились жертвами женской болтливости, а затем, под пыткой, оговор превращался в обвинение. Фауст, вечно бродивший между университетами и дворами знати, не участвовал местечковых разборках (даже если они происходили в крупных городах). Гендерная принадлежность обвиняемых в ведовстве, по-видимому, отражала то маргинальное и экономически непродуктивное положение женщины в обществе, о котором часто говорили сами женщины. Хотя, по статистике, мужчины гораздо реже попадали под обвинение в колдовстве, такое всё же случалось. Но ещё важнее был тот факт, что Фауст почти никогда не вмешивался в процессы разрешения локальных общественных конфликтов. Ни какая-нибудь торговка рыбой, ни прачка не могли питать к нему неприязни, которая могла бы оформиться в клевету. Напротив, обвинения сыпались на Фауста из его собственной среды, где обитали представители учёного мира и гуманизма.

Но Фауст не представлял исключения. Репутация, которой обладали Агриппа, Парацельс и даже сам Тритемий, могла легко привести каждого из них в суд по обвинению в колдовстве. Клеветники во главе с алхимиком и нумерологом Шарлем Булье заставили оправдываться даже Тритемия, о котором распустили слух, будто бы он занимается чёрной магией. Впрочем, несмотря на это, Тритемий продолжал консультировать императора по вопросам богословия и магии. Напротив, астрология была в моде, и должность придворного астролога, например Вирдунга, не выглядела чем-то исключительным. Не меньший интерес для властителей представляла алхимия. Обедневший учёный мог продать свои знания сильным мира сего, испытывавшим постоянные затруднения с наличностью. Как и Фауст, Агриппа и Парацельс были бродячими учёными, а Тритемий почти всю жизнь провёл в безопасности и комфорте. Этих людей вряд ли могли обвинить в том, что из-за них у соседской коровы сворачивается молоко.

Фауст и ему подобные в силу своего гендерного и профессионального статуса находились в позиции, более защищённой от обвинений в колдовстве. Если ведьмы, как правило, оказывались необразованными женщинами, жившими в условиях мизагонистского общества, то маги пользовались всеми преимуществами своих обширных познаний. Маги самостоятельно выработали защитный дискурс, позволявший им дистанцироваться от ведьм^{405}. Такие, как Тритемий, могли привлекать в свою защиту довод о широкой образованности. При этом обладание магическими книгами не выглядело порочащим фактом и демонстрировало приверженность натуральной магии, вполне совместимой с идеями гуманистического христианства. В отличие от деревенских сплетниц, учёные-гуманисты и гуманисты-маги не обвиняли оппонентов в колдовстве. Обычно они использовали риторику, построенную на демонстрации глупости или недостойного сексуального поведения. Хотя с ходом Реформации отношение к магии изменилось (в основном под влиянием Лютера, во всём видевшего козни дьявола) и соответственно изменился подход к научной дискуссии, к этому времени земная жизнь Фауста близилась к концу, или, возможно, он был уже мёртв.

Фауст вполне мог закончить жизнь совсем иначе. В 1594 году Кёльнская газета Warhafftige newe Zeitung (нем. «Поистине новые вести») опубликовала отчёт о недавнем случае колдовства, в котором бывшего бургомистра Трира и доктора права называли «предводителем» или «царём» ведьм, занимавшимся «дьявольским колдовством», и напрямую сравнивали его с Фаустом^{406}. В 1589 году доктора Дитриха Фладе (1534–1589) пытали и признали виновным. Была ли Фаусту уготована судьба Фладе?

Фладе был доктором, но доктором права, а не медицины или философии. Он также был профессором права Трирского университета, а позднее являлся деканом факультета и ректором. Фладе возглавлял светский суд Трира (одна из высших судебных должностей в Германии) и был советником Трирских архиепископов. Фладе не только занимал высокий пост, но к тому же был одним из богатейших людей в Трире. По слухам, его годовой доход превышал доход целого города. Однако ни профессиональная деятельность (правда, Фладе не имел отношения к медицине), ни общественное положение не спасли его от преследований фанатиков. Не помогли и его знания в области права. Вся хитроумная защита Фладе рухнула после неоднократных пыток и под давлением подтверждающих свидетельств, выбитых пытками из других обвиняемых. Обвинительный вердикт был неизбежен. Отличительными чертами дела Фладе являются его политическая мотивация и то, что суд происходил в конце XVI века, когда прошло много лет после смерти Фауста. Наступили другие времена. Фладе скорее напоминал легенду, созданную «народной книгой», чем реального Фауста.

В начале XVI века охота на ведьм в Европе на время утихла. Годы начиная с 1490-го по 1560-й прошли относительно спокойно. После 1517 года, когда началось движение Реформации, проблема борьбы с ведьмами ушла на второй план. Сам Лютер в 1535 году отметил происшедшие изменения, сказав:

«Когда я был ребёнком, повсюду были ведьмы и колдуны… Но теперь, когда у нас есть Евангелие, об этом слышишь не так часто»^{407}.

Хотя Лютер закончил фразу резкими словами в адрес Рима, обвинив католическую церковь в «духовной магии» за поклонение святым, продажу индульгенций и другие действия, это всё же нельзя считать обвинением в колдовстве. В то же время реально существовало тайное движение, стремившееся к радикальному изменению существовавшего общественного и религиозного порядка и практиковавшее так называемую «чёрную мессу» – намеренную пародию на христианское богослужение. Это движение получило название «анабаптизм». От исследователей иногда ускользает тот факт, что начиная с 1520 и по 1565 год значительное число людей было казнено по обвинению в ереси. В этот период казнили около 3000 еретиков, причём 2/3 из них были анабаптистами. Обычно анабаптистов обвиняли (а они, в свою очередь, обвиняли других) в тех же преступлениях, что и ведьм, но особенно часто – в сговоре с Сатаной. Несмотря на пересечения, обвинения в религиозной ереси и колдовстве всегда несколько отстояли друг от друга. Так же как и ведьм, анабаптистов могли обвинять в сговоре с Сатаной, но их казнили именно за веру, а не за ведовство. Не следует забывать, что многие бунты времён Крестьянской войны возникали отчасти из-за религиозных разногласий или их участники выступали с религиозными требованиями. Погибшие в борьбе за крестьянскую христианскую веру или за примитивный коммунизм и самоопределение были также отступниками от линии традиционной церкви.

Хотя причины всех этих явлений весьма сложны, в определённом смысле происшедшее в конце XVI века нарастание борьбы с ведовством можно рассматривать как сублимированный ответ на происшедшее разделение христианского мира на протестантов и католиков. Вслед за периодом относительно мягкого сдерживания Реформации Карлом V, нуждавшимся в поддержке протестантских князей, движение протестантизма вышло на новый уровень. Богословские дискуссии освободили место аргументам толпы. Охота на ведьм была заменой агрессии по отношению к католикам, которых Реджинальд Скотт называл «ловцами ведьм» (witchmongers), или к еретикам-протестантам, а также служила необычайно грубым инструментом установления групповой идентичности обеих партий. К середине 1560-х годов «угроза» со стороны анабаптистов была устранена при помощи их массового уничтожения. Точно так же, силой оружия, уничтожили и хилиастические крестьянские движения, освободив место для тех самых мелких склок и диких обвинений, которые оказались настоящим бичом компактных сообществ. Суды того времени располагали утверждённой процедурой и опытом борьбы с ересью, вполне отвечавшими возникшей лет за сто лет до этого теории борьбы с еретическим колдовством, озвученной «Молотом ведьм».

Нельзя забывать и об уголовном преследовании колдовства. По статье 109 обнародованного в 1532 году Уголовно-судебного уложения Карла V «Каролина» колдунов подвергали смертной казни только за причинение вреда или ущерба другим людям. Хотя статья 44 гласит, что «нарочитое общение» с колдунами являет «достаточный повод для применения допроса под пыткой», статья 21 в явной форме исключает применение доказательств, полученные путём колдовства или гадания. Несмотря на то что Фауста могли обвинить в занятии колдовством (он сам утверждал, что является некромантом), мы не располагаем свидетельствами причинённого им вреда. Информация о несчастном приоре докторе Дорстене, «побритом» далеко не самым удачным способом, или надоедливый полтергейст в Ликсхайме не находят подтверждения в исторических документах и не могут быть проверены. Лишь в конце XVI века колдовство стало считаться преступлением само по себе, вне зависимости от причинённого кому-либо вреда. Заглянув в уголовное законодательство курфюршества Саксония от 1572 года, мы обнаружим, что к преступлениям относили не только «вредную» магию, но и любые формы договоров с дьяволом. В 1582 году такая же формулировка появилась в уголовном законе Палатината. Несомненно, что подход, принятый в начале XVI века, когда колдовство считали лишь частично уголовным преступлением, объяснялся относительно небольшим количеством судебных процессов над ведьмами.

При жизни Фауста обвиняли в мошенничестве, а не в сговоре с дьяволом. Его объявляли содомитом (что было тяжким преступлением, каравшимся смертью), но не колдуном. Его осуждали за некромантию, но не за ересь (впрочем, Тритемий вплотную подошёл к этому). То, что Фауст не разделил судьбу несчастного Фладе, объяснялось сочетанием нескольких факторов. Он жил во времена, когда гонения на ведьм не получили большого размаха, а отношение к магии оставалось сравнительно терпимым; как учёный, Фауст обладал привилегированным положением, и его жизнь проходила вдали от сообществ, в среде которых обычно выдвигались обвинения в колдовстве. Само по себе бродяжничество не гарантировало безопасности (об этом свидетельствует огромное число нищих, осуждённых за колдовство), но в комбинации с образом жизни учёного это обстоятельство обеспечивало Фаусту иммунитет профессионала и определённую социальную дистанцию. Имеющиеся документы доказывают, что клиенты (епископ Бамбергский и фон Гуттен) прибегали к астрологическим способностям Фауста. Несмотря на все обвинения Тритемия, окружающие относились к Фаусту вполне серьёзно, что усиливало защитный эффект его профессионального статуса.

То, что Фауста не осудили за колдовство, является одним из главных вопросов, возникающих при изучении его жизни. В 1563 году Вир с раздражением писал, что Фауст и другие «чародеи с дурной репутацией» ушли от наказания в то время, как сотни старух были посланы на смерть. Даже в легендах более позднего времени Фаусту приходилось говорить, что он избежал наказания не по воле судьи, а лишь благодаря дьяволу.